Должок

- Да ты сюда, слухай! - кипятился дед Матвей, - я тебе, добрый человек, всю правду скажу! Знахарку нашу, бабку Астинью, ещё бабка моей бабки знавала. Тогда, конечно, Астинья ещё молодая была, красивая! Чаво смеёшься? Не живут столько? Эт мы с тобой не живём, а у ней средство есть, чудодейственное! Жива вода называется! Только то не та вода, что у мне или тебе в колодце, то особенна! Нюрку-то мою, когда захворала, той самой водой выхаживали! Да ты не охай, я тебе усю правду скажу, вот те крест! - щуплый дед в синей выцветшей рубахе, широко перекрестился и потянулся за кувшином кваса, которым щедро угощал незнакомец. Откуда тот взялся, неведомо, вроде как мимо проходил, но деньга водится, сразу видно, и выпивку заказал и мяса. У Матвея, правда и зубов не осталось, но если угощают, то грех отказываться. Тем более за такую ерунду, как про здешнюю знахарку побалякать. Кто ж как не дед, всю округу переживший, лучше эту Астинью знает? Бабка покойница утверждала, будто именно знахарка у его матери роды принимала, а до этого у бабки и прабабки. Так что этих баек у Матвея, на год угощений хватит, а то и на два.

- Ты не смотри, что я старый да лысый, по молодости за мной девки табуном бегали! А я на Нюрке женился. Так вот, женится то женился, а к соседке хаживал. Да и других баб не обижал, с меня не убудит и им приятно. Так вот, Нюрка моя кода на сносях была, захворала, думали усё, приберёт господь, и тут она, Астинья значится. Шагнула за порог, и как зыркнет на меня глазами чёрными, я аж чуть в подпол от страху не провалился, всю душу разом из меня вытряхнула! А сама к жене. Нюрка стонет, горячка у ней, уж неделю как лежит, придёт на минутку в себя, меня позовёт, и снова в забытьи. Я уж и за попом послал, чтоб причастил любушку мою, ясную.

Потребовала Астинья скатёрку чистую, расстелила на полу, насыпала на неё трав разных, свечу зажгла, побормотала чего-то, и ветку полыни в огонь сунула, а как та занялась, потушила, чтоб дым, значиться только шёл. Сама сидит, через дым на Нюрку смотрит. А потом и говорит: - Ты, мол виноват, что жена болеет, - и в мою сторону пальцем тычет, - одна из твоих полюбовниц к плохому человеку ходила, присушку сердечную делала, да вот только ребёночек на себя черноту взял, от того и Нюра страдает, что с дитём неразделимое целое. Ух, меня как из ледяного ушата облили! Я к ней в ноги, так мол и так, проси, что хошь, ничего не пожалею, только спаси! Она, не поверишь, клок волос с головы у меня выдрала, велела на третьей луне баню топить, да с трёх ручьёв полную бадью воды наносить. И чтоб дрова были непременно ольховые, дымные, чтоб чадом своим всю нечисть вытравили.

Воды я набрал быстро, силы был немеряной, да и третий день уже наступал, затопил я баню, сижу на порожке, жду. места себе не нахожу, весь извёлся, жду. И тут она, Астинья, как видение. Ух, какая баба была, кровь с молоком! Бабка покойница сказывала, что знахарка всех нас старше, а мужики шеи сворачивали ей в след глядя, глаз не могли отвести, а у меня, веришь, одно на уме: «Выживет Нюра, родит сына, в ногах валяться буду, молить о прощении, на других и не гляну, даже на Астинью!» А та, словно мысли мои прочла, кивнула коротко, и в баню. Я за ней. До ночи она меня разными травами окуривала, веником еловым хлестала, да так знатно, что искры из глаз сыпались, а прядь, что вырвала, в воск закатала, и в него свечу красную толстую вставила. А как стемнело совсем, велела жену в баню принести. Я её на лавку положил, а она меня тут же в предбанник выгнала. Но я, грешен, подглядывал!

Яичко куриное она катала по её телу белому, измученному, катит и шепчет что-то нараспев, катит и шепчет, а потом в печку его кинула! Дым пошёл, чернющий! А после аккуратно так, с её головы прядку срезала и в тот же воск, с моими волосами закатала, и туда же, в огонь! После меня запустила, велела жену до рассвета водой с трёх ручьёв обмывать. Сама у печи села, травами обложилась. С одной пошепчется в печь кинет, потом другую, третью. А как солнышко взошло, на землю румяную взглянуло, вздохнула моя Нюра, сама с лавки поднялась! Правда тут же чуть не упала, силы не было совсем, я успел подхватить. Глянул на Астинью, а она словно на десять лет постарела, осунулась. Кивнула мне еле заметно, и молча вышла, растворилась в утренней дымке.

Нюра через два месяца мальчишку родила. Я, как видишь, полысел, за месяц все волосья выпали. Бабы в мою стороны и не смотрели больше, да мне и не надо, нет никого лучше моей ласточки, это я точно знаю! А Астинья наотрез оказалась денег с меня брать, только помощи попросила. Она ж, мил человек, с тех пор за тем колдуном охотилась, что на людей хвори наводит да со свету сживает. Всю красоту свою богам в откуп отдала, чтоб рассказали, где его искать. И ведь сказали. Что? Кто он? А никто, кроме неё не знает. Её и меня. Нельзя ей с ним встречаться, сильный он, а она хоть и знахарка, и много чародейств знает, всё ж женщина. А я ей должен. За Нюру, за детей наших, за жизнь, что не зря прожита, за всех тех, что она заговорами своими с того света вытащила. И знаю я, что ты это, человек тот, что жену мою извести пытался. На руке твоей знак особый. Мне его Троян во сне показал. И сказал какую травку в твоё питьё добавить, чтоб ты силу потерял. Сейчас ты уснёшь, а я тебя в телегу положу да свезу к большой горе. Спущу в глубокую нору и завалю камнями. Боги сказали, что бессмертный ты, нельзя простому человеку тебе вред нанести, а вот скрыть с людских глаз можно. Сколько смогу, сам сторожить буду, чтоб не разбудил никто. А после меня дети и внуки смотреть за тобой станут. На том и долг свой оплачу, и Астинье помогу, и всем живущим… Спи, не просыпайся…