Ворожея

Ворожея

Анфиса, старшая дочь рыбака Ивана, грамоте не обученная, с малых лет знала реку как ладонь свою. От зари до заката помогала отцу сети ставить, да так и прожила до седых кос, не познав городской суеты. Был у нее дар — видела она сквозь время, будто в  прозрачную воду смотрела. Карты старые, потрескавшиеся, шептали ей  про прошлое да про будущее.
Пропавшую корову находила по трефовой даме, а потерявшегося  мальчишку — по тузу червей. Денег не брала: «Не велено!» — крестилась, а кем не велено — молчала, лишь тень пробегала в глазах, будто сама Ворожа в них глядела. 

Река та в старые времена светилась, как серебро под луной. На берегах — две церкви белокаменные, будто стражи небесные. Вода меж них бежала, святым духом напоенная. Шли к ней люди с горем — умыться, душу отмыть. А уходили — легче, будто грехи в песок речной утекли. 

Но пришел срок, и умные люди решили: реке воли много. Свезли бетон да доски, запруду возвели — пожарный водоем устроили.
Анфиса на пороге избы стояла, в пустоту смотрела: «Неладно…» — шептала, да кто ж старуху слушает? 

Сжалась Ворожа, будто зверь в клетку загнанный. Вода почернела, ряской затянулась, берега в топь превратила. А ночью, особо на Купалу, выла она, как мать по дитю убитому.
Девки, глупые, все равно венки пускали — ромашковые, с свечками восковыми. Ольга, рыжая смельчачка, первой на воду шагнула: 

— Гляньте-ка, папоротник зацвел! — Катя, младшенькая, к ольхе показала. 

Цветы, будто кулачки младенческие, раскрылись, выпустив светляков-звезд. Девчонки руки протянули, да вдруг Ольгин венок — хвать! — будто щука под водой схватила. Свеча погасла, а из пучины лица полезли: старик с пустым ртом, дитя с рыбьими жабрами, пес с лапами из человечьих пальцев. Вопль стоял, будто не русалки, а сама тьма запела. 

Анфиса в ту ночь у окна сидела, карты перед собой разложила. Трефовая дама улыбалась кровавым ртом, а пиковый король бетонной стеной встал. Вздохнула старуха, свечу задула: «Поздно…» 

Наутро село взвыло: трех девок нет, лишь венки на воде кружат, узлами сплетенные. У плотины же, где вода булькала, будто кипяток, на воде лица проступили — новые. Анфиса подошла, тронула ладонью холодный камень: 

— Души-то, как рыба в мереже, биться стали… 

С той поры на Купалу у Ворожи вой стоит — то ли русалки пляшут, то ли души проклятые плачут. А плотина растет, камни новые обрастают мхом да страданьями. Жди, прорвет ее — хлынет Ворожа в мир, забрав долги сполна. 

Анфиса же карты в печь бросила, да так и сидит у окна, в пустоту глядя. Ждет. Или вспоминает, как река светлая смеялась, да церкви, как лебеди, в небо плыли. Только шепчет: 

— Не гадайте, люди… Река сама всё решит. 

И ветер подхватывает слова, несет их над черной водой, где лица в ряске шевелятся, голодные, вечные.