Гибель Карфагена. Часть 2

«Только соседи **евые…»

Ближайшими соседями Карфагена были нумидийцы, бывшие его союзники, а теперь – союзники Рима. Их вождь Массинисса оказал римлянам неоценимую услугу в конце Второй Пунической войны. Только его появление в финальной битве при Заме превратило уже почти готовое римское поражение в победу. Не вздумай он там появиться – или опоздай минут на 20 – то Ганнибал записал бы себе в актив ещё одну победу, Сципион не мог бы позировать в роли «победителя Ганнибала», а пропагандисты не могли бы бесконечно её пересочинять, чтобы выглядело пафоснее и походило на «Канны наоборот». Правда, ход войны это бы не переломило – Карфаген к тому времени уже проиграл как государство.
 
По условиям мирного договора Карфаген обязан был вернуть Массиниссе владения, когда-либо принадлежавшие ему или его предшественнику, в тех границах, который он, Массинисса, сам укажет. По сути Рим развязывал ему руки - нарочито неопределённые формулировки (ни о каких конкретных границах речь не шла) позволяли ему отгрызать от карфагенской территории любой кусок на своё усмотрение. Поскольку же другой пункт мирного договора запрещал Карфагену вести войны без согласия Рима, то выходило, что пунийцы не могли даже дать своему соседу отпор. Максимум, что им было дозволено – это пожаловаться в Рим.

«При таких договорах и при неопределённости границ… положение Карфагена могло быть только до крайности тяжёлым: ему приходилось иметь дело с могущественным и ничем не стеснявшимся соседом и с верховным властителем, который был в одно и то же время и третейским судьёй и заинтересованной стороной; однако действительность оказалась хуже самых мрачных ожиданий» (Моммзен). Сосед нападал, отхватывал кусок территории, а карфагеняне… терпели, чтобы не нарваться на гнев Рима. Жаловались, конечно, Рим присылал комиссии, но всё заканчивалось пустой говорильней.

В 193 г. до н. э. Массинисса вторгся в Эмпории – принадлежавшую Карфагену богатую приморскую область, частью разграбил её, частью присвоил и обложил данью некоторые города. Прибывшие римские послы выслушали и карфагенян, и нумидийцев, но никакого решения не приняли, тем самым оставив всё как есть. «Чтобы закрепить за Массиниссой захваченную им территорию, вполне достаточно было сохранять нейтралитет, колебаться и в недоумении широко разводить руками" (Шифман). Могли бы ещё и глубокую обеспокоенность выразить.

Спустя 10 лет, когда у Массиниссы появились очередные территориальные претензии, Рим, похоже, всё-таки одёрнул своего союзника, и на некоторое время воцарилось затишье. Но долго оно длиться не могло. Ещё через 10 лет пунийцы пожаловались римлянам, что Массинисса за последние годы захватил у них 70 (!) городов и крепостей, и просили римский сенат либо позволить им защищаться от вконец обнаглевшего соседа, либо, раз уж Рим готов делиться с союзником чужим добром, чётко определить границы. Ничего конкретного они не добились и на этот раз, кроме разговоров и «расследований», которые ни к чему не привели. Рим с пафосом обещал, что не потерпит отнятия у Карфагена оставленных ему земель. Но по факту всё оставалось по-прежнему.

«Лишь терпение финикийцев было в состоянии не только смиренно выносить такое положение, но даже оказывать властителям [римлянам]… всякие прошеные и непрошеные услуги и любезности и домогаться благосклонности римлян поставками хлеба» (Моммзен). В городе даже возникла пронумидийская партия, предлагавшая сдаться Массиниссе и образовать с ним единое государство под его властью. Популярностью партия не пользовалась, но, как видно, кое-кто уже готов был смириться с тем, что рано или поздно Массинисса при потворстве Рима проглотит Карфаген – так чего тянуть…  Он и заглатывал кусок за куском, оправдывая тем, что это-де его исконно-посконная территория. А этих понаехавших, что принесли сюда цивилизацию, - их 700 лет назад тут не стояло. Если верить Юстину, Массинисса даже проявил знание греческой мифологии, припомнив как-то байку про шкуру быка. Мол, Элисса купила только холм, на котором была построена крепость Бирса – вот там пусть карфагеняне и сидят.

Чем больше распоясывался нумидийский вождь, тем больше нарастало напряжение в Карфагене. Росло оно, как ни странно, и в Риме; очевидно, уже в 60-е годы 2 в. до н. э. в Риме стал обсуждаться вопрос о существовании Карфагена. Чем он сейчас-то им мешал?

Реваншизм победителей

Каких-либо рациональных причин для уничтожения Карфагена усмотреть трудно. Хотели забрать в постоянное пользование эту благодатную землю, сделать своей провинцией? Это понятно, но уничтожать для это было совсем не обязательно. Особенно с учётом полной покорности и угодничества карфагенских властей.
Но ведь существуют иррациональные побуждения, которые зачастую сильнее рациональных. Пока карфагенская адира делала ставку на прагматизм, у римской элиты бушевало коллективное бессознательное.

Римские комиссии, приезжавшие для рассмотрения карфагенско-нумидийских споров, возвращались домой в дурном настроении. Побеждённый город совсем не выглядел жалким – наоборот, он явно процветал, был густонаселён, а большое число молодых людей показывало, что и с демографией там всё хорошо. Когда государство в упадке, люди перестают активно плодиться, поскольку не видят будущего; карфагеняне же явно в своё будущее верили.
Выглядело так, что, проиграв войну, Карфаген выиграл мир, и это было… наверное, обидно. За что боролись? Как вообще они смеют так хорошо жить, будто их не разбивали?
Но главное – это было страшно. Слишком легко и быстро Карфаген снова расцвёл. Как это у них получилось вообще?

Поводы для тревоги у Рима были сразу после войны – по её свежим следам и в силу некоторых событий, но потом все поводы исчезли, и с ними, казалось, исчезал и страх. Карфаген уже был «клиентским государством» Рима и демонстрировал полную лояльность. Раньше боялись лично Ганнибала, даже побеждённого, но его кости уже давно гнили где-то на берегу Мраморного моря, клан Барка исчез, и никакой замены этим боевым парням не просматривалось. Впрочем, даже при наличии большого желания Карфаген не мог быть угрозой для Рима, ибо в военном плане был «чуть больше нуля». Тут как бы полудикие соседи их в море не скинули, какая уж угроза Риму…

Однако, чем ближе было окончание выплаты контрибуции, тем более нервничали в Риме и обсуждали, что же с Карфагеном делать дальше. Угасший было страх проснулся и мутировал в паранойю. Для неё было даже название – metus Punicus («пунический страх», т. е. страх перед Карфагеном). Победители, хозяева круга земель, за короткий срок легко победившие кучу противников, не имевшие в пределах досягаемости ни одного соперника – боялись побеждённых. Покорных. Невоинственных.

Похоже, Карфаген был для римского сената уже не реальным государством, а магической сущностью.

«Пунийское вероломство»

Было в Риме такое выражение, fides Punica. С реальностью оно, правда, не слишком соотносилось – во всяком случае, кое-кому не мешало бы сначала вытащить бревно из собственного глаза. Но довести до того, чтобы это формально случилось, было в сложившихся условиях не слишком трудно.
Без какого-нибудь благовидного предлога Рим не мог придраться к Карфагену. Говоря словами Полибия, «римляне всегда заботились о том, чтобы не показаться людьми, затевающими распри и начинающими войны, нападая на других; напротив, они всегда хотели выглядеть так, как будто приступают к войне только ради самообороны, из нужды». (Голуби мира. Вот так «из самообороны» и империя у них случилась).

Карфаген должен был подать повод и оказаться "сам виноват". Однако вёл он себя как образцовый терпила. Но должно же было и его терпение когда-нибудь лопнуть? Решение новой римской комиссии могло бы подстегнуть события: римляне узаконили завоевание нумидийцами Эмпорий, состоявшееся 30 лет назад, обязали карфагенян очистить эту территорию и вдобавок заплатить Массиниссе 500 талантов за то, что «незаконно» ею пользовались.

Карфагеняне, однако, проглотили и это, несмотря на растущие воинственные настроения. «Партия мира» всё ещё брала верх напоминанием о договоре, по которому они не имели право даже на самозащиту, и страхом перед карой со стороны Рима. Когда же Массинисса на радостях двинулся дальше, захватив город Туску и значительную сельскую территорию, карфагеняне опять пошли кланяться в Рим. В Карфаген, после долгой проволочки, прибыла новая комиссия, которая опять же ничего не решила, зато привезла в Рим ошеломляющую новость: в Карфагене достаточно материалов для постройки флота. Потом поползли слухи, что Карфаген привлёк на свою сторону нумидийцев, враждебных Массиниссе, и Рим отправил посольство, якобы для разбора территориальных конфликтов, а на самом деле – чтобы на месте оценить состояние Карфагена.

В городе тем временем, на волне народного возмущения и роста патриотических настроений, сменилась власть – голубей потеснили ястребы. Они держали себя с римлянами совсем в другом тоне. Вместо того, чтобы снова жаловаться и унижаться, они отвергали попытки римлян разыграть роль миротворцев и со всей вежливостью заявляли, что заключённого в своё время договора достаточно. Им же обещали сохранить за ними собственно карфагенские земли? Обещали. Вот пусть так и остаётся.
Что ж, карфагеняне были действительно сыты по горло римскими «посредниками» и имели все основания полагать, что Рим опять удовлетворит своего союзника. Послы вернулись в Рим, а Карфаген стал вооружаться, чтобы дать отпор Массиниссе. Теперь римляне могли заявить, что-де мы очень старались достичь мира, но наши миротворческие усилия были отвергнуты, а Карфаген в нарушение договора собрался воевать с напавшим соседом – как это подло и вероломно! Fides Punica!

Катон и фиги

В составе этой римской делегации был Марк Порций Катон, или Катон Старший (потому что был ещё и младший), довольно колоритная фигура. Он производил впечатление римлянина «старого образца»: свирепый рабовладелец (ему принадлежит фраза «раб должен или работать, или спать»), лично наказывавший своих рабов; сторонник «традиционных ценностей» (считал, например, что изменившую жену можно убить без суда), в 80-летнем возрасте женившийся на 15-летней дочери своего секретаря; противник новшеств, иноземных влияний и роскоши. Его ещё называют Катон Цензор, потому что он одно время занимал эту должность, предполагавшую, помимо прочего, надзор над общественными нравами. В этом качестве он ввёл огромный налог на предметы роскоши (включая дорогую посуду и женские наряды), велел разрушить трубы, проведённые от городского акведука к частным домам (деды без водопровода жили и вы обойдётесь), но особенно прославился тем, что вычеркнул сначала из сенаторов, а потом из сословия всадников кучу людей за «аморалку». Так, одного сенатора он исключил за то, что тот поцеловал жену в присутствии дочери – это ж какой немыслимый разврат! Ещё Катон носил тогу на голое тело, а не поверх туники, как было принято, поскольку туника не была исконно римской одеждой (типа при галстуке, но без трусов). И этот человек, казавшийся почти образцом дубового ретрограда, в то же время принадлежал к новой формации римских нобилей с завидущими глазами и загребущими руками. На словах он превозносил доход от сельского хозяйства как самый честный; заниматься же ссудными операциями и морской торговлей сенаторам было вообще запрещено – однако Катон на старости лет наварил огромные деньги на работорговле. Разумеется, он не сам непосредственно этим занимался, а через основанные им «сообщества», таким образом обходя запреты. Другие проворачивали дела, а он только забирал свою долю и поучал сына, что не мужчина тот, кто не умеет приумножить своё состояние. При этом жил Катон не то что скромно, а убого – в его доме даже стены не были оштукатурены – и всегда торговался на рынке, потому что был страшным скупердяем.
И зачем ему нужны были деньги? Любоваться на них, как папаша Гранде?..

В отношении Карфагена Катон придерживался самых жёстких взглядов. Это не означало какой-то специфической ненависти к Карфагену как таковому. Так, он высоко ценил Гамилькара Барку – врага! – и считал его величайшим человеком своего времени, которому все прочие, включая римлян, в подмётки не годятся. Ещё любил «пуническую кашу» - так называли в Риме популярное карфагенское блюдо, больше похожее на десерт, с большим количеством мёда. Не в ненависти было дело, а в фобии.

Увидев своими глазами процветающий многолюдный город, в котором было полно всякого добра и где было бросающееся в глаза большое количество юношей, Катон здорово перепугался и потерял покой. Нарвав в Карфагене плодов фигового дерева, необыкновенно крупных, он потом вывалил их в сенате как свидетельство страшного преступления, говоря о том, как близок от Рима враг. С тех пор любую свою речь, о чём бы она ни была, он заканчивал фразой: «а кроме того, я считаю, что Карфаген должен быть разрушен». (Фраза, к несчастью, стала крылатой, хотя те, кто её бездумно повторяет, обычно совершенно не в курсе, откуда она появилась.)

Эта «заевшая пластинка» могла бы остаться забавным эпизодом, если бы выражала лишь единичное частное мнение. Но это была позиция многих. Паранойя раскручивалась и раскручивалась напоминанием о войне из прошлого века (в которой, вообще-то, победили, и это была вроде как «великая» победа…) Были и возражения; с Катоном спорил Сципион Назика, высказывавший популярную в античности точку зрения, что иметь под боком не то чтобы опасного, но и не совсем ничтожного «конкурента» полезно для государства – иначе граждане начнут воевать промеж собой и беситься с жиру. Мнение Катона, однако, преобладало; когда же в сенат поступил донос от Масиниссы, что Карфаген собрал войско и готовится с ним, Масиниссой, воевать, противников уничтожения и вовсе перестали слушать. Римляне ещё раз наведались в Африку и убедились, что донос соответствует действительности. Сенат решил выждать, чем кончится эта местная разборка. Кончилась она тем, что карфагеняне были разбиты. Рим получил не только повод придраться, но и лишнее свидетельство того, что как военная сила Карфаген – слабак. Да, паранойя ничуть не мешала Риму презирать карфагенян, а к будущей войне готовиться как к лёгкой военной прогулке. Противник представлялся одновременно и могущественным, и ничтожным – всё как полагается.
 
Приговор был вынесен, но пока не разглашался: Карфаген должен быть уничтожен.