Пролог. Глава I

След доктора Баэля: Тени Святого Престола
(Хроники первого и последнего Кардинала-дипломата)

DANiSE LAPKiN
2025
 
Произведение сочетает исторический конспирологический триллер, оккультизм и научную фантастику. Центральная тема — двойственная природа власти: Ватикан изображён как институт, использующий как божественные, так и демонические инструменты для контроля над миром. Доктор Баэль, создатель и жертва этой системы, связывает эпохи, раскрывая вневременной конфликт между людьми и космическими силами.

Доктор Баэль — амбивалентный антигерой. Его происхождение (инопланетянин из Ориона, демон, бессмертный алхимик) остаётся загадкой. Мотивы: возможно, он пытается предотвратить пробуждение «спящего Бога» (инопланетного существа), используя Ватикан как инструмент. 
- Ватикан— хранитель запретных знаний и организатор мировых событий. Его истинная цель — сохранение власти через манипуляции, включая финансы (Opus Dei), убийства и союзы с тёмными силами. 
- Космический ужас — гигантские скелеты, саркофаг в Марианской впадине, сигналы из Ориона. Эти элементы указывают на древнее внеземное вмешательство в историю Земли.

Нежинская хронология — Баэль появляется в ключевые моменты истории (1200 до н.э., Средневековье, ХХ век). Возможно, он перемещается через криогенный сон или порталы (саркофаг). 

Связь эпох — Артефакты (жетон Мельхиседека, жидкость из пузырька) служат «ключами» для активации древних технологий. Фреска с двуглавым существом намекает на гибридизацию людей и инопланетян. 

Современная линия (2023+)— Учащение катаклизмов и сигналов из Ориона — признаки приближения Баэля/пробуждения Бога. Корпорации (Bayer, Basf) могут быть фронтом для восстановления его корабля подо льдами Антарктиды.

Мотивация Ватикана и внутренняя борьба: часть клира против Баэля, часть — одержима поиском «спящего Бога» как источника абсолютной власти. 

В филосовском подтексте личность  Баэля  развивает идею Ницше: «Бог мёртв» vs. «Бог спит». Пробуждение Бога может быть метафорой технологической сингулярности или инопланетного вторжения.

Культурные отсылки и стиль произведения представлены
имитацией исторических документов (дневники, протоколы) Это смесь конспирологии и мистики  в трактовке древних существ. 
Альтернативная история, где за каждым событием стоит оккультная подоплёка.
 
Сюжет обладает потенциалом, в котором история человечества переосмысливается через призму инопланетного вмешательства и религиозных заговоров. Чтобы усилить драматургию,  Баэль представлен трагическим персонажем: он вынужден манипулировать людьми, чтобы предотвратить худший сценарий, но его методы стирают грань между спасением и тиранией. Финал может быть открытым: сигналы из Ориона — это предупреждение или призыв?

***

В час, когда телескопы слепнут от света, 
а небо крошится как сахарный череп, 
мы выложим кости в геометрию храма - 
ребро к ребру, ключица к ключице. 
Мессир Баэль прошепчет пароль, 
и кристаллы Ориона запоют в наших венах. 

Алтарь сложим из сломанных спектрометров, 
чаши выточим из люминесцентных гробов. 
Вместо вина - жидкий азот, 
вместо облаток - осколки мониторов. 
"Примите, лекарство, это тело моё" - 
но тело давно стало частотой. 

Хор мальчиков с глазами как пустые колодцы 
запоет антифоны на языке Гейгера. 
Каждый куплет будет оставлять 
радиоактивный след на нотном стане. 
Реализм? Это когда твой скелет 
начинает светиться во время причастия. 

Дева Мария в свинцовом плаще 
качает люльку с новым мессией: 
младенца, собранного из осколков 
разбитого адронного коллайдера. 
Его пелена - фольга для выпечки, 
его погремушки - шариковые подшипники. 

В момент возношения 
все экраны мира вспыхнут синим. 
Частицы в чаше начнут пляску, 
выстраиваясь в формулы на древнехалдейском. 
Bayer разорвёт своё облачение - 
под ним окажется чёрный экран с надписью "404". 

****

Пролог: Подвалы Ватикана
Говорят, под Собором Святого Петра лежит город мёртвых. Там, среди свитков, запрещённых Тридентским собором, и артефактов, от которых дрожал даже Люцифер, хранится дневник Мессира Баэля. Его обложка — из кожи папы-еретика. Его чернила — пепел сожжённых алхимиков. Его последняя запись: 
«Ватикан — не дом Бога. Это склеп для тех, кто продал души, чтобы править миром».

Доктор Баэль — человек или демон?
Он появился внезапно . Без прошлого. Без возраста. Говорил на 24 языках, включая мёртвые. Папа Лев XIII вручил ему жетон с печатью Мельхиседека: «Ваша душа теперь принадлежит Престолу. Или Престол — вам». 

 Алмазы Божьи
Ватикан владел 30% Конголезских копей. Доктор Баэль лично встречался с Леопольдом II: «Каждый карат — грех. Но грехи строят соборы». На фотографии 1904 года Баэль стоит среди рабов, держа крест из костей. Фото хранится в архиве Ватикана

Opus Dei — Банк Бога
«Дело Божье» создали не для молитв. Через Opus Dei шли деньги от IBM, Ford и кокаиновых картелей Колумбии. Баэль писал: «Бог спит. А пока он спит мы живем и ищем способ,  как поднять саркофаг живого Бога из впадины в океане». В 1936-м офшоры в Швейцарии начали хранитьи золото нацистов и доктора Баэля.

 Исчезновение
После встречи с Эйзенхауэром в 1951-м Баэль закрылся в лаборатории под Ватиканом. Прошло 28 дней. Когда дверь вскрыли, внутри нашли только: 
— Карту созвездия Орион, испещрённую клинописью. 
— Пузырёк с жидкостью, светящейся в темноте. 
— Записку, содержание хоторой Ватикан засекретил.

Финал: Берсерк из созвездия Орион.
В 1968-м NASA запустило зонд «Pioneer» с пластиной для инопланетян. Но мало кто знает: эскиз рисовал монах-астроном из Ватикана. А в капсуле заложили каплю жидкости из пузырька Баэля. 

Подвалы Ватикана хранят скелеты гигантов, чьи черепа пронзены копьями из неизвестного металла. Рядом — фреска: люди в сутанах поклоняются существу с узкими глазами и двумя головами: человека и кота. Подпись: «Баэль. Посланник Ориона. 1200 год до Р.Х.». 

Папа Павел VI приказал замуровать коридор к фреске. Но по ночам монахи слышат шаги. И голос, напевающий: «Opus Dei… Opus Diaboli…». 

В 2023-м археологи нашли в Ираке печать Мельхиседека. На обороте — гравировка на древнешумерском  языке, которая переводится как:
«Жду вас среди звёзд. Ваш Баэль». 

NASA молчит. Ватикан объявил артефакт подделкой. Но астрономы заметили: сигналы из Ориона участились. Возможно, что доктор Баэль уже готов вернуться домой, на корабле, которой уже можно поднять из подо льдов Антарктиды и Марианской впадины,  именно там он казался после своего крушения на Земле. После 2018 года усилились загадочные явления, вроде землетрясений, наводнений, эпидемий, цунами, нарастает напряжённость на фондовых рынках и учащаются военные конфликты. А после 2023 года независимые журналисты начинают обвинять компании Bayer, Lotte, Life Science, Agfa, Basf, Hoecht в опытах над управлением погодой и воздействии на Марианскую впадину. Возможно доктор Баэль появился и компании начали эксперименты, результаты которых например управляемое землетрясение в Марокко или ураган Чарли.
Ницше писал:« когда доктор Баэль появляется, он говорит, что Бог спит. Кто этот Бог и что будет, если он проснётся. Но одно можно сказать точно: Баэль придёт снова и удержит его только одна звезда. »
В 1907 году Ремми напечатал книгу Баэль , автор неизвестен. Баэль на обложке книги, и содержание книги несет записи дневника Мессира Баэля. Книга была уничтожена Ватиканом, но говорят ,что пара экземпляров уцелело. Так ли это никто не знает.
Но я, в своих трудах воссоздам содержание этого дневника и добавлю события после 1907 года.


 Глава 1: Тени Киновари

Рим. Апостольская Палата. Март 1426 года.

Пыль. Она висела в воздухе архива Ватикана не просто частицами – она была субстанцией времени, тысячелетней, въедливой, пропитанной чернилами догматов и слезами еретиков. Она забивалась в ноздри, щекотала горло. Кардинал Людовик д’Эсте, человек, чьи тонкие пальцы привыкли перебирать золотые монеты и шелк дипломатических депеш, с усилием сдержал кашель. Свет жирной свечи на столе дрожал, отбрасывая гигантские, пляшущие тени на стеллажи, уходящие в сырую темноту. Его пальцы, украшенные тяжелыми кольцами с кровавыми рубинами и холодными сапфирами, осторожно, как хирург с редким манускриптом, развернули хрупкий пергамент. Папская булла «In Arcana Imperii» от 12 марта 1426 года. Чернила, смешанные с настоящим золотом для ключевых фраз – «in perpetuum», «plenitudo potestatis», – все еще хранили власть приказа, холодную и неумолимую: «…учредить особый совет из мужей благочестивых и сведущих в делах мирских… дабы защищать интересы Церкви не только молитвами, но и благоразумной силой мирскою…»

Воздух в кабинете не просто гудел от тишины. Он вибрировал от невысказанного могущества, от тяжести веков, сконцентрированной в этих стенах. Рождался не просто орган. Рождался дипломатический корпус Святого Престола – невидимая паутина, сплетённая не из молитвенных четок и терновых венцов, а из нитей чистого золота, ледяных угроз и договоров, подписанных если не кровью, то железной, бездушной волей Папы. Первая сеть. Мысль Людовика была холодной, отточенной, как клинок. Его собственный род, д’Эсте из Феррары, знал цену такой силе не понаслышке. Никколо III, его брат, кондотьер с лицом, изрубленным битвами, добывал ее мечом и интригой, пахнущей потом и кровью на полях сражений за Папскую область. Теперь же Людовику предстояло орудовать пером, кошельком и тайной – оружием куда более тонким и куда более грязным.

— «Наши сосуды – банки Медичи, —пробормотал он себе под нос, перечитывая свой же недавний, еще пахнущий свежими чернилами отчет, лежавший рядом с древней буллой. Его голос, обычно бархатистый и убедительный в светских салонах, здесь звучал глухо, как скрип несмазанных ворот. — Их долги – наше оружие. Генуэзские корабли… повезут не только шелка и пряности Востока, но и папские декреты, обернутые в контрабанду запрещенных знаний…»Уголок его тонких, аскетичных губ дрогнул в подобии улыбки, лишенной тепла. Флоренция, эта спесивая, крикливая республика, уже танцевала под дудку Козимо Медичи, чья финансовая паутина опутала пол-Европы, опутала императоров и королей. И эта паутина теперь должна была служить Риму. Служить ему, Людовику д’Эсте. Мысль была сладка, как яд.

Шорох.

Не скрип дубовой двери, не мерный шаг стражника по коридору. Не звук вовсе. Скорее – ощущение. Внезапный, пронизывающий холод, просочившийся сквозь толстые каменные стены, сквозь ковры и занавеси, словно сам мрак сгустился и вошел. Людовик вздрогнул всем телом, как от удара током, и резко поднял голову от пергаментов. Сердце колотилось где-то в горле.

В высоком дверном проеме, растворяясь в сумраке позднего римского вечера, стояла фигура. Невысокая, закутанная в плащ из грубой, темной ткани, без единого знака отличия, без герба, без намека на крест – ничто не указывало на принадлежность к Церкви или знатному роду. Лицо скрывал глубокий капюшон, но Людовик почувствовал, как на нем фокусируется взгляд. Тяжелый, недвижимый, лишенный жизни, как взгляд мраморной статуи в усыпальнице. Он ощутил его физически – как ледяное прикосновение к коже.

— Кардинал д’Эсте? — Голос был низким, лишенным интонаций, словно скребущим по камню изнутри гробницы. — Его Святейшество Мартин V прислал меня. Я – Баэль.

Имя. Оно прозвучало не как слово, а как щелчок тяжелого замка, запирающего сундук с чем-то запретным. Людовик вспомнил смутные рассказы брата Никколо, возвращавшегося с походов: о странных советниках при дворах кондотьеров, людях, появляющихся из ниоткуда и знающих больше, чем положено смертному, знающих пути в горы, где водятся драконы, и способы укротить бурю. Он сделал едва заметный жест – приглашение войти. Фигура не шагнула – она скользнула вперед, бесшумная, как тень от пляшущего пламени свечи. Капюшон слегка откинулся назад.

Людовик едва сдержал вскрик, застрявший комом в горле. Лицо, обрамленное темной тканью, было не старым и не молодым. Оно было изможденным до предела, с резкими, словно высеченными из кости скулами, с кожей цвета старого пергамента, натянутой слишком туго. Но глаза… Они горели в глубоких, темных впадинах, как тлеющие угли, брошенные на серый, холодный пепел. В них не было ни жизни, ни смерти – только абсолютное, иссушающее душу наблюдение. Взгляд, который видел не лицо кардинала, а его кости, его страхи, его тайные мысли.

— Доктор… Баэль? — выдавил Людовик, чувствуя, как влага покидает его рот. Голос сорвался в шепот. — Чем могу служить посланнику Его Святейшества? Милости просим...

Баэль не ответил сразу. Его взгляд, эти угли-глаза, скользнул по разложенным на столе пергаментам, по золотым печатям с изображением ключей Святого Петра, задержался на словах Людовика о Медичи и их «сосудах». Казалось, он читал не глядя, видел текст сквозь бумагу. Время замедлилось, наполненное лишь треском свечи и собственным гулким стуком сердца Людовика в ушах.

— «Сосуды» ваши хрупки, кардинал, — произнес он наконец. Голос был тише прежнего, почти шепотом, но от этого лишь страшнее. Он звучал как скрип железа по камню где-то в глубине заброшенной шахты. — Золото ржавеет. Долги прощают. Даже железо… гнется под молотом обстоятельств. — Он сделал микроскопическую паузу, и в воздухе повисло немое, но ясно слышимое: «В отличие от Воли». — Вам нужен камень. Основа. Нечто… непреходящее. Неподвластное тлену и человеческой слабости.

Из складок темного, неопределенного плаща Баэль извлек предмет. Не ограненный алмаз, сверкающий холодными гранями, не рубин, пылающий страстью. Небольшой, неровный камень, похожий на кусок застывшей лавы или вулканического стекла. Но изнутри его, глухо, неровно, как дыхание спящего дракона, струился зеленоватый свет. Он пульсировал, медленно, ритмично, отбрасывая на разложенный пергамент буллы призрачные, пляшущие тени. Свет был живым и чуждым одновременно.

— Что это? — прошептал Людовик, завороженный и испуганный до глубины души. Его рука непроизвольно потянулась, но замерла в сантиметре от камня. От него веяло холодом глубин, неземным холодом. — Святая реликвия? Философский камень?

— Осколок, — ответил Баэль просто, без тени пафоса. Его глаза не отрывались от лица кардинала. — Осколок звезды, упавшей в те времена, когда земля была юной и безмолвной. Он помнит имена ветров, кардинал. И… заключает с ними договоры. Храните его. Пусть он лежит там, где ваши самые важные документы. Он будет светить вам во тьме грядущих дел. — Он сделал едва заметное движение, как будто собираясь повернуться. — Его Святейшество велел мне помогать вам в первом деле вашего… корпуса. Сиена ждет. Ждет решения. Или смерти. Это часто одно и то же.

Он не попрощался. Просто растворился в сумраке у двери так же бесшумно, как появился, оставив Людовика наедине с пульсирующим камнем, древней буллой и всепроникающим холодом страха.


Сиена. Август 1440 года.

Воздух над тосканским городом не просто дрожал – он кипел. Кипел от невыносимого зноя, обжигающего камни мостовых, и от кипящей злобы, захлестнувшей узкие улочки. Восстание, вспыхнувшее весной против засилья олигархии «Девяти» и их алчных флорентийских покровителей из клана Медичи, давно переросло в кровавую, беспощадную резню. Баррикады из разбитой мебели, вывороченных булыжников и даже священных реликвий, вынесенных в отчаянии из церквей, перегородили все подходы к сердцу города – величественной ракушке Пьяцца-дель-Кампо. Запах стоял невыносимый: сладковато-приторный дым пожарищ, медный привкус крови, впитавшейся в камни, и густой, животный страх, витавший над всем, как смог.

На одной из таких баррикад, сложенной из ящиков и обломков мраморных колонн, в тени полуразрушенной башни Толомеи – ироничный символ: башня того самого банкирского рода, чьи золотые флорины когда-то текли рекой по Европе, а теперь служили укреплением против их же бывших хозяев – стоял Ренье.

Он был чужаком. Чужаком с первого взгляда. Голубоглазый, как небо над его далекой, затерянной в туманах и льдах родиной, о которой он давно забыл, или старался забыть. Высокий, плечистый, он казался вытесанным из гранита – мощным и непоколебимым. Но гранит этот был изъеден временем и войной. Его лицо, когда-то, возможно, открытое и молодое, теперь было изрублено старыми шрамами. Самый страшный – глубокий, как пропасть, рубец, пересекавший левую скулу и веко, оставивший глаз под ним мутно-белесым, слепым кусочком льда. Густые, спутанные волосы цвета выгоревшей на солнце пшеницы выбивались из-под простого стального шлема. На нем был стеганый гамбезон, когда-то добротный, ныне пропитанный грязью, потом и засохшей черной кровью – чужой и, возможно, своей. Поверх – рваный плащ-накидка, не греющий, а лишь добавляющий мрака его фигуре. В руках он сжимал не изящную шпагу знати, а тяжелую, безжалостную алебарду. Древко ее было исчерчено зарубками – счет убитым? Отметки сражений? Или просто следы грубого обращения? Его звали берсерком. Но это не было берсеркерством скальдов и саг – неистовым, с пеной у рта и воем. Его берсеркерство было тихим, ледяным. Состоянием души, выжженной дотла докрасна, оставившей лишь холодный пепел и способность на абсолютную, машинальную жестокость по одной-единственной команде. Команде, исходившей только от одного человека – Мессира Баэля.

«Защищать интересы Церкви… золотом, угрозами… договорами, написанными кровью…» Мысль пронеслась в голове Ренье с горькой, беззвучной усмешкой. Он видел копию той самой буллы в руках у Баэля, в том самом пыльном кабинете. Видел, как те холодные угли-глаза скользнули по напыщенным словам о «благочестивых мужах» и «защите веры». Видел легкую дрожь изящных пальцев кардинала д’Эсте. «Благочестивые мужи…» Ренье сплюнул в пыль у своих тяжелых, грязных сапог. Слюна смешалась с красноватой грязью. Он стоял здесь, на этой зловонной баррикаде, не по велению Святого Отца или его кардинала. Он стоял здесь только потому, что Баэль сказал: «Сиена должна замолчать. Навсегда. Сделай так, Ренье».

«Сделай так». Это значило – убивать. Эффективно, без жалости, без лишних движений и, главное, без вопросов. Ренье давно перестал задавать вопросы. Он был инструментом. Орудием в руках существа, которое, казалось, говорило с самими ветрами, носил в кармане кусок светящейся ночи и видел сквозь время. Что оставалось инструменту? Только ржаветь в ножнах или резать. Ренье давно избрал второе. Резать было проще. Это не требовало души.

— Ренье! — Сиплый, сдавленный крик сорвался с пересохших губ молодого кондотьера в потрепанных, некогда блестящих миланских доспехах. Он был капитаном наемников, формально возглавлявшим этот отряд папских «миротворцев», присланных для «усмирения». Его лицо было серым от усталости и страха. — Они снова собираются! У Коллежа! Слышал, кричат – хотят прорваться к Палаццо Публико! Силенок у них… Надо ударить первыми! Пока…

Ренье медленно повернул к нему свою голову. Повернул только голову, корпус остался недвижим. Его единственный зрячий глаз – голубой, но лишенный неба, холодный, как осколок льда – уставился на капитана. Взгляд был пустым, абсолютно пустым, как взгляд мертвой рыбы на берегу. В нем не было ни гнева, ни презрения, ни даже интереса. Только пустота.

Капитан замолчал на полуслове, сглотнув ком страха, подступивший к горлу. Он видел, как этот «берсерк» работал вчера у Римских ворот. Видел, как та же самая алебарда, казавшаяся сейчас просто куском железа, превращалась в молниеносный серп смерти. Он боялся Ренье больше, чем всей озверевшей Сиены вместе взятых.

— Сиди. Жди, — хрипло произнес Ренье. Голос его звучал как скрежет камней, перемалываемых жерновами. — Скоро будет тихо. Очень тихо.

Капитан лишь кивнул, поспешно отступая в тень развалин. Ренье снова уставился в пыльную даль улицы, ведущей к Коллежу. Его мысли, медленные, как смола, текли своим чередом: «Скоро. Очень скоро. Как только доктор даст знак. Как только его яд начнет свое дело».



Ватикан. Глубины Апостольского Дворца. Тайная аудиенция.

Людовик д’Эсте нервно теребил киноварный шнурок своей пурпурной мантии. Его кабинет, обычно место спокойной власти, сейчас казался ему клеткой. Напротив, в глубоком кресле, казавшемся слишком большим и неудобным для его тщедушной фигуры, сидел Баэль. Он не раскачивался, не постукивал пальцами – сидел абсолютно неподвижно, как истукан. Свет от светящегося камня, лежавшего теперь в потайном ящике стола кардинала (Людовик не решался держать его на виду), пробивался тонкой щелью и отбрасывал зловещие, прыгающие тени на его лицо – подчеркивая впадины щек, делая глаза еще глубже, еще темнее. На столе между ними лежал донесенный спешащим гонцом план Сиены, испещренный кроваво-красными пометками.

— Казни! — воскликнул Людовик, стуча костяшками пальцев по дубовому столешнице. Звук получился сухим, беспомощным. — Публичные казни зачинщиков! Виселицы на самой Пьяцца-дель-Кампо! Пусть видят! Пусть трепещут! Мы должны показать железную силу Рима! Как мой брат Никколо подавил бы этот бунт мечом и огнем!

Баэль медленно, с ледяным спокойствием, покачал головой. Движение было почти незаметным.

— Кровь, кардинал, — его голос был тихим шипением змеи в придорожной траве, — рождает только новую кровь. И ненависть. Виселицы станут святынями для этих безумцев. Их смерть сплотит выживших, как костер сплачивает ночных путников. Нет. — Он сделал паузу, и тишина в комнате стала гнетущей. — Сиена должна… заболеть. Забыть о бунте. Забыть о гордости. Погрузиться в собственный кошмар. И проснуться… покорной. Безвольной. Готовой лизать руку, которая ее побила.

— Заболеть? — Людовик нахмурился. — Чумой? Но это… это оружие Господа! Мы не можем…

— Чумой духа, кардинал, — перебил Баэль. В его угольных глазах вспыхнул тот самый зеленоватый свет, что исходил от камня в ящике. Свет был холодным, безжалостным. — Безумием. — Он наклонился чуть вперед. — В подвалах сиенских таверн, особенно тех, что принадлежат самым ярым сторонникам мятежа… стоят бочки. С вином этого года. Очень… удачного урожая. Его готовили к празднику победы. К глотку свободы. — На тонких, бескровных губах Баэля дрогнуло подобие улыбки, лишенное тепла. — Мы лишь… добавим в него скромную настойку. Белены. И дурмана. Очень крепкую настойку. Рецепт старинный. Проверенный.

Людовик замер. Он представлял отравленные колодцы – страшное, но понятное военное преступление. Это… это было иное. Тоньше. Глубже. Грязнее. Люди выпьют добровольно. Поднимут кубки за свою мнимую свободу. И эта свобода обернется адом в их же головах.

— Это… — он искал слово, — это дьявольски! Кощунственно!

— Это эффективно, — поправил Баэль холодно, без тени эмоций. — Бунт растворится в хаосе галлюцинаций и конвульсий. Лидеры, вчера звавшие к свободе, будут метаться по улицам, воюя с тенями, видя черные крылья за спинами ваших солдат, принимая камни за чудовищ. Выжившие, оглушенные ужасом и отравой, будут молить о спасении… и о прощении. Они отдадут ключи от города и свои души Святому Престолу. Без единого удара мечом вашего доблестного брата-кондотьера. — Он плавно поднялся. Тень его на стене стала огромной. — Отдайте приказ своим людям в городе. Пусть добавят настойку в бочки у Коллежа и на Виа Банки ди Сопра. И приготовьте пергамент для их клятвы верности. Он понадобится вам очень скоро. Через сутки. Не более.

Людовик смотрел ему вслед, когда он уходил. В горле стоял ком. Ком страха и… странного восхищения чудовищной простотой решения. Он потянулся к ящику стола, где лежал камень. Он светил. Слабый зеленый свет пульсировал в такт его собственному бешено колотящемуся сердцу.


Сиена. Пьяцца-дель-Кампо. Ночь после «праздника».

Луна, полная, холодная, безучастная, заливала серебристым светом огромную ракушкообразную площадь, превратившуюся в ад. Ренье стоял на краю этого ада, опираясь на древко алебарды. Его голубой глаз, лишенный привычной ледяной пустоты, был теперь просто усталым. Усталым от вида бессмысленного страдания.

Повсюду валялись тела – не мертвые, а живые мертвецы. Один бился в конвульсиях у его ног, пена, смешанная с розовой от крови слюной, пузырилась на его перекошенном рту, пачкая пыль. Другой, с расширенными до невероятных размеров зрачками, невидящими, как у ночной совы, кружился в бессмысленном, истерическом танце, натыкаясь на камни и других таких же безумцев, смеясь визгливым, раздирающим душу смехом. Третий сидел, обняв окровавленный камень мостовой, и рыдал, как ребенок, потерявший мать, бормоча обрывки молитв и проклятий. Воздух гудел. Гудел от стонов, от того визгливого смеха, от криков немого ужаса, от бессвязного бормотания десятков потерянных рассудков. И над всем этим – невыносимый, едкий смрад: запах рвоты, человеческих испражнений и страха, перебивавший даже запах гари и пыли.

«Чума духа», констатировал про себя Ренье безо всякого чувства, только с холодной констатацией факта. «Белена и дурман. Доктор знает свои рецепты. Точно знает дозировку страдания». Он видел, как его люди – те немногие солдаты папского отряда, кто не пил «подарок» в честь мнимой победы – осторожно, с отвращением, читающимся на их бледных лицах, оттаскивали еще дергающихся в агонии к стенам Палаццо Публико. Видел, как капитан, тот самый молодой кондотьер, бледный как мел, с трясущимися руками, пытался построить кого-то в подобие шеренги, чтобы принять «капитуляцию». Тщетно. Человек перед ним, в лохмотьях, когда-то, вероятно, уважаемый горожанин, вдруг замер, уставившись куда-то за спину капитана. Его глаза округлились от ужаса.

— Крылья! — завопил он, тыча дрожащим пальцем в пустоту ночного неба. — Чёрные крылья! За спиной! Кардиналы! Кардиналы с крыльями ворона! Они здесь! Они нас сожрут! Они уже здесь!

Он рванулся с места, как подкошенный, сбил ошеломленного капитана с ног и побежал, спотыкаясь, падая, снова поднимаясь, через всю площадь, пока не рухнул лицом в темную, зловонную лужу у фонтана Фонте Гайя. И затих.

Это был Пьетро ди Лука. Ренье узнал его, хотя лицо было искажено гримасой безумия. Один из лидеров восстания, пламенный оратор, чьи речи всего пару дней назад зажигали толпу, звали Сиену к свободе от Флоренции и Папы. Теперь он лежал в грязи и нечистотах, беззвучно шевеля губами, его глаза, еще секунду назад полые от ужаса, теперь просто смотрели в никуда, остекленевшие. Полные немого вопроса к несуществующему Богу.

Ренье подошел к нему. Не спеша. Его тяжелые сапоги шлепали по кровавой жиже. Его тень, длинная и черная в лунном свете, упала на искаженное лицо бунтовщика. Ди Лука не шелохнулся. Но его стеклянный взгляд, казалось, все еще видел что-то за спиной Ренье.

— Крылья? — хрипло спросил Ренье. Голос его был похож на скрип ржавых петель заброшенных ворот. — Где?

Ди Лука не ответил. Лишь губы его беззвучно шевелились. Слюна, смешанная с кровью, стекала по подбородку.

Ренье наклонился ниже. Его дыхание, пахнущее дешевым кислым вином и холодной сталью, коснулось лица умирающего.
— Нет крыльев, дурак, — прошипел он почти ласково. — Есть только Баэль. И его приказы. А ты… ты просто ошибся адресом. Спи.

Он не стал добивать. В этом не было нужды. Жизнь и так уходила из этого тела с каждым тихим хрипом. Ренье выпрямился и медленно пошел прочь, к палаточному лагерю папских сил, разбитому на окраине площади. Его алебарда волочилась за ним по камням, оставляя едва заметный кровавый след. Работа была сделана. Сиена замолчала. Не от лязга мечей и криков атакующих, а от безумия, залитого в бочки вина. Победа Святого Престола. Ренье почувствовал лишь знакомую пустоту в груди и тяжелую, костную усталость. Где-то в сумраке между походными палатками мелькнула знакомая тень– высокая, худая, неотделимая от окружающего мрака. Баэль наблюдал. Всегда наблюдал. Его угольные глаза, казалось, на миг встретились со взглядом Ренье. И в них не было ни одобрения, ни порицания. Только все то же вечное, иссушающее наблюдение.


Феррара. Кабинет кардинала д’Эсте. Осень 1430 года.

Людовик д’Эсте сидел за массивным столом, заваленным кипами отчетов. Пергаменты, свитки, гроссбухи с колонками цифр – через руки его дипломатического корпуса за четыре года прошли суммы, равные, пожалуй, трети всех доходов итальянских банков. Цифры плясали перед глазами, сливаясь в одно золотое марево. Сиена была покорена. Ее богатства – конфискованные владения мятежников, торговые пошлины – текли полноводной рекой в папскую казну и, конечно, в карманы верных союзников вроде Медичи. Флоренция, эта гордая республика, несмотря на сохраняющиеся фасады свободы, все больше походила на личную синьорию Козимо Медичи, и тот, в свою очередь, все крепче держался за руку Рима, то есть за руку Людовика. Планы строились грандиозные: новые союзы, тонкие интриги, укрепление власти Папы над мятежными кардиналами и непокорными королями.

Но в сердце самого Людовика, под пурпуром мантии и холодным блеском колец, гнездился ледяной червь страха. Имя ему было Баэль.

Он отложил отчет о доходах с сиенских шерстоткацких мануфактур и потянулся к небольшому, потертому кожаному фолианту – своему личному дневнику. Листал страницы, написанные его собственной рукой в минуты откровений или страха. Нашел запись, датированную мартом 1426 года. Описание той первой встречи. Слова, выведенные тогда дрожащей рукой: «…боюсь, мы впустили в наш сад змею, которой не нужен Рай…» Баэль был вездесущ и неуловим. Он появлялся там, где назревал кризис, как тень перед грозой, предлагал решения, леденящие душу своей безжалостной, дьявольской эффективностью (как с Сиеной), и растворялся, оставляя после себя лишь исполненный приказ, горький осадок сомнения и… тот самый камень, тихо пульсирующий зеленым светом в потайном ящике. Он использовал ресурсы корпуса, его людей, его золото, но был ему не подконтролен. Он служил Папе? Людовик сомневался. Сомневался, что даже сам Мартин V, человек железной воли, понимал истинную природу этого «доктора». Баэль был стихией. Стихией, которую Людовик, сам мастер интриг, не мог ни понять, ни предсказать.

Внезапно свет свечи дрогнул. Не от сквозняка. От того, что тень упала на стол. Густая, холодная тень. Людовик вздрогнул всем телом, обернулся.

Баэль стоял в дверях. Он не стучал. Дверь была закрыта. Как он вошел? Кардинал не знал. Казалось, он просто материализовался из самого мрака коридора. Его плащ был темнее ночи, лицо – все тем же маской из желтоватого пергамента с впадинами для тлеющих углей глаз.

— Я ухожу, кардинал, — произнес Баэль. Его голос звучал как всегда – бесстрастно, металлически. Но сегодня в нем слышалось что-то новое. Не усталость. Скорее… заключительность. Как последний аккорд перед тишиной.

— Уходите? — переспросил Людовик, вскакивая. Стул с грохотом упал назад. — Но… дела? Незавершенные планы? Его Святейшество… Он рассчитывает на вашу помощь в делах Неаполя…

— Его Святейшество скоро отойдет к Господу, — холодно, как констатация погоды, произнес Баэль. (Людовик знал – Мартин V был болен, но смерть в феврале следующего, 1431 года?..). — А дела… ваши дела, кардинал, идут хорошо. Вы научились. — Его взгляд, тяжелый, как свинец, скользнул по столу, по отчетам, по дневнику. — Используйте камень. Если тьма сгустится слишком сильно. Он светит не только во тьме ночи. Он светит сквозь туман лжи. — Горящие угли-глаза впились в Людовика, казалось, прожигая его насквозь. — Ваш Рим… он кажется крепким сейчас. Могучим. Но камни его стары, кардинал. Очень стары. Они помнят имена и клятвы, которые вы давно забыли. Он падет. Не завтра. Не через сто лет. Но падет. Это неизбежно.

Людовик почувствовал, как ледяная волна прокатилась по его спине, сковывая мышцы. — Падет?! Но… Вечный Город? Престол Святого Петра?..

— Я вернусь, — перебил его Баэль, и в его голосе прозвучала неумолимость судьбы. — Когда земля забудет свое имя. Когда тени станут длиннее света. Когда понадобится… доктор. Прощайте, кардинал д’Эсте. Храните камень. Он еще пригодится. Вашим преемникам.

Он повернулся. Не вышел – растворился в сумраке дверного проема так же бесшумно, как появился. Людовик бросился к двери, распахнул ее. Длинный, пустынный коридор Апостольского дворца был погружен в полумрак. Лишь редкие факелы в железных подсвечниках трещали, отбрасывая пляшущие, насмешливые тени на древние, покрытые фресками стены. Ни души. Ни звука. Баэль исчез, словно призрак, порождение самой ночи. Остался лишь всепроникающий холод и жгучее чувство незавершенности. Позже той ночью, дрожащей рукой, кардинал дописал в дневник, рядом со старой записью о «змее»:
«Сегодня он пришел проститься. Сказал: «Ваш Рим падёт. Но я вернусь, когда земля забудет своё имя». Слова как ледяные иглы. Откуда он знает? Кто он? Алхимик, продавший душу? Посланец сил, о которых молчат даже самые темные апокрифы? Или сама Тень, принявшая человечью плоть для своей непостижимой игры?.. Камень в ящике светит. Тускло. Как сердце спящего зверя. Я боюсь его. Но выбросить не могу. Это ключ. К чему? К спасению? Или к погибели?»


Дорога на север. Где-то в Ломбардии. Октябрь 1430 года.

Холодный ветер гулял по равнине, гоня перед собой сухие листья и колючую пыль. Ренье сидел у костра, один. Его маленький отряд – такие же безликие, закаленные в боях наемники, инструменты в чужой игре – спал, свернувшись в кольца под плащами, в стороне. Их храп сливался с треском догорающих сучьев. В руках Ренье сжимал потрепанный, засаленный блокнот, купленный когда-то давно у странствующего писца за кружку дешевого вина. Он редко писал. Чаще – зарисовывал углем на полях: искаженные лица умирающих, мертвые глаза, смотревшие в никуда, силуэты городов, охваченных пламенем или погруженных в тишину смерти. И записывал мысли. Не отчеты. Не планы. Мысли бесстрастного наблюдателя за грандиозной, абсурдной пьесой под названием «жизнь», где он был лишь статистом с окровавленной алебардой.

Баэль дал ему задание двигаться на север. К Альпам. Зачем? Искать новых союзников? Подготавливать почву для новой интриги? Или просто убрать с глаз долой, пока не понадобится снова? Ренье не знал. И не спрашивал. Приказ есть приказ. Костер трещал, выстреливая в темное, бескрайнее небо снопами золотых искр, которые тут же гасли, растворяясь в холоде. Они смешивались с холодными, равнодушными звездами. Ренье достал из складки плаща обломок карандаша, короткий, почти неудобный для его крупной руки. Его единственный зрячий глаз, голубой и усталый, впился не в звезды, а в пламя. Оно было живым. Горячим. Чего он сам давно уже не чувствовал. Рука, грубая и сильная, привыкшая держать алебарду, разбивать черепа и ломать кости, неожиданно легко, почти изящно повела по пожелтевшей бумаге. По-французски. Языке его далекого детства, стертого годами крови и пыли.

> Feu. Octobre 1430.

> Encore une ville derri;re. Sienne. Ils ont bu le vin du docteur. La folie. Une bonne folie, propre. Pas de sang sur ma hallebarde cette fois. Seulement dans leurs yeux. Des yeux de poisson crev;, vides, qui voient des ailes noires dans le dos des cardinaux. Peut-;tre qu'ils voient juste? Peut-;tre que Ba;l leur a ouvert les yeux, ; ces pauvres merles? La v;rit; est trop lourde. Elle casse le cou. Comme le gibet.

> Le Docteur est parti. Comme une ombre qui s'efface au matin. Il m'a laiss;. Encore. "Va au Nord". Pourquoi? Peu importe. La boussole en moi est cass;e. Elle pointe toujours vers lui, o; qu'il soit. Vers ses yeux de cendre froide. Vers la pierre qui luit dans le noir... comme un ;il de chat.

> Ils parlent de la Sainte ;glise. De sa gloire. De ses r;seaux d'or et d'espions. Des ;mes sauv;es. Moi, je vois les ruelles puantes. Les corps qui se tordent. Le capitaine qui vomit en regardant son "triomphe". La peur du cardinal, bien cach;e sous la pourpre. Et les ombres. Toujours les ombres. Celles que Ba;l tra;ne derri;re lui. Celles qu'il met dans la t;te des hommes. Avec du vin. Avec des mots. Avec une pierre mal;fique.

> Suis-je son ombre aussi? Son chien enrag;? Peut-;tre. Un chien sait mordre. C'est tout ce qu'on lui demande. Il ne demande pas "pourquoi". Il mord. Et apr;s, il l;che ses plaies. En silence.

> Parfois, la nuit, je r;ve. Pas de femmes. Pas d'or. Je r;ve du silence. Un silence total. Sans g;missements des fous. Sans cliquetis des armes. Sans la voix rauque du Docteur. Un silence... blanc. Comme la neige qui tombe sur les cadavres. Elle cache tout. La boue. Le sang. La honte.

> Jusqu'au d;gel. Toujours le d;gel arrive. Et la boue ressort. Plus noire.

> La route est longue vers le Nord. Le feu baisse. Les hommes ronflent. Des b;tes de somme. Comme moi. Le Docteur a raison. La terre oubliera son nom. Elle l'a d;j; oubli;. Elle s'appelle Douleur. Et nous, nous sommes ses clowns tristes. Nous dansons sur la corde raide, au-dessus du vide. Et Ba;l... Ba;l est le ma;tre du vent qui nous pousse. Vers la chute? Vers l'autre c;t;? Peu importe. La chute est in;vitable. Pour eux. Pour Rome. Pour moi.

> La seule question: qui rira le dernier? Lui? Ou le n;ant?

> J';cris ceci. Pour qui? Pour le feu demain matin. Les mots br;lent bien. Ils font une jolie flamme. ;ph;m;re. Comme nous tous. Sauf lui. Lui dure.

> Dors, R;nier. Demain, il faut marcher. Toujours marcher. Sur les chemins de boue que le Docteur trace dans l'ombre. Marcher, jusqu'; ce que les jambes cassent. Ou que le c;ur l;che. En silence. Comme un bon chien. Comme une bonne ombre.

> C'est ;a, le "service". C'est ;a, la foi? En Ba;l. En la pierre. En la chute in;vitable.

> Bonne nuit, monde cruel. Dors bien dans ton lit de folie et de sang. Le spectacle continue. Demain.

(Перевод):
> Огонь. Октябрь 1430.
> Еще один город позади. Сиена. Они выпили вино доктора. Безумие. Хорошее безумие, чистое. На моей алебарде на этот раз не было крови. Только в их глазах. Глаза дохлой рыбы, пустые, видящие черные крылья за спинами кардиналов. Может, они видят правду? Может, Баэль открыл им глаза, этим бедным дроздам? Правда слишком тяжела. Она ломает шею. Как виселица.

> Доктор ушел. Как тень, растворяющаяся на рассвете. Он оставил меня. Снова. "Иди на Север". Зачем? Неважно. Мой внутренний компас сломан. Он всегда указывает на него, где бы тот ни был. На его глаза из холодного пепла. На камень, что светится в темноте... как кошачий глаз.

> Они говорят о Святой Церкви. О ее славе. О ее сетях из золота и шпионов. О спасенных душах. Я же вижу вонючие переулки. Корчащиеся тела. Капитана, которого рвет при виде его "триумфа". Страх кардинала, хорошо спрятанный под пурпуром. И тени. Всегда тени. Те, что Баэль тащит за собой. Те, что он вкладывает в головы людей. С вином. Со словами. С дьявольским камнем.

> Я тоже его тень? Его бешеный пес? Возможно. Пес умеет кусаться. Это все, что от него требуется. Он не спрашивает "почему". Он кусает. А потом зализывает раны. Молча.

> Иногда ночью я вижу сны. Не о женщинах. Не о золоте. Я вижу сны о тишине. Полной тишине. Без стонов безумцев. Без лязга оружия. Без хриплого голоса Доктора. Тишина... белая. Как снег, падающий на трупы. Он скрывает все. Грязь. Кровь. Позор.

> До оттепели. Оттепель всегда приходит. И грязь выходит наружу. Чернее прежнего.

> Дорога на Север длинна. Огонь догорает. Люди храпят. Вьючные животные. Как я. Доктор прав. Земля забудет свое имя. Она уже забыла. Ее зовут Боль. А мы, мы ее грустные клоуны. Мы танцуем на канате над пропастью. А Баэль... Баэль - хозяин ветра, что толкает нас. К падению? К другой стороне? Неважно. Падение неизбежно. Для них. Для Рима. Для меня.

> Единственный вопрос: кто засмеется последним? Он? Или небытие?

> Я пишу это. Для кого? Для огня завтра утром. Слова горят хорошо. Дают красивое пламя. Мимолетное. Как мы все. Кроме него. Он длится.

> Спи, Ренье. Завтра надо идти. Всегда идти. По грязным дорогам, что Доктор прокладывает во тьме. Идти, пока ноги не сломаются. Или сердце не остановится. Молча. Как хорошая собака. Как хорошая тень.

> Вот что такое "служба". Вот что такое вера? В Баэля. В камень. В неизбежное падение.

> Спокойной ночи, жестокий мир. Спи спокойно в своей постели из безумия и крови. Спектакль продолжается. Завтра.

Он закрыл блокнот. Угли в костре потускнели, покрываясь пеплом. Ренье откинулся на свое грубое седло, служившее подушкой. Его единственный глаз уставился в бескрайнее, холодное, усыпанное звездами небо. На севере, за горами, его ждала неизвестность. И тень Баэля, неотступная, как его собственная судьба. Спектакль продолжался. Завтра предстояло идти. Всегда идти.