Вербное воскресенье

Жили мы на краю Устюжны, в низком доме с  деревянными воротами. Через дорогу  — Казанский храм, красно-кирпичный, величавый. Стоял он на  высоте над оврагом, глядя в Мологу. По весне река подбиралась к самому его подножию, но кладбище за узорчатой кованой  оградой оставалось сухим. Там, меж берёз, ветер свистел в грачиных гнёздах, да верба старая над обрывом скрипела, будто причитала о чём-то. 

Бабушка Анфиса, каждое утро шептала молитвы у печи. «Не трожьте вербу до завтрашнего дня, — говорила она, завязывая платок. — Сон водяного тревожить — себе дороже». Но парнишки из школы — Витька Козлов,  да братья Шутовы — только зубы скалили. 

Учитель наш, Иван Николаевич, человек городской, в суеверия не верил. «Ребята, — говорил он, поправляя очки, — природа требует уважения, а не страха». Сам он жил в бывшем поповском доме у церкви. Жена его, Мария Ивановна , тихая, в платье с кружевным воротничком, варила нам чай с мятой после уроков. 

А рядом с кладбищем, за колючей проволокой, копошилась тюрьма. Там, в сарае с прогнившей  крышей, хрюкали поросята. Конюх Ефим, бывший зэк, кормил их картофельными очистками. «Живность она всё чувствует, — бормотал он, зажигая цигарку. —  Звери первыми беду чуют». 

В ту субботу, перед Вербным Воскресением , Витька с Шутовыми решили «обновить обычай». Наломали вербы ночью, да так, что грачи взметнулись с кладбища тучей. Бабка Анфиса, услышав шум, выскочила на крыльцо в одной нижней кофте: «Чёртовы отродья! На погосте шалить — беду накликать!» 

Утром Иван Николаевич, разглядывая ветки в классе, усмехнулся: «Выбросите в реку. Пусть плывут, как кораблики». Мария Ивановна, обычно молчаливая, вдруг всплеснула руками: «Ваня, да ты что! Вода нынче неспокойная…» 

А ночью Молога застонала. Лёд трещал, как кости старухи. К утру вода подобралась к тюремному сараю — брёвна затрещали, крышу сорвало водным потоком и поросята, белые от испуга, поплыли через забор по улицам. 

На помощь привезли военных. Весь день люди  обходили  дворы. Бабы, стоя   в воде, тыкали шестами в подворотни, выгоняя хрюшек из погребов и сараев . Конюх Ефим, посиневший от холода, пытался спасти мерина Сивого — тот бился в конюшне, как в ловушке. 

На берегу, у «Вонючки» — канавы, что от тюрьмы к реке вела, — столпились солдаты. Хряк Васька, огромный, как медведь, боролся с течением. «Ва-а-ся! — кричал Ефим, бросая в воду гнилую свёклу. — Сюда плыви, дурень!» 

Бабка Анфиса в тот день не топила печь. Сидела на лавке, перебирая вербные веточки, что утром взяла в церкви. «Всё оттого, что вербу обидели, — шептала она. 
К вечеру вода стала спадать . На кладбище верба стояла, ободранная, как после драки. Кое-кто из стариков шептал, будто видели ночью , как рухнул берег от большой воды и унес старую вербу, а за   ней, как тень, что-то большое, чёрное…