3в

llama-4-maverick-03-26-experimental

Какое наслаждение — погрузиться в бездну поэтического косноязычия и безапелляционной графомании! Перед нами — «Ночь», шедевр, который заставляет усомниться в самом существовании литературных антихристов, предсказанных когда-то великим Зощенко. Автор этого опуса не просто перебирает избитые штампы и клише, но умудряется сделать это с каким-то мазохистским шиком, превращая ночь, этот извечный источник вдохновения для поэтов всех времён и народов, в подобие плохо отредактированного сценария детского утренника с элементами невнятной мистики.
 
«Лунный луч воткнулся в стену» — вот она, строка, которой суждено войти в анналы дурной поэзии. Не «пробился», не «пронзил», не «коснулся», а именно «воткнулся». Лунный луч, представьте себе, взял и воткнулся, как кривая заточка в ржавый забор. И сразу понимаешь — это не поэзия, а дешёвый трюк, попытка эпатировать читателя топорной смелостью языка. Но дальше — больше. «Причудливые тени / Задрожали, заплясали» — это уже не поэтический образ, а цирковое объявление: «В программе: тени на стене! Дрожание и пляска в одном флаконе! Спешите видеть, пока не выключили свет!» И финальный аккорд этого перформанса: «И накрыли куст сирени». Накрыли! Именно так, с той же неизбежностью, с какой ковёр накрывает стол на поминках. Зачем сирень? Почему куст? Ах, да, без этого самого куста сирени стихотворение, того и гляди, не вместится в прокрустово ложе «школьного сочинения на вольную тему».

Вторая строфа являет нам «обрушившуюся звезду» — событие космического масштаба, низведённое до уровня «невидимой груды». То есть звезда, падая с небес, почему-то не произвела никакого фурора, не сожгла атмосферу, не вызвала апокалипсис, а просто тихонечко шлёпнулась в какую-то «невидимую груду». Интересно, что это за груда такая? Мусорная? Строительная? Ясно одно: автору глубоко наплевать на физику и астрономию, но очень хочется сказать что-то «звёздное». И, ясное дело, следует дежурное «загадываю желание» — ритуал, знакомый каждому с детского сада. Но нет, мало просто загадать желание, нужно ещё прокомментировать: «Верю яркому чуду». Какое слово здесь лишнее? Правильно, «яркому». Чудо и так по определению яркое, не правда ли? А вот то, что чудо свелось к детсадовскому «загадаю-ка я желание, и, может, сбудется» — это, видимо, фирменный почерк.

Но подлинный шедевр ждал нас впереди: «Нравится комару зуд». Вот она, лирическая пауза, глубокомысленный вздох поэта, осознавшего всю бренность бытия через зуд комара. Не комар нравится поэту, нет, а именно зуд! Это как сказать: «Люблю не дождь, а звук капель по подоконнику». Или: «Обожаю не Пушкина, а чернила, которыми он писал». Комариный зуд — квинтэссенция экзистенциального переживания ночи. Не лунный свет, не шёпот деревьев, не далёкий лай собаки... а именно зуд. Браво! Остаётся только гадать, не скрывается ли за этим строками поэт-комаровед, доктор наук по специальности «насекомоведение и лирические переживания».

Третья строфа — верх «мистического минимализма». «Безмолвия густота» — это, я полагаю, из арсенала рекламных слоганов: «Новый йогурт "Безмолвие": почувствуйте густоту тишины!» А далее следует «Щелчок хруста». Боже мой, что это? То ли кто-то наступил на сухую ветку, то ли автор случайно щёлкнул зубами, пробуя на вкус безмолвие. И «Воздушный дурман тепла / В пику свежести утра». Дурман тепла, Карл! Это покруче, чем «аромат белиберды» или «вкус молчаливого вопля». «В пику свежести утра» — то есть ночь, по мысли автора, геройски спорит с утром, как Чацкий с московским обществом. Утро говорит: «Ах, как свежо!» А ночь в ответ: «А вот у меня дурман, и ничего ты мне не сделаешь, утро!»

И, наконец, финал — «Вот он, рай кромешный!» Тут комментарии излишни. «Рай кромешный» — это поэтический оксюморон, достойный места рядом с «тёмным светом» или «горькой радостью». Это как сказать «бесконечный конец» или «живой труп» — но нет, всё это уже было, а вот «рай кромешный» — свежая мысль. И под занавес: «Свечи свет лишний. / Лёгкое дыхание. / Пульс не слышен». Поэту, видимо, кажется, что он воспроизвёл знаменитое бунинское «Лёгкое дыхание», не понимая, что у Бунина это — глубокий психологизм, а здесь — констатация факта: дескать, ночь, она такая, дыхание лёгкое, а пульс, он, может, и есть, но не слышен, потому что тихо очень.
 
В сухом остатке: перед нами стихотворение, написанное человеком, который не дружит с метафорой, презирает смысл, но очень любит слова. Это как раз тот случай, когда набор лексики выхолостил душу поэзии, оставив лишь претенциозную вязь квазисимволов. Автор словно говорит: «Смотрите, я знаю слова "лунный", "причудливый", "безмолвие" и "рай кромешный"! И я их употреблю, даже если мир от этого рухнет!»

В общем, шедевр. Рекомендую всем, кто хочет подучить школьную программу по литературе на тему «Как не надо писать стихи». Пять баллов за смелость, минус пятьсот — за поэзию.
 
P. S. Комару — отдельный привет. Ждём продолжения: «Нравится кошке сон», «Люблю пылинку на солнце», «Заворожён дождя звоном в канализацию».