Непризнанный гений. Глеб Горбовский
* * *
В. Кожинову
Я пойду далеко за дома,
за деревню, за голое поле.
Моё тело догонит зима
и снежинкою первой уколет.
Заскрипит на морозе сосна,
под ногами рассыплется лужа.
Станет нежною сказкой весна,
станет былью жестокою стужа.
Буду я поспешать, поспешать.
Будут гулко стучать мои ноги.
А в затылок мне будет дышать
леденящая правда дороги.
***
С похмелья очи грустные,
в речах – то брань, то блажь.
Плохой народ, разнузданный,
растяпа! Но ведь – наш!
В душе – тайга дремучая,
в крови – звериный вой.
Больной народ, измученный,
небритый… Но ведь – свой!
Европа или Азия?
Сам по себе народ!
Ничей – до безобразия!
А за сердце берёт…
***
Нет, не посулам-почестям,
не главам стран и каст,-
я верю Одиночеству:
уж вот кто не предаст!
Лесами, сенокосами,
дворами (мимо, прочь!)
я сам в себе, как в космосе,
блуждаю день и ночь.
Без суеты, без паники,
порой - не без нытья,
без нудного копания
в завалах бытия
тащусь к мечте утраченной
в промозглые дворы,
к заветному стаканчику -
звезде моей норы!
***
Из-под ног ушла дорога:
невозможно жить без Бога.
Вместо храма - ввысь - слепа,
прёт фабричная труба!
Мёртвых душ апофеоз.
Гоголь, плачущий без слёз.
Дождь идёт. За облаками
звёзды лязгают клыками.
Водка за сердце берёт.
Люди ходят взад-вперёд.
Бьются лбами друг о друга.
Летом - дождь. Зимою - вьюга.
Хлеб, любовь, могильный сад.
Ты не съешь - тебя съедят.
У кормила, как безумцы,
старички за власть грызутся.
У парадного подъезда -
что за шум? - Борьба за место.
Даже солнца сник порыв.
Что - оно? Атомный взрыв.
Через, скажем игрек лет
от него простынет след.
Так ли, этак - худо-плохо -
невозможно жить без Бога.
Выбит зверь, редеет лес.
Запах истины исчез.
Бренны радость и беда.
Скучно в мире, господа!
***
Разорву воротник. Приспособлю под голову кочку.
В рот налью ледовитой небесной воды.
Я сегодня устал.
Я едва дотащился до ночи.
Капли пота, как птицы, в колючих кустах бороды.
Я пишу эту песню широким размером сказаний.
Это зрелый размер.
Это говор дремучих лесов.
Я на солнце смотрю раскаленными, злыми глазами,
а затем закрываю глаза на железный засов.
И лежу. Тишина.
Только кровь куролесит...
Зверь обходит меня. Облетает меня
воронье.
Я серьезен. Я камень.
Я все перетрогал и взвесил.
И всего тяжелее — раздетое сердце мое.
***
На лихой тачанке
Я не колесил.
Не горел я в танке,
Ромбы не носил.
Не взлетал в ракете
Утром, по росе...
Просто жил на свете,
Мучился, как все.
* * *
Переехало собаку колесом.
Слез не лили, обязательных, над псом.
Оттащили его за ногу в кювет.
Оттащили, поплевали и — привет...
И меня однажды за ногу возьмут.
Не спасёт, что я не лаю и обут,
что, по слухам, я — талантливый поэт.
Как собаку, меня выбросят в кювет.
Потому что в чёрной сутолоке дня,
как собаку, переедут и меня.
***
Пили водку, пили много,
По-мужицки пили, с кряком!
A ругались только в бога,
Ибо он – еврей и скряга.
Кулаки бодали дали,
Кулаки терзали близи.
На гвозде висевший Сталин
Отвернулся в укоризне.
Пили водку, пили смеси,
Пили, чтоб увидеть дно...
Голой жопой терся месяц
О немытое окно.
НА КЛАДБИЩЕ
На воротах Смоленского кладбища в своё время висели громкоговорители.
На кладбище "Доброе утро!"
по радио диктор сказал.
И как это, в сущности, мудро.
Светлеет кладбищенский зал.
Встают мертвяки на зарядку,
стряхнув чернозём из глазниц,
сгибая скелеты вприсядку,
пугая кладбищенских птиц.
Затем они слушают бодро
последних известий обзор.
У сторожа пьяная морда
и полупокойницкий взор.
Он строго глядит на бригаду
весёлых своих мертвецов:
"Опять дебоширите, гады?" –
и мочится зло под крыльцо.
По радио Лёня Утёсов
покойникам выдал концерт.
Безухий, а также безносый
заслушался экс-офицер.
А полугнилая старушка
без челюсти и без ребра –
сказала бестазой подружке:
"Какая Утёсов мура..."
Но вот, неизбежно и точно,
по радио гимна трезвон...
"Спокойной, товарищи, ночи!" –
И вежливость, и закон.
* * *
Я умру поутру,
от родных далеко,
в нездоровом жару,
с голубым языком.
И в карманах моих
не найдут ни копья.
Стану странным, как стих
недописанный, — я.
И, как встарь повелось,
на кладбище свезут.
И сгниёт моя кость,
а стихи не сгниют.
Без меня хороши,
разбредутся, звеня,
как остатки души,
как остатки меня.
19 АВГУСТА 1991
Частушка
Очень странная страна,
не поймёшь – какая?
Выпил – власть была одна.
Закусил – другая.
* * *
Если выстоять нужно,
как в окопе, – в судьбе,
«У России есть Пушкин!» –
говорю я себе.
Чуть подтаяли силы,
не ропщу, не корю:
«Пушкин есть у России!» –
как молитву творю.
Есть и правда, и сила
на российской земле,
коль такие светила
загорались во мгле.
***
Когда качаются фонарики ночные
и тёмной улицей опасно вам ходить, –
я из пивной иду,
я никого не жду,
я никого уже не в силах полюбить.
Мне лярва ноги целовала, как шальная,
одна вдова со мной пропила отчий дом.
А мой нахальный смех
всегда имел успех,
а моя юность покатилась кувырком!
Сижу на нарах, как король на именинах,
и пайку серого мечтаю получить.
Гляжу, как сыч, в окно,
теперь мне всё равно!
Я раньше всех готов свой факел погасить.
Когда качаются фонарики ночные
и чёрный кот бежит по улице, как чёрт,
я из пивной иду,
я никого не жду,
я навсегда побил свой жизненный рекорд!
ПЕСЕНКА ПРО ПОСТОВОГО
У помещенья «Пиво-Воды»
стоял непьяный постовой.
Он вышел родом из народа,
как говорится, парень свой.
Ему хотелось очень выпить,
ему хотелось закусить.
Хотелось встретить лейтенанта
и глаз падлюке погасить.
Однажды ночью он сменился,
принес бутылку коньяку.
И возносился, возносился –
до потемнения в мозгу.
Деревня древняя Ольховка
ему приснилась в эту ночь:
сметана, яйца и морковка,
и председателева дочь.
...Потом он выпил на дежурстве,
он лейтенанта оттолкнул!
И снилось пиво, снились воды, –
как в этих водах он тонул.
У помещенья «Пиво-Воды»
лежал довольный человек.
Он вышел родом из народа,
но вышел и... упал на снег.
Свидетельство о публикации №225080701126