Ненасытимость

Третий день в Питере. Много гуляю и смотрю. Пытаюсь разгадать тайну тайн. Понять, что это за вещество такое течёт по улицам и проспектам, от которого так грустно и восторженно на душе. Почему я ощущаю одновременно невероятную сопричастность и одиночество.

Пока шёл от Конюшенной к Некрасова, пытался сформулировать некий закон. И, кажется, временами получалось нащупать вывод, отражающий порядок вещей. Но потом я делал глубокий вдох, как бы смотрел на вывод панорамно, и тут же ловил себя на брезгливом чувстве. Вся эта незыблемость угнетает. Нет никакого универсального закона. Всё меняется «каждую секунду пространства». Я вырезаю в камне формулы и пропорции в попытке самодержно обладать. Но я не Бог, а стало быть, это невозможно.

Наверное, есть только один путь – стараться быть в каждом мгновении максимально полно, поглощать мандарин осознанности и не контролировать. Через щербинки в реальности постигать интуитивный гений мира, в котором живу. И, возможно, только возможно, именно так получится собрать, наконец, эссенцию зримого: самый Замысел, пусть и спрессованный до пределов человеческой сенсорики. Это будет всё еще малость, но дерзновенная малость. Как у Хекта: «Что делать с этой прорвою деталей?». Думаю, я знаю, что.

Я влетал вместо дикого вепря в грядку! Стоп, не о том.

Я вошёл в бар Redrum и в смутном желании скорее утвердить своё право быть не гостем, но «своим», поинтересовался у бармена про фильм «Брат II». Видел ли он-де в сцене, где Данила расправляется с чёрной бухгалтерией, надпись «Redrum» на стене. Парень удивился. Я показал заранее заготовленный скрин. Сказал: «Может быть, это полезная для вас деталь… Еще один фрагмент мифологии как бы». Он улыбнулся: «Прикольно. Блин… Это очень прикольно».

Я заказал стаут и сел за столик в сторонке. Тянул потихоньку пиво, работал. Многие говорят, что под мухой работать невозможно. Вздор чистейшей воды. Если ты не пьян вдребезги, всё спорится превосходно. Даже лучше, чем в обычном состоянии. По крайней мере, у меня так.

Я – измождённая печень Геннадия Шпаликова.

Через какое-то время зашли два парня. У одного – свалявшиеся кудри под чёрной бейсболкой, у другого – пятьсот семьдесят четвертые balance'ы тёмно-синего цвета. Удивлённо констатировали: «Как у вас свободно! Обычно невозможно протолкнуться». Еще не вечер, ребят. Всё будет.

Сели за стойку. Говорят об экономике Сингапура и пьют пёстрое, мутноватое пиво из бокалов, больше похожих на обычные стаканы.

Потом появился еще один гость. Запечённое лицо, наушники на проводе и холодцеватый подбородок. Несколько раз подозрительно поглядывал в мою сторону. «Чего он там колошматит по клавиатуре?». Непонятно и тревожно. Пил своё пиво угрюмо и решительно. Затем ушёл. Кажется, он откуда-то из моих краев.

Я провёл там пару часов. Выпил один стаут и два IPA. Было вкусно. Мне понравился простой, чуть выцветший интерьер. Никакой чрезмерности, всё лаконично и стильно. Проступающий местами рельеф кирпича и аккуратные лампы в форме лепестков.

Затем отправился в Dead Poets. Двумя днями раньше, во время одиссеи по барам, я уже заглядывал туда с другом Антоном. Познакомился с барменом Машей: молодой совсем девушкой, с нервной и оттого странно-притягательной улыбкой. В разговоре я между прочим спросил, что она читает, и Маша ответила: «Газданова. Ночные дороги». Представляете? Хотя… Вы, наверное, представляете. Это для безнадёжного провинциала вроде меня любое редкоземельное созвучие вкуса воспринимается как Богоявление.

Помню, как отрапортовал ей, что тоже пишу. Даже скинул ссылки на свои рассказы и стихи. И вот теперь встретил снова. Она сегодня не работает. Увиделись, в общем-то, случайно. На входе, когда она забегала на минуту что-то забрать или отдать. Красивая, молодая, полная энергии и самых разных привязанностей: к книгам, вещам, вероятно, людям. Я сегодня искал для неё пристойное издание Газданова в «Подписных», но ничего, кроме мягкой обложки, не нашёл.

А я снова наполнен до самых краёв этим ощущением ненасытимости. Коктейлем из одиночества и жадности познать, захватить людей и выпить до самого донышка. Такое странное и могущественное чувство. Знаете, что это такое – бросить вызов Богу?.. Для меня это означает: пропустить через себя зримое и, как я уже сказал прежде, схватить руками некую эссенцию; показать, что Создателю отказало чувство меры: всё могло быть проще, но оттого не менее красиво. Как бы отредактировать и вычеркнуть затянутости. Взять «О времени и о реке» Вулфа и сушить его до тех пор, пока не получится «Уайнсбург, Огайо» Андерсона. Впрочем, я снова опрокидываюсь в абстрактные дебри. Поговорим о вещественном.

Я всё-таки решился сходить в Husky Bar: проверить, верны ли мои предположения по поводу того, как устроено Время.

Полтора года назад, в первое посещение Петербурга, я часто бывал там. Жил совсем рядом, на Красноармейской, 5, и вечерами заходил пропустить кружку пива. Познакомился тогда с несколькими интересными людьми. С проектировщиком Лахта-центра, который рассказывал про укладку фундамента на болотистой местности. С барменом Алиной; однажды, вывалявшись в алкогольной эйфории, я называл её красивой до тех пор, пока с лица её не улетучились морщинки недовольства и она не начала пощёлкивать пальцами, наливая коктейли; наконец, с одной симпатичной живой девчонкой, никак не вспомню имени… У неё был заразительный смех, который струился, как ручеёк, и буквально обволакивал. Мы проболтали почти до утра в один из дней. Помню, я всё говорил ей: «Завтра улетаю». А она только смеялась и забавно тянула: «Боооолтаеееешь!».

Я – Данила Багров, всегда возвращающийся к тем, кто мимолётно возник на его пути. Помните… Немец, проститутка Мэрилин, тусовщица. Провинциальный мальчик, не научившийся понимать законов большого города. Всегда виляющий хвостом (читай – конфузливо улыбающийся) и влюбляющийся в эти удивительные, шумные, ускользающие существа.

Доедая сэндвич с тунцом, допивая свой стаут, я впиваюсь взглядом в панно на стене, в барабанную установку на сценке, затаившую в себе раскаты грома; в подвешенные за барной стойкой под потолком, словно лакированные куры, бокалы: пузатые, кажется, едва удерживающиеся на хрупких и длинных ножках-шеях; в костлявую и нервную руку девушки, что сидит неподалёку от меня и что-то рассказывает подруге (на лице улыбка, а рука живёт своей жизнью: «SOS! SOS! SOS!»); я хватаю взглядом и на пределе нервных сил стаскиваю во внутреннюю кладовку возникающие соцветия образов, звуков, хромающих в хвосте ароматов, похожих друг на друга, присыпанных терпким синтетическим порошком и влачащих на спине таблички: «COVID, 2021».

Я – лазер, микроскоп, фотоаппарат. Я – громоздкое сооружение из мяса, костей и мыслей, которое никак не может объять эти простые, походя брошенные слова официанта: «Алина… Да-да, помню такую… Она давно не работает».

Как такое может быть, скажите? Что же это, люди просто появляются и уходят, барабан разражается свирепым стаккато и стихает, бокалы бьются о пол и больше никогда не становятся теми самыми бокалами?

Я – Ростислав Плятт в фильме «Послесловие», который бьёт кулаком о подлокотник кресла: «Не может быть! Не хочу!».

Ведь это язык, на котором с нами говорит Небытие. Единственный язык, который люди не изучают по собственному желанию.

На выходе из бара вдруг увидел знакомый силуэт. Синие джинсы в обтяжку, косуха, рыжая борода с проседью, туфли с задранными мысками. Я помню этого человека! Он постоянно сидел за барной стойкой тогда, в 2021 году. С бокалом виски и отсутствующим взглядом. Почти не говорил ни с кем, потому, вероятно, что бывал в баре так часто, что никакой обмен фразами не считал способом открыть новое. Всё более или менее известно и понятно.

Но вот же он – тот, кто мне нужен, чтобы окончательно не повесить нос! Мне почему-то захотелось обнять эту долговязую фигуру. Безо всяких объяснений подбежать и сгрести руками. Чтобы отсутствующий взгляд на миг сменился изумлением, и затем он просидел всю ночь с бокалом, думая о том, что, возможно, некоторое количество событий таится в неприметных местах совсем рядом и ждёт своего разоблачения. Впрочем, не буду шокировать…

Пора домой отдыхать.

Я – прощальный взмах руки Мастроянни из «Сладкой жизни».

Я – здесь, я – сейчас, мне – одиноко.

Я живу.