Четыре Ивана. Прозвища

Рассказ о четырёх Иванах

На земле вадьинской, нашей, русской, где деревни Ершовская да Головинская одна насупротив другой на буграх стоят, будто сёстры глядятся, жила-была история про четырёх Иванов. Фамилия на всех одна — Тюкачевы. Трое из них мужики были справные, войной палёные. С войны той Великой пришли не только с бряцаньем орденов на выцветших гимнастёрках, а и с сединой ранней в волосах. Четвёртый же, что был годками на пяток моложе, по возрасту своему на ту войну не поспел. И вот в этом-то и была вся закавыка, потому как трое из них звались вчистую одинаково — Иваны Яковлевичи. И как тут разберёшь, где какой, в этакой-то путанице?

Да только народ-то наш мудрый, смуты не любит. Издревле так повелось: кличут человека не только по имени, а и по прозвищу. Прилипнет оно, что репей к порткам, и ходишь с ним всю жизнь. Бывает меткое, как выстрел, бывает ласковое, а бывает, и важнее имени станет, что в метрику вписали. Прозвище — оно как печать, сразу видать, что за человек, какого роду-племени, какого норову.

Вот в Ершовской, что на бугре повыше, заправлял всем Иван Яковлевич. Как гимнастёрку скинул, так за дела председательские взялся. И не в кресле он сидел — дай бог, чтоб табуретка затёртая была, — портков не просиживал. К нему все, от мала до велика, с почтением: «Иван Яковлевич». И меж собой так же. И всем понятно, про кого речь. Только детишки малые, по простоте своей, могли пролепетать: «Дядя Ваня». Да старики порой, в своём кругу, хитро щурясь, роняли: «А что на это Ваня Фалин скажет?». И в этом прозвище, старом, как сама деревня, память о предках жила.

А в Головинской, на другом бугре, жил его тёзка полный, другой Иван Яковлевич. К этому запросто подходили. В глаза звали «Ваня», ну или «Иван Яковлевич», если по делу. А за глаза — все, кто постарше, величали его «Ваня Ляпин». Мужик он был серьёзный, деловитый, не по годам основательный. Слов на ветер не бросал, и если уж брался за дело, то делал на совесть, будто для себя. Вечно в делах: то на тракторе пашет, то у дома что-то мастерит, то соседу помогает. И в этой его молчаливой надёжности была особая сила. Ребятня, завидев, орала во всю глотку: «Здравствуй, дядя Ваня!». А спросишь мальца, чей баран их на лужке бодал, так он и выпалит, не думая: «Дяди Вани Ляпина». И не было в том прозвище обиды, а была одна лишь правда жизни.

На самом краю Головинской, в избе крепкой, что в поле глядела, хозяйствовал Тюкачев Иван Михайлович. Этот, слава богу, отчеством от других отличался, потому и прозвище к нему не прилипло. Мужик основательный, хозяин. Бывает, идёт мимо его малец какой, а он на него серьёзно смотрит, а потом кричит: «Федька, у тебя жопа сзади!». Ну и повернёт такой Федька голову, посмотреть, что за жопа сзади, да в столб аль в поленницу и шмякнется. А Иван Михайлович смехом заливается. Его все звали одинаково, что в глаза, что за глаза, — Иван Михайлович. А по-простому, по-соседски — Михалыч. И всё в этом имени было: и надёжность, и крепость. Только дети, по своей вечной привычке, и его кликали: «Дядя Ваня».

И был четвёртый, самый молодой из Иванов Яковлевичей, к которому приклеилось прозвище Цыганов. Была в нём и удаль, и стать какая-то нездешняя, а в глазах чёрных огоньки плясали. К нему тоже, как положено, по имени-отчеству обращались. Но стоило кому в беду попасть, в грязи ли увязнуть, с техникой какой приключится напасть, аль стожок сена привезти после работы, тут же летел гонец: «К Цыганову беги! Ваня наш выручит!». И он выручал, всегда. А дети, завидев его трактор ДТ-54, что зверем железным ревел, кричали: «Дядя Ваня, прокати!», да и вились около него, ремонтировать помогали.

И не было в тех прозвищах злости никакой, а была живая душа народная, его глаз да память. Даже на письмах, что почтальон носил, нет-нет да и ставили буковку в скобках: то (Л), то (Ц), чтоб письмо хозяина нашло. Да и у кого в деревне прозвища не было — так уж повелось, такой закон неписаный.

Кто и когда их так нарёк — уж и не вспомнить, быльём поросло. То ли от дедов досталось, то ли от слова случайного родилось. Так и жили они, четыре Ивана, четыре судьбы, и у каждого своё имя было, не бумажное, а настоящее, от самой жизни данное. И до сих пор их потомки — дети, внуки, правнуки — те прозвища несут, как память, как ниточку живую, что с землёй родной вяжет. В этих именах-то и живёт душа деревни, её история и вечный круговорот жизни, где у каждого человека, как у звезды на небе, свой свет.