Патент Остапа Бендера Глава 2

Я устроилась на Городскую Станцию Юного Туриста руководителем вокального объединения.
Чем была хороша моя работа, так это тем, что числилась  я и зарплату  получала на Станции, а руководила вокальным объединением неподалеку от дома в Строительном техникуме.
Мои вокалисты были одного со мной возраста и валом валили ко мне на мои вечерние занятия.
От моего диплома  факультета народного пения осталось только название, на деле я занималась совсем другой музыкой.
Как раз началась перестройка, кругом, как грибы, повырастали кооперативы и я скоренько сколотила музыкальную группу для выступлений на праздниках техникума, выбила под это дело деньги в профкоме на синтезатор и звуковую аппаратуру и устроилась на выходные дни в кафе «Гвоздика».
Четырежды в неделю по вечерам я занималась со студийцами, по пятницам и субботам я забирала из помещения студии технику для работы в кафе.

Музыкальная группа просуществовала недолго.
А вот техника осталась. Я продолжала по праву пользоваться ею беззастенчиво - а чего ей, сгнить без дела, что ли?
Помогал мне влюбленный в меня по уши студент с факультета строительства и эксплуатации зданий Валера Даньшин.
Такая халтура была гораздо интересней детских елок на АЗЛК.
За нее шли живые деньги каждый день, что давало возможность «водить дружбу» с Веней Шушкевичем и дальше.
Кстати,  Автозавод имени Ленинского Комсомола к тому моменту приказал долго жить. Как и сам ленинский комсомол.
Завод частично закрылся, частично пытался поменять профиль, героически продержался еще некоторое время  и канул в Лету вместе с компартией. Да и бог с ним, с заводом.

Валера появлялся возле  техникума под вечер к пяти, помогал грузить синтезатор и прочее в мой «Москвич» и мы ехали в «Гвоздику».
Там он настраивал технику, подключал микрофон; я облачалась в длинное платье с люрексом, купленное у Шушкевича, который  одевал меня за мои деньги все годы учебы, и пела до десяти вечера с небольшими перекурами.
Перекурами назывался отдых в каморке за дверями служебного входа и питье травяного настоя из термоса (голос я берегла, как все вокалисты).
Валера Даньшин сопровождал меня на работу в кафе и обратно .
 И, конечно, надеялся, что у нас что-то сложится.
Своей собачьей преданностью он напоминал мне моего бывшего и тем отталкивал меня на все сто.
Второй студент мне был совсем уж ни к чему!

В «Гвоздике» отдыхали люди с деньгами. Я с моей подвижностью быстро сообразила, как могу зарабатывать на этом.
В начале вечерней музыкальной программы я задушевным голосом приветствовала пока еще полупустой зал и обещала исполнять ту музыку, которая будила в людях лучшие воспоминания.
Уж как щипать за эти струны, я понимала с ранних лет.
В ход шла песня «Листья желтые над городом кружатся», бессменный  ресторанный хит Раймонда Паулса.
Далее «У беды глаза зеленые», «Там, где клен шумит» и «Горький мед».
Далее народ подходил, устраивался за столиками, заказывал алкогольные коктейли. Они как раз вошли в моду, как одно из влияний Запада.
Потом мне начинали шептать на ушко про ту или иную песню, я округляла глаза, вздыхала, говоря, что, вроде бы и помню, но не уверена, смогу ли?
Меня уговаривали и я, чуточку поломавшись, соглашалась.
Сокрушаясь при этом, что музыкальный репертуар строго согласован с администрацией кафе. Мне тихонечко подкладывали под кипу нот купюру и я «уступала».
Так «уступать» мне приходилось неоднократно в течение вечера и к моменту закрытия кафе  я с легкостью одаривала пятеркой дежурного администратора, который мог пресечь мои левые заработки одним жестом.
Раз в неделю пятерка ложилась и в карман моего помощника Валеры.
Вскоре у меня сложилась масса полезных знакомств с завсегдатаями кафе. Словно я не руководитель вокального коллектива, а скорняк или зубной техник.
За соседскую комнату я платила теперь деньгами из «Гвоздики» и предложила соседу в рассрочку продать мне ее.
Сосед, у которого в новом браке было уже двое детей, обещал подумать над моим предложением.

А потом у меня появился любовник, два месяца слушавший мои хиты в «Гвоздике».
Он был снабженцем моего кафе.
Все в нем было замечательно: и деньги водились, и не жадный был, и отдыхать свозил к морю.
Одно мешало моему безоблачному счастью: семья.
Он был женат и сразу дал понять, что с женой не разойдется ни при каких обстоятельствах.
Для меня это было поначалу оскорбительно, однако,  рассудив, я поняла, что голову терять не стану, а вот материальным фактором попользуюсь от души.
Пела я ему в приватных обстоятельствах целый  год и за это время сосед согласился продать мне комнату.
Итак, к двадцати пяти я была владелицей двух комнат в квартире (включая бабушкину долю) и «москвича»  цвета коррида.
Но это были такие мелочи!
Как все люди, не имеющие смолоду хорошего достатка и крепкого тыла, я упрямо стремилась иметь и то, и другое, и  не по частям, а сразу.
И твердо была уверена в том, что всего у меня будет вдоволь.
Будучи на грани расставания со своим приятелем, я поехала на дачу к подруге детства. Плакаться в жилетку.
В электричке размышляла, что нашим отношениям неизбежно придет конец и чтобы выглядеть достойно, надо было первой  почувствовать остроту момента и оставить его быстрей, чем он успеет сделать это.

Осень только начиналась и стояла  ласковой  и теплой.
К  полудню буднего дня в вагоне было полупусто и я с комфортом сидела у окна, тараща глаза на золото березовых перелесков.
В вагоне периодически сменялись пассажиры.  Пробегали бодрячком продавцы пива и мороженого, зарабатывая свои звонкие копейки. Громко хохотали  дети.
Потом в вагон вошел молодой красавчик  в тертых джинсах с завидными плечами. Он держал за гриф гитару, словно гангстер обреченную жертву за тонкое горло.
Ничего не объявляя, он поставил ногу на скамейку, пристроил на нее гитару и запел песню Розенбаума про казака, которого пуля в степи догонит.
Никто не рвался расставаться с деньгами и не подавал певцу. Справедливости ради, надо сказать, что и пел-то он средненько. Но азартно.
Я решила помочь парню и подтянула последний куплет.
Все мои навыки народного пения раскрылись сполна в шансоне псевдоказака Розенбаума.
На меня стали оглядываться. Последний куплет, спетый дуэтом, вызвал бурный интерес у всего вагона.
 Какая-то тетка вскочила и сунула красавчику в карман хрустящую купюрку. Мужик, спящий на скамье напротив, раскрыл липкие со сна очи, уставился на меня изумленно и вытянул вверх заскорузлый большой палец с черным ногтем. Дети удивленно примолкли.
Мне ничего не оставалось, как раскланяться с улыбкой. Мужик с соседнего сиденья в восторге выставил большой палец и другой руки.
Певец с гитарой не спешил перемещаться в следующий вагон. Он молча стоял в проходе и смотрел на меня.
Затем лихо сел на скамейку напротив, задвинув к окну мужика с черными ногтями.
«Круто,- сказал он. - Сражен, покорен, ошарашен!»
Гитару он бесцеремонно пристроил между колен и с улыбкой  уставился на меня.
 Я молчала. Певец поерзал и сказал: «После того, как мы спели такой классный дуэт, считаю необходимым представиться!»
Я пожала плечами: мол, твое дело, хочешь, действуй. Я и пальцем не пошевельну.
Гитарист протянул мне крепкую ладонь и сказал: «Виктор.  Цой.»
Я с недоумением оглядела его руку, не спеша протягивать свою. Рука терпеливо застыла в воздухе.
«Цой? - перепросила я удивленно.- По происхождению или по схожести взглядов?»
Рука все еще ждала моего пожатия.
-Происхождение у нас с вами одно - Союз нерушимый!  А вот Цоем ребята прозвали в армии.
-Прозваны Цоем, поете Розенбаума, а на самом деле-то кто?
- В смысле, как зовут? По паспорту, что ли? Виктором и  зовут! А фамилия самая что ни на есть, запоминающаяся - Иванов!
Я не без кокетства вложила свою изящную ладошку в его большую руку. Ноготки у меня были отполированы, руки не измучены тяжелой работой, в общем, за себя было не стыдно.
Мой новый знакомый с восхищением уставился на мою руку и вдруг, нагнувшись, припал к ней губами.
Вся моя независимость враз слетела. Этим жестом он купил меня в один миг.
Мастодонтистый мужик крякнул одобрительно и любовно уставился на меня.
- А как вас зовут, позвольте полюбопытствовать?
-Для вас -Людмила.
-А есть другие варианты?
- Другие варианты есть. Но для вас - Людмила.
«Вы заинтриговали меня! - сказал гитарист и безжалостно сдавил видавшую виды гитару коленями. - Теперь я должен непременно узнать, что вы имели в виду? Не успокоюсь, пока не узнаю!»
-На это может уйти очень много времени…
- Я не спешу. И времени у меня довольно! Кстати,  вы куда едете?
Я не торопилась с ответом и смотрела в окно. Интриговать, так интриговать. Он мне нравился…
Когда он  припал к моей руке, меня обдало такой чисто мужской смесью запахов - и пива, и «Пегаса», и лосьона, которым были сбрызнуты выбритые щеки Трубадура, как я его мигом прозвала за тертые джинсы и могучие плечи, что я с удовольствием втянула эту смесь ноздрями и там она угнездилась, волнуя и возбуждая меня.
От моего нынешнего приятеля не пахло так вызывающе.
Так могла пахнуть только молодость. Молодость, которая может позволить себе абсолютно все!
И я перестала играть роль неприступной цитадели. У нас завязался нормальный, ни к чему не обязывающий, дорожный  разговор.
После откровенного рассказа о встрече с ребятами из части, где Трубадур служил сколько-то  лет назад, он вдруг сказал: «Из вашей сумки так аппетитно пахнет!»
И улыбнулся ровными зубами широко и открыто.
Боже, это было два - ноль! Я опять поплыла.
А в сумке лежали пироги с капустой, купленные на вокзале перед посадкой в электричку на случай голода. Они были еще слегка теплыми, когда я развернула серую в пятнах масла бумагу и угостила своего визави.
Он уплел один пирог, второй; от третьего стал скромно отказываться.
Но видно было, что и третий съелся бы в два счета. Вот только совсем  недавнее знакомство стесняло.
Я опустила последний пирог на дно сумки, где он был напрочь забыт, потому что события разворачивались стремительно и вовсе не по сценарию, продуманному мной с вечера.

В Жаворонки, куда я ехала к школьной подруге Маринке, я так и не попала. Вернее, мы не попали.
После того, как мужик с лавки напротив поднялся и сказал певцу: «Молодец, браток! Дай пять!», а мне: «Будьте здоровы, девушка! Здорово поете!» и вышел, мы сели вместе, чувствуя плечи и колени друг друга и Виктор стал шептать мне на ухо вещи, совсем уж личные для получасового знакомства.
Я пыталась объяснить, что еду к подруге и мы не виделись очень долго (с того самого  восьмого марта, когда мы с Толькой разругались в хлам), но опомнилась, когда на станции Жаворонки двери уже закрывались.
Я вскочила с лавки, пометалась в проходе, кинулась, уже понимая бесполезность своего порыва, к выходу.
 Мой попутчик нагнал меня в тамбуре и мы долго смеялись над этим курьезом.
На следующей станции мы тоже не сошли, а ушли через гремящую сцепку в соседний  вагон и сев в уголке, тихонько пели песни, которые знали оба.
Общий репертуар оказался велик и разнообразен и опомнились мы только на конечной.
Это была станция «Бородино».
Мы исходили  несколько гектаров осенних полей, сидели и лежали  на еще теплой земле, чтобы петь снова и снова.
Я слушала армейские рассказы моего собеседника, что служил в погранвойсках знойного Таджикистана, в те далекие годы казавшегося нам таким экзотическим регионом; о стрельбищах и отдающих в плечо карабинах, о неразлейвода армейских корешах, с которыми сегодня состоялась традиционная встреча, о музыкальной школе, куда он был отдан мамой и где его дразнили за овладение таким девчачьим инструментом, как домра; за лихую юность с драками и поножовщиной перед призывом на срочную службу.
Из нас двоих я молчала и слушала, Виктор  болтал.
 С Толькой было совсем наоборот. В нашей паре Толька был молчуном .
Но в тот момент могла ли я думать о Тольке, про которого знала сейчас только то, что он работает по распределению недалеко от  Тольятти?
Человек, по прозвищу  "Цой" и совсем непохожий на Цоя ничем, кроме притягательной энергии, завладел моим вниманием всецело.
Я не помню, где мы бродили, где сидели, что ели и пили.
В памяти осталось только гулкое помещение вокзального буфета в «Бородино», где на деньги, «напетые» в электричке, мы пили кофе с молоком из граненых липких снаружи стаканов и ели сдобные булки с маком. Булки были черствые, но нам казались сказочным лакомством.
Буфетчица с раздраженным усталым лицом подошла к столу, за которым мы стояли, упершись в него локтями и, не обращая внимания на нас, стала ожесточенно протирать столешницу тряпкой из вафельного полотенца. Мы отпрянули.
Как только она отошла от стола, Виктор ухватил меня своей крепкой ладонью за  шею, словно в руках его оказался привычный гриф гитары и,  властно приблизив к себе, поцеловал. Я задохнулась от его жаркого поцелуя.
Выйдя из вокзального буфета, мы жмурились от яркого солнца и совсем не осеннего тепла и на каждом углу тормозили, чтобы целоваться было удобней. Место было для нас чужим и мы никого не стеснялись.
Коварная память подкинула мне картинки из прошлого, которые совсем не были похожи на тихое золотое от желтеющих берез Бородино и  сладкий кофе в плохо отмытых стаканах.
Но рьяные  поцелуи неотвязно напоминали холодный троллейбус, у которого сорвались усы и портвейн с сардинами.
Само неистовство ситуации напоминало. Безумство, нахлынувшее внезапно, как шесть лет тому назад, повторилось.  Только сейчас все было с точностью до наоборот.
Сейчас скорость развития событий провоцировал Виктор. Я же со своим внезапным чувством попалась в его сети со всеми потрохами.
Пограничник приметил меня на своей заповедной территории и с легкостью взял в плен. Я не сопротивлялась и сдалась на милость победителю.
Лишь сев в электричку в сторону Москвы и отъехав от Бородино уже на приличное расстояние, мы обнаружили, что гитары с нами нет.
Вероятнее всего она осталась на память у буфетчицы, поившей нас кофе с черствыми булками. Но точно я не помню.
Виктор расстроился и я сказала ему: «Не плачь, я куплю тебе новую!»

Это фраза стала для меня роковой на последующие за этим эпизодом четыре года.
Я покупала ему гитары, джинсы, диски, кассеты, блоки пива и сигарет.
 Он без  раздумий поселился в нашем доме на Щелковском шоссе, приняв мои заботы о его комфорте, как должное.
Мы не оформляли наши отношения. Поначалу мне это было неважно.
Когда, спустя год, у нас родился Петька, я стала заводить об этом речь.
 Все чаще и чаще. Но не тут то было. Жениться Виктор не собирался.
И я отступила. Мне хотелось быть с ним, невзирая ни на что. И с этим было ничего не поделать.

Бабушка Виктора не полюбила. Он ее игнорировал. Относясь к ней, как к помехе на пути к вечному кайфу.
Соседка злобствовала.
Но объектом этой злобы была лишь я.
Особенно соседку бесили пеленки, развешанные на решетке - сушилке в коридоре у нашей двери.
В комнате стало неимоверно тесно. Может быть, коридор в коммуналке не лучшее место для сушки детских пеленок, но куда же деваться?
Я стала нервничать, спать мне приходилось мало, да и в декрет я толком уйти не могла. Мой благоверный работать не любил и не хотел.
И я стала  всерьез думать, как выкручиваться из положения, не потеряв того, что наживалось трудно и долго.
Мы попробовали петь в «Гвоздике» вместе.
Но там не канало качество  исполнения, годящееся для электрички.
И в мою голову пришла мысль, что Виктору нужен диплом о музыкальном образовании.
Я поднатужилась и достала ему диплом. Разумеется, и тут помог Шушкевич.
За мои, естественно, деньги.
И какое-то время мы, все же, пели дуэтом. И по очереди.
Потом Виктору надоело и он слился.
Чему был рад несказанно мой помощник Валера, который все еще надеялся, что я сумею разглядеть в нем все лучшее сразу.
Потом я устроила (опять же, через связи в «Гвоздике») годовалого Петьку в ясли.
Увы, Петька часто болел и мне приходилось сидеть с ним дома.
Да все бы и ничего, оставалась, все же,  «Гвоздика» и уж там - то я всегда могла подзаработать на хлеб с маслом!
Но для этого нужны были свободные вечера, а сидеть вечерами с сыном, пока мать калымит, Виктор не хотел.
Он не привык себе ни в чем отказывать, что стало понятно сразу. Буквально на второй неделе знакомства.
Виктор уходил к друзьям, не считая нужным предупреждать, где он и на сколько пропал. Мог не явиться и ночью.
Я не спала, ждала, дергалась. Меня это напрягало.
Потом он появлялся, тянул навстречу крепкую ладонь, обхватывал мою шею и целовал, притянув крепко-накрепко. В такие минуты я прощала ему все.
За один только его неповторимый запах.
Он был необыкновенно брутален и пользовался этим беззастенчиво. Соседка стреляла ему в спину глазами. А я, перехватив этот взгляд, молча беленилась.
Бабушка - дипломатка  строго - настрого  внушала не конфликтовать. Я стискивала зубы и помалкивала.
Я стала хуже выглядеть, ведь волочь одной семейный воз, когда тебе не помогают, тяжеловато. Бабушка не в счет.
Она, помогала, конечно. Как могла. Укачивала орущего Петьку. Брала его погулять. Вечерами баюкала. И частенько вслух поминала Тольку. Толика, как она любовно его называла.
Я резко пресекала все разговоры о Тольке. Еще не хватало, чтобы меня тыкали носом в содеянное! Бабушка вздыхала и мы долго не разговаривали. Пока я, скрепя сердце, вновь не обращалась к ней за помощью.
«От добра добра искала…» - однажды с тихим упреком сказала мне бабушка. Подразумевая, конечно, в который раз Тольку Лозицкого.

Я четко понимала, что у меня куча злопыхателей.
Было, кому на меня обижаться, было, кому мне завидовать, было,  кому меня ненавидеть.
В обиде оставался Толька, в обиде оставался Валера Даньшин, бабушка, конечно…
Завидовала соседка и девицы из училища, наметившие Тольку для себя, пока я не налетела коршуном и не увела  из - под носа легкую добычу.
Ненавидел снабженец из «Гвоздики», не успевший сорваться с крючка первым.
Ненавидела Толькина мать, люто, по - черному.
Ненавидели соседи, под окнами которых я держала свой «Москвич».
Наверно, не только ненавидели, а и желали всякого…
Мне было трудно. Но я, стиснув зубы, шептала: «Не заплачу, не дождетесь! Не на такую напали!»
И в припадке раздражения, чтобы хоть как -то успокоить себя, я хватала первое, что попадется под руку и швыряла в сердцах об пол.

Однажды попался под горячую руку Петька.
Я приехала из «Гвоздики» усталая и замученная липкими приставаниями ресторанных пьянчуг.
 Он еще не спал. Приковылял в коридор, дергал меня за юбку, пока я снимала сапоги, повторяя: «Что ты мне принесла? А? Скажи, ну, что ты мне принесла?»
Я молчала и накалялась.
 Прошла в комнату, отодвинув Петьку от себя и злясь на бабушку, что еще не уложила его спать. Он семенил следом и продолжал канючить.
Войдя в комнату и закрыв за собой дверь, я схватила перепуганного Петьку за плечи, с силой тряхнула и толкнула от себя подальше.
Он, как тряпичная кукла, легко пролетел до самого окна и ударился  головой о чугунную батарею.
Пока он летел, я со своей молниеносной реакцией успела представить, что убила собственного ребенка.
Мои ноги ослабли и подкосились. Я зашаталась.
Петька налетел спиной на батарею, завалился на бок и настала страшная тишина. Вакуум.
У меня в ушах поплыл звон. Потом в сознание не сразу проник истошный Петькин ор, а  я долго не могла понять, что это за звук.
У соседей сверху что-то громко брякнулось и покатилось.
Я услышала какой-то шум и в  комнате соседки Фаины;  в тот же миг в комнату бегом ворвалась бабушка,  беззвучно открывая рот и держась за сердце. Она с лету оценила ситуацию и кинулась к визжащему Петьке, на которого я боялась даже взглянуть.
Бабушка подняла его с полу, обхватила крепко, крест - накрест сильными руками и пошла прямо на меня, как будто перед ней была пустота.
У нее на руках Петька продолжал орать, но не так истошно.
Я отпрянула  назад. Больно ткнулась поясницей в комод, с которого свалились настольные часы.
За бабушкой хлопнула дверь.  Как под наркозом я опустилась на колени и подняла часы. Стекло на них треснуло.
Моего Трубадура дома в этот момент не оказалось.
С дрожью в руках я кое - как пристроила часы на место и пошла к бабушке в комнату.
«Вон отсюда, дрянь, - сказала бабушка ненавистным придушенным шепотом, каким никогда не говорила со мной, жалея меня, что я росла без матери. - Ты мне не внучка больше. Не дам калечить ребенка! Не смей заходить в эту комнату! Чтоб ноги твоей здесь не было! Ни ты, ни этот твой…чтоб не смели!»
Бабушка сдержала себя  и не стала договаривать. Петька постепенно затих. Бабушка положила его себе под бок и он уснул с нею.
Я ушла к себе, успев увидеть, как у соседки беззвучно затворяется  приоткрытая дверь. И дала волю слезам и отчаянию.
Виктор так  и не появился. За эту ночь, что я провела в одиночестве, уткнувшись распухшим от слез носом в подушку, я успела возненавидеть его.
И утром, приняв твердое бесповоротное решение в отношении Виктора Иванова, я сказала себе: « Все. Баста! Наигралась, девочка. Пора принимать антикризисные меры. С любовью у тебя не задалось.»
И быстро собрала барахло, от запаха которого меня сводило с ума четыре года.
В угол отправилась купленная мною в порыве зарождающихся нежных чувств чешская гитара, джинсы и кроссовки, что от радости насовал мне ненасытный Шушкевич, куртка - аляска, купленная у него же за немалые деньги.
И липовый диплом института культуры для ни черта толком не умеющего, кроме, как красиво улыбаться и бабам нравиться, Виктора Иванова.
То, что юридически нас ничего не связывает, сильно облегчало момент расставания.
Единственное, что я не могла сделать без присутствия Виктора, это изъять у него ключи от квартиры.
Пришлось запастись немалым терпением, ибо мой гастролер из электрички, словно чуя развязку, не являлся целую  неделю.
Таких длительных отлучек еще не случалось. И это означало, что по - прежнему уже никогда не будет. Окончательно и бесповоротно.

Тяжкой, как восхождение на Голгофу, были эти несчастные семь дней. Бабушка не разговаривала со мной, Петька, напуганный моей выходкой, завидя меня, начинал истерично кричать. Словом, в доме было невыносимо. Соседка Фаина, якобы из солидарности с бабушкой, за содеянное мною, перестала разговаривать со мной.
Мы и до того общались минимально: здрасти  - до свиданья. Не более того. А тут и вовсе я попала в блокаду.
С тоски я загуляла. После закрытия кафе осталась с компанией трех лихих дядьков, живших в гостинице «Восток».
 И не пришла ночевать. Два дня я гужевалась с развеселым  командировочным мужичьем.
Никто из них не обижал меня и не пытался домогаться, понимая, что мне попросту тошно и не до них.
 Меня угощали, поили, укладывали спать в гостиничном номере, катали по столице - матушке в такси, но отвлечься и забыться все равно не получалось.

Дома меня  по - прежнему встретили молчанием.
 Только Петька сказал сам себе вслух: «То папы нет, то мамы  теперь нет…»
Мне стало невыносимо стыдно. Я громко ввалилась к бабушке в комнату и бухнулась на колени.
«Бабуль, родненькая, - голосила я, забыв про тонкие стены коммуналки, - ну, прости ты меня, идиотку проклятую! Прости, бабуль!»
Бабушка, пожевав губами и задрожав сморщенным подбородком, подошла ко мне и прижав мою голову к своему теплому боку, сказала: «Бог простит, Люда! Его проси. Наделала грехов-то…А сколько их впереди еще будет, одному ему известно! А себя проклинать не смей! Вернутся проклятия - то…Когда не ждешь, вернутся…»
К слову сказать, бабушка никогда не была набожной. И откуда что взялось?
Бабушка простила. Петька, наверно, тоже.
Он подбежал, обнял меня своими слабыми ручонками трехлетки и, вмиг разревевшись, просил умоляюще: «Мамочка, мамочка, не надо! Встань, мамочка, встань!»
Так мы и рыдали все вместе от моей несусветной глупости, платя за нее втроем детскими и взрослыми горючими слезами.
Бабушка гладила меня по голове, Петька тыкался губами то в шею, то в плечо, то в висок, куда мог дотянуться…
Когда, отмыв в ванной  соль на своих щеках, я зашла в свою  комнату, мне она показалась пустыней. И не потому, что я была в ней одна.
 А потому, что вещи из угла были вынесены. И запах их исчез.
На комоде, рядом с часами, у которых было треснуто стекло, лежала связка ключей, оставленных тунеядцем по прозвищу «Виктор Цой», моей сумасшедшей любовью и отцом моего ребенка.
 Колечко, с забавным меховым хвостиком, к которому я, полная надежд на светлое будущее, повесила некогда для Виктора три ключа: два от входной двери в квартиру и один, запиравший комнату.
Петька ласковым котенком подошел сзади и припал ко мне мордашкой, доверчиво глядя снизу вверх.
«Папа оставил, - сказал он про связку ключей. - Папа сказал, что ему их не надо.»
-Больше папа ничего не сказал?
- Не-а…Он гитару забрал. Папа плохой!
-Это тебе бабушка сказала?
-Не-а…Сам знаю! Он про тебя гадкие слова говорил!
- Это какие же гадкие слова?
- Что ты юбку задираешь на работе перед тем, кто тебя попросит!
-Это он ТЕБЕ сказал?
- Не-а…Бабушке.
- А она ему что?
- А она сказала -  пошел вон! Забудь сюда дорогу! Пой опять в электричке.
- И что, пошел он?
- Пошел. А вещи унес в комнату тете Фаине!
- Ты это видел, Петенька? Ну, что папа вещи к тете Фаине унес? Или придумал?
- Зачем придумал? Я видел!
Этого еще мне не хватало!
Я была так обессилена событиями последних дней и слезами, что не было сил реагировать должным образом на слова моего сына. И верить этому я все еще не желала…
Бабушку же терзать расспросами о том, как без меня заходил Виктор и были заочно, без моего присутствия, расставлены все точки, мне не моглось и не хотелось.
И я отложила эту информацию, неприятно поразившись ею, на потом.
Впрочем, поделом мне было. Радовало одно: все случилось, минуя меня. Ну, то есть, последний приход Виктора и его объяснения с бабушкой.
Она, милая моя, и тут смогла меня выручить.
Своим трепетным нутром я понимала, что это еще далеко не конец, хотя точка в отношениях уже  поставлена.
Даже легче стало после всего случившегося, особенно, когда с бабушкой был восстановлен мир.
Слишком долго я жила в напряжении от того, что еще выкинет мой взбалмошный сожитель.
Я устала караулить его появления, устала  волноваться по поводу  его отлучек, устала тянуть за двоих родительскую лямку, устала устраивать его на работу, где он долго не задерживался, замучилась внушать бабушке, что, на самом -то деле, Витя хороший, вот только места своего в жизни не нашел еще.

«Людочка, - сказала бабушка вскоре очень просительным тоном, - Людочка, давай попытаемся вернуть Толика, а? Он славный, Толя, он простит тебя! И Петьку, как своего, любить будет…Глядишь, еще и общие наживутся…Мне- то недолго осталось, чувствую…Вот и будет у вас две комнатки. В тесноте, не в обиде!»
Я опять сорвалась. Снова накричала на бабушку, снова после извинялась.
Но, один раз пережив сильный стресс и разом простив меня за все, в том числе и за будущее,  бабушка уже не обижалась, помалкивала просто, горестно вздыхая...(Продолжение следует)