Сон 70825 Пятеро

Меня зовут Марв — коротко, безразлично, как будто моё имя — это компромисс, уступка миру, которому всё равно, кем я был и кем стал. Но для нас, для пятерых, это имя звучало иначе: как зов, как отпечаток ладони, как напоминание, что я — часть чего-то важного, пусть даже неуловимого и давно потерянного для всех остальных.

Мы были не из тех, кто живёт громко. Мы не плыли по течению — мы болтались под водой, в тени чужих разговоров, взглядов, вечеринок. Мы — пятеро — были как стены без дверей: глухие к чужому, но открытые друг к другу. Мы нашли себя именно потому, что нигде и никогда не находили места — каждый по отдельности. И потому, когда мы были вместе, всё внешнее становилось ненастоящим: улицы казались декорациями, люди — тенями, а реальность — лишь фоном для нашего общего, странного, но глубокого мира, единственного в котором можно было свободно дышать, мира только для нас пятерых.

Карим всегда казался самым живым среди нас — быстрый, шумный, с яркой мимикой, с искрами в голосе, которые превращали самые простые слова в нечто почти музыкальное. Он был горячим, настоящим, с движениями, будто пульсирующий ток — но его мир отверг. В нём всё было «как надо», кроме одного — роста, из-за которого внешний мир выдал ему билет только в сторону нас, в сторону отщепенцев, хотя он был рождён для сцены, толпы, центров притяжения.

Мэй... Мэй была олицетворением тишины. Хрупкой, точной, невозможной для того чтобы существовать по-настоящему. В её лице, в плавности движений, в редких улыбках, будто выведенных тонкой кистью, таилась такая глубина, что порой я осознавал что буквально теряю в ней себя. Она была другой — внешне, внутренне — и мир отплатил ей за это равнодушием, переходящим в жестокость. Мы с ней сближались постепенно: прикосновениями, взглядами, тишиной между редкими словами. Мне казалось, что я знаю её лучше всех — не потому, что она мне открылась, а потому, что мне было позволено быть рядом, когда она молчала.

Альба — её невозможно было забыть. С первого взгляда она напоминала статуэтку из льда: белая, как выцветшее фото, тихая, почти прозрачная. Её голос был практически неуловим, как если бы у эхо появилось собственное эхо, но всегда точными неумолимым, как удар в солнечное сплетение. Ее путь в нашу пятерку определила генетическая неисправность, она была альбиносом, белой вороной, в прямом смысле слова. Она не участвовала в наших редких спорах, никогда не смеялась громко, но всегда была в поле зрения — в углу комнаты, в конце дивана, в кадре наших общих фотографий, как белый шум, без которого нарушается весь баланс.

Еще был Ной... Он всегда стоял чуть в стороне. Он был с нами, но никогда вместе. Его волосы скрывали лицо, его осанка была согнута, как будто он нес что-то тяжелое, о чём никто из нас не спрашивал. Он не жаловался. Он не смеялся. Он просто был. Иногда — самым внимательным, иногда — самым страшным. В его молчании было больше чувства, чем в наших криках. Мы интуитивно старались не нарушать его границы, а он — никогда не пытался перейти наши.

Мы были пятью углами, четырьмя стенами и одним воздухом. Мы были симметрией, из которой не хотелось выпадать.

Я помню, как однажды мы с Мэй гуляли по торговому центру. Всё было обыденно: кафешки, запах корицы, зеркальные витрины, лестницы, по которым двигались люди-манекены. Мы держались рядом, едва касаясь плечами. Мне казалось, что весь этот шум — декорация для того, как её пальцы обвивают моё запястье, как она смотрит на витрину, не глядя на отражение. Это был момент покоя — настоящий, как будто весь наш страх замер на время.

Но потом — кафе. Вся пятёрка. Стол, напитки, фразы, в которых — колючесть. Они были недовольны. Карим молчал, Альба смотрела сквозь нас, а Ной... Ной держался особенно тихо. Они чувствовали, что мы с Мэй становимся ближе. Возможно, даже завидовали — или боялись. Мы поссорились. Потом выпили. Смех вернулся, как старый знакомый, и всё стало на свои места — на вид.

И именно тогда, когда было хорошо, боль пронзила спину.

Она пришла внезапно, как судорога в одиночестве. Я сначала усмехнулся — «ну, классика: как не одно, так другое». Я не придал значения: тело болит — и ладно, хуже, когда душа режет. Но затем веки стали свинцовыми. Тело — ватным. Я перестал понимать, где я, и что со мной.

Когда зрение вернулось, оно было не моим. Я видел себя со стороны.

Я сидел на краю бассейна — обнажённый, испачканный в чём-то блестящем, будто лакированный. Тело не двигалось. Руки были опущены, глаза закрыты. Вода в бассейне — если это можно было назвать водой — была густой, янтарной, как эпоксидка или воск. Она тянулась, медленно застывала, втягивая меня внутрь.

И тогда я увидел её — Мэй. Её голова — в руках Ноя.

Он опустил её лицо в смолу. Осторожно. Как будто с нежностью. Он говорил ей что-то, шептал:

> «Теперь мы навсегда будем вместе... никто не уйдёт... мы больше не одни...»



Карим лежал неподвижно. Альба застыла. Они были уже частично погружены — как фигуры в музее смерти.

А я... Я кричал внутри себя.
Я бился.
Я пытался разбудить Карима, дотянуться до Ноя, сорваться с цепи своего собственного тела.
Но оно не слушалось.

И в последнем рывке, в отчаянной попытке вырваться из тела, не подчиняющегося ни крику, ни боли, ни даже воле — я проснулся.

Не сразу, не резко — как бывает при резком кошмаре, — а будто из глубины вязкой, вонючей, тягучей смолы — той самой, что медленно затягивала мои руки и грудь во сне — я с усилием приоткрыл глаза и впервые за долгое время осознал, что нахожусь в собственной комнате.

Она была погружена в темноту, не плотную, но тревожно ровную — ту, в которой нет спасительных бликов от уличного фонаря или ленивой игры теней на стене, — как будто пространство вокруг нарочно сгладилось, чтобы казаться спокойным, и этим самым стало ещё более неестественным, как декорация, спешно возведённая, пока я не смотрел.

Я лежал на спине, и всё в теле казалось чужим: конечности были ватными, дыхание — тяжёлым, как будто лёгкие наполнились не воздухом, а мелкой крошкой стекла, которая резала изнутри каждый вдох. В горле першило, как после долгого крика, которого, как я знал, не было.

Спина по-прежнему ныла — не просто болела, а тянула за собой остальную плоть, как якорь, напоминая, что даже если кошмар позади, его следы остались в теле.

Я попытался прислушаться — не к звукам вокруг, а к самому моменту: к послевкусию сна, к той странной, липкой пустоте, которая остаётся между ужасом и осознанием, что ты больше не там.

И именно в этой тишине, ровной и слишком аккуратной, я внезапно понял: не всё ушло. Что-то осталось. Что-то перешло сюда.

Потому что даже в полной темноте и внешней тишине, за пределами слышимого, я чувствовал его — голос, не словами, а интонацией, эхом, дрожью, похожей на отголосок собственного сердца, только чужого.

И он, как и прежде, шептал не в ухо — в саму глубину:

> «Ты ведь не думал, что так легко проснёшься, да, Марв? Мы здесь. Мы — навсегда.»