Смерть протянула длинный перст. Юрий Домбровский

Юрий Осипович Домбровский прошёл все круги сталинского ада. В течение двадцати двух лет своей жизни, Юрий Домбровский, четырежды подвергался арестам и лишению свободы.
Вершиной творчества  Юрия Домбровского стал роман «Факультет ненужных вещей», начатый им в 1964 году и законченный в 1975 году. Эта книга о судьбе ценностей христианско-гуманистической цивилизации в мире антихристианском и антигуманистическим, а также о людях, которые взяли на себя миссию верности этим идеалам и ценностям, «ненужным вещам» для сталинского строя. Это последний великий русский роман ХХ века. В марте 1978 года, вскоре после выхода на Западе романа «Факультет ненужных вещей»,68-летний Юрий Осипович Домбровский был жестоко избит в фойе ресторана Центрального дома литераторов в Москве. Виновные лица, в жестоком избиении, не установлены. Через два месяца после инцидента скончался в больнице от сильного внутреннего кровотечения.
Лагерный опыт, Юрия Домбровского, отразился  больше не в прозе, а в  его поэзии.

***

Пока это жизнь, и считаться
Приходится бедной душе
Со смертью без всяких кассаций,
С ночами в гнилом шалаше.

С дождями, с размокшей дорогой,
С ударом ружья по плечу.

И с многим, и очень со многим,
О чём говорить не хочу.

Но стараясь и телом, и чувством
И весь разлетаясь, как пыль,
Я жду, что зажжётся Искусством
Моя нестерпимая быль.

Так в вязкой смоле скипидарной,
Попавший в смертельный просак

Становится брошью янтарной
Ничтожный и скользкий червяк.

И рыбы, погибшие даром
В сомкнувшихся створках врагов,
Горят электрическим жаром
И холодом жемчугов.

Вот так под глубинным давленьем
Отмерших минут и годов
Я делаюсь стихотвореньем –
Летучей пульсацией строф.

         ***

Когда нам принесли бушлат
И, оторвав на нём прокладку,
Мы отыскали в нём тетрадку,
Где были списки всех бригад,
Все происшествия в бараке –
Все разговоры, споры, драки, -
Всех тех, кого ты продал, гад!
Мы шесть билетиков загнули –
Был на седьмом поставлен крест.
Смерть протянула длинный перст
И ткнула в человечий улей…
Когда в бараке все заснули,
Мы встали тапочки обули,
Нагнулись чуть не до земли
И в дальний угол поползли.

Душил «наседку» старый вор,
И у меня дыханье спёрло,
Когда он, схваченный за горло,
Вдруг руки тонкие простёр
И быстро посмотрел в упор,
И выгнулся в предсмертной муке,
Но тут мне закричали: «Руки!»
И я увидел свой позор,
Свои трусливые колени
В постыдной дрожи преступленья.
Конец! Мы встали над кутком,
Я рот обтёр ему платком,
Запачканным в кровавой пене,
Потом согнул ему колени,
Потом укутал с головой:
«Лежи спокойно, Бог с тобой»

И вот из досок сделан гроб,
Не призма, а столярный ящик.
И два солдата проходящих
Глядят на твой спокойный лоб.
Лежи! Кирка долбит сугроб.
Лежи! Кто ищет, тот обрящет.
Как жаль мне,
               что не твой заказчик,
А ты, вмороженный в сугроб,
Пошёл по правилу влюблённых
Смерть обнимать в одних кальсонах.
А впрочем: для чего наряд?

Изменник должен дохнуть голым.
Лежи ж к созвездиям весёлым
Сто миллиардов лет подряд!
А там земле надоедят
Её великие моголы,
Её решётки и престолы,
Их гнусный рай, их скучный ад.
Откроют фортку: выйдет чад,
И по земле – цветной и голой –
Пройдут иные новосёлы,
Иные песни прозвучат,
Иные вспыхнут Зодиаки,
Но через  миллиарды лет
Придёт к изменнику скелет –
И снова сдохнешь ты в бараке!


          «Убит при попытке к бегству»

Мой дорогой, с чего ты так сияешь?
Путь ложных солнц –
                совсем не лёгкий путь!
А мне уже неделю не заснуть:
Заснёшь –
           и вновь по снегу зашагаешь,
Опять услышишь ветра сильный вой,
Скрип сапогов по снегу, рёв конвоя:
«Ложись!» - и над соседней головой
Взметнётся вдруг
                легчайшее, сквозное,
Мгновенное сиянье снеговое –
Неуловимо тонкий острый свет:
Шёл человек – и человека нет!

Солдату дарят белые часы
И отпуск в две недели. Две недели
Он человек! О нём забудут псы,
Таёжный сумрак, хриплые метели.
Лети к своей невесте, кавалер!
Дави фасон, показывай породу!
Ты жил в тайге,
                ты спирт глушил без мер,
Служил Вождю и бил врагов народа.
Тебя целуют девки горячо,
Ты первый парень –
                что ж тебе ещё?

Так две недели протекли, и вот
Он шумно возвращается обратно.
Стреляет белок, служит, водку пьёт!
Ни с чем не спорит –
                всё ему понятно.
Но как-то утром, сонно, не спеша,
Не омрачась, не запирая двери,
Берёт он браунинг.
                Милая душа,
Как ты сильна
               под рыжей шкурой зверя!
В ночной тайге кайлим мы мерзлоту,
И часовой растерянно и прямо
Глядит на неживую простоту,
На пустоту и холод этой ямы.
Ему умом ещё не всё обнять,
Но смерть
         над ним крыло уже простёрла.
«Стреляй! Стреляй!»
В кого ж теперь стрелять?
«Из горла кровь!»
   Да чьё же это горло?
А что, когда положат на весы
Всех тех, кто не дожили, не допели?
В тайге ходили, чёрный камень ели,
И с храпом задыхались, как часы.
А что, когда положат на весы
Орлиный взор, геройские усы
И звёзды на фельдмаршальской шинели?
Усы, усы, вы что-то проглядели,
Вы что-то недопоняли, усы!

И молча на меня глядит солдат,
Своей солдатской участи не рад.
И в яму он внимательно глядит,
Но яма ничего не говорит.
Она лишь усмехается и ждёт
Того, кто обязательно придёт.
1949 год.

         «Чекист»

Я был знаком с берлинским палачом,
Владевшим топором и гильотиной.
Он был высокий, добродушный, длинный,
Любил детей, но выглядел сычом.

Я знал врача, он был архиерей;
Я боксом занимался с езуитом.
Жил с моряком, не видевшим морей,
А с физиком едва не стал спиритом.

Была в меня когда-то влюблена
Красавица – лишь на обёртке мыла
Живут такие девушки, - она
Любовника в кровати задушила.

Но как-то в дни молчанья моего
Над озером угрюмым и скалистым
Я повстречал чекиста. Про него
Мне нечего сказать: он был чекистом.

         ***

Генерал с подполковником вместе,
Словно куры сидят на насесте,
Взгромоздились на верхние нары
И разводят свои тары-бары,
Тары-бары, до верху амбары,
А товары – одни самовары.
Говорят о белом движенье
И о странном его пораженьи,
О столах, о балах, о букетах,
О паркетах и туалетах.
Отягчён своей ношей костыльной,
Прохожу я дорогой могильной.
Боже правый, уж скоро полвека
На земле человек, как калека,
В Освенцимах при радостных криках
Истребляешь ты самых великих.
Ты детей обрекаешь на муки,
Ты у женщин уродуешь руки…
И спокойно колымская  замять
Погребает их страшную память.
Не ропщу на тебя, но приемлю
Талый снег и кровавую землю.
Но зачем, о всевышний садовник,
Пощажён тобой глупый полковник?
В час, когда догорает эпоха,
Для чего ты прислал скомороха?
Отнимай нашу честь, наше имя,
Но не делай нас, Боже. Смешными!
Не казни нас ни сказкой Кассиля,
Ни болванами из водевиля!

         ***

Медлительный еврей
                с печальными глазами
Мне говорит о тайнах бытия,
Как человеком сделалась змея,
Накормленная райскими плодами.
Всё спит кругом, -
                нет третьего меж нами, -
Но ты со мной, бессонница моя!
Он мудр и тих. Все библии изведав,
Ведёт он неуклонно речь свою.
Как сделал из Молчалина змею
В комедии премудрый Грибоедов.
Всё спит кругом –
                никто не слышит бреда,
Никто не слышит сказку про змею.

Мой Господин!
Ты знаешь жизнь мою:
Мой скорбный путь
                и грустную победу.
Ты дал мне ум,
                велел мне плод отведать,
Стать хилым и похожим на змею.
Теперь я стар!
                Спаси ж меня от бреда,
А бурю я любую простою!



Мыши

Нет, не боюсь я смертного греха,
Глухих раскатов львиного рычанья:
Жизнь для меня отыщет оправданье
И в прозе дней, и в музыке стиха.
Готов вступить я с ним в единоборство,
Хлыстом смирить его рычащий гнев –
Да переменит укрощенный лев
Звериный нрав на пёсье непокорство!
В иных грехах такая красота,
Что человек от них светлей и выше,
Но как пройти мне в райские врата,
Когда меня одолевают мыши?
Проступочков ничтожные штришки:
Там я смолчал, там каркнул, как ворона.
И лезут в окна старые грешки,
Лихие мыши жадного Гаттона.
Не продавал я, не искал рабов,
Но мелок был, но одевал личины...
И нет уж мне спасенья от зубов,
От лапочек, от мордочек мышиных...
О нет, не львы меня в пустыне рвут:
Я смерть приму с безумием весёлым.
Мне нестерпим мышиный этот зуд
И ласковых гадёнышей уколы!
Раз я не стою милости твоей,
Рази и бей! Не подниму я взора.
Но Боже мой, казня распятьем вора,
Зачем к кресту ты допустил мышей?


Реквием

 

Где ты, где ты, о прошлогодний снег?

Вийон

 

Животное тепло совокуплений
И сумрак, остроглазый, как сова.
Но это всё не жизнь, а так, едва-едва,
Любви моей предсмертное хрипенье.
Какой дурак, какой хмельной кузнец,
Урод и шут с кривого переулка
Изобрели насос и эту втулку –
Как поршневое действие сердец?!
Вот этот омерзительный контакт
Двух животов, работающих разно,
И скрип пружин, и шёпот несуразный,
И этот маленький и липкий акт...
Любовь моя! Ведь ты была не той,
И ангелы твои совсем не так летали,
Чтоб умереть под этой теснотой
Под чавканье голодных гениталий.
Моя краса! Моя лебяжья стать!
Свечение распахнутых надкрылий!
Ведь мы с тобой могли туда взлетать,
Куда и звёзды даже не всходили,
Но подошла двуспальная кровать –
И задохнулись мы в одной могиле...
Где ж свежесть? Где тончайший холодок
Холодных рук, ещё совсем несмелых?
Где тишина, вся в паузах, в пробелах,
Где о любви поведано меж строк?
И матовость её спокойных век
В минуту разрешенного молчанья?..
Где радость? Где тревога? Где отчаянье? –
Где ты, где ты, о прошлогодний снег?
Окончено тупое торжество!
Свинья на небо смотрит исподлобья.
Что ж, с Богом, утерявшее подобье,
Безглазое, тупое существо,
Вставай, иди в скабрезный анекдот,
Весёлая французская открытка.
Мой Бог суров, и бесконечна пытка –
Лёт ангелов, низверженных с высот!

Зато теперь не бойся ничего:
Живи, рожай и расцветай от счастья, –
Таков конец – все люди в день причастья
Всегда сжирают Бога своего.


СОЛДАТ - ЗАКЛЮЧЕННОЙ


Много ль девочке нужно? - Не много!
 Постоять, погрустить у порога,
Посмотреть, как на западе ало
Раскрываются ветки коралла.
Миру ль новому, древней Голгофе ль
Полюбился ты, девичий профиль?
Эти руки в мозолях кровавых,
Эти люди на мертвых заставах,
Эти, бьющиеся в беспорядке
Потемневшего золота прядки?
Но на башне высокой тоскуя,
Отрекаясь, любя и губя,
Каждый вечер я песню такую,
Как молитву, твержу про себя:
"Вечера здесь полны и богаты,
Облака, как фазаны, горят.
На готических башнях солдаты
Превращаются тоже в закат.
Подожди, он остынет от блеска,
Станет ближе, доступней, ясней -
Этот мир молодых перелесков
Возле тихого царства теней!
Все, чем мир молодой и богатый
Окружил человека, любя,
По старинному долгу солдата
Я обязан хранить от тебя.
Ох ты время, проклятое время,
Деревянный бревенчатый ад!
Скоро ль ногу поставлю я в стремя
И повешу на грудь автомат?
Покоряясь иному закону,
Засвищу, закачаюсь в строю...
Не забыть мне проклятую зону,
Эту мертвую память твою;
Эти смертью пропахшие годы
Эту башню у белых ворот,
Где с улыбкой глядит на разводы
Поджидающий вас пулемет.
Кровь и снег. И на сбившемся снеге
Труп, согнувшийся в колесо.
Это кто-то убит "при побеге",
Это просто убили - и все!
Это дали работу лопатам
И лопатой простились с одним.
Это я своим долгом проклятым
Дотянулся к страданьям твоим."

Не с того ли моря беспокойны,
Обгорелая бредит земля,
Начинаются глупые войны
И ругаются три короля?
И столетья уносит в воронку,
И величья проходят, как сны,
Что обидели люди девчонку,
И не будут они прощены!
Только я, став слепым и горбатым,
Отпущу всем уродством своим -
Тех, кто молча стоит с автоматом
Над поруганным детством твоим.


Амнистия (апокриф)


Даже в пекле надежда заводится,
Если в адские вхожа края.
Матерь Божия, Богородица,
Непорочная Дева моя!

Она ходит по кругу прокля;тому,
Вся надламываясь от тяго;т,
И без выборов каждому пятому
Ручку маленькую подаёт.

А под сводами чёрными, низкими,
Где земная кончается тварь,
Потрясает пудовыми списками
Ошарашенный секретарь.

И кричит он, трясясь от бессилия,
Поднимая ладони свои:
— Прочитайте Вы, Дева, фамилии,
Посмотрите хотя бы статьи!

Вы увидите, сколько уводится
Неугодного Небу зверья —
Вы не правы, моя Богородица,
Непорочная Дева моя!

Но идут, но идут сутки целые
В распахнувшиеся ворота;
Закопчённые, обгорелые,
Не прощающие ни черта;!

Через небо глухое и старое,
Через пальмовые сады
Пробегают, как волки поджарые,
Их расстроенные ряды.

И глядят серафимы печальные,
Золотые прищурив глаза,
Как открыты им двери хрустальные
В трансцендентные небеса;

Как крича, напирая и гикая,
До воло;с в планетарной пыли
Исчезает в них скорбью великая
Умудрённая сволочь земли.

И глядя;, как кричит, как колотится
Оголтевшее это зверьё,
Я кричу:
— Ты права, Богородица!
Да прославится имя Твоё!