Похождения Антоши Аукинполова

ПОХОЖДЕНИЯ АНТОШИ АУКИНПОЛОВА


Роман


Себя учу я одному,
Усвой, молю я слёзно.
Не относись всерьёз к тому,
Что делаешь серьёзно
Мудрец

Когда мы остались одни, штандартенфюрер СС Макс О;тто фон Штирлиц отвёл меня в сторону и чуть слышно, обдавая приятным запахом туалетной воды Farina 1709, настойчиво прошептал:
– Дай слово, что напишешь правду, одну лишь правду.
– Слово коммуниста! – заверил я его.
Автор

ГЛАВА 1

Первая часть знакомит с главным героем романа Антошей Аукинполовым


Гражданин Антоша Аукинполов, о ком сейчас пойдёт речь, являлся типичным представителем человека новой формации. Он имел счастье родиться, вырасти и получить домашнее, уличное, школьное и воинское воспитание в стране, занимающей одну седьмую часть нашей планеты, как раз в тот период, когда ею правили доблестные представители партии большевиков.
Он рос, если хотите, в атмосфере интеллектуального изящества, присущего комиссарам в пыльных шлемах. В стране, имевшей название с незатейливой аббревиатурой – СССР, в латинице несмышлёной частью жителей Западного полушария читалось на свой манер и произносилось как – Си Си Си Пи. Так вот, Антоша оказался среди ярких представителей интеллигентской прослойки вышеуказанного географического и политического образования под названием Си Си Си Пи. Пишу «прослойки», потому как правом именоваться классом в Си Си Си Пи обладали только рабочие и peasants («крестьяне» – англ.) и государство, соответственно, называло себя «первой в мире страной рабочих и крестьян». А интеллигентов как бы и не существовало, лишь некоторые растерянные и напуганные в семнадцатом году затесались между крестьянами и рабочими в тридцать седьмом, а потому, считаю, вполне уместным этот слой населения называть прослойкой… (продолжение в гл. 2)

Вторая часть рассказывает о том, как встретились Василий Ливанов и Геннадий Гладков с Юлианом Семёновым

– Вася, не тяни кота за хвост. Будем ставить или нет? У меня на рабочем столе 136 заявок на музыку к фильмам, и все авторы, поголовно все, исключительно… – Геннадий значительно повысил голос и невольно добрался до ноты си четвёртой октавы, но это его не остановило, он продолжил с тем же вдохновением набирать высоту: – По вечерам мой телефон обрывают, ты понимаешь!? Уже два раза телетехника вызывали, а я с тобой тут вожусь!
Геннадий нарочито нервничал, раздуваясь, как индюк (эта птица – одна из распространённых видов домашних птиц из отряда курообразных).
А Василий впился в него настороженным и беспокойным взглядом и, оказавшись в состоянии унылой неловкости, пугливо отнекивался.
– А кто против?! Ты прёшь как танк. Дай разобраться.
Василий выпалил эту, ещё в студенческие годы зазубренную фразу, когда мысленно озвучивал её, сидя перед сухо-чёрствым экзаменатором, хотя вслух её так и не произнёс.
Друзья, озабоченные загрязнением окружающей среды, о чём они вспоминали, когда остальные темы оказывались исчерпанными, сидели уже битый час в детском кафетерии «Буратино» имени Георгия Плеханова, что раскинулось цыганским табором напротив станции московского метро «Таганская». И теперь Василий в привычной манере ёрзал на пластмассовом стульчике цвета спелого и сочного абрикоса по рубль сорок (в былые времена) на Даниловском рынке в Москве, а в Ереване на Мергеляновском рынке более крупные и сладкие стоили дешевле, в пересчёте на рубли, по пятьдесят шесть копеек.
Они расположились под размашистым козырьком кафетерия, заслонившим четверть небосвода, остальные три четверти голубого пространства над головой накрыли тучи и птицы. На этом участке чаще пролетали вороны и воробьи, реже стрижи и чайки, что ни разу не были замечены над Москвой, а над кафетерием встречались, в частности, белогрудые дрозды. Кто знаком с наукой орнитология, тот согласится с автором: белогрудые дрозды никак не могли появиться на московских просторах, потому как обитают исключительно на востоке и севере Южной Америки: в Бразилии, Суринаме, в редких случаях – в Гайане.
Желая сменить пластинку, Василий заговорил, придавая голосу торжественность, как на партсобрании:
– Хочешь последний анекдот Енгибарова, незамысловатый, но, как всегда, смешной.
– Ну давай, – вздохнул Геннадий, не будучи сторонником бурных дебатов.
«Московская труженица пошла по магазинам после работы. Зашла за хлебом, отстояла очередь. Затем заняла очередь за молоком, потом в кондитерском застряла в длиннющей очереди. Вконец уставшая, пристроилась к очереди за сосисками и докторской колбасой. На выходе из магазина её встретил шейх со своей свитой и обратился к ней со словами:
– Я давно за тобой слежу, ты мне нравишься, хочу забрать тебя в свой гарем.
А она как заорёт на него:
– Что?! Ещё и за твоим членом в очереди стоять?!»

Геннадий громко рассмеялся, хотя не раз слышал этот анекдот, в том числе и от автора сего шедевра Леонида. В свою очередь, и он решил блеснуть глубокими познаниями енгибаровского устного творчества.
– И я тебе расскажу анекдот Лёнечки, закачаешься:
«Муж одной женщины всё время ругался матом. Она, не выдержав его матерщины, говорит:
– Ты бы лучше не матюкался, а использовал названия цветов.
Он:
– Хорошо.
Они идут по улице, мужа задевает прохожий. Он поворачивается и вслед ему злобно шипит:
– Пион, тюльпань отсюда, а то как загеоргиню, обсиренишься…»

Теперь наступила очередь гоготать Васе, и он несколько раз слышал от Енгибарова этот анекдот.
– Слушай, Вась, – вдруг оживился Геннадий, – идею Андрея Рублёва Тарковскому ты подбросил?
– Ну… – Василий кивнул и упавшим голосом продолжил:
– Мы сидели в кафе на Пушкинской за разговорами о том о сём, я и поделился с ним, не чувствуя подвоха, моей идеей снять фильм о странствующем монахе и иконописце Андрее Рублёве. А заодно показать жизнь средневековой Руси со всеми её метастазами. У него глаза загорелись, он обрубил меня на полуслове и выпалил: «Даришь мне?» Я ему в ответ: – «Хорошо, но с условием».
Он мне таким настоятельным голосом почти выкрикнул: «Говори!»
Я ему спокойно отвечаю: – Андрея Рублёва играю я.
– Не вопрос, с азартом выпалил он и благополучно меня забыл.
– Гнида, – после минутной паузы изрёк Гладков.
Ливанов прошёлся по губам бумажной салфеткой и усмехнулся:
– Не совсем так. Ему нужен был безропотный исполнитель, а я бы лез к нему в душу со своим представлением. Как-то сидели мы у Николая, и Андрей признался мне.
Тот получил выговор по партийной линии…
– А что такое?
– Да ни за что влепили! Решили в горкоме партии, по-моему, сам Василий Сергеевич за это дело взялся.
Запланировали поменять директора студии и председателя телерадиокомитета, вот и объявили полнометражный фильм Георгия Натансона «Всё остаётся людям», кстати, с Ефимом Копеляном в роли Филимонова, признать «идеологической диверсией». Под эту гребёнку Коля получил партийный выговор, как видишь, не посчитались с его прежними регалиями.
Собрались мы у него с целью поддержать старшего товарища. Волновался он страшно, опасался, как бы не отстранили от работы в кино.
– А кто по национальности Копелян? – перебил друга Геннадий.
– Кто знает? По имени еврей, по фамилии армянин, а так советский гражданин! – Василий усмехнулся.
 – Понятно, а дальше-то что было?
– Дальше у Николая на даче, значит, собрались, тут Андрей с двумя шампанскими нагрянул и сразу ко мне подсел, стал оправдываться и объяснять, почему его выбор пал на Толю, а до того он ещё и Стасика пробовал.
В общем, мы поняли друг друга, обнялись и разошлись как в море корабли.
– Понятно, – промычал Геннадий.
Он сложил салфетку лодочкой и водрузил её на пепельницу:
– А у Юльки идея фикс появилась, все уши прожужжал. Задумал московский экспериментальный театр «Детектив» открыть, вот и носится по городу. Ему надо согласие Исполкома Моссовета получить, да ещё и МВД притянуть хочет.
– Не с того конца начинает, для начала нужно территорию выбить, – возразил Василий:
– А решения да согласования – одни paberid («бумажки» – эст.), никакой силы не имеют, проверено.
– О-о-о-о! – пропел Геннадий, кивнув в сторону зелёной ёлки, из-за которой выглянула бородка Юлиана Семёнова:
– Ха-ха, на ловца и зверь бежит.
Задевая стулья и столы, к ним наперерез двигался Юлиан Семёнов.
– Вот вы-то мне и нужны, сукины дети, – бухнул им в лицо разгорячённый Юля и упал на стул: – Давно интересуюсь на тему: у вас между ног яйца или погремушки?
Василий отодвинул чашку с кофе и, тепло посмотрев на Семёнова, стал нарочито громко вздыхать.
– Мало одного, теперь второй наезжает, вы что, сговорились?
Приковав к себе внимание, Василий откинулся на спинку стула и с усмешкой на лице уставился на своих приятелей. Юлиан, не выдержав смешливого взгляда Василия, подозвал проходящую мимо работницу кафе, заказал чашку кофе, творожное кольцо и кекс с черникой. Не удержался, как бы между прочим, прошёлся мягкой ладонью по её костлявой попе. В ожидании заказа стал наблюдать за кокеткой, вальяжно развалившейся за соседним столиком. Геннадий, опустив голову, усердно дожёвывал второй пирожок с капустой. Молчание накрыло стол с оставшимися на нём закусками шёлковым зонтиком. Оно отвратительно действовало на настроение товарищей, оккупировавших стулья, намертво приваренные к ножкам стола.
Василий решил заполнить образовавшуюся паузу и, глубоко зевнув, почёсывая под мышкой, обратился к Юлиану:
– Ты бы для начала помещение для театра выбил, с этого нужно начинать.
– Да есть помещение, – отмахнулся Юлиан, – имеется предварительная договорённость с Центральным домом офицеров. Принадлежит МВД России, на Лубянке, 13, находится. Лично с Петуховым Виталием Павловичем разговаривал.
– А кто это?
– Дурень! Первый замминистра! Но сейчас этот проект я заморозил, не до него. Начались подготовительные работы к съёмкам телефильма «Семнадцать мгновений весны»...
Ливанов задумчиво посмотрел на Семёнова и спросил:
– Семнадцать, это как понять, семнадцать серий, что ли?
– Нет, в фильме запланировано показать семнадцать дней из жизни разведчика, – пояснил Семёнов, – а всего двенадцать серий…

Третья часть рассказывает об однокласснике Антоши Аукинполова

Одноклассник Антоши Аукинполова Виктор Арефьев, самый что ни на есть посредственный ученик за все годы учёбы в первой школе имени Радищева, за оттопыренные уши получил кличку Ушастик. Теперь же доктор искусствоведения, директор городского Центра народного творчества и зять генерального директора центральной торговой базы импортных товаров. Однажды пригласил Антошку к себе, в свой кабинет, пропитанный запахом лака и свежесрубленного дерева, и общался с однокашником, напустив на себя больше сердечности, чем требовалось по этикету.
Кабинет Арефьева представлял собой огромное помещение, слегка напоминающее актовый зал, заваленный до потолка шкатулками, подсвечниками и прочими изделиями, изготовленными народными умельцами из дерева, камня и других природных материалов. Стены украшали широкие полотна с сибирскими дремучими лесами, кавказскими высокими горами, бурными и тихими волнами Белого либо Чёрного моря. А быть может, художникам позировало Средиземное море, кто его знает? Непонятно. Серо-бурая жидкость на полотнах не подлежала точному определению, к какому из указанных водоёмов она принадлежит. По степени профессионализма konstn;rer («художники» – швед.) заметно уступали авторам каменно-деревянных и бронзовых изделий прикладного искусства, но они также жаждали всепланетного признания и поощрительной улыбки от самого Виктора Фёдоровича.
А на широком рабочем столе, ещё царской работы, который являлся предметом особой гордости владельца кабинета, среди чернильниц и других канцелярских принадлежностей, горкой наваленных стопок исписанных пожелтевших директивных документов и пособий по различным подвидам и жанрам народного творчества, красовались три бюста одинакового размера. Исполненные в одном стиле и отлитые в бронзе, они не могли не привлечь внимание посетителей. Пропитанные интеллектом и широтой знаний, обретённых в средней общеобразовательной школе, гости кабинета своим пытливым и метким взглядом могли легко определить на почерневшей от времени бронзе умный, прозорливый взгляд основателя Советского государства Владимира Ленина. К обладателю прозорливого взгляда прислонился простодушный идальго, сам Дон Кихот Ламанчский. Наконец третьим в этом ряду скромно разместился бюст самого хозяина кабинета, твёрдого прагматика, уверенного в известной среди ему подобных карьеристов истине, что дважды два зависит от того, как карта ляжет.
Так вот, директор-одноклассник осторожно и почтительно предложил Антоше Аукинполову работу инструктора-методиста в отделе самодеятельных литераторов. Но как только одноклассник заикнулся о дисциплине, Антошу передёрнуло, и он, окинув угрожающим взглядом бывшего двоечника, гордо воскликнул:
– Это не моё!
Больше они в первой части этого повествования не увидятся…

Четвёртая часть рассказывает о коррупции, пронизывающей все слои советского общества

Павел Васильевич Кованов, председатель Комитета народного контроля СССР, вошёл в приёмную Генерального секретаря ЦК КПСС Леонида Ильича Брежнева, огляделся, выбрал место подальше от окна, с опаской поглядывая на форточку, осторожно опустился в выбранное кресло. Он старался не попадать под сквозняк. Вот уже который год его беспокоит поясница, малейший ветерок – и с неделю терпишь болевые приступы.
Ещё на прошлой неделе он позвонил в секретариат, попросил записать на приём к Генеральному. Повезло, Зинаида Григорьевна с большим трудом отыскала окошко, не занятое посетителями, не обошлось и без предварительных звонков и согласований. В последнее время на приём к Леониду Ильичу приходится за lun; («месяц» – румын.) договариваться. Раньше никак. У него плотный график, работает не покладая рук, из ведомства Андропова ему конфиденциально сообщили, что значительную часть рабочего дня Леонид Ильич проводит со своей медсестрой Ниной Коровяковой.
Как отмечают посетители, переступившие порог кабинета Леонида Ильича, именно после ухода медсестры он пребывает в хорошем настроении. Он так и светится, можно прочесть умиротворение и блаженство на его обычно сумрачно-деловитом лице.
Павел Васильевич долго настраивал себя на серьёзный разговор, взвешивал все за и против. Он планировал рассказать об итогах проверки последних трёх лет, о сложившемся коллапсе в экономике страны. Твёрдо заявить о необходимости принять меры уже сегодня, в противном случае лет через двадцать страна распадётся по вине в первую очередь несогласованной экономики. И чтобы донести до Генерального эту мысль, решил обратить внимание на расплодившихся взяточников. Показать связь коррупции: от криминального мира до высших эшелонов власти, а в нашем государстве это тем более заметно, потому как власть находится в руках одной партии.
Павел Васильевич мысленно планировал начать чистку с органов суда и прокуратуры, где за взятки закрывали уголовные дела, выносили мягкие или оправдательные приговоры. Немалый спектр вопросов при помощи взяток решался в органах милиции: прописка, выдача пропусков, освобождение задержанных за различные преступления, сокрытие результатов обысков и инспекций хозяйственных организаций.
В министерствах и ведомствах коррупция достигла угрожающих размеров, за взятки решались трудоустройство и получение дефицитных товаров. Платили за приобретение билетов и провоз безбилетных пассажиров, за приём багажа сверх нормы и его скорую отправку, за нелегальные перевозки автомобилями пассажиров и грузов. В медицинских учреждениях оплачивались фиктивные больничные и возможность получить место в стационаре. Работники жилищных управлений за вознаграждение разрешали стеклить балкондор («балконы» – кирг.) помогали получить жильё.
Повсюду используются взятки для получения ресурсов, которые предприятия или учреждения в любом случае должны получить на основании государственного снабжения. Во многих хозяйственных организациях, особенно у снабженцев, имеется специально выделенный «узаконенный» фонд для подкупа в других учреждениях влиятельных хозяйственников, бухгалтеров, заведующих базами, особенно кладовщиков, ведающих выдачей дефицитных продуктов и товаров по нарядам. Всего не упомнишь. И что примечательно, нити всех нарушений ведут в ЦК, к небольшой кучке проходимцев. Точно установлено имя одного из них – это первый заместитель председателя Совета министров СССР Даниил Голянский. Но об этом Ильичу рассказывать нет смысла, он и слушать не станет. Скажет – подготовь записку. А его помощник Георгий Цуканов, ознакомившись с запиской, на радостях, стараясь выслужиться, помчится с сообщением к самому Голянскому и по его указанию заблокирует движение документа.
 Спустя два часа сорок минут дверь из кабинета Генерального в приёмную бесшумно отворилась и появилась, обворожительно улыбаясь, Нина Коровякова, личная медсестра обладателя партийного билета за номером 00000002.
(Как известно, ЦК приняло решение вручить партийный билет за номером 00000001 Владимиру Ильичу Ленину.)   
Ниночка поправила глубокое декольте на неприлично коротком белоснежном халате и прошла мимо Павла Васильевича, удостоив его дерзким, пренебрежительным взглядом, вызывающим благоговейный трепет иных сателлитов. Тотчас же вышел из боковой двери помощник Генерального секретаря Георгий Цуканов и властным жестом предложил Павлу Васильевичу проследовать в кабинет.
Леонид Ильич сидел наклонившись, касаясь грудью поверхности рабочего стола, и совершал ногами незамысловатые движения под столом, Павел Васильевич сообразил, что босс пытается влезть в ботинки и в дверях остановился.
– Проходи, проходи, – не глядя на Кованова, пробурчал Леонид Ильич, а сам продолжил шарить ногами. Наконец он с нескрываемым удовольствием вытянулся и тяжело придавил своей массивной спиной спинку генеральносекретарского кресла.
Затем, сладостно подтягиваясь и по-старчески кряхтя, выставил напоказ своё пузо, и Павел Васильевич заметил не на все пуговицы застёгнутую ширинку. Такое бывает, когда пытаешься, не вставая с места, натянуть загодя спущенные штаны.
– Проходи, Паша, проходи, – вновь повторил Леонид Ильич, приветливо глядя на друга, готовый к обсуждению пока не известных ему вопросов:
– С чем пожаловал? – поинтересовался он.
Павел Кованов, справившись с волнением, молчал и, наконец тяжело вздохнув, заговорил.
– Лёня, я долго готовился к этому разговору. Речь пойдёт о коррупции в нашей стране.
Леонид Ильич вскинул брови:
– А что это такое?
– Если в двух словах, то речь идёт о злоупотреблении служебным положением ради личной выгоды.
– У нас?
– Да, к сожалению, у нас, – уклонившись от напористого, встревоженного взгляда Леонида Ильича, глухо ответил Павел Васильевич: – У нас тема коррупции никогда не поднималась. Простым гражданам мы навязываем мнение, будто коррупция для социалистического строя является нехарактерным явлением и присуща только буржуазному обществу.
– А ты не преувеличиваешь? – раздражённо брякнул Леонид Ильич, недовольно посмотрев на Кованова.
– Рад бы… – вздохнул Павел Васильевич, – материалы последних трёх лет показывают, что теневая экономика стала насущной проблемой, негативно влияющей не только на основные экономические процессы, но и на экономический рост и экономическую безопасность страны в целом.
– Угадай загонетка («загадка» – серб.), – перебил друга Леонид Ильич, – «брови чёрные, густые. Речи длинные, пустые. Он и маршал, и герой. Угадайте, кто такой».
– Ты всё шутишь, Леонид Ильич, – недовольно пробурчал Кованов.
– Ладно, ладно, продолжай.
– Высокая степень криминализации экономики, – Кованов поднял указательный палец вверх, – выражающаяся в таких явлениях, как коррупция, сокрытие доходов, производство нелегальной и некачественной продукции.
– А ты можешь на конкретном примере объяснить? Попроще вышесказанное изложить, в тебе ещё тот корреспондент сидит. Вы можете так замутить, чёрт ногу сломает.
– Пожалуйста. Возьмём Армянскую ССР.
– Что, у Карена есть проблемы?
– Карен Серопович – мелкая сошка. Речь идёт о всей стране. Я просто пример хочу привести, как работает армянская экономика. То же самое касается Грузии, Азербайджана, тот же произвол и в азиатских республиках. Масштабы разные, а методы одни и те же.
Так вот, в Армении сложилась любопытная практика. Всё гениальное просто, это из той серии. Допустим, колхозу N, согласно принятым нормативам, министерством сельского хозяйства позволительно иметь до 500 коров. В соответствии с этой цифрой спускаются планы на молоко, мясо и прочие продукты. Но они содержат 750 коров, хотя на бумаге, повторюсь, фигурирует цифра 500, отсюда с лёгкостью выполняют и перевыполняют годовые планы по надоям молока, заготовкам и сдаче мяса. Соответственно, получают ордена, медали и прочие награды. На мясокомбинаты поступает на одну треть больше мяса, на консервные заводы на одну треть больше рыбы, и, соответственно, одна треть выручки, минуя государственный бюджет, оседает в карманах дельцов: от председателей совхозов и до самых вершин, то же самое касается молока и другой мясомолочной продукции: сыра, масла и других производных: йогурта, мацуна, как называют армяне; тан, это такой лёгкий кисломолочный напиток. Подобное происходит во всех сферах производства в республике, то есть одна треть доходов по всей стране попадает в личные карманы небольшой кучки подвизавшихся к советской власти проходимцев.
– Примерно то же самое мне Юра бубнит, – вспомнил Леонид Ильич.
Павел Кованов улыбнулся уголком рта:
 – Я часто слышу слова применительно к нашей жизни – «всё схвачено», это об этом речь. Назову граничащую с абсурдом традицию, странное гостеприимство в Грузии: когда республику навещает вор в законе, причём любой, то министр МВД генерал Шеварднадзе торжественно встречает того в аэропорту.
– Ты серьёзно? А с виду порядочный. Такая обворожительная улыбка у него. Мне бы так улыбаться, все девки моими были бы.
– Они и так все твои, Леонид Ильич, только пальцем покажи.
– Э-э-э, не говори, у нас в орготделе курьером работает Наина. Однажды в коридоре ущипнул её за попу, она испуганно взглянула на меня, затем вроде бы загадочно улыбнулась, но до сих пор никакой реакции. Так и не появилась.
– Вызови её. Напиши мне кехат («письмо» – чечен.) и поручи ей доставить.
– Это не моё, мне хочется своимм обаянием и харизмой обольщать, уподобляться Берии не желаю. Однажды сидел у него в приёмной, охранники вывели из кабинета потрёпанную, страшно смотреть, девицу лет семнадцати. А куда повели, кто знает… Отвратительная картина, я тебе скажу. Было бы при мне оружие, так я всеми пулями погасил бы его наглую ухмылку.
Сделав это смелое заявление, вызывающее уважение, Леонид Брежнев вроде как сам в себя поверил, выпрямился, расправил плечи в ожидании требуемой реакции. И реакция незамедлительно последовала, глаза Кованова ослепительно засияли, выражая неподдельное восхищение возможным поступком старшего и смелого товарища.
С минуту поразмыслив, Леонид Ильич «вернул» старого друга в рабочий кабинет:
– Но мы отвлеклись, давай ближе к телу.
– Вот ещё пример, Леонид Ильич. В Азербайджане за 200 тысяч рублей можно получить должность первого секретаря партийного райкома, должность министра стоит 150 тысяч, а начальником райотдела милиции можно устроиться за 50 тысяч. Любой первый секретарь райкома когда-то, вступая в должность, положил на лапу кому-то, по своей линии, 200 тысяч рублей. Ты только вдумайся в эти цифры. Задать бы Ахундову вопрос, откуда у чиновника, имеющего, допустим, 120 рублей зарплаты, 200 тысяч наличными? Такую сумму, если не есть и не пить, и семью не кормить, лет пятьдесят собирать надо.
– И это им сходит с рук?
– Да, Лёня, да. И потому, что в нашей среде покровителей имеют.
– Назови!
– Не хотел бы.
– Называй!
– Один из них, повторяю, один из них…
– Кто?
– Первый заместитель… председателя Совета министров СССР… Данил Голянский. И запомни, Лёня, не примем меры сегодня, лет через двадцать распадётся страна. Это как пить дать.
Набравшись смелости, выдохнул из себя последнюю фразу Павел Васильевич и на душе легче стало, а лицо Леонида Брежнева отразили испуг и недоверие…

Пятая часть рассказывает об источниках доходов Антоши Аукинполова

Основным источником дохода Антоши являлись переводы. Секретарь местного отделения Литфонда Союза писателей добросердечная женщина Дарья Филипповна Образцова подыскивала ему в издательствах, где имелись свои люди, произведения, изложенные на языках авторов. Из среднеазиатских республик, национальных меньшинств Зауралья, коренных народов севера России и грамотного населения всего Тихоокеанского побережья вплоть до Камчатки.
Да ещё Дарья Филипповна изредка предлагала литературную обработку рассказов, а иногда повестей и романов советских граждан, поселившихся в вышеперечисленных географических очертаниях. Хорошо шли воспоминания участников Второй мировой войны. Те, будучи в годы жарких баталий, судя по метрическим данным, двенадцати-тринадцатилетними пацанами и пацанками, разве что умели ловко очищать сады и огороды соседей. Однако спустя пятьдесят с лишним лет грудь бывших бедолаг, ныне седовласых почтенных граждан и гражданок, украсили до десятка вполне боевых орденов и медалей, а кому повезло – и медалей соседних стран. Благо на толкучке можно было и орден Ленина в кепке достать.
Воспоминания строго соответствовали орденам и медалям на героической груди рассказчиков, и каждая медаль или орден представляла отдельный, красочно описанный подвиг, причём один отчаяннее другого.
Предлагали рукописи и бывших партийных боссов, ныне коротавших время в двухэтажных особняках индивидуальной постройки, слегка смахивающих на средневековые замки, но гораздо больших размеров. Реже предлагали рукописи ветеранов труда, написанные каллиграфическим почерком; добросовестных тружеников, отмеченных советской властью почётными грамотами, вымпелами, письменными благодарностями, внесёнными в трудовую книжку.
Значительно реже, но всё же приглашали выступить на торжественных мероприятиях с патриотическими стихами, не лишёнными редкостного драматизма, и хорошо платили. Иногда к конверту, в котором на десятирублёвой купюре с красноватым фоном красовался лобастый вождь-основатель, прилагали ещё и небольшой пакет с редкими деликатесами. Так, на столе Андрея появлялись диковинные продукты, недоступные простым смертным и соседям по коммуналке тоже. В пакете можно было обнаружить польский горошек и с полкило краковской колбасы, рижские шпроты и бальзам той же республики, венгерский сервелат и кукурузу в банке, сосиски с Московского микояновского завода с полкило и полпалки докторской того же производителя и прочие и прочие продукты, вызывающие жгучую зависть у соседей по кухне, ибо, как вам автор уже сообщал, Антоша жил в коммунальной квартире.
Почитали за честь посылать приглашение Антоше председатели профкомов передовых предприятий города по двум причинам:
 во-первых, ему удавалось удачно зарифмовать и, главное, своевременно все судьбоносные решения партии и правительства, так что было с чем выходить на сцену. Гражданские стихи Антоши, полные оптимизма и уверенности в завтрашнем дне, являлись основной темой его творчества и хорошо вписывались в общее мажорное настроение руководителей заводов и партийных организаций нашей столицы. Лица последних во время торжественных заседаний не покидала самодовольная улыбка. Основанием тому являлось переходящее Красное знамя победителя Всесоюзного социалистического соревнования, на дубовом тяжёлом древке, окрашенном под ореховое балас («дерево» – осет.), что растёт в южных широтах нашей страны и обладает особой буффонадно-эксцентричной окраской. Это знамя который уже год развевалось в гордом одиночестве в красном уголке горкома партии, поддаваясь лёгкому дуновению ветра из открытой форточки.
А во-вторых, личное знакомство с Павлом Васильевичем Ковановым, председателем народного контроля СССР, делало Антошу в глазах профактивистов различных вероисповеданий Vip-персоной.
Павел Васильевич Кованов являлся кумом Степана, соседа Антоши по лестничной клетке, и они не раз и не два пересекались:
оказывались за одним столом в дни рождения Ангелины Иосифовны, доброй, хлебосольной старушки – мамы Степана. Та понимала, как важно для сына своей подруги постоянно мозолить глаза большому начальнику, напоминать о своём существовании.
Да плюс пенсия мамы-старушки – денег хватало, ещё и оставалось.
Вот и вчера, ближе к вечеру, позвонил зампредседателя профкома Мосстроймаша Кислицин Семён Сергеевич и после короткого и бодрого приветствия сообщил, что на Venerd; («пятница» – итал.) запланировано общее собрание заводского актива по случаю получения переходящего красного вымпела, кажется, четырнадцатой степени. В трубке что-то хрипнуло, и он не расслышал, какой степени вымпел. А после торжественной части планируется сводный концерт, и Антоше Аукинполову, согласно списку, утверждённому в парткоме, профкоме и на комсомольском бюро, доверена честь принять участие. К тому же Кислицин не преминул добавить ласкающую слух фразу: после праздничного концерта для особо приближённых, в число которых по указанной сверху причине входил и Аукинполов, состоится банкет, не менее торжественный…

Шестая часть рассказывает, как случай подбросил Виктору Пономаренко по кличке Буёк с полдюжины пакетиков с героином и марихуаной…

Виктор Пономаренко, по стечению благоприятных, в кавычках, обстоятельств ставший Буйком, лет пятнадцать не пользовался порошками, потому как не помогали.
На бодрое и трепетное вдыхание паров разогретого героина организм давно не реагировал. Спасали уколы в вену, этим он и баловался. Но однажды случай подбросил ему с полдюжины пакетиков с героином и марихуаной…
Возвращаясь с очередной стрелки: красногорская братва выставила претензии на бензоколонку у рабочего посёлка Нахабино, на автостоянке он заметил следователя по особо важным делам майора Георгия Криворученко, который в прошлый раз упрятал его за решётку на три с половиной года. Тот неуклюже топал в сторону своего «Москвича-407» ярко-вишнёвого цвета, в руках держал туго набитую барсетку. Больное воображение Буйка враз представило содержимое барсетки: валюта, заработанная следователем «честным» путём за последние два-три часа. Он злорадно усмехнулся. У него тотчас же созрел план ограбления, и он затаился, просчитывая возможные варианты.
Следователь забрался в свой автомобиль, откинул барсетку на заднее сиденье, завёл мотор и, медленно вдавливая педаль газа в брюхо автомобиля, стал прогревать мотор, потому как зима была в самом разгаре, всюду лежал неутрамбованный свежий снег. Буёк незаметно подошёл к автомобилю следователя с правой стороны и острым шилом проколол в нескольких местах правое заднее колесо. Вернулся к своей «Победе» серо-потёртого цвета, завёл и, потирая озябшие пальцы, притих, ожидая своего часа. Через несколько минут Криворученко, не подозревая подвоха, тронул с места свой автомобиль, а Буёк на «Победе» пристроился за ним. Следователь, проехав около трёх километров, почувствовал, как машину заносит в правую сторону. Озадаченный непредвиденной коллизией, он остановился, вышел из авто, осмотрел передние колёса, затем отправился к задним. Увидев спущенное колесо, от огорчения топнул правой ногой по асфальту, покрытому снежной чёрно-грязной слякотью, а левой пнул обмякшую резину и огорчённо развёл руками. Осторожно ступая по мокрому снегу, прошёл к багажнику, прилагая определённое усилие, чтобы не испачкаться, вытащил запаску. А Буёк остановился в десяти метрах и, прикрывая лицо газетой «Правда», стал следить за движениями Криворученко. В ту минуту, когда следователь, кряхтя и краснея, вставлял в ось запасное колесо, Буёк отложил чтение передовицы «Основные показатели в лесообрабатывающей промышленности в первой половине 7-й пятилетки» на самом интересном месте, неслышно подошёл с противоположной стороны к автомобилю следователя и, стараясь не шуметь, ловко вытащил с заднего сиденья барсетку.
Через минуту его автомобиль, развивая предельно возможную скорость, мчался по Ленинскому проспекту, удаляясь от машины следователя. Отъехав на приличное расстояние, примерно два-три квартала, он повернул в глухой переулок, припарковался, предусмотрительно осмотрелся и потянулся за барсеткой. И здесь его ожидало полное разочарование. В барсетке оказалось то, что никак не ожидал увидеть профессиональный преступник: в сумке советского следователя, ответственного борца с преступниками и со всем негативом присущим криминальному миру, лежало с полдюжины плотно упакованных пакетиков с героином и марихуаной и всего лишь полторы тысячи долларов.
Отдать в продажу наркотики Буёк не решился, знал – чревато, органы могли по следу движения наркотиков выйти на него. Так и повисли ненужным балансом невостребованные пакетики. Лишь изредка он вспоминал о них, наивно полагая, что спустя некоторое время порошки подействуют, но чуда не происходило, и он, раздражаясь и с тоскою глядя на немалое количество пакетов, снова брался за шприц…

 
Седьмая часть рассказывает, как просыпается Антоша Аукинполов

Зазвонил будильник. Антоша, едва открыв глаза, низко опустил голову, прижав подбородком впалую грудь, потряс рыжей шевелюрой и громко произнёс «б-р-р-р-р-р». Затем, вытянув руку и не оборачиваясь, уже отработанным с годами движением хлопнул по будильнику, который ещё продолжал трезвонить, будильник покорно заткнулся. Антоша натянул пижаму и, не разжимая глаз, вышел в коридор. Пнул дверь ванной, та оказалась запертой, тотчас же изнутри раздался визгливый голос восьмиклассника Серёги: «Я только зашёл! Мешать-то зачем! Что за народ! Прямо житья от вас нет!»
 Антоша отошёл в сторону, опёрся об оштукатуренную и окрашенную лет тридцать назад стену, а сегодня имевшую обшарпанный вид со следами прошлогоднего водного потока с верхних этажей. Застывший рисунок низвергающейся бурной воды напоминал ему главную достопримечательность североамериканской страны – Ниагарский водопад. С тех пор на вопрос, бывал ли он за границей, неизменно отвечал: – «Естественно, – и добавлял, – в Канаде».
Он стал терпеливо дожидаться, пока освободит ванную абсолютный двоечник и лоботряс, коим являлся вышеуказанный Серёга.
Наконец-то румянощёкий толстопузик с нечёсаной со дня рождения пышной копной на голове выскочил из ванной (из-за длинных, ниспадающих на глаза волос он мог видеть окружающую среду разве что в своём воображении,) и, не обращая внимания на Антошу, сердито хлопнул дверью своей комнаты. Антоша не стал запираться в ванной, так как ему унитаз не требовался, он успел за ночь после вечернего пива несколько раз сбегать по-маленькому. Пристроившись к потрескавшемуся и изъеденному ржавчиной в местах металлических креплений зеркалу, долго и тщательно чистил зубы импортной пастой поморин, при этом фыркал, шумно плевался и напевал песню «Каховка, Каховка, родная винтовка». Очарованно рассматривал себя со стороны и, сравнивая своего двойника за стеклом с оригиналом и фиксируя абсолютное сходство, удивлялся этому обстоятельству. Устав от самолюбования, он принялся с особым упорством скоблить лицо, раз за разом покрывая его густой мыльной пеной. Затем поплескал на голову тёплую воду, уложил причёску, расчесал бакенбарды, посмотрел на себя в зеркало и остался доволен…

Восьмая часть рассказывает, как Буёк и Зоно Маркаровский пили водку, пели песни и о чём-то договаривались

На следующий день, поздно вечером, у подъезда Буйка нетерпеливо поджидал вор из приблатнённых Зоно Маркаровский, проверенный пацан, армянин из города Ташира. Они, увидев друг друга, кинулись в объятия, месяца два как не виделись. Зоно по-приятельски похлопал Буйка по плечу своей широкой ладонью. Бравируя золотым перстнем с бриллиантом в три карата на безымянном пальце, он стал рассказывать, что его привело к старому другу, но Буёк взглядом попросил не спешить и пригласил товарища в дом. У порога оба расторопно скинули обувь, заполнив квартиру запахом нестиранных носков, прошли на кухню. Буёк поставил чайник, а Зоно достал из-за пазухи и водрузил на стол чекушку «Московской». Буёк занялся посудой и через плечо бросил товарищу:
– Пошурши в холодильнике, достань чего там есть.
А сам, расставив тарелки на столе, пропал в туалете. Зоно охотно открыл дверцу холодильника и выложил на стол нарезанный балык, неполную двухсотграммовую банку красной икры, открытую банку рижских шпрот, пачку пельменей. Пельмени его особо обрадовали. Он достал из шкафа, над рукомойником для посуды, небольшую эмалированную со сбитыми краями кастрюлю, налил воды и поставил на плиту. В деревянной коробке, на холодильнике, среди пачек печенья и прочей полусладкой продукции отыскал и вытащил на свет божий полбуханки засохшего ржаного хлеба. Из заднего кармана выудил нож в двадцать-двадцать пять сантиметров длиной и нарезал хлеб. Шныряя глазами по кухонным полкам, заметил на окне за занавеской пакет с томатным соком. Тем же ножом ловко вспорол пакет и разлил сок по стаканам со следами ряженки или кефира. Затем, разместившись на табурете, стал ждать, пока Буёк прекратит кряхтеть и опорожнит свой желудок от съеденного за день.
По хлынувшей вони со стороны туалета он заключил, что Буёк вот-вот появится, и действительно, скрипнула дверь, и тот вышел повеселевший, с сияющими от счастья глазами. В последнее время его мучили запоры, сказались долгие годы, проведённые в тюрьмах. Четыре судимости, не каждый выдержит, сломается. Но Буёк всякий раз, получив свободу, не раздумывая, скатывался в старое русло, потому как к другому занятию не был приспособлен.               
Почти одновременно закипела вода в чайнике и в кастрюле. Буёк бухнул всю пачку пельменей в кастрюлю и щедро посолил. За столом занял место напротив Зоно, положил на хлеб две столовые ложки икры и услужливо предложил деликатес товарищу. Разлил чай, не жалея заварки, и пододвинул к Зоно стакан с чаем:
– А теперь выкладывай, что там у тебя.               
– Армянин приехал из Армении, просит тачку подешевле.               
– В полцены устроит?               
– Я так ему и сказал.               
– Так, так. Сегодня у нас пятница. Приводи его на рынок в воскресенье. Выберем. Подведёшь ко мне, познакомишь. А сам ты сколько хочешь?               
– Как всегда. Четверть.               
– Устраивает.               
Тут и пельмени подоспели, открыли чекушку, наполнили стаканы… Затем Буёк полез за своей бутылкой. А Зоно хриплым голосом запел:               
«Звенит звонок, пора расстаться,
Пора расстаться с буйной головой,
А мать заплачет холодными слезами,
Постой, сыночек, куда же ты, постой.
 (И здесь, не выдержав нахлынувшей тоски, Буёк подключился.)
 А мать заплачет холодными слезами,
Постой, сыночек, куда же ты, постой.
 Прости же, мама, за все мои поступки,
Что я порою не слушался тебя.
 Я думал, мама, тюрьма – всё это шутки,
А шуткой этой наказал я сам себя.
Я думал, мама, тюрьма – всё это шутки,
А шуткой этой наказал я сам себя.
Везу я тачку и тачкой управляю. 
И тачка верная судьбу мою везёт.
 Вот так вот, мама, молодость проходит.
Вот так вот, мама, жизнь моя пройдёт».


 Сидели долго, расстались ближе к полуночи.
 
 


ГЛАВА 2


Продолжение первой части первой главы
 Особенностью жителей той страны, представителей обоих классов, включая и прослойку, являлось твёрдое убеждение в превосходстве социалистического строя (как писали газеты в своих передовицах) перед загнивающим капитализмом. Гражданин Антоша Аукинполов, как законопослушная продукция своего общества, не являлся исключением, он, подобно преданной хозяину собаки, терпеливо ждал, когда неоспоримое преимущество, прописанное на бумаге, превратится в желаемое качество в реальной жизни. И главный лозунг первой страны, строящей коммунизм: «От каждого по способностям, каждому по потребностям» превратит жизнь советского человека в обещанный христианами загробный рай ещё при жизни.
Однако в его сознательной жизни имели место и отдельные недостатки. Очевидно, это произошло по недосмотру семьи: сердобольной матери или отца, сбежавшего в час рождения нашего героя.
Как рассказывают, сматывая удочки, он прихватил с собой бутыль самогонки, презент деда Тимофея по коммуналке (там ещё больше половины оставалось) и горсть серебряных старинных монет, оставшихся от предков Антоши по материнской линии, что являлось дополнительным свидетельством дворянских корней семейства Аукинполовых…
(Продолжение следует)

Вторая часть рассказывает о трёх звонках, о тревожном состоянии нашего героя и о неразделённой любви соседки – Валентины Ивановны

Как ни странно, Антошу с утра одолевало какое-то непонятное, тревожное предчувствие, какая-то таинственная недосказанность царила в воздухе, вкралась в его душу и терзала немолодой, но ещё не старый организм.
Пребывая в раздумьях, он и не заметил, как на кухню вошла ещё одна соседка, Валентина Ивановна, которая занимала первую комнату с правой стороны коридора. Валентина Ивановна несла массивную чугунную сковородку под мышкой и неумело придерживала её правой рукой, опасаясь, как бы чугунное изделие не соскользнуло и не грохнулось на перевязанный медицинским бинтом большой палец левой ноги. А в правой руке держала, цепко обхватив тонкими длинными, как отметил бы намётанный глаз, пальцами профессионального фортепианиста (авторство это слова, без сомнения, принадлежит автору, и копирование, без указания источника, не приветствуется) четвертинку двухсотграммового пакета сливочного масла за 32 копейки и два куриных яйца: бежевого цвета и тёмно-коричневого.
Валентина Ивановна пока ещё представляла живой интерес для некоторой категории мужчин, интересующихся представительницами бальзаковского возраста, включая автора сего романа, и догадывалась об этом. Поэтому Валентина Ивановна не теряла speranze («надежда» – итал.) когда-нибудь завоевать чёрствое сердце желанного мужчины, в смысле Антоши Аукинполова. Она прошла бочком мимо него, слегка задевая его локоть своим пупком. Справедливости ради нужно отметить, что её пупок, подобно кратеру высохшего вулкана из сериала «Интересное в природе», интригующе, эдак заносчиво, выступал сквозь тонкий плотно облегающий джемпер собственной вязки и не мог оставаться незамеченным мужчинами, жаждущими любви и ласки. А обтянутые тем же джемпером груди чуть-чуть обвисали под собственной тяжестью и приходили в движение при каждом её шаге, тем самым завораживали внимание совершенно посторонних глаз, да настолько сильно, что и автор этого замечательного произведения, обладающий стойким характером, не устоял бы.
А впрочем, свидетели этой сцены и не сомневались в намерении Валентины Ивановны нарочито неловким движением разбудить в Антоше естественное чувство, тягу к противоположному полу. Достаточно было обратить внимание на пупок, когда тот касался Антошиного правого локтя, или на грудь, несущую совместную ответственность с пупком. Ему нравились резкий запах её духов, ощущение близости. В то же время его обуревали только ему понятные чувства, утратившие коварную соблазнительность за годы совместного проживания, в смысле, в коммунальной квартире. Нервы, расположенные в районе правого локтя, соприкоснувшись с пупком, напрягались и передавали в центр головного мозга тревожный сигнал: «Внимание, внимание, женщина!» И мозговой центр совершал отвлекающий манёвр, унося мысли Антоши в противоположную сторону, в сторону шкафа деда Тимофея.
Но всего этого Валентина Ивановна и знать не знала, а потому, тяжело вздохнув, прошла к газовой плите.
«Этот верзила хотя бы для приличия заёрзал на месте, – подумала она, покосившись на Антона сквозь пушистые, покрытые чёрной тушью ресницы: – На худой конец, под столом ноги, свои огромные лапища сорок последнего размера, из стороны в сторону передвинул бы»,   – уже вполголоса пробормотала она и, не оборачиваясь ни к кому конкретно, поскольку было понятно, что её слова не адресованы деду Тимофею с двухклассным церковно-приходским образованием, громко сообщила о трёх вечерних звонках какой-то настырной женщины. А растапливая сливочное масло на сковородке, которую поставила на самую большую конфорку газовой плиты, добавила:
– А впрочем, их было несколько.
Соседка оторвала нашего героя от утренней заторможенности и вернула его пространные размышления из обо всём понемногу в конкретное место, на кухню. И, неумело разбивая яйца над сковородкой, она с нескрываемым раздражением в голосе, поскольку неуправляемый желток второго яйца тёмно-коричневого цвета, изменив траекторию полёта, прилип к её большому пальцу, поинтересовалась:
 – Выходит, не все ваши ismer;s («знакомые» – венг.) знают месторасположение вашей комнаты?
 – Нет, не все, – не сразу ответил Андрей, а через минуту решил прояснить сказанное:
 – Мои друзья в принципе вежливые люди, но им глубоко наплевать, на какой стороне я живу, – буркнул он, продолжая теряться в догадках, кто же это мог звонить ему.
______
Нужно отметить, что в этой коммунальной квартире укоренилась одна особенность. Комнаты с правой стороны с окнами на Ульяновский проспект, с добротными постройками сталинского времени, с вкраплёнными в здания неоновыми подсветками и вечерним праздничным настроением благодаря многочисленным светящимся указателям и прочим рекламным билбордам считались элитными. И жильцы этой половины самовольно, нарушая известные указы ооновских чиновников касательно прав человека, присвоили себе статус представителей высшего сословия, и, соответственно, на левосторонних жителей, окна которых смотрели во двор хрущёвской развалюхи в три этажа, до окон второго этажа, заваленного мусором, посматривали с некоторым сожалением. Мол, что с них взять, раз судьба их обделила. И соответственно, когда к телефону, который висел в коридоре у входной двери приглашали кого-либо из левосторонних, то соседи, занимавшие правую половину коммунальной квартиры, услышав просьбу, могли, не ответив даже, бросить трубку. Иная картина наблюдалась, когда приглашали к телефону «своих» жителей комнат, расположенных на правой стороне.
Волонтёр, первым выскочивший из своей комнаты, будь то соседка или сосед, проживающий в привилегированной части коммунальной квартиры, вежливо попросит подождать, подойдёт к требуемой двери, постучит и так ласково окликнет:
– Валерия Ивановна! Вас к телефону-у-у-у! Голос, незнакомый, видимо, приятный мужчина, вы, наверное, недавно с ним познакомились. Признайтесь, – загадочно заключит представитель одного из полов, известных человечеству. А Валерия Ивановна из-за двери также вежливо ответит:
 – Да знаю, кто звонит. Женатый он, я должна ему номер телефона телемастера продиктовать. Они недавно белорусский телевизор купили «Горизонт-202», и вот уже неделя, как звук пропал, – сообщает Валерия Ивановна, а сама не спешит выйти, торопливо припудривает лицо, подводит глаза, ещё раз подкрашивает губы. Так – на всякий случай, потому как, может, именно в эту минуту к соседям придут неженатые мужчины с приятной внешностью.
Недавно неловко получилось: она опрометчиво выскочила из комнаты и только взяла трубку, как открылась входная дверь, и вошли двое мужчин, такие элегантные, слов нет. Вот они и прошли мимо Валентины Ивановны и постучали в дверь деда Тимофея, не удостоив её оценивающим взглядом. А она в шлёпанцах и в поношенном халате. Была бы одета да накрашена, попробовали бы эти элегантные мужчины её не заметить!
– -----
Как догадался czytelnik («читатель» – польск.), Антоша с матерью занимали комнату с левой стороны и не обладали статусом представителей высшего сословия даже при наличии ежемесячных импортных деликатесов, о которых правосторонние соседи и мечтать не могли.

Третья часть рассказывает, как оборвалась жизнь невинного человека

Воскресенье, час тридцать дня. Как всегда, на авторынке «Южный порт» толкотня. Буёк сидит за столиком в кафе «Скорость» с бутылкой лимонада, пьёт прямо из горлышка, хотя официантка поставила перед ним гранёный стакан. Поступает он так из соображения своей безопасности. Это кафе находится под его юрисдикцией, но у дружков из сафроновской бригады руки длинные, могут подсунуть отравленный стакан. Ещё издали он заметил Зоно с неизвестным товарищем из Армении. Незнакомец полный, двухметрового роста, рядом с ним Зоно кажется игрушечным. Зоно, резко жестикулируя руками, что-то ему объясняет. Подошли. Незнакомец подобострастно протянул руку для приветствия и представился:               
– Роберт.               
– А я Буёк, – процедил тот сквозь зубы и протянул в ответ руку.               
Лёгким жестом пригласил сесть за столик. Тотчас же официантка, лучезарная красавица, принесла две бутылки лимонада и два стакана. Солнце нещадно пекло, и холодный напиток оказался как нельзя кстати. Роберт налил лимонад в свой стакан, а Зоно, подражая старшему товарищу, присосался к горлышку, небрежным щелчком отодвинув стакан от себя. Роберт сел на краешек стула, подчёркивая особое уважение к вору в законе и, затаив дыхание, ждал, что сулит ему эта полукриминальная встреча. Конечно, статус вора в законе гарантировал честный торг, это несколько успокаивало закавказского гостя. Но ожидать полной гарантии от незнакомых людей не стоило, во всяком случае, верилось с трудом, чувствовал, что попадает в колею, из которой выбраться не так-то просто. Хотя безмятежная дружелюбная улыбка Буйка успокаивала, настраивала на благополучный исход планируемой сделки. Выдержав предусмотренную воровским этикетом паузу, Буёк заговорил:
– У нас всё просто, гоним машины из Прибалтики, там цены намного дешевле. Прибалты зациклились на иномарках, наши машины в отличном состоянии, за бесценок отдают. Сейчас пройдёмся по рынку, ты выберешь машину, спросим цену. Допустим, владелец оценил свою тачку в 5 тысяч рублей. На этом расходимся, и через два дня ты получаешь тачку один в один за 2500 рублей, но оставляешь нам залог 500 рублей. 500 рублей – такая символическая сумма, из-за неё мы не ударимся в бега. Ты должен нас понять, пригоним машину, а тебя и след простыл. Понятно, что мы в накладе не останемся и за день-другой за 4000–4500 продадим, но нам эта возня ни к чему.
Роберт, не раздумывая, достал из внутреннего бокового кармана бумажник, отсчитал пять сторублёвых купюр и положил перед Буйком. Буёк скрутил по воровской привычке деньги, просунул в барсетку, чуть отодвинув змейку и, по-доброму глядя Роберту в глаза, сказал:
– Вот это деловой разговор, одобряю.               
Встал с места, схватив второй рукой полупустую бутылку лимонада, и пригласил гостей следовать за ним. Они неторопливым шагом направились к автомобилям и двинулись вдоль рядов. Роберт внимательно, вполне обстоятельно рассматривал машины, иногда задавал владельцам вопросы, вносил некоторые данные в свою записную книжку. Заметив «Москвич-408» с перламутровыми боками, он изменился в лице и поторопился к владельцу. Вслед за ним поспешили Зоно с Буйком.               
– Сколько? – деловито спросил Роберт.               
– Шесть, три года, – услышал в ответ.               
Тотчас же сгрёб из рук владельца ключи, протиснулся на водительское сиденье, по-хозяйски завёл мотор. Прислушался. Выразил сдержанное удовлетворение. Не заглушая мотор, открыл капот, внимательно осмотрел – нет ли подтёков, проверил уровень и цвет масла. Повернулся к Буйку:
– Мы проедем по кругу, посмотрю ходовую. Буёк, простодушно улыбаясь, усердно закивал, поддерживая это решение. Роберт сел за руль, а владелец разместился рядом. Проехав вдоль рынка, они вернулись к двум товарищам. Роберт передал ключи владельцу со словами: «Меня всё устраивает, но мне надо пошушукаться». Владелец с пониманием кивнул и остался в сторонке. Роберт подошёл к Буйку:               
– Значит, я должен ещё 2500 рублей?!
– Да, – коротко ответил Буёк. – Договорились, встретимся в следующий четверг, ты пока погуляй по Москве. А теперь прощаемся, у меня ещё одна встреча. Держим связь через Зоно.               
Буёк пожал обоим руки и похлопал ребят по плечу, подталкивая их к выходу. Проследил, пока их спины исчезнут в толпе, подошёл к водителю:               
– В общем-то я покупатель. Беру. Мой приятель лучше меня разбирается в технике, но он любитель. Заедем в автосервис, здесь недалеко, механик проверит, если он даст добро, я тут же расплачиваюсь и едем к нотариусу, оформляем генеральную доверенность, чтобы без хлопот. Договорились?!               
У водителя от радости округлилось лицо, и он никак не мог совладать со своей улыбкой, как планировал, при удачной сделке. Буёк протянул руку за ключами, расторопно уселся и завёл мотор. Владелец покорно уселся рядом. Минут 15 ехали прямо по трассе, затем свернули влево и с полчаса петляли по бездорожью, наконец показался автосервис с яркой рекламой и широкими воротами. Не останавливаясь, Буёк заехал на яму. Казалось, механик ждал их приезда, потому как не удивился уверенным движениям Буйка. А Буёк резко тормознул и поставил на ручник, широко распахнул дверь автомобиля:               
– Слушай, Игорек, вот тачку беру, посмотри, нужна диагностика. Проверь сход-развал. Мои друзья на рынке смотрели, ну так, поверхностно. Вроде бы нормально, но твоё мнение важно, ты у нас спец. 
Игорь протёр промасленной тряпкой руки и направился к воротам, с грохотом опустил железный занавес. В полумраке включил свет.               
– А где она стоит на учёте? – отвлёк внимание владельца Буёк.               
Тот повернулся к Буйку:               
– В МРЭО №5 на улице 50 лет Октяб…
Но договорить он не успел, лишь дёрнулся и, охнув, верёвкой свалился, придавив ноги механика на бетонные плиты автосервиса. Механик, с окровавленным ножом, ещё с минуту постоял, глядя на дёргавшееся в частых импульсах тело, затем наклонился, тщательно протёр нож о куртку владельца машины.
– Отвезёшь завтра в Николо-Архангельский (крематорий. – Прим. авт.), там знают. Зайди в бухгалтерию, спроси Настю, – не глядя на труп, дал указание механику Буёк и добавил:               
– Могу завтра к вечеру заехать?               
– Не думаю, это «Москвич», – Игорь показал рукой на автомобиль: – Перебить не так-то и просто, нужно для начала снять двигатель, а только потом сточить старый номер и выбить новый.               
– Ладно, послезавтра утром – это крайний срок, постарайся успеть. Ну бывай, мне ещё на стрелку добраться надо, в Коломенском парке назначили. Хотелось бы на этот раз без стрельбы, устал от трупов… – он нарочито усмехнулся.

Четвёртая часть рассказывает, как завтракал Антоша Аукинполов

Антоша Аукинполов прошёл на кухню, сказал соседке бабе Насте «здрасте» и сделал себе два бутерброда. Первый приготовил с белым хлебом и докторской колбасой, а второй покруче: на бородинский чёрный p;ine («хлеб» – румын.) нанёс толстый слой импортного сливочного масла и утопил в масле несколько латвийских шпрот. Сварил турецкий кофе и принялся завтракать.
Он надкусывал бутерброды в строгой последовательности: первый-второй, первый-второй, первый-второй, изредка вступая в перебранку с другой соседкой, Клавдией Ивановной, тем самым изменив своей привычке, о которой мы уже упоминали, и нет смысла повторяться. А речь шла о жителях трущоб в Соединённых Штатах Америки и очередной смены правительства в Италии. Клавдия Ивановна испереживалась, узнав о трогательной судьбе американских братьев и сестёр, и прикидывала, как бы им помочь.
Необходимо отметить, что Клавдия Ивановна довольно-таки серьёзная женщина и появилась на кухне не ради праздного любопытства. Она поставила на огонь чайник, чтобы заварить для своего мужа-алкоголика грузинский чай, так как у того по обычаю с утра болела голова. И занимала себя разговорами с соседями, терпеливо дожидаясь той минуты, когда запрыгает крышка чайника, извещая хозяйку о необходимости достать из настенного шкафа небольшую металлическую коробку, исписанную гламурными сценами из повести о царе Омаре ибн ан-Нумане из «Тысяча и одной ночи», в которой испокон веков не было индийского чая. Грузинский же чай или иногда краснодарский который год являлся полновластным хозяином этой несравненной по красоте среди прочих кухонных предметов банки.
Антоша осторожно допивал горький и горячий кофе и, последовательно откусывая, продолжал поедать бутерброды, иногда слизывая с пальцев текучее сливочное масло.

Пятая часть рассказывает о раздумьях Муслима Магомаева

Из парижского аэропорта Шарль-де-Голль вылетел советский пассажирский лайнер Ту-134 с двумя турбореактивными двухконтурными двигателями Д-30. Впервые в советском авиастроении конструкторское бюро Туполева осмелилось установить реактивные двигатели в хвостовой части фюзеляжа на пилонах. К удивлению конструкторов, стало меньше шума в салоне и, соответственно, больше комфорта. Серийное производство показало отличные результаты. И в нашем случае вышеуказанные двигатели работали исправно, мерно гудели, лишь изредка вздрагивал от непривычки Пантелеев Иван, пассажир из второго салона. Лайнер, набирая скорость и высоту, поднялся до отметки 10 км, там осмотрелся и направился в сторону Москвы. Об этом пассажиры узнали из сообщения второго лётчика, а по жизни – первого мачо московского микрорайона Заречье Ашота Асатряна. Он не являлся кавалером трёх орденов Трудовой Славы и не носил на груди Золотую медаль Героя Советского Союза, но женщины сразу обращали на него внимание. Он, будучи знаком с уже отмеченной отличительной чертой замужних и незамужних женщин и некоторых мужчин, степенно поднялся на борт корабля, прошёлся пытливым взглядом по рядам всех трёх салонов и, не найдя ничего примечательного, вежливо поприветствовал пассажиров, озаряя салон чарующей улыбкой, исчез в кабине лётного экипажа.
Но как только door («дверь» – англ.) за Асатряном закрылась, женщины вновь устремили свои взоры, замешанные на сексуальных фантазиях, в сторону кресла 3-А и в том же направлении отправили свои нелицеприятные мысли. Это место плотно оккупировал молодой человек по имени Муслим Магомаев, эстрадно-оперный певец, обласканный партией и народом, секс-символ советского образца.
Он сидел, облокотившись о подлокотник и, так же как и скульптура Родена «Мыслитель», погрузился в свои мысли. Не обращая никакого, в том числе и сердечного, внимания на возникшее волнение в связи с появлением второго лётчика в салоне корабля, он мысленно находился всё ещё там, в парижском концертном зале «Олимпия». Соответственно, двадцатисемилетний Муслим Магометович не обратил внимания и на отсутствие на груди лётчика-героя трёх орденов Трудовой Славы или, на худой конец, медали Героя Советского Союза, что выгодно отличало бы соблазнителя более тысячи женских сердец от остальной братии.
 (Асатрян с увлечением рассказывал о своих победах на любовном фронте на каждом перекрёстке: не умолкая, как на земле, так и в воздухе, на высоте 10 тыс. метров.)
А Муслиму Магомаеву было над чем задуматься. Всего лишь три дня, как в Париже, в рамках советско-французской дружбы в самом старом из ныне действующих концертных залов французской столицы – театре «Олимпия» состоялся его концерт. Все 2 тыс. мест выкупили бывшие соотечественники и соотечественницы либо, как они себя называли, французы в первом поколении. Предвкушая особое ощущение, я, как автор этого романа, позволю себе передать своими словами состояние, охватившее меломанов, испытывающих страсть к эстрадной песне. Речь идёт о соблазнительном удовольствии. Вот именно – соблазнительное удовольствие.
 Ещё у парадного подъезда концертного зала соотечественницы всех поколений очарованно рассматривали огромный портрет советского мачо с дивными, чарующими глазами и неповторимым голосом. Для полноты картины перечислю: у афиши стояли две еврейки с проспекта L’avenue Anatole-France, армянка, владелица ночного клуба в Кнокке-ле-Зуте на Фламандском побережье, сестра бывшего есаула Сидоренко с мужем, три вдовы владельца меняльной лавки Анвара Демирчиева, две вдовы князя Фёдора Голованова под руку с молодыми опекунами, братьями-близнецами, подающими надежду стать с помощью кошельков вдовствующих особ первыми риелторами Парижа…
(Если Анвар Демирчиев одновременно владел тремя жёнами, согласно мусульманскому обычаю и его потенциальным возможностям, то князь Фёдор Голованов последовательно. С первой женой он прожил два с половиной месяца, а со второй – двадцать пять лет. Познакомились экс-жёны в час его смерти и с тех пор стали неразлучными подругами. Что касается Анвара Демирчиева, он вовсе не спал ни с одной из своих трёх жен, а снюхался с женой водителя-дальнобойщика Жака Делавера, и, когда автомобиль Жака Freightliner CL Columbia 1965 года пересекал франко-итальянскую границу, Анвар перебирался в постель его супруги Мадлен, удивительно похожей на Элизабет Тейлор, а в его хоромы зачастили студенты из расположенного по соседству колледжа Сен-Луи-де-Гонзаг.)
Были замечены у афиши и жёны казачьих атаманов, отличительной чертой последних являлась широкая дојке (грудь – серб.) и бесчисленное количество медалей на груди сомнительных ценности и качества. Автор из-за угла посматривал на это зрелище: на пузатую толпу с медалями, и ему вспомнилось стихотворение неизвестного автора:
Шёл казак куда-то вдаль.
На груди была медаль:
«За отвагу», «За победу»,
«За приятную беседу»,
«За научные труды»,
«За охрану всей среды»,
символ сдачи ГТО,
«Прохождение ТО»,
Клуб беременных «Журавлик»,
Гардероб ДК «Гидравлик»,
Капитан игры «Зарница»,
«Гомельская психбольница»,
табакерка и огниво,
восемь крышечек от пива,
«Берегись велосипеда»,
«Тридцать восемь лет Победы»
Поскользнулся вдруг казак...
И медальками – херак!
И теперь медальки все
раскатились по шоссе.
Ребятишки! Дяди, тёти!
Если где-нибудь найдете:
Орден Славы, орден Мира,
пуговку с гербом Алжира,
фенечку, консервный нож,
малахитовую брошь,
Красный крест, Петровский крест,
«Город Прага», «Город Брест»,
«Полковая медсестра»,
«Детство – чудная пора»,
«Эсперанто», «ЦСКА»,
личный номер лесника,
запонки к военной форме,
«Лучший токарь», «Выхлоп в норме»,
«Похудей за пять минут»,
Молодёжный клуб «Сохнуд»,
«КГБ», «Почётный донор»,
«Частный фонд Елены Боннер»,
хоть медалькой, хоть значком
поделитесь с казачком!

А следом появились представители царской семьи, члены Императорского Дома Романовых. Во главе свиты торжественно шагал Александр Никитич Романов, младший сын князя Никиты Александровича и княгини Марии Илларионовны, урождённой графини Воронцовой-Дашковой. За ними – внук великого князя Александра Михайловича и великой княгини Ксении Александровны со своей невестой, итальянской княгиней Марией Иммакулате Вальгуарнере ди Нишеми. Игнорируя толпы зевак, они прошли в зал и вальяжно расселись в ложе для почётных гостей…

Шестая часть.
Второе марта. 19.35. Трёхкомнатная квартира Левона Кочаряна на Большой Каретной

В квартире Левона Кочаряна царит семейная идиллия. Супруга Инна Александровна на кухне готовит ужин, дочь Оленька, раскидав учебники по всей поверхности обеденного стола, делает уроки.
А глава семьи Левон Суренович Кочарян занят: он разлёгся на диване, читает газету «Правда», вернее, позёвывая, просматривает директивы по пятилетнему плану развития народного хозяйства СССР восьмой пятилетки, принятой на XXIII съезде КПСС в 1966 году, и вслух между зевками восхищается достигнутыми успехами.
Раздался телефонный звонок. Оленька вприпрыжку помчалась в коридор и через минуту окликнула отца:
– Пап, это тебя.
Левон, отбросив газету на журнальный столик и перестав восхищаться достигнутыми успехами народного хозяйства СССР, нехотя поднялся с дивана, кряхтя, по -утиному, переваливаясь из стороны в сторону, направился к телефонному аппарату. По привычке буркнул:
– Слушаю.
И в следующее мгновение завизжал от радости:
– Да не может быть, Леонид, это ты?! Ха-ха-ха, я рад тебя слышать. Когда ко мне?
Затем немного покивал, выслушивая подробный отчёт Леонида Енгибарова и пояснение, каким боком тот оказался в Москве. Не выдержав долгий перечень заслуг перед партией и правительством и подробный список поверженных женщин за отчётный период, он перебил Енгибарова:
– А ты как раз вовремя, завтра у меня собираемся, все наши будут.
Кочаряна и Енгибарова связывала многолетняя дружба, нечто неуловимое соединяло их родственные души. С первой минуты знакомства, когда неугомонная подружка Левона Раиса Петакчян подвела его к только что завершившему свой номер цирковому артисту, юному Леониду, они повели себя так, словно бы старые друзья встретились после долгой разлуки.
 Кочарян по долгу службы больше находился в Москве, чего не скажешь о вечном гастролёре, артисте цирка Леониде Енгибарове, но когда тот оказывался в столице, то непременно встречались и, как правило, в просторной квартире Кочаряна. Подтягивались и друзья, общие знакомые, кто с бутылкой водки, кто с палкой колбасы, и засиживались строго до часу ночи, чтобы успеть в последнюю минуту заскочить в метро. Не стал исключением и этот вечер. Подъехали Эдмонд Кеосаян, Владимир Высоцкий, Андрей Тарковский и Василий Шукшин, ну и Енгибаров, естественно. На этот раз оккупировали стол на кухне. Не стали тревожить супругу Кочаряна, миловидную и хлебосольную Инну, поскольку она возилась с уроками дочери в столовой комнате, решала задачи по алгебре, сами занялись сервировкой пиршественного стола.
 Андрей, небрежно сбросил с себя пиджак, закатал рукава и взялся нарезать докторскую колбасу. Не остался в стороне и обычно пассивный Вася. Примостившись у стола, он с озабоченным видом раскладывал на ломтики хлеба рижские шпроты. Эдмонд колдовал над двумя пачками пельменей, купленных, по его утверждению, в Елисеевском магазине. Инна со своего барского плеча предложила собутыльникам солёные огурцы, салат оливье, остатки красной икры и прочие маринованные закуски.
Левон гремел посудой. Через несколько минут расселись и дружно сблизили стограммовые бокалы с искусной инкрустацией, нарушив тишину приятным перезвоном ереванского хрусталя. Проворчали каждый на свой лад:
– Ну будем, будем, не забудем.
А Эдмонд, выждав пару секунд, сымпровизировал на кавказский манер:
– Будем, будем, не забудем, деревенску девку любим.
Холодным ручейком зажурчала огненная, заставляя гостей кряхтеть, жмуриться и дрожащей рукой, позабыв правила приличия, впихивать в рот бутерброды со шпротами, с сыром или докторской колбасой. После третьей рюмки разговорились.
– Что слышно у Юльки? – прожёвывая огромный бутерброд с сыром и копчёной колбасой, невнятно выдавил из себя Андрей.
 Отозвался Эдмонд, разливая водку по рюмкам:
 – Третий год уже возятся. (Речь идёт о съёмках телефильма «Семнадцать мгновений весны».)
Вася, отложив в сторону кухонный нож, неожиданно рассмеялся:
 – Моисеевна решила показать крупным планом руки Славы. Пожелала изобразить, как он с умным видом со спичками возится. Какой смысл она решила вложить в этот ритуал, непонятно.
А как взглянула на его руки, то ахнула, у него татуировка на руке. На русском слово «Слава» крупными буквами наколото. Вот и пришлось дублёра приглашать, руки ассистента, художника Феликса Ростоцкого использовать. Именно он выкладывал за Тихонова на столе фигурки из спичек.
– Феликсу заплатили? – ухмыляясь, поинтересовался Леонид.
– Держи карман шире, – проворчал Василий и, едва сдерживая улыбку продолжил:
– А что Лёва учудил!? Ни в какие рамки не лезет. Он там провокатора Клауса играет.
 Планировали под Берлином снять эпизод его убийства. При оформлении документов дебилы из парткомиссии (Киностудии имени Горького) его спрашивают: «Опишите нам, как выглядит флаг Советского Союза». А он вскипел от негодования, услышав столь откровенно тупой вопрос, и выпалил: «Череп и кости...» Те озлобились и продолжают фигнёй заниматься, просят теперь перечислить союзные республики. Лёва и вовсе в раж вошёл, среди первых республик назвал Магадан и Воркуту. Его тут же и вычеркнули, пришлось эту сцену под Москвой ставить.
– А для встречи на берегу реки обязательна Германия? – оживился Кеосаян: – Не знает, как деньги расписать? Под Москвой вон сколько ручейков да рек. Хорошие места есть у реки Дубёнка, на берегу Берёзовки можно снимать.
– Много странного в ней (режиссёр фильма Татьяна Лиознова), – поддакнул Тарковский. – Она добавила всего один эпизод в фильм, причём нахрапом взяла. Юлька всячески отпирался, но она же напористая, любую стену продавит. Я считаю – глупый эпизод, неестественная картина, когда Слава с женой в кафе встречаются. Если уж на то пошло, то могли бы на конспиративной квартире встретиться, на недельку-другую, раз через границу перевезли. Вот из-за этой сцены она потребовала у Юльки, чтобы он внёс её в соавторы сценария. Он отказался, и начались между ними распри…
 – А меня недавно в коридоре подловила, – грея руками рюмку с коньяком, обратил на себя внимание Эдмонд, – и такую ересь понесла, закачаешься. Считает этот немой эпизод гениальным. Не только жене, но и парню, который её в кабачок привёл, следует премию дать. Этот парень даже не актёр второго плана, он яркий представитель массовки. Лишь по той простой причине, что автором этой сцены является она. А роль Славы пытается принизить, считает его недостойным этой роли.
– Брехня, – вскипел Василий Шукшин, – Арчил, месяца два вокруг неё круги нарезал, в постель затащил. Но грузина, да еще вчерашнего Остапа Бендера никак не представляю в роли советского разведчика. А на Тихонова взъелась, потому что Слава на неё внимания не обращает, мог бы ради приличия один раз переспать с ней, но нет, купается в лучах славы, как широконосая химера в водах Атлантического океана (Broadnose chimaera – англ., Rhinochimaera atlantica – лат.). Желеобразная рыба. Обитает глубоко на дне Атлантического океана и питается моллюсками,, вот её жаба и давит.
 – Чего, чего? Какая, какая химера? – удивился Леонид и уставился на Шукшина, ожидая пояснения.
 – Это рыба, что-то вроде кильки, но крупного размера, – не сробел Вася, выпалил то, что в голову взбрело.
До сих пор не встревавший в разговор Володя отложил в сторону закусочный нож и вилку, потянулся за гитарой, крякнул пару раз, привлекая к себе внимание, заодно прочищая горло, и запел:
Гололёд на Земле, гололёд,
Целый год напролёт – гололёд...
Гололёд на Земле, гололёд,
Будто нет ни весны, ни лета.
Чем-то скользким одета планета –
Люди, падая, бьются об лёд.
Гололёд на Земле, гололёд,
Целый год напролёт – гололёд...
Даже если планету в облёт,
Не касаясь планеты ногами,
Не один, так другой упадёт –
(Гололёд на Земле, гололёд)
И затопчут его сапогами.
Гололёд на Земле, гололёд,
Целый год напролёт, целый год,
Будто нет ни весны, ни лета.
Люди, падая, бьются об лёд.
Гололёд на Земле, гололёд,
Целый год напролёт гололёд.

Левон Кочарян, не менее других взволнованный песней, на правах хозяина поднял высоко над собой полную рюмку армянского коньяка «Двин» и произнес:
– Однако кечинде («вечер» – киргиз.) продолжается, предлагаю тост за Лёню и Володю!
 Сотрапезники потянулись за рюмками и, громыхая стульями, поднялись, превращая тост в торжественную церемонию.
На третьей рюмке друзья вновь разговорились:
 – Что слышно в заморских краях? – обратился к Леониду Василий Шукшин.
 Леонид, не обращая внимания на повисший в воздухе вопрос, насадил на вилку ароматный пельмень, обмакнул в сметане и отправил в рот. Только затем, хитро прищурившись, обернулся к Василию Макаровичу:
– Обстановка стабильная, социальные потрясения не предвидятся. Но не могут не насторожить нас, я это особо хочу отметить, происки врагов социализма. В результате их подрывной деятельности произошли некоторые досадные случаи. Школьный сторож из деревни Раздольное из Старообрядского района Куйбышевской области перепил немного и зарезал свою тёщу. А в здании райадминистрации Советского района Саратовской области обвалился потолок. На счастье, это произошло довольно поздно, в двенадцатом часу ночи, народ уже разошёлся по домам. Пострадали только заведующий администрацией Геннадий Иванович и его секретарша Валечка. А в целом все ок. Мы семимильными шагами движемся в сторону развитОго социализма.
– Какого, какого? – переспросил Артур Макаров.
 – РазвитОго, – повторил Енгибаров и проворчал: – Вы здесь, в столице, совсем зажрались, директивы партии читать надо.
 – А что это такое? – не унимался Макаров.
– А хрен его знает, – отмахнулся Енгибаров, – отстань.
Кеосаян, прожевав пельмень, обратился к Тарковскому:
 – Андрей, это правда, что идею «Андрея Рублёва» тебе Василий Ливанов подбросил?
– Впервые слышу, – не моргнув глазом, отпарировал Тарковский и потянулся за салатом оливье. Положив себе немного, ухмыльнулся:
– Кстати, во Франции этот салат русским называют. И вообще, народ у нас падкий на всякого рода домыслы. Рассказывают, вот, к примеру, недавно слышал. Сталин спрашивает Шолохова: «Говорят, вы, товарищ Шолохов, много пьёте?»
А он ему в ответ:
– От такой жизни, товарищ Сталин, запьёшь!
Вокруг стола пробежал скептический смешок.
– Наш дорогой товарищ Шолохов, – резюмировал Тарковский, – и до вешалки бы не дошёл за такое мнение о советской власти, по пути бы связали и в места не столь отдалённые отправили. А он через пару лет при Сталине орден Ленина получил.
– Да и к роману «Тихий Дон» он никакого отношения не имеет, – отрезал Василий Шукшин. – Подумать только, в 23 года стать автором двух томов, хочу подчеркнуть, опубликованных томов. Это нереально.
– А когда же он стал их писать? В 17 лет?
 – Поймите меня правильно, – подключился Эдмонд Кеосаян, – я ничего не имею против Михаила Александровича, но вот у меня на руках две книги «Поднятая целина» и четвёртый том «Тихого Дона», как он утверждает, – написал их одновременно, в 34-м году. У меня в голове не укладывается, что эти книги написаны одним автором. Если четвёртый том – шедевр, вполне достойный первых трёх томов, то «Поднятая целина» – дешёвая пародия на советскую литературу.
– Я наслышан о первой встрече Миши с творческим коллективом, когда фильм снимали, – хитро улыбаясь, продолжил Андрей Тарковский: – Михаил Александрович стал требовать натуральные съёмки на природе с натуральными актёрами с казацкими корнями. На роль Аксиньи решили пригласить Нонну Мордюкову. Она коренная казачка и по фактуре видно. Но Генрих Оганесян, ассистент Сергея Герасимова по фильму «Молодая гвардия», предложил Элину Быстрицкую. Увидев неотразимую красавицу, растаял поборник натурализации фильма. Элина Авраамовна – киевская еврейка, чего никогда не скрывала. А Пётр Глебов и того хлеще – вообще москвич, потомственный дворянин. Его пригласили для участия в массовке. Сергей Апполинариевич издалека заметил, как Петя гарцует на лошади, попросил подъехать и заявил:
– Вот он, настоящий Григорий Мелехов!
 Выбор и этого актёра не вызвал раздражения у баловня судьбы, мэтра советской литературы, а попросту воришки.
Разговор подхватил Владимир Акимов:
– Он у всех подворовывал, не прилагая усилий, хотя бы немного текст изменить. Выступая на одном съезде, он, по сути, признался в воровстве. Копия его выступления есть в моём архиве.
(Отрывок выступления Михаила Шолохова на XVIII съезде «победителей»: «В частях Красной армии, под её овеянными славой красными знамёнами будем бить врага так, как никто никогда его не бивал, и смею вас уверить, товарищи делегаты съезда, что полевых сумок бросать не будем – нам этот японский обычай, ну... не к лицу. Чужие сумки соберём... потому что в нашем литературном хозяйстве содержимое этих сумок впоследствии пригодится».)
– Мне запомнилась одна строчка из романа, – вмешалась гостеприимная хозяйка. – Сначала не сообразила, что бы это значило, потом дошло – там написано: «Село по иску мещанина Сергея Мохова». Какое село? При чём тут село? Что означает «село по иску» Потом догадалась: очевидно, в оригинале неизвестный нам автор невнятно написал букву “Д», вот Шолохов и спутал. А если поставить вместо «С» «Д», то получится вполне понятное предложение: «Дело по иску мещанина Сергея Мохова».
– Но есть один писатель, вставший на защиту Шолохова, и к его мнению стоит прислушаться, – поднял указательный палец вверх Леонид Енгибаров: – Это Ваагн Карапетян, кстати, автор романа, в котором мы у Лёвы пельмени едим. Он в своём эссе «Великий блеф под названием «Мастер и Маргарита» пишет: Михаил Александрович Шолохов достоин уважения уже тем, что сберёг для потомков великий роман, жемчужину русской прозы.
(Выдержка из текста, о котором сейчас идет речь. «Допустим, Шолохов не автор.
Представьте себе написанную от руки да ещё и, что вполне вероятно, гусиным пером рукопись этого многостраничного романа. Я думаю, не менее трёх тысяч страниц. А теперь предположим, что эта рукопись попала в руки неграмотного крестьянина, коими в те времена полнилась земля Российская. Этот неграмотный крестьянин все исписанные рукой неизвестного автора три тысячи страниц на курево пустил бы. Принялся бы бессмертными строчками печь разжигать да под куриц подкладывать, чтобы тепло сохранилось и лучше неслись. В этом случае Михаил Александрович Шолохов достоин уважения уже тем, что сберёг для потомков великий роман, жемчужину русской прозы.)
– Логика есть, – согласился Тарковский, но не надо было авторство себе приписывать.
 – Выпьем за тех, кто не хлопает дверьми, а распахивает их! – поднял над собой полную рюмку коньяка Левон Кочарян. – Хватит Шолохову косточки перемывать, шустрый он парень. Надо бы у него поучиться.
 – Кто знаком с Татьяной Лиозновой? – обратился к сотрапезникам до сих пор молча поедавший пельмени Артур Макаров. – Что она из себя представляет? Я всякого наслышан.
Тарковский и Кеосаян настороженно переглянулись. Воцарилась тишина, и, чтобы вернуть компанию к непринужденной беседе, Кеосаян заговорил:
 – Я понимаю, тебя она интересует в свете фильма «Семнадцать мгновений весны», над которым она сейчас работает.
 Макаров, подтверждая пикра («мысль» – авар.) Кеосаяна, кивнул.
– Юлик написал сценарий и продал его «Мосфильму». Получил деньги. Всё как полагается. Она прочитала сценарий и прилипла к нему, мол, дай мне, я сниму фильм. Он забрал сценарий, вернул деньги, хочу особо подчеркнуть, он вернул деньги в кассу «Мосфильма». И тут началось. Таня потребовала ввести её в соавторы сценария, Юлик, естественно, отказался. В ходе работы над фильмом трепала ему нервы, как могла, до инфаркта доводила. Пыталась по-своему переиначивать многие сцены, Юлик стойко держал оборону. В фильме только один эпизод ей принадлежит. Прав Андрюха. Я имею в виду тайное свидание Тихонова в кафе с женой, но это совершенно ненужная сцена, из пальца высосанный эпизод.
(При распределении Государственной премии Татьяна Лиознова вычеркнула Юлиана Семёнова из списка.)

Седьмая часть рассказывает, как ссорятся соседи

Не успел Антоша вернуться в свою комнату, как на кухне послышалась перебранка между соседями, заспорили, кому сегодня прибираться. Он вышел на кухню с намерением угомонить соседей, чтобы мать не разбудили.
– А чего спорить-то, девочки, график висит, какие могут быть вопросы, я позавчера отдежурил, – вполголоса заговорил Антоша, приглашая и остальных участников полемики последовать его примеру: – Надеюсь нареканий в мой адрес не возникало. Вчера Надежда Кирилловна дежурила. А сегодня кто по графику? – спокойно продолжил Антоша
– Вот именно Антон Брячиславович, – стала пояснять вся на нервах Валерия Павловна, – в понедельник Наталья Ивановна и дед Тимофей обменялись местами, и сегодня деду Тимофею дежурить за Наталью Ивановну, а ему позвонили из деревни, с братом плохо, вот он и сорвался. Так выходит, Наталья Ивановна должна отдежурить, а вернётся дед Тимофей, два раза за Наталью Ивановну отдежурит. Согласитесь, так правильно, а Наталья Ивановна ни в какую, не хочет дежурить, хотя по графику её день. А то, что они с дедом Тимофеем так неудачно поменялись местами, так кто ж знал, что брату деда именно в этот день приспичит. Позвонили бы на день раньше, и не было бы вопросов. Теперь-то что делать?
 – А то, что они поменялись местами, – встряла до сих пор ни слова не проронившая тётя Дуся, – это нас не касается. Правильно я говорю, Антон Брячиславович?
– Да, да, тёть Дусь, всё верно, – поддержал тётю Дусю Антоша и обратился к митингующим:
 – Я всё понял кызлар («девочки» – татар.), освободите кухню, я дежурю.
Всё также тихо заявил он и, засучив рукава, прошёл к газовой плите. Антоша надеялся, что вчерашние звонки повторятся и решил за работой дождаться, да и за мать спокойнее, как бы не разбудили её соседки своим громким разбирательством. Те мгновенно притихли, ухмыляясь и удивляясь скорому разрешению вопроса, грозившему с неделю держать жителей коммуналки в напряжении, и покорно вышли из кухни.

Восьмая часть рассказывает, о чём беседовали Василий Ливанов с Геннадием Гладковым в кафе за дубовым залом Центрального дома литераторов

Договорились на шесть вечера. Геннадий на своей светло-бежевой «Волге» лихо промчался по оживлённым улицам. Кивнул гаишнику, имени которого испокон веков не знал. Проехал по самому запутанному перекрёстку Москвы, по Таганской площади. И без пяти шесть подъехал к Центральному дому литераторов с аббревиатурой ЦДЛ, близкой сердцу каждого писателя, поэта и прочих грамотных людей. Ловко на скорости развернул и припарковал лимузин у калитки, ведущей на задний двор ЦДЛ, надо отметить, имеющий неприглядный вид (если читатель пожелает набраться смелости и заглянет на задний двор, то может в этом убедиться). И в шесть часов вытянулся, в смысле, занял пост у парадного входа.
А Ливанов, с кем планировал встретиться Геннадий Гладков, всё ещё метался по квартире, очевидно, в эту минуту выбирал среди огромной горки постиранного белья недырявые носки. Или в лучшем случае натянув застиранные носки московской фабрики «Большевичка», с правым ботинком в левой руке вальяжно прохаживался по комнатам, занимался поиском левого ботинка.
А потому никак не мог присутствовать в шесть ноль-ноль на встрече с другом у центрального входа ЦДЛ. Отчаявшись, он крикнул жене:
– Алинушка, дочь Владимира Александровича Энгельгардта, советского биохимика, специалиста в области молекулярной биологии, академика Академии наук СССР и Академии медицинских наук СССР, Героя Социалистического Труда, лауреата Сталинской премии первой степени и Государственной премии СССР, где мой левый ботинок?
Алина Владимировна с укоризной посмотрела на мужа и, указав на левую ногу, сказала.
– На ноге у тебя, дурень ты бестолковый!
 Он взглянул вниз: и правда, ботинок на ноге и даже зашнурован. Он удивился этому обстоятельству и театрально развёл руками, но аплодисментов не последовало, жена, фыркнув, показала ему задницу и исчезла на кухне. А Василий, выражая недовольство нелестной оценкой, высказанной супругой в свой адрес,  невнятно выдавил фразу, похожую на: «Истинно, истинно говорю вам: вы восплачете и возрыдаете, а мир возрадуется; вы печальны будете…» (Как догадался набожный читатель, эта цитата из Евангелия от Иоанна, песнь двадцатая, стих шестнадцатый.)
 Он громко воскликнул, продолжая играть на публику:
 – Когда же это я успел, ума не приложу, – и бухнул на пол правый ботинок.
С опозданием всего лишь на час он, невинно улыбаясь, предстал перед Геннадием. Слегка прикоснувшись к повисшей в воздухе руке, потянул товарища к двери. Показав швейцару членский билет, небрежно буркнул:
– Это божье творение со мной.
 И Геннадий покорно последовал за ним. Поднялись в кафе за дубовым залом. Геннадий, оказавшись в незнакомой обстановке, не стушевался, но с непривычки дважды споткнулся, на пятой и на седьмой ступеньках, а потом уже они, нужно признать, без особых приключений добрались до углового столика под окном. Правда, Геннадий умудрился по пути задеть левой пяткой столик, за которым томились в ожидании внимания со стороны мужской денежной половины человечества две длинноножки допризывного возраста, и кофе у одной из них от прикосновения к щиколотке неуклюжего Геннадия разлилось по всей поверхности стола. Девица вскочила на ноги и ласково обратилась к нему:
 – Лапоть, под ноги смотреть надо!
И ребята, синхронно изобразив изумление на лице, с грохотом разместились за свободным столиком. Как уже читателю известно, столик стоял у окна.
Вася на правах хозяина попросил Геннадия в полемику не встревать и на девок, во избежание непредвиденных последствий, не зариться. А сам поставил барсетку на стол и поспешил к бару, где управляла девица с отвислыми ушами и огромным декольте. Вежливо улыбнувшись, он заказал две порции эскимо, два стакана абрикосового сока армянского производства и три чашки кофе, приготовленного по-турецки. Девица, увидев на его руке обручальное кольцо, погасила улыбку и проворно выставила перед ним требуемое, а именно: две порции эскимо, два стакана абрикосового сока армянского производства и три чашки кофе, приготовленного по-турецки.
 Василий переложил на поднос оплаченный товар и отправился в путь-дорогу. По пути остановился у столика, за которым открыто зевали две длинноножки допризывного возраста, не прикрывая рот ладонью, как того требовало Постановление ЦК КПСС о нравственном воспитании морально неустойчивого поколения страны в условиях социалистического реализма – видимо, сказывалось отсутствие хорошего домашнего воспитания.
 Итак, тень Ливанова с подносом на руках нависла над ними и накрыла мокрую поверхность стола, привлекая внимание девиц, которые под ворчание официанта вытирали со стола остатки кофе. А тот, в смысле официант, положив руки на бока, уподобившись Наполеону при битве у Риволи, постукивая правой ногой о паркет из морёного дуба, ехидно посмеивался. Он следил за не предусмотренной взаимным договором уборкой, изредка намекая девицам на птичьи права, полученные ими по весьма сомнительному знакомству в этом завидном помещении. Именно в эту минуту подоспел Ливанов с третьей чашкой кофе и поставил её рядом с пепельницей, наполовину заполненной недокуренными сигаретами, в смысле бычками, со следами помады на светло-коричневом фильтре, затем машинально передвинул к тарелке с круассанами, вернее, с одним круассаном, одним творожником и двумя бутербродами с краковской колбасой. Но это не всё: он посчитал своим долгом ещё и извиниться за бестактное поведение нерасторопного друга. А сей обряд завершил небольшим экскурсом в сложные будни нашего неспокойного времени, горько вздыхая и посыпая пеплом свою плешивую голову, сожалея о неспокойном веке, в каком ему угораздило родиться.
Геннадий Гладков в то же время нервно постукивал правым указательным пальцем по столу. И его можно понять: он час торчал один в дверях ЦДЛ, как один тополь на Плющихе, ожидая Ливанова, и наблюдал, как любой мусор, ничтожество и бездарщина, но с соответствующей корочкой в кисы («карман» – удмурт.) беспрепятственно просачивался сквозь двери ЦДЛ и далее, раскрасневшись, выползал обратно на свежий воздух.
А теперь Василий Борисович у стола девиц чего-то топчется, застрял. Друг называется. Видела бы его супруга, как он здесь перед девицами распинается. Надо при случае намекнуть Алинушке, дочери Владимира Александровича Энгельгардта, пусть профилактику организует.
Наконец-то Василий вспомнил о цели своего визита. С чего это он метался рано утром по квартире, по какой нужде ему левый ботинок понадобился и, отвернувшись от девиц с горячей чашкой кофе и круассанами, отправился к своему столику, где его дожидался весь на нервах друг не друг, приятель не приятель, товарищ не товарищ и не родственник вовсе, а кореш, с которым его связывает многолетняя дружба, и, осторожно опустив поднос на стол, с вожделением уселся на стул.
 – Прибалты самолёт угнали, – буркнул Геннадий.
– Бразинскасы, – подтвердил Василий и добавил: – Придурки.
 Отец Василия, богом обласканная личность, – Борис Ливанов, которого упомянул известный поэт Андрей Вознесенский в своём стихотворении «Плач по двум нерождённым поэмам…». (У автора этого романа какое-то время хранилась книга с автографом.) Поэт обозначил знакомство Борисом Николаевичем следующим образом: он втиснул в стихотворение строчку, ставшую крылатой, «Громовый Ливанов, ну где ваш несыгранный Гамлет?»
 Так вот, ещё отец предупреждал юного, неокрепшего, с пушком на губах, с тоненьким голосочком Василия: в ЦДЛ держи язык за зубами, там прослушивается каждый уголок, да и официанты, работники НКВД/КГБ, локаторы, в смысле уши, вострят, метров за десять-пятнадцать каждый шепоток фиксируют.
 Вспомнив наставление отца, Василий обречённо вздохнул и, рассеяно глядя по сторонам, чуть слышно произнёс, придав голосу искреннюю окраску:
 – И чего они там потеряли? Не понимаю.
 – Прибалты никогда своими и не были. Уверен, при первом же шухере из страны рванут и границы забаррикадируют, – сделал пророческое заявление Геннадий и также осёкся, потому как и он вспомнил родительские наставление, как под копирку слизанное со слов Ливанова-старшего. И чтобы затушевать сказанное, произнёс: – Вчера Олега встретил в дупель пьяным. Кивнул ему и поспешил отойти. Ну его, блеванёт ещё.
Выпалил он, вспомнив настоятельные советы жены Светланы Николаевны не общаться с Олегом. Любая мимолётная встреча с ним заканчивалась хорошей пьянкой до полуночи.
– Пропадает парень, – вздохнул Василий. – Говорят, он гастроли устраивал при съёмках фильма «Женя, Женечка и «катюша». Ты в курсе?
– Да, Володя рассказывал, ты знаешь, он любит красочно расписывать, мы животы надорвали от смеха.
Олег нализался и в гостинице, обматерил дежурную этажа. А та упертая оказалась, вызвала наряд. Те, недолго думая, скрутили ему руки, и в кутузку. Наскоро организовали судебный процесс и влепили пятнадцать суток. Вмешалось руководство «Мосфильма»: съёмки проходили в Калининградской области, обратились в городской отдел МВД Калининграда с просьбой помочь. А те решили москвичам показать, как нужно блюсти букву закона. И отсидел он полные 15 суток – от звонка до звонка. Но, чтобы не прерывать съёмочный процесс, пошли навстречу комедиантам: решили во время съёмок препровождать его на площадку под конвоем. И что интересно, именно в эти дни снимались сцены пребывания неугомонного солдатика на гауптвахте, и внутреннее состояние Олега один в один совпало с настроением его героя.
Как-то Гога на банкете у Марка рассказывал.
Он (Гога) тоже в фильме «Женя, Женечка и «катюша» работал:
– У Даля в трезвом состоянии глаза были, как у женщин: голубые, прозрачные, но только приложится, сразу мутнеют. Вот Владимир Яковлевич Мотыль и говорил: «У Олега глаза мутные – стоп, машина!»
Помолчали. Геннадий, глядя в зал, вдруг оживился:
– Ого-го, Вася, обернись назад.
 И оба с любопытством посмотрели в сторону столика с девицами. Там разворачивалось самое интересное. К столику подсел кавказец, перекинулся с длинножками парой слов. Подозвал бармена, бросил на стол мятую купюру и вышел из-за стола. Девицы покорно последовали за ним.
– А ты перед ними распинался, – с укоризной глядя на друга, посетовал Геннадий и продолжил:
 – Давай к делу, что там у тебя?
 – С Юрой решили написать сценарий к мультику про бременских музыкантов, за основу взяли сказку братьев Гримм. Ты её должен знать.
Так что музыка за тобой. Но это не всё…Семёнов решил экспериментальный театр «Детектив» открыть и меня в это дело впрягает. А ещё он вообще умора. Деньги выбил под телевизионный фильм про разведчика.
– Ты рассказывал про театр и про фильм, насколько я осведомлён, уже третий год снимают. С памятью у тебя что-то, – усмехнулся Геннадий.
 – Так Юлька то одно говорит, то другое, иди пойми его.
 – Поменьше слушай этого трепача. А «Бременские музыканты» – это серьезно или тоже бабушка надвое сказала?
– Договор уже подписан, осталось внести имя композитора, так что приглашай на дачу, отметим.
 
Девятая часть рассказывает, как решалась судьба Павла Васильевича Кованова, председателя Комитета народного контроля СССР

Москва. Кремль. 21 июля 1971 года
Среда 19.00. За день до заседания Политбюро СССР.
Генеральный секретарь ЦК КПСС Леонид Ильич Брежнев, облокотившись о правый подлокотник кресла RV Design Rosso, в который уже раз просматривал вопросы, подготовленные для обсуждения на предстоящем заседании политбюро. Он, несколько раз перечитав список вопросов, неожиданно принял решение самому провести это заседание. Его в первую очередь обеспокоил организационный вопрос, персональное дело Павла Васильевича Кованова, председателя Комитета народного контроля СССР. С подачи постоянного партнёра по охоте, закадычного друга, первого заместителя председателя Совета министров СССР Дмитрия Полянского, имя Павла Васильевича несколько раз всплывало в кулуарных беседах. Дмитрий Степанович настойчиво предлагал сместить Кованова. Сказались взаимная антипатия и компрометирующий Дмитрия Степановича материал, накопленный дотошными органами народного контроля. Но осторожный и сдержанный по характеру Леонид Ильич никогда не принимал поспешных решений. Он требовал веских оснований. Однако и злобливый, по-детски упрямый и настойчивый Полянский не унимался, предчувствуя возможные проблемы он, в свою очередь, упорно копал под Кованова, искал причину и нашёл.
(Когда в 1957 году сместили Хрущёва, именно Дмитрий Полянский на чрезвычайном заседании Президиума ЦК КПСС, набравшись смелости, выпалил памятную фразу: «Уйти вам надо в отставку со всех постов, Никита Сергеевич».)
Молодому поколению поясню: речь идёт об отстранении Н.С. Хрущёва от власти и водворении на престол Л.И. Брежнева.
Итак, докопался Полянский в архивных материалах до послужного списка Кованова, в котором значилось пять лет работы в Грузии вторым секретарём ЦК Компартии. Пребывание в республике пришлось на самые нелёгкие годы этого небольшого, но гордого народа. Именно в год его приезда произошли массовые бунты, впоследствии названные «тбилисскими событиями», вызванные выступлением Первого секретаря ЦК КПСС Никиты Сергеевича Хрущёва на XX съезде КПСС с докладом «О культе личности и его последствиях».
Столицу южной республики залихорадило: антисталинское решение народ принял за антигрузинское. По городу поползли абсурдные слухи о намерении власти депортировать грузин в алтайские края. А по поводу смерти Сталина обыватели из уст в уста передавали сверхсекретную информацию, будто китайцы способны воскресить вождя из мёртвых, соединив последние достижения советской науки с тайнами древнекитайской медицины, но им не дают этого сделать. Прокатились по всей стране массовые митинги и демонстрации, на которых несли портреты Ленина, Сталина и почему-то Пушкина. Накал страстей с обеих сторон привёл к человеческим жертвам.
После подавления стихийного восстания начались судебные процессы над активными участниками и организаторами. Судя по архивным материалам, до которых докопался дотошный Полянский, Павел Васильевич Кованов показал себя сторонником нежёсткого подхода, поддерживал «мягкотелых» членов ЦК Грузии Талахадзе Иллариона Илларионовича и Джавахишвили Гиви Дмитриевича.
Это спустя пять лет и решили вменить ему в вину.
Леонид Ильич вызвал руководителя Секретариата Центрального Комитета Михаила Андреевича Суслова и сообщил тому о намерении лично провести предстоящее заседание. В последнее время он редко занимался рутинной работой, требующей особого внимания и времени. Он по старой памяти, ещё с хрущёвских времён, продолжал заниматься вопросами военно-промышленного комплекса, включая и развитие космической техники. Это направление считалось самым значимым среди остальных отраслей страны, и Леонид Ильич курировал эту область, проявляя такое же добросовестное отношение, как и в бытность секретарём, в период правления страной Никитой Сергеевичем Хрущёвым.
Сегодня ему нездоровилось, и, чтобы прилично выглядеть, а заодно и выспаться, он решил переночевать в московской квартире на Кутузовском проспекте. Виктории Петровне, его супруге, об этом сообщил начальник охраны Александр Рябенко и за день до заседания политбюро, 21 апреля, подготовил её переезд в Москву из дачи «Заречье-6».
Согласно сложившемуся распорядку, усиленная охрана окружила московскую квартиру, к ним примкнули обвешанный фотоаппаратами личный фотограф Леонида Ильича Владимир Мусаэльян и шеф-повар Кремля Анатолий Галкин.
Владимиру Мусаэльяну повезло, как раз накануне вечером, перед уходом, ему позвонил главный редактор журнала «Огонёк» Анатолий Софронов, заказал для обложки журнала по случаю предстоящей летней Спартакиады народов СССР портрет Леонида Ильича: предполагалось показать коммуниста №1 советскому народу в спортивной олимпийке, в кресле за чтением журнала… «Огонёк». И, чтобы не мотаться на дачу, он решил воспользоваться этим случаем.
Вышеперечисленные товарищи уже прибыли на квартиру, и каждый занимался своим делом: повар Анатолий Иванович готовил по указанию Виктории Петровны куриную лапшу и суп со свиной костью, а Владимир Гургенович прихорашивался у зеркала, перезаряжал фотоаппараты, готовился к фотосессии...

Десятая часть рассказывает, как мило беседовали два криминальных авторитета

Павидло Валод поздно вечером, в одиннадцатом часу, возвратился к себе на улицу Веерная, 120, в квартиру осуждённого Гагаринским судом Москвы на четыре года пацана Минаса Ереванского.
Был тяжёлый вечер. С утра собрались на хате Коли Уральского, определяли судьбу магазина «Россиянка». Павидло Валод со своими крышевал эту точку, заодно подбрасывал им ворованный товар. Товар, чтобы не заморачиваться, не оприходовали. Тамара Васильевна в отдельный блокнот записывала поступление левого товара и выдачу денег.
Пацаны честно работали, вовремя вносили в общак свою долю. Но неожиданно нагрянула проверка со стороны районного отделения Госконтроля СССР и обнаружила излишек неучтённых товаров. Старого председателя районного отдела Госконтроля Фёдора Головинова за месяц до проверки отправили на заслуженный отдых, а с новым ещё не успели сговориться. Вот и нагрянула беда. Излишек, это мягко сказано: до сорока процентов товара оказалось неучтённым. Пацаны, получив хорошую возможность спокойно и легально сбывать украденное, оживились. Кражи совершали каждую ночь и по субботам подвозили в магазин. Предварительно убирали следы эксплуатации, восстанавливали товарный вид. А далее подшивали бирки известных фирм. Бирки печатались за небольшую плату в Ореховской типографии. Разумеется, об этом Тамара Васильевна ничего не знала, её не волновало происхождение товара, хотя, как опытный товаровед, догадывалась.
Огромное количество неучтённого товара не могло не заинтересовать сотрудников ОБХСС. Они, согласно договорённости между родственными организациями, получили подробно изложенную записку.
Вскоре выяснилось и происхождение товара, и на Тамару Васильевну надели наручники. Через три месяца с небольшим суд присудил ей шесть лет строгого режима с конфискацией имущества. Но Тамара Васильевна оказалась предусмотрительной работницей советской торговли. Как показало следствие, ей не принадлежали две квартиры в Москве, дача: 2-этажный дом площадью 250 квадратных метров в Наро-Фоминском городском округе Московской области в садовом товариществе «Стрела» на первой улице. И элитная вилла в Крыму с бассейном, теннисным кортом, садом, тренажёрным залом, винным погребом и террасой с летней кухней, куда она наведывалась каждое лето, тоже не ей принадлежала. Жила она скромно, по найму, снимала квартиру у одной глубокой старушки, исправно платила той квартплату, о чём свидетельствовала стопка квитанций на комоде. Владела старушка и остальными вышеперечисленными строениями. Надев на руки Тамары Васильевны наручники, оперативники помчались к ней на квартиру, вернее, на квартиру той старушки (её имя, к сожалению, осталось неизвестным исторической науке). И отыскать с десяток завещаний, написанных хозяйкой квартиры крупным разборчивым почерком на имя Тамары Васильевны, им не удалось.
Таким образом, Тамара Васильевна не особо пострадала. Посидит пару лет, а там по УДО выйдет на свободу. Братки определят, как ей дальше жить, другое дело – пацаны. С её арестом они пострадали: столько бессонных ночей провели, с риском для жизни шли на работу, в поте лица честно зарабатывая на хлеб насущный, и в одночасье всё пропало.
А потому часть пацанов решили, что должны поделиться с ними нажитым не без их помощи имуществом, другие же встали на защиту бывшей директрисы, считая её не менее пострадавшей.
Разборка продолжалась до вечера и ни к чему не привела. Так и разъехались, не придя к единому мнению.
У Павидло Валода голова от напряжённого дня гудела. Он не стал загонять в гараж свой новенький ВАЗ-2101, припарковал у подъезда и, не дожидаясь лифта, потопал по лестнице к себе на третий этаж. Не разуваясь, прошёл к холодильнику, со второй полки схватил металлическую банку бразильского кофе, уцепившись зубами в крышку, осторожно приподнял её, чтобы не порезать руки о края крышки, достал две ампулы с морфином и по очереди вколол обе дозы себе в вену. Умиротворение поползло по телу. Он, облокотившись о некогда белую подушку, забылся и заснул.
В три ночи проснулся, его трясло мелкой дрожью. Он сбросил с себя куртку, расшнуровал и раскидал ботинки по углам, прошёл в ванную, решил умыться, но в кране не было воды. Сорвал с себя рубашку, стал снимать брюки, освободился от одной штанины, и в это полуночное время раздался телефонный звонок. Волоча за собой штаны, потащился во вторую комнату к телефону. Теряясь в догадках, поднял трубку, оттуда посыпались угрозы. Звонил Буёк.
 – Павидло Валод, твои разъебаи опять в моём районе шухер наводят, вчера там лазили.
– Буёк, ты чё так базаришь? Где ты моих пацанов видел?
– На улице Космонавтов, в парфюмерном. Слышь, кончай это дело, а не то вам всем хана, рога пообломаю. Предупреди Капусту, ещё раз влезет не в свои сани, кишки по забору развешу. Шустрый он у тебя. С такими пиндюками у меня разговор короткий.
– Слышь, залупа конская, с ноги моей спрыгни, не то твоя харя разлетится.
 – Павидло Валод, тебе что, стрелку назначить?
– Кончай базар, разберусь. Это всё у тебя?
 – Нет, надо каналы найти. Один композитор из Тбилиси нашего пацана обижает.
– Охренеть можно, где я, где Тбилиси. Правда, у меня есть один Композитор из Тбилиси, но ему ещё три года сидеть.
– Ты меня не понял, это настоящий композитор, музыку пишет.
 – Как зовут-то его?
– Сейчас, я его имя на бумажке написал, в барсетку положил, вот барсетку найти не могу, куда-то запропастилась. Нет, вот нашел. Сейчас, сейчас. Вот – Микаэл Таривердиев.
– Впервые слышу, не знаю.
– Передай Капусте, не потерплю я этого, он совсем нюх потерял. Шоб не лазил по моим точкам, там ему нечего ловить.
– Да не ори ты, сказал разберусь, значит, остынь.
– А ты мне рот не затыкай, падла, на куски изрежу
 – Сказал же, хватит орать на меня, – прохрипел Павидло Валод, – а то я щас вылезу да накостыляю по тыкве!

ГЛАВА 3

Продолжение первой части второй главы
 
…Если продолжить размышлять о природе появления отмеченных недостатков у Антоши Аукинполова, то нельзя не обратить внимание и на общеобразовательную школу во главе с директором Орловым Иваном Петровичем. Тот, будучи в нетрезвом состоянии, имел привычку бесцельно бродить по школьным коридорам. А быть может, вина лежит на замполите по воспитательной работе в батальоне связи. Антоша проходил срочную воинскую службу в еврейской столице. Речь идёт не о столице далёкого и жаркого Израиля, а о столице такой же далёкой, но предельно холодной Еврейской автономной области, входившей в состав Си Си Си Пи. Сегодня уже за давностью лет сложно определить, кто самый виноватый. По мнению автора, каждый из вышеперечисленных физических и юридических лиц мог быть повинен, каждый внёс свою недостойную лепту…
Нельзя игнорировать и вину ворчливых соседей по коммунальной квартире. А быть может, в его душе сохранилось наследственное неприятие общественных институтов: его предки по отцовской линии принадлежали к пугливым, богобоязненным зажиточным крестьянам…
(продолжение в гл. 4)

Вторая часть рассказывает о том, что произошло после завтрака

«Несколько звонков, – неподдельно удивился Антоша, – быть может, что-то серьёзное. Но кто? Не просили передать кому перезвонить, значит, знают повадки жителей коммуналки. Так кто же это мог быть?! Моих соседей хорошо знают три женщины: Рая из профкома Микомса (Микояновского мясокомбината), секретарь местного отделения Литфонда Союза писателей Дарья Филипповна и бывшая подружка Андрея Лиза Арутюнова.
Лиза звонить не станет, у неё новый бойфренд образовался, и она всецело им поглощена, Рая, насколько помнится, в отпуск собиралась. И Дарья Филипповна нечасто меня беспокоит в последнее время, редко халтуру подбрасывает. А было бы неплохо, с деньгами совсем туго, вчера пришлось на пиво занимать. Обещал к вечеру вернуть. А где их взять, мамину пенсию только через неделю принесут».
– Валентина Ивановна, а голос сиплый был? – поинтересовался Антоша у соседки, которая все ещё возилась со сковородкой.
– Не знаю, я же сказала: разные голоса.         
– Интересно! – присвистнул Антоша и, мельком взглянув на настенные часы, стрелки которых показывали ровно 9 часов 16 минут и 32 секунды, поднялся с места. Наскоро прибрал крошки чёрного и белого хлеба со стола, ловким, отработанным годами движением метнул пищевой мелкий мусор глубоко в горло и, дожевывая крошки, поспешил в коридор к телефону. Но только протянул руку к трубке, намереваясь начать поиск вчерашних возбудителей спокойствия жителей коммунальной квартиры, как телефон зазвонил. Антоша поднял трубку и услышал голос Дарьи Филипповны:
– Пожалуйста, Антошу, будьте добры.               
– Дарья Филипповна, здрасьте, это я.
– Где тебя носит, чёрт ты этакий, вчера обзвонилась, прям зла не хватает, – ворвался в коридор раздраженный голос.
– Так получилось, застрял я вчера с ребятами, – стал оправдываться Антоша, уже вовсю улыбаясь, так как почуял запах возможной прибыли.
– Значит, так, будь у телефона, узнаю, когда тебе надо явиться.
– А куда, Дарья Филипповна?
– Фу ты, самого главного не сказала, – воскликнула Дарья Филипповна, – нужно написать тексты песен к многосерийному фильму про войну. Ты это осилишь, не сомневаюсь. Будут деньги, которые тебе и не снились. Значит, на «Мосфильм» надо ехать, уточню, когда и к кому. Перезвоню. Бывай.
Не успел Антоша отойти от телефона, снова звонок. Вернулся.
 – Антона Брячиславовича, будьте добры.
– Рая, это я, так ты же в отпуске, – изумился Антоша.   
– Вернули, сказали, потом догуляешь, торжественный концерт надо организовать, все силы бросили. И меня вот вытащили. Вымпел получили какой-то степени, уж и не упомнишь. Их у нас набралось, всю стену оклеили, а всё празднуют. Ты бы мог сегодня зайти в бухгалтерию?
– Зайду, а что, могут авансом выдать?
– Могут, вроде планируют, им какая разница, до того или после, ты наш постоянный, проверенный.
 – Хорошо, увидимся, – радостно вскрикнул Антоша, мысленно отмечая второе выступление за месяц. И самодовольно ухмыльнулся, вспоминая изъеденное оспой лицо Егора, давшего ему вчера в долг на пиво сорок пять копеек.
Отошёл от телефона, но внутренний голос ему подсказал: ожидается третий звонок, жди. Замедлил движение, раздумывая, ждать или пройти в комнату. Действительно, не успел он прошлёпать по грязному полу до своей двери, как телефон зазвонил. Антоша лихо развернулся на правой пятке, и к телефону.
– Антошу можно?               
Теперь услышал взволнованный, некогда любимый голос бывшей подруги Арутюновой Лизы.
– Я у телефона, Лизонька.
– Антоша, милый мой, родной, у меня… – Антоша услышал, как Лиза начала всхлипывать.
– Что случилось, Лиза?
 – Папа умер, – выдавила из себя Лиза, и всхлипывание переросло в громкое рыдание.
– Владимир Семёнович?! – вскрикнул Антоша.
Он с уважением относился к отцу Лизы. Тот считался легендарной личностью. Воевал, партизанил, весь в орденах и медалях, настоящих, боевых, с царапинами от пуль. Крепкий волевой мужчина, думалось, лет сто протянет. А оно вон как вышло! Первый год как на пенсии, толком и шестидесяти не исполнилось.
– Сегодня в ДК Микомса панихида, приезжай, а, – продолжая рыдать, взмолилась Лиза.
Антоша вздрогнул, речь шла о Доме культуры Микояновского мясокомбината, в бухгалтерию которого ему сегодня надлежит явиться. Он знал о том, что Владимир Семёнович до пенсии работал в административном отделе комбината.
– Конечно, приеду, Лизонька, когда ты там будешь?
– Я с утра здесь, сегодня панихида в два часа.
– Сейчас соберусь и приеду, Лизонька, мои искренние соболезнования. Ты держись. А где твой Олег?
– Мы расстались.
– Понятно.
Антоша положил трубку.
– Ну и денёк выдался, – вздохнул он и поплелся в комнату.
Уже в комнате услышал завистливо угоднический голос соседки Валерии Ивановны:
– Какой вы востребованный, Антон Брячиславович, прямо удивительно. Два дня все как с цепи сорвались, только вам и звонят, а мне ни одного звонка.
 Антоша не ответил. Он исчез в своей комнате. Осторожно, на цыпочках, прошёл к гардеробу, в смысле, к стулу, заваленному мужской одеждой, где можно было отыскать носки свежие и не совсем, трусы, майки, сорочки и далее по нарастающей, только пальто да куртка из собачьего меха были исключением: они за дверью висели. Мать ещё спала, не хотелось будить её, он сел на неубранную раскладушку и прислушался, как она сопит за ширмой.
«Ну, во-первых, надо дождаться звонка Дарьи Филипповны, – стал планировать он свой день, – а потом уже двигать дальше: от улицы Мосфильмовской до проспекта Вернадского – час езды. В оба конца успею».

Третья часть рассказывает о том, чем занимался Магомаев в Париже

Муслим Магомаев, как и ожидалось, блестяще выступил в центральном концертном зале Парижа «Олимпия». Для подогрева публики он зарядил песню «Катюша» и с первым же актом поднял зал на ноги. Бывшие россияне вдохновенно пели вместе с ним, утирая слёзы носовыми полусинтетическими платочками:
«Пусть он вспомнит девушку простую,
 Пусть услышит, как она поёт...»   
            
Его уникальный красивый голос, мягкий баритон, плавно переходящий в высокий бас, удивительный артистизм и кавказский темперамент покорили людей. Концерт прошел с полным аншлагом, к тому же шустрый Илдырым Касимов, бессменный коммерческий директор молодого певца, импресарио, организатор сотен концертов на территории нашей страны и в Париже, не ударил в грязь лицом. Отличился: откуда-то раздобыл пачку рекламок хорватского лакомства пишут на хорватском языке, приготовленных для местной диаспоры.
Поручил девочкам из подтанцовки по-быстрому вписать между пробелами в тексте два слова на французском – Muslim Magomayev. Завизировал сей документ собственным штампом, предназначенным…  для утилизации концертного оборудования. А организовать реализацию этой стряпни среди наивных простачков, жителей Парижа и его окрестностей, столпившихся у театральных касс, не составило особого труда. В результате все проходы в концертном зале заполнили восторженные жители Парижа с совковыми корнями, что ещё более вдохновило молодого покорителя французских сердец. Его могучий голос, казалось, намеревался раздвинуть стены концертного зала «Олимпия» и вырваться на парижские просторы.
Не обошлось и без курьезов. Когда отгремели последние овации и народ стал нехотя покидать зал, наиболее оголтелые смельчаки рванули за кулисы, окружили уставшего и обалдевшего от счастья певца. Муслиму пришлось попотеть, раздавая автографы. Подошёл молодой парень, небрежно всучил ему целую стопку пятидесятифранковых купюр с портретом Жака Кёра, французского промышленника и государственного деятеля времен короля Карла VII. Попросил фото на память. И началась настоящая фотосессия: в первую очередь несколько совместных снимков: сидя, стоя, на фоне Эйфелевой башни, в обнимку и т.д., затем с дочерьми, с тёщей и напоследок с двумя неряшливыми девицами гламурного поведения. Они, уставившись в фотообъектив, жеманились так, словно только что на сцене их закидывали дорогущими букетами цветов. Когда эта группа наконец оставила Муслима в покое, он, не оборачиваясь, протянул деньги своему импресарио Илдырыму. Тот, приняв деньги, мгновенно воскликнул: – Муслим! Эти деньги еще в 45-м году вышли из обращения! Да!
Но люди, обступив певца, добродушно улыбались и восторженно рассматривали восходящее солнце, так что огорчаться было некогда.
От толпы отделился, добродушно и скромно улыбаясь, мужчина кавказской внешности. Муслим узнал его. Он хорошо помнил концерт фортепианной музыки оркестра оперы Монте-Карло в Италии. На том концерте солировали знакомые ему по стажировке в миланском оперном театре «Ла Скала» певцы Бернард Рингайсен и Даниэль Лаваль. Среди прочих произведений оркестр исполнил три концерта неизвестного ему композитора, и, когда прозвучали последние аккорды, композитор вышел на сцену. Так это был он, но его имя Муслим не сохранил в памяти. Кажется, он имел азербайджанские корни, попытался было вспомнить Муслим и услышал:
– Ax;am;n;z xeyir («добрый вечер»), – сказал незнакомец на ломаном азербайджанском и, протянув руку, представился: – Андре Оссейн.
– Sizi g;rm;y; ;adam («рад вас видеть»), – в свою очередь, ответил на азербайджанском Муслим.
Видимо, эту фразу Андре Оссейн уже не осилил. Он смутился. В его руках блеснула банкнота в 500 франков с портретом французского эрудита Блеза Паскаля. Муслим, вспомнив прохвоста с пачкой пятидесятифранковых купюр, вышедших из оборота, напрягся. Взял банкноту, расписался на ней и с вызовом вернул ее растерявшемуся Андре Оссейну.
И в эту минуту сзади раздался раздосадованный голос Илдырыма:
– Вай-вай! Что ты наделал. Такие деньги! Да!

Четвёртая часть рассказывает о начале новой жизни Антоши Аукинполова

Антоша с ещё не высохшими руками, поспешно вытирая их о края пижамы польского производства (пижама являлась предметом особой зависти деда Тимофея), с нетерпением ухватился за телефонную трубку.
– Алло! Дарья Филипповна, я слушаю вас.
– Ты где там окопался? Значит так, Антоша, дуй на «Мосфильм». Знаешь, где находится? На Мосфильмовской улице, от метро Киевская сядешь на 320 автобус и до улицы Пудовкина, а там недалеко, минут пятнадцать идти. Дойдёшь.               
– Паспорт с собой брать?
 – Естественно, на твоё имя пропуск уже выписан. Поднимешься на второй этаж в 41 кабинет к Валерию Яковлевичу, это, на редкость, учтивый товарищ. Он тебя сведёт с режиссёром фильма Татьяной Михайловной/Моисеевной Лиозновой. Если сговоритесь, будешь жить как у Бога за пазухой. Не тебе объяснять. Но учти, она принципиальная баба. Ну всё. Номер кабинета запомнил?
– Да, 63-й кабинет.
– 41-й, болван! А имя?
– Валерий Яковлевич.
– Ну добре («хорошо» – укр.) если что, звони.
– Спасибо, Дарья Филипповна.
– Погоди, оденься поприличнее, она в данный момент свободна. Внешность, так себе, но выбирать не приходится. Думаю. клюнет.
– Смокинг надеть?
– Хватит придуриваться! Костюм, конечно, тот. с переливами, да гальштук («галстук» – белорус.) не забудь.
– Будет сделано, – отчеканил Антон и услышал из трубки знакомые «пи-и, пи-и, пи-и».
Пытаясь обмозговать услышанное, он не спеша, как при замедленной киносъёмке, положил трубку, вернулся в комнату. Мать проснулась и уже заправляла кровать.
– Антошенька, сыночек, тебя покормить нужно? Я сейчас…
– Мама, спасибо, я позавтракал, – не дал договорить матери Антон, скинул пижаму и стал торопливо натягивать брюки. В его отношении к матери горячая сыновья привязанность давно сменилась нежной снисходительностью. Она с болью посмотрела на сына, словно бы необъяснимое чувство разлуки впилось в её сердце.

Пятая часть рассказывает, как Буёк принимал наркотики

 Павидло Валод бросил трубку, но в последний момент до него донеслось:
– Дождёшься, я тебя в унитаз спущу! 
Услышав очередные «ласковые слова» от бывшего сокамерника, он зло ощерился, вскочил с места и нервно заметался по комнате… Внезапно замер, глаза злорадно забегали. Рванулся к телефону, cхватил трубку и, придерживая одной рукой аппарат с треснутым корпусом, стал второй рукой лихорадочно накручивать диск.
– Буёк, звони Джабе, – завопил он, – Джаба грузин, а Мика армянин, но родом из Тбилиси… Что?..  Даже если Джаба лично не знаком с музыкантом, в чём я сильно сомневаюсь, тот найдёт, как выйти на него. Падла буду… Он не из тех, кто телепается, он достанет его…  Не тот разговор…  Падла буду… Джаба уважает? Не то слово. Лично зырил, как он из Бутырки маляву Сво Рафу передал. Падла буду…
Буёк самодовольно выслушал клятвенные заверения бывшего сокамерника и, потирая щёку рукой, глубокомысленно изрёк:
– Джаба может, согласен, попробую. А ты не делай мне нервы, а то зарою, неопознанный объект!
– Шоо?!
– Вылетишь в форточку с десятого этажа, никто не опознает! Вот шо!
– Ладно, Буёк, откинь копыта, дыши глубже.
__________________

Буёк на радостях швырнул трубку вместе с аппаратом на сиденье дивана. Трубка скатилась вниз и, раскачиваясь маятником, повисла на проводе. А он сбросил потресканные ботинки с засохшей грязью на подошвах, не развязывая тугие слипшиеся узлы, которые при всём желании не смог бы расшнуровать, разве что мечом разрубить, как поступил в свое время Александр Македонский, разрубая гордиев узел, да под рукой меча не оказалось.
И нервно дергаясь, с трудом сохраняя равновесие, встал на пуфик у серванта. С верхней полки достал книгу Карла Маркса «Капитал». Загадочно улыбаясь и бережно поглаживая твёрдую обложку книги, самодовольно промурлыкал: «Карла Марла, Капитал!!!»
Затем мягко соскочил с пуфика и босиком пошлёпал к дивану, правой ногой ловко подкинул вверх всё ещё раскачивающуюся маятником трубку, перехватил её свободной рукой и водрузил на рычажки телефона.
Опустился на pohovka («диван» – словац.), поместил рядом с собой многостраничное бессмертное творение классика и основателя коммунистического движения, небрежно распахнул книгу. Стал листать. На двадцатой странице остановился, перевёл дыхание и заулыбался, предвкушая огромное удовольствие. Но не последний абзац этого листа со словами: «В совокупности разнородных потребительных стоимостей или товарных тел проявляется совокупность полезных работ, столь же многообразных, разделяющихся на столько же различных родов, видов, семейств, подвидов и разновидностей, одним словом, – проявляется общественное разделение труда». Не эти слова всякий раз приводили Буйка в состояние наивысшего душевного волнения, а следующая страница, после которой неискушённый читатель с изумлением обнаружит потайную металлическую дверцу с небольшим отверстием для ключа.
        Буёк, не выказывая тому особого удивления, пошарил рукой у правого подлокотника дивана, выудил из незаметного отверстия ключик медного цвета с почерневшими изношенными краями, вставил его в замочную щель и трижды повернул налево. Крышка под давлением пружины, по-мышиному пискнув, плавно поднялась, обнажив ячейки, заполненные маленькими пакетиками с белым порошком героина.
Он взял два пакетика и прошёл на кухню. Достал медную турку, плеснул в неё полстакана воды комнатной температуры. Для убедительности сунул в стакан средний палец левой руки и негромко присвистнул, очевидно, выражая тем самым удовлетворение. А затем поставил турку на среднюю конфорку газовой плиты. Включил. Разорвал пакетики, высыпал в турку содержимое. Через минуту появился пар. Буёк, предвкушая наслаждение, закрыл глаза и наклонился над туркой, сделал первый вдох. Глубокий, теплый, сладостный аромат проник в горло и приятно осел во рту. Он наклонился ещё ближе и сделал два вдоха и в ожидании, когда дурман начнёт застилать сознание, продолжил усиленно вдыхать поднимающиеся клубы пара. Но голова продолжала оставаться ясной, трезвой. Долгое потребление марихуаны свело на нет требуемую реакцию организма и не приносило былого ощущения.
Буёк напоследок пошмыгал носом, выражая недовольство, переставил турку на холодную конфорку. Вновь вернулся к бессмертному творению Карла Маркса.
Из отдельной ячейки достал шприц крохотных размеров и ампулу с дозой промедола. Перелил жидкость в шприц. Ладонью растёр руку, для убедительности подул на это место, вроде как пыль смахнул, и ловко всадил иглу в опухшую от многочисленных уколов вену на левом запястье. Медленно вдавливая ручку шприца, он под воздействием сильнодействующего наркотика погрузился в нирвану. Эйфория наступила практически мгновенно.

Шестая часть рассказывает о том, как Аукинполов проворно спускался по лестнице, иногда перепрыгивая через две-три ступеньки, не забыв вежливо откланяться тёте Ане с шестого этажа

Я думаю, нет смысла рассказывать вам о том, как он спускался по лестнице, в некоторых случаях перепрыгивая через две-три ступеньки или четыре. Замечу лишь одно: тётя Аня с шестого этажа, которую он встретил между вторым и третьим этажами, скорее всего, третьим, потому как через ступеньку начиналась подъездная площадка третьего этажа, была его первой учительницей. Она с первого по третий класс не давала ему покоя ни в школе, ни дома.
 В школе – понятно, а дома, на кухне готовя украинский борщ для своего любовника дяди Кузи, слесаря шестого разряда, нашёптывала всякие небылицы Ирине Георгиевне, маме Антоши. А он, маленький, видел, как нарезает круги дядя Кузя вокруг его мамы, в ту пору когда Ирина Георгиевна была молода и неотразима, но Антоша строго хранил безмолвное молчание, хотя мог бы и наябедничать, если бы ему мороженое обещали.
Скандал взорвал бы абсолютно все кухонные принадлежности, способные перемещаться, речь идёт о тех артефактах, которым ниспосланы свыше возможности дышать, чихать, сморкаться и сплетничать, ну и соответственно, – передвигаться.
Но мама Антоши слыла женщиной сурового нрава и вместе с тем страдала особыми сверхчувствительными стыдливостью и целомудрием. К тому же шестой разряд слесаря не её уровень: иногда вслух она произносила это, с особым наслаждением рассматривая себя в зеркало. Был бы водителем, пусть даже и третьего класса, но вертел бы реальную баранку автомашины, к примеру, марки «Волга ГАЗ-21», на которой возил бы большого начальника на работу, ещё куда ни шло.
Кстати, у читателя может сложиться мнение, будто Антоша с мамой жили на седьмом или в крайнем случае на восьмом этаже, но никак не на шестом. Потому как я, рассказывая о первой учительнице Антоши, с которой он встретился на лестничной площадке, обозначил место её, выражаясь армейским языком, постоянной дислокации именно шестой этаж. Как бы ни хотелось в угоду читателю с ним согласиться, но вынужден отказать себе в этом удовольствии. Дело в том, так исторически сложилось, что на каждом этаже проживали по одной тёте Ане, и для удобства остальных жителей этого подъезда было принято устное решение именовать тёть Ань следующим образом. Тётя Аня с первого этажа, тётя Аня со второго этажа, тётя Аня с третьего этажа, тётя Аня с четвёртого этажа, тётя Аня с пятого этажа, тётя Аня с седьмого этажа и тётя Аня с восьмого этажа. Ну о тёте Ане с шестого этажа я вас уже достаточно проинформировал. И, чтобы окончательно убедить вас в своей правоте, напомню, что Ирина Георгиевна и тётя Аня с шестого этажа имели счастье встречаться на кухне. Ну никак не могли бы они встретиться на кухне, если бы жили на разных этажах. Это и ослу понятно, а вам, читателям, тем более. Потому как тётю Аню с седьмого этажа не то что на кухню, даже в коридор жители шестого этажа не пропустили бы без уважительной причины. Разве что, если бы испортился, скажем, телефон на седьмом этаже, либо из-за неуплаты отключили, либо кто-то вроде нашего дяди Кузи по пьяни тяжёлую трубку себе на ногу уронил или наступил на неё. Бывали случаи, когда жители с другого этажа робко стучали в дверь и просили на минуточку с небольшим занять телефон. Но жильцы квартиры, в которую вторгся посторонний, словно бы почуяв запах чужого пота, враз распахивали двери своих комнат и, брезгливо глядя на пришельца, начинали ворчать: – ну вот, опять занят телефон, что тут поделаешь! Говорили и другие неприятные слова.
А между тем Антон Аукинполов вышел из подъезда.

Седьмая часть рассказывает о чрезвычайном заседании Политбюро ЦК КПСС

Кремль, 21 апреля. 21 час
В то же самое время Леонид Ильич, собираясь покинуть служебный кабинет, набирал по внутреннему телефону четырёхзначный номер первого заместителя председателя Совета министров РСФСР Дмитрия Полянского. Тот, как уже отмечалось, являлся одним из самых доверенных среди друзей и приятелей генерального секретаря, таким же любителем запрещённой для рядовых граждан нашей страны охоты на диких кабанов, и все важные, базовые вопросы генеральный в кулуарных беседах обсуждал в первую очередь с ним. В последние годы правления Брежнева Дмитрия Степановича отодвинула на задний план персональная медсестра генсека Нина Александровна Коровякова, подтвердив известную мысль о том, что страной может править и кухарка, но это отдельная тема и к нашему повествованию не имеет никакого отношения.
Услышав голос генерального, Дмитрий Степанович тотчас же, опасаясь негласной прослушки: жучков, умело расставленных хозяйством Юрия Андропова, вместо фамильярного: «Да, Лёнь, чего тебе?» скоропалительно выпалил:
– Леонид Ильич, я вас слушаю.
– Я хотел бы ещё раз пого…,
Начал было Леонид Ильич, но Полянский перебил старшего по служебной лестнице товарища:
– Леонид Ильич, я для вас оригинальный сувенир приготовил, давайте после работы встретимся, заодно и поговорим.
Леониду Ильичу долго объяснять не надо. Он сразу вспомнил Юрия Андропова с его ехидной ухмылкой, за которой чёрт знает что кроется, и ответил Дмитрию Степановичу:
– Хочешь анекдот?
– Давайте!
«Стук в дверь. Брежнев достает из кармана очки, бумажку и читает:
– Кто там?»
Полянский нарочито громко расхохотался и, сокрушаясь, признался:
 – Я нечто подобное слышал.
Леонид Ильич, в свою очередь, откинулся на спинку бархатного кресла и скинул туфли, настраивая себя на долгий mluvit («разговор» – чеш.). Однако Дмитрий Степанович не планировал растягивать, он коротко выпалил:
– Я тоже уже на ногах, Леонид Ильич.
– А мы с Викторией Петровной сегодня ночуем в городе, – генеральный посвятил в свои планы Полянского, предлагая тому определиться с местом встречи.
– Вот и хорошо, минут через тридцать я буду вас ждать у подъезда на Кутузовском, – не особо раздумывая, ответил Дмитрий Степанович первое, что взбрело в голову.
А Леонид Ильич, усмехнувшись, подумал: «Ничего себе конспиратор, Юрий Владимирович (Андропов) в моём подъезде живёт, только этажом выше. Вот и застанет нас у подъезда… Придётся Диму, чтобы не торчать на улице, как три тополя на Плющихе, к себе пригласить».
Два дня назад Леониду Ильичу предложили посмотреть ещё до всесоюзного проката новый фильм «Джентльмены удачи». Не нужно объяснять читателю, как много значило мнение генерального секретаря. Так тот, к радости режиссёра Александра Серого с командой, хохотал до упаду. Это и предопределило дальнейшую судьбу фильма. Ему особенно понравилась реплика Хмыря: «И так мы здесь торчим у всех на виду, как три тополя на Плющихе…» С тех пор он её часто к месту и не к месту повторял. При этом смеялся, приглашая аналогично поступить и остальных товарищей.
Леонид Ильич опустил трубку, пригнувшись, нащупал пальцами ног туфли, влез в них и, тяжело ступая, покинул кабинет. За ним поспешил полковник внутренней службы Кремля товарищ Лебедев. Офицер торопливо вышагивал впереди и в привычной манере, отрывисто, по рации согласовывал маршрут с охраной. Неожиданно, бросив взгляд на обувь генсека, он остановил своего подопечного словами:
– Одну минуту, Леонид Ильич.
Затем проворно присел на одну ногу, зашнуровал ботинки генсека. Тот, не скрывая своего недовольства проворчал:
– Валентин, так я же домой еду.
Прошли к лифту, который безоговорочно, принимая субординацию, проворно распахнул двери, и Леонид Ильич через одну минуту тринадцать секунд оказался на первом этаже, в вестибюле Кремля. Двое офицеров расторопно открыли входную дверь, и генеральный в зашнурованных ботинках вместе с эскортом вышел во двор, на свежий воздух.
 Леонид Ильич обвёл самодовольным взглядом охрану и, вдохнув глоток свежего воздуха, сладко потянулся. Холодный весенний ветер волной пронесся над ним, разметал прическу, и он, упреждая повторную волну, склонив голову, прижал левой рукой волосы к темени. Продолжая придерживать прическу, прошёл к лимузинам с настежь открытыми дверями. Напротив подъезда их поджидали окруженные кремлёвской охраной три чёрных лимузина, советский ЗИЛ-4105, западногерманский бронированный Mercedes-Benz W100 и опять же советский «Москвич-407». Все машины имели черную окраску, чтобы смутить предполагаемых участников покушения. Генсек обожал быструю езду и требовал, чтобы водитель развивал скорость не менее 80 километров в час. Полковник внутренней службы Кремля Лебедев, почтительно улыбаясь, показал рукой на двери третьего автомобиля. Повинуясь решению охраны, Леонид Ильич прошёл к третьему транспортному средству под названием «Москвич- 407» и неуклюже втиснулся на заднее сиденье. Вместе с Леонидом Ильичом расселась по машинам вся команда охранников, и кортеж направился в сторону Кутузовского проспекта. Во главе его клином двигались семь мотоциклов. За ними следовал ЗИЛ-111Д с водителем, офицером охраны. Сзади пристроились 15 мотоциклистов. Шестнадцатый мотоциклист не явился на работу, бюллетенил, обещал справку позже занести. Для дезориентации участников возможного покушения на лидера страны охранники перекрыли Сколковское и Можайское шоссе, словно бы кортеж должен направиться за город на дачу, а на самом деле лимузины мчались на предельной скорости по Калининскому проспекту к Кутузовскому.
Генеральный секретарь угрюмо рассматривал сквозь покрытое пылью стекло застывшие троллейбусы, автобусы на обочине проспекта, москвичей и гостей столицы. Те, вернувшись домой, обязательно сообщат своим домочадцам, друзьям, соседям и коллегам по работе главное, что запомнилось им в Москве: они видели Леонида Ильича Брежнева и его брови.
Но через несколько минут он вновь погрузился в свои мысли. Повестка предстоящего политбюро оказалась сложной, предлагалось обсудить ряд непростых вопросов. Проходные вопросы, которые не предполагают обсуждения, бурных дебатов типа присвоения городам статусов, не в счет. Опять придётся убеждать председателя Совета министров СССР несговорчивого Алексея Николаевича и министра финансов Василия Фёдоровича в необходимости выделить дополнительные средства из бюджета для увеличения производства чёрных металлов, в первую очередь речь будет идти об углеродистой стали. Но организационный вопрос Леонида Ильича волновал больше всего… Нужно закрыть глаза на долгие годы дружбы, личную преданность Павла Васильевича (Кованов). Он никогда не забывал и при встрече с ним считал своим долгом напомнить тот дождливый промозглый день, 10 сентября 1942 года, когда к нему в землянку вошёл военный корреспондент капитан Кованов, лихо козырнул, представился. Затем появилась первая статья с портретом заместителя начальника политуправления Северо-Кавказского фронта, бригадного комиссара Брежнева, положившая начало бурной карьере героя очерка. Мгновенно, как искра, вспыхнула между ними дружба, и вот уже 30 лет они неразлучны. До этой минуты, до этого часа, до завтрашнего дня. Тяжело, но нужно определяться, что важнее, дружба или принципы. Англичане говорят: «Нет вечных друзей, вечных врагов, есть вечные интересы», но то англичане нам, советским, не к лицу так поступать, но вот приходится.
Правительственный кортеж, повизгивая тормозами, на скорости въехал на Кутузовский проспект и подкатил к дому номер 26. Автомобили по ходу движения, согласно предписанию, несколько раз менялись местами, и к подъезду первым подкатил «Москвич-407», на заднем сиденье которого сидел скрюченный в три колена Леонид Брежнев. Молодой розовощёкий солдат расторопно открыл дверь и, высоко подняв подбородок, вытянулся по стойке смирно. Леонид Ильич искоса посмотрел на него, крякнул от удивления, отдавая должное усердию последнего. Ухватившись рукой о спинку переднего сиденья, развернулся направо, выбросил левый зашнурованный ботинок на асфальт. Затем, уже упираясь двумя руками о сиденье и спинку, вытолкнул своё тело наружу.
Поправляя на себе пиджак, а заодно и две сияющие на груди звезды (на то время он имел только две: Героя СССР и Героя Социалистического Труда), он заметил в метрах сорока также припаркованные лимузины. Тотчас же распахнулись двери второй машины, и изнутри выпорхнули, опережая Дмитрия Степановича Полянского, охранники. Тот, широко улыбаясь и расшаркиваясь, направился к генеральному секретарю, который также расплылся в улыбке и, положив руки на бока, радостно рассматривал друга.
Дмитрий Степанович ускорил шаг и приобнял Леонида Ильича. Тот, в свою очередь, обхватил Полянского за талию и, прикладывая усилие, потащил его в сторону подъезда.
Уже в подъезде Леонид Ильич обернулся к охраннику.
– Машины Димы в гараж отправь, чтобы не светились, как три тополя на Плющихе.
София Петровна из второй комнаты услышала голос Дмитрия Степановича и обрадованно вышла им навстречу.
– Рада видеть вас, Дмитрий Степанович, – воскликнула она, – сколько лет, сколько зим!
Полянский смутился и стал оправдываться:
 – Простите меня, Виктория Петровна, я без цветов. Лёня вот так спонтанно затащил меня к вам.
– О-о, он большой любитель сюрпризов. Ничего, за вами долг, следующий раз с двумя букетами придёте, – рассмеялась Виктория Петровна.
Мужчины сбросили верхнюю одежду на вытянутые руки домработницы Клавдии Ивановны. Расторопно скинули ботинки, причём Леонид Ильич совершил сию операцию опять же, не расшнуровывая подарок президента итальянской обувной компании Emporio Armani. Затем мужчины обулись в предложенные им тапочки. Прошли в гостиную.
Леонид Ильич по обыкновению, едва переступив порог, переодевался в домашнюю одежду, но при госте не стал спешить. Снял лишь пиджак со звездами, повесил на спинку стула и прошёл к журнальному столику. Лихо свалился в кожаное кресло, задирая ноги вверх, обнажая заштопанные Викторией Петровной носки. Лихо свалился, задирая ноги вверх, обнажая заштопанные носки, в кожаное кресло из натурального материала местного производства. Тотчас же появилась служанка, юная кокетка из Серпухова с редким для двадцатого века именем Варвара, и робко спросила:
– Вы хотели бы плотно поужинать или десерт?
– Мы, пожалуй, для начала, – прошамкал губами гостеприимный хозяин квартиры, – и по рюмке коньяку выпьем.
Затем обернулся к закадычному другу:
– Вчера Карен прислал (Демирчян – секретарь ЦК КП Армении) двадцатилетний «Двин». Ты представляешь, бочку закупорили, когда я ещё в Молдавии работал! Хотя молдавский коньяк, я так тебе скажу, гораздо луч… – в эту минуту Леонид Ильич запнулся, посмотрел в окно и за стеклом увидел едва различимые черты разгневанного автора этого романа. Крякнул от удивления, почесал за ухом и продолжил: – Молдавский коньяк и в подмётки не годится армянскому. Армянский – это класс, высшая проба!
– Asbach немцы производят, – Леонид Ильич с укоризной посмотрел на Дмитрия Степановича.
Тот мгновенно отпарировал:
– Ну а я что говорю, понятное дело.
– А французский Courvoisier – это класс, начал было размышлять генсек. Затем, вспомнив недовольное лицо автора, нехотя добавил: – Но армянский всё же лучше. А теперь анекдот, – оживился Леонид Ильич. – Мне сегодня Юра (Андропов) рассказал:
«На заседании ЦК Брежнев вытащил бумажку и сказал:
– Я хочу сделать заявление!
Все внимательно уставились на бумажку.
– Товарищи, я хочу поднять вопрос о старческом склерозе. Дело зашло слишком далеко. Вчера на похоронах товарища Керенского… – отрывается от бумажки, – что-то я его здесь не вижу… Так вот, когда заиграла музыка, один я догадался пригласить даму на танец». 
Но Дмитрий Степанович не успел профессионально расхохотаться, потому как вошла Виктория Петровна и обиженно заворчала:
 – Лёнечка, сразу за коньяк? На ночь-то глядя, лучше чаю попейте.
– Иди, иди отсюда, – махнул рукой Леонид Ильич и обернулся к служанке Людочке. Та стояла в проёме двери с подносом на руках и пыталась определиться, как ей поступить...
– Давай сюда, – сердито буркнул Леонид Ильич, давая понять служанке, кто в этом доме хозяин: – Ты видишь, у Димы глаза огнём горят.
А разливая коньяк по хрустальным рюмкам, задумался. Поставил бутылку на стол и обратился к другу:
– Можешь начистоту сказать, чего это ты приелся к Паше? (Павел Васильевич Кованов, до этого вечера – председатель Комитета народного контроля СССР.) Чем тебе он не угодил? Завтра я провожу политбюро. Миша твоё предложение принял, завтра обсуждаем.
Дмитрий Степанович вяло посмотрел на друга, осторожно взял обеими руками полную рюмку и, лаская её пальцами, стараясь не разлить, глядя куда-то вбок, процедил сквозь зубы:
– Терпеть его не могу.
____________________________________

Сообщение газеты «Правда» следующего дня.

Постановление Президиума Верховного Совета СССР от 23 июля 1971 года.
Освободить председателя Комитета народного контроля СССР Павла Васильевича Кованова от занимаемой должности в связи с переходом на другую работу.
Председатель Президиума Верховного Совета СССР Николай Подгорный
Секретарь Президиума Верховного Совета СССР Михаил Георгадзе.

Москва. Кремль 23. 07.1971 г.

Восьмая часть рассказывает о том, как наш герой вышел из подъезда

Вышел он из подъезда, хлопнул за собой дверью, осмотрелся, по устоявшейся привычке бросил профессиональный взгляд заядлого игрока в настольные игры на tabela («столик» – польск.), под увесистым клёном на детской площадке. Местные «гроссмейстеры» ещё не вернулись со смены, а потому за столиком никого, абсолютная тишина, но на неровной поверхности, сколоченной из прогнивших досок и посеревшей от дождя фанеры, заметил разбросанные в беспорядке фишки домино. Намётанный глаз сразу определил жаркие, захватывающие дух баталии: очевидно, принимали участие те, кому во вторую смену.   
В ту минуту, пока Антон наполнял свои лёгкие свежим утренним воздухом, перенасыщенным кислородом, неудачник или проигравший, что, собственно говоря, одно и то же, вытряхивал из карманов последнюю мелочь и складывал в столбики в пивном ларьке у Фомича, чтобы расплатиться за каждого соперника. А друзья-соседи-собутыльники, довольные тем, что удачно избежали последнего места, с нетерпением переминались с ноги на ногу и с вожделением посматривали на покрытую рыбьим жиром воблу с вытаращенными глазами, которая поблёскивала на витрине. Счастливы донельзя.
Вдруг Антон услышал:
– А «здрасте» кто должен сказать? Дядя Федя из соседнего подъезда, что тибе накостылял, когда ты к его жинке приставал?
Обернулся, а это старушки с утра пораньше собрались на «партсобрание». Оккупировали лавочку под окнами, за листьями их и не видно.
Антон тоже на язык острый, он и ответил:
– Бабульки, я так понимаю, ваши задницы заскучали по моему широкому кожаному ремню. Давненько не пробовали. Пора уже, разбаловались, как я вижу. Задирайте юбки, да попы подставляйте, пока я ремень снимать буду. Оную операцию посвятим неутомимой борьбе чилийских коммунистов и проведём в порядке живой очереди, чур не толкаться. Только членам профсоюза, и у кого долгов нет за газ и воду, привилегия тем в первую очередь. А теперь, кто посмелее, подходи! – пафосно изрёк он, подняв указующий перст к небесам.
– Топай, топай куда шёл, – замахали руками завсегдатаи скамейки у подъезда, по совместительству вдовы, ветераны труда и прочие ударники соцстроительства, о чём свидетельствуют соответствующие знаки отличия, отлитые из булатной стали и покрытые красной эмалью с жёлтым ободком, пришпиленные на кофточку или на вязаный джемпер на некогда пышной, а теперь приунывшей груди.
– Мы здесь сурьёзный разговор ведём, не до тебя, – рявкнула тётя Аня со второго этажа.
Следом взяла слово баба Настя:
–  Слыхал, в  Италии состоялась 24-часовая всеобщая забастовка, – доверительно сообщила она Антону.
А Нина Григорьевна добавила:
– В забастовке участвуют 20 миллионов человек.
– Да не может быть! – испуганно развёл руками Антон. – То-то я всю ночь ворочался, уснуть не мог.
–  Антихристово время пришло. Точно его рук дело.
Старушки не поняли желание Антона подыграть им, заголосили, перебивая друг друга:
– Началось, Антошенька, началось, пришёл нечистый на землю!
– Он, он самый, будь ему неладно, окаянному!
– Я всегда знала, только не слушали меня.
Та, которая сидела с краю, гордо положив ногу на ногу и обнажив худющие колени в пожелтевших чулках, по имени Вера Васильевна, пытаясь перекричать остальных, завозмущалась:
– Какой нечистый, господи! Чего вы ерунду городите, это глобалисты землю захватили!
В молодости её рабочий стол стоял рядом со столом начальника ЖЭКа №57. С восьми утра и до шести вечера она выполняла свои обязанности в качестве делопроизводителя.
Если в своём кругу вдовы всего двора именовали друг друга ласково, уменьшительными именами: Катька, Валька, Любаша, то ФИО некогда грозного столоначальника Веры Васильевны сохранилось в первозданном виде, никто не мог посягать ни на её авторитет, ни на её имя. Потому как, по словам Веры Васильевны, ей до сих пор звонят, и не только та неприятная типша, занявшая главное кресло рядом с начальником жилищно-эксплуатационной конторы №57, но и молодые неискушённые представители ЖЭКов соседних районов, а бывало, и соседних городов даже… совета спрашивают. Как подготовиться к отопительному сезону, чтобы в городском управлении отметили усердие очередным красным вымпелом, или как организовать весенний субботник, очистить во вверенном участке дворы от накопившейся за зиму грязи, а затем расписать сумму, выделенную на очистку дворов, между родственниками, или где хранить архивные документы – у себя в сейфе или в кладовке на отдельной полке. Уже вошло в привычку, что встречу с подругами она предваряет словами: «Вчера мне позвонил…»
А старушки, позабыв о виновнике очередной дискуссии, вызвавшей оживление в их рядах, повскакали с мест, твёрдо опершись на ногу: одни – на левую, а наиболее упёртые – на правую, и доказывали друг другу свою правоту.
– Партсобрание началось, – шёпотом подытожил разыгравшуюся социально-политическую активность своих непримиримых оппонентов Антон и прикрыл уши широкими в пол-лица лапищами. Несколько секунд постоял, качая головой, на тринадцатой секунде усмехнулся и потопал в сторону остановки.
Здесь, видимо, есть смысл объяснить читателю, как полутораметровый дядя Федя умудрился накостылять двухметровому верзиле крепкого телосложения. С Людмилой, женой Фёдора, Антон время от времени делит постель уже лет пятнадцать. А началось это у них лет за пять до бракосочетания последней с Фёдором, который только со службы вернулся и поражал воображение девиц всего квартала своей тельняшкой навыпуск. Антон гулял на их свадьбе, поднимал тосты, громче всех кричал горько! Горько! А к вечеру умудрился на полчаса уединиться с невестой в гардеробной комнате, когда Фёдор хорошо нализался и стеклянными глазами рассматривал гостей, не соображая, чего он делает в этой толкотне.
В тот злополучный день он увидел во дворе Люду, направился к ней с намерением назначить свидание и, подойдя сзади, погладил её по попе. И надо же такому случиться, в эту минуту вышел из подъезда Фёдор и увидел руку Антона на непотребном месте своей супруги. Вскипел, заорал, глаза налились кровью. Стал было снимать белбеу («ремень» – казах.) да вспомнил, что брюки могут свалиться, передумал, схватил увесистый булыжник и помчался на Антона. Шуму было на весь двор. Антон выбил из рук Фёдора булыжник и, увёртываясь от ударов, стал объяснять, что он сзади перепутал супружницу Фёдора с безмужней Марфой, та недавно с третьим мужем развелась и подобные шутки со стороны Антона с умилением принимала. Утихомирил Фёдора незадачливый ухажер. А Фёдор поверил Антону, глядя в его огромно-перепуганные глаза, полные искренности и глубокого сожаления, хотя его жена на голову выше Марфы, да и попы разные, и характером непохожи: если Людмила ласковая, податливая в постели, то Марфа в той же постели вертлявая, скользкая, всё норовит свою волю диктовать и, понятно, спутать их даже сзади сложновато. Но, видимо, Фёдору очень хотелось принять удачный экспромт, предложенный любовником его супруги за основу, потому как в сумбурном рассказе Антона просматривалась определённая логика, иногда рифма пошаливала, но это от волнения. А в народе осталась в памяти эта история, с подачи вездесущих старушек, в другой интерпретации, мол, накостылял хлюпкий Фёдор упитанному и крепкому Антону.
Антон шёл по кустарникам, напрямую, к автобусной остановке. Шёл неторопливой походкой, дорога до километра просматривалась, и по самый горизонт ни одной машины. С его-то ростом всё видно. Вспомнил Людочку, бабки напомнили, как ни старалась она удачно наладить свою жизнь, но всё же скатилась в естественное русло, оказалась в руках непроходимого пьяницы, и всё пошло наперекосяк. Фёдор поначалу и не пил много, знал меру. Правда, на свадьбе нализался, но это понятно, от нахлынувшего счастья не смог совладать с нервами. А потом пошло-поехало, появились дружки, и каждый вечер после смены, а он на трубопрокатном работал, не спешил в объятья молодой супруги – у проходной дружков поджидал, вернее, тех, кто на данную минуту платёжеспособен, а халявщиков, готовых за чужой счёт полакомиться, – пруд пруди, он тут же отметал, те как мухи прилипали, приставали, мол, выручи до получки, смешно сказать – до получки, два дня как аванс получили.
Пойди разберись, то ли с долгами рассчитывались, то ли жёны заначку реквизировали. Вот и ходят побираются. Фёдор не любил таких. А Антона уважал, хотя не пил с ним ни разу, свадьба не в счёт. 
Девятая часть рассказывает, как задумался Антон о смысле жизни и о блондинке из автобуса
Итак, притопал Антон к автобусной остановке и задумался о странностях, происходящих в его жизни: он обратил внимание на необъяснимое совпадение: как только на экране телевизора появляется генеральный секретарь товарищ Л.И. Брежнев, ему в голову лезут всякие крамольные мысли исповедального характера. Мол, у того на трибуне вон сколько орденов и медалей на груди, заслужил, значит. А у Антоши один значок ГТО, да и тот непонятно куда запропастился. Мать всё берегла, соседям показывала, а те ухмылялись и, вероятно, давились от зависти. Полжизни прожил, а в трудовой книжке всего две записи: одна в студенческие годы появилась, поработал одну смену пионервожатым, вторая с подачи участкового полтора года назад, вот и весь трудовой стаж. Ни семьи, ни своего угла.
Сорок лет назад выделили матери комнату в коммуналке. Ирина Георгиевна работала заведующей цехом на Шарикоподшипниковом. Профком товарищ Никаноров, когда на профсоюзном собрании в торжественной обстановке вручал ордера на квартиру, заверял со слезами на глазах, бил себя в грудь, мол, Ирина Георгиевна, потерпите пару месяцев, будет вам квартира с отдельными туалетом, ванной и кухней. А там, даст бог, может, и с балконом выделим. Но прошло сорок лет, как жили в коммуналке, так и живём. За это время те, кто сзади стоял в очереди, многие получили. Эти чурки, например, этот, как его, Мелит Сулейманов из Баку всю родословную записал на себя, четырёхкомнатную получил, хотя вся семья его – он с женой, да дочь хамовитая, крикливая баба. Юрий Антонян, тоже из тех краёв, вообще один, гол как сокол, а в трёхкомнатной живёт. При встрече всё норовит уколоть, мол, район не нравится и дом старый, кирпичный, ещё сталинской постройки. Поживу, говорит, пару лет, а потом, может быть, перееду поближе к Красной площади либо в Ереван укачу. Там у него родни немерено, и все при власти. Умеют люди жить, ничего не скажешь.
Сколько раз Антоша напоминал матери, чтобы поплакалась Павлу Васильевичу. (Павел Васильевич Кованов, председатель Комитета народного контроля СССР.)  Ему что, стоит только указать, и всё, выделят где-нибудь на Арбате, а мать заладила – неудобно, да неудобно.
И с семьёй все тянул, думал, дадут квартиру, потом… Пока был школьником, спал на кованом сундуке, потом разжились, лежанку купили, на ночь посреди комнаты раскладывали. А сколько классных девок было, та же Маша. Уверен, только двух мужиков и знала в своей жизни: он и алкаш её. Хорошей была бы женой.
На горизонте появился автобус и прервал грустные мысли Антона. А за автобусом пыль тянется, как нитка за иголкой. И движется автобус, слегка скособочившись, видимо, правая рессора треснула. Сзади не только пыль стелется, но и дым столбом. И гудит с надрывом, воет как раненый или голодный зверь.
– Масло горит, кольца сели, – уже вслух заключил Антон, глядя на ПАЗ 653-й.
Автобус, преодолевая рытвины и ямы, наполненные лужами, не успевшими засохнуть после ночного проливного дождя, на скорости приближался.
Автобус, преодолевая рытвины и ямы, наполненные лужами, не успевшими засохнуть после ночного проливного дождя, медленно приближался. Пригляделся, точно, 161-й номер. Повезло, минут двадцать всего ждал, значит, день удачно сложится, подумал он, и для большей уверенности, чтобы автобус не проехал мимо, наступил правой ногой на тротуарный бордюр, по-ленински вскинул руку, отчаянно приветствуя приближающуюся развалюху. И вовремя, потому как водитель, словно спохватившись, принялся резко тормозить, подтверждая своё намерение проскочить мимо стоянки. Автобус, проехав пару метров на тормозах, скрипя и раскачиваясь из стороны в сторону, остановился.
Антон не стал ждать, пока осядет облако пыли, поднятое резким торможением. Он, задержав дыхание, подбежал к автобусу, взялся за ручку передней двери, повернул вниз до упора и, услышав знакомый с детства щелчок, потянул её на себя. Дверь, кряхтя и повизгивая, пришла в движение, в образовавшуюся щель Антон с трудом протиснулся, затем, приложив определённое усилие, захлопнул её за собой. Пробежав глазами по салону, отыскал кондукторшу. Та вальяжно восседала в центре, в персональном, специально отведённом кресле, которое выгодно отличалось от кресел, предназначенных простым смертным: сердобольные народные умельцы из гаража приварили для удобства металлические подлокотники. Пожирая профессиональным взглядом Антона, она раздумывала, сообразит ли этот увалень подойти или самой придётся встать с места. Но сообразительный Антон, памятуя о том, что если гора не идёт к Магомету, то Магомет сам должен сообразить, как поступить, поспешил к билетному кассиру, уполномоченному управлением городского транспорта взимать денежку с пассажиров, протянул заготовленный заранее зажатый в ладони рубль. Получил билет и сдачу, жёлтые монеты сунул в правый карман серых брюк, а билет и белые монеты – в левый верхний кармашек ярко-оранжевой вельветовой сорочки и плюхнулся на свободное asiento (сиденье – исп.) рядом с пышногрудой блондинкой. От тяжёлой мясистой туши Антона коленкоровое сиденье пришло в движение, и блондинку резко тряхнуло. Она от неожиданного толчка потеряла равновесие и всем телом привалилась к соблазнительной мужской туше. Очевидно, неуклюжее приземление Антона оторвало её от размышлений, так и оставшихся глубокой тайной как для Антона, так и для автора романа. Но, скорее всего, она думала о другом: о полученном накануне приглашении от одноклассницы Ольги Зольниковой – та предлагала поехать в субботу к ней на дачу и в занудной компании таких же тётушек отпраздновать её день рождения.
Блондинка, пытаясь отодвинуться от Антона, заёрзала на месте, усаживаясь как можно плотнее на своей половине двухместного кресла, и с нескрываемой злостью процедила сквозь зубы:
– Могли бы и поосторожнее, а то как медведь.
Но, не встретив вежливо-испуганной реакции со стороны попутчика, надменно отвернулась и принялась с любопытством рассматривать окрестности сквозь стекло, покрытое плотным слоем пыли и водяными грязными разводами от дождя и брызг, вылетающих из-под колёс встречных машин.
Но, не встретив вежливо-испуганной реакции со стороны попутчика, надменно отвернулась и стала обозревать окрестности сквозь стекло, покрытое плотным слоем пыли и водяными грязными разводами от дождя и брызг, вылетающих из-под колёс встречных машин,
Автобус взвыл нечеловеческим голосом и тяжело тронулся с места. Антон не ответил ей, потому как опасался обронённой репликой побудить упитанную даму бальзаковского возраста начать с ним диалог. А ему не до новых приключений, во всяком случае, не сегодня, с накопившимися проблемами разобраться бы.

ГЛАВА 4

 Продолжение первой части первой главы
Отмечая недостатки в воспитании Аукинполова, мы не можем не учесть и расхождение в специально разработанной методике обучения, утверждённой Министерством образования, как организовать проведение дневного времени переступившего порог совершеннолетия советского человека. Эта форма доходчиво изложена в Трудовом кодексе Си Си Си Пи, о чём мы ещё поговорим.
И во-вторых: наш герой выделялся среди ему подобных индивидуумов не женского пола, разместившихся вместе с ним в одной колонке статистического отчёта, ежегодно публикуемого в сверхпопулярном и самым массовом в девяностых годах прошлого столетия еженедельнике «Аргументы и факты». В первую очередь это касалось его умения поэзицировать (авторство этого слова, без сомнения, принадлежит автору, и копирование без указания источника не приветствуется), а затем и с чувством декламировать собственную продукцию.
Антоша Аукинполов отличался  ещё и высоким ростом (за 2 метра), косичкой (до лопаток) с рыжеватым отливом, пышными бакенбардами и усами того же цвета. Согласитесь, он смотрелся неплохо. Добавлю, он ещё не обзавёлся животом, хлюпающим по ремню при быстрой ходьбе, как бывает, когда дело идёт к пятидесяти, и – пусть это звучит сентиментально – ещё не растерял своих иллюзий, сохранив юношеский пыл, коим выгодно отличаются одинокие мужчины от одиноких женщин, и с лихвой возмещают изношенную одежду и потрёпанный вид.
А чтобы у читателя сложилось полное представление о нашем герое, добавлю о нём информацию, имевшую место быть в открытом доступе. Как сообщили мне в приватной беседе мои старые приятели, наш герой обладал весьма противоречивым характером.


(С одной стороны, нельзя было не заметить его излишнюю скромность, в силу чего он сутулился. Встречаясь со знакомыми, Антоша Аукинполов не мог себе позволить бесстрастно разглядывать с высоты птичьего полёта плешивую лысину собеседника, и, чтобы свести на нет разницу в росте и изменить угол падения взгляда на макушечную часть головы собеседника, он услужливо втягивал голову в плечи, не забывая при этом виновато улыбаться. А если этого оказывалось недостаточно, то он ещё и прогибался, приветствуя своего старого знакомого. Прогибался и прогибался, пока плечи не оказывались на одной высоте с холодильником «Ока» первой модели. С годами позвоночник, устав сопротивляться настойчивой требовательности взыскательного владельца, принял форму вопросительного знака.)


С другой стороны, за Антошей закрепилась слава достаточно высокомерного товарища. Но источником этой информации являлась кухня той же коммунальной квартиры. Об этой кухне мы уже имели честь вам докладывать. А поводом тому служила его скверная привычка сводить занудное и многословное общение с соседями о политике, скажем, о повстанцах, притаившихся в колумбийских лесах, всего к двум словам «здрасте» и «до свиданьица…»

Вторая часть рассказывает о том, как Антон ехал в автобусе №161

К тому же автобус вздрагивал всем корпусом, попадая в очередную яму, и тряской не располагал к приватной беседе двух незнакомцев приятной наружности. А настырная дорожная пыль продолжала заполнять автобусное пространство, и пассажиры, чтобы уберечь свои лёгкие и благополучно дожить до пенсии, зажимали ноздри пальцами. Наиболее сообразительные достали носовые платки и дышали сквозь тонкую материю, наивно полагая, что ситец, изготовленный на Ивановской текстильной фабрике, убережет лёгкие от дорожной пыли.

Наконец попутчица не выдержала и обернулась к Антону:
– Вы такой на самом деле или притворяетесь? 
– На самом деле, а что?
– Да ничего, просто я сегодня совершенно свободна и, если вы располагаете временем…
Антон придвинулся к ней и прошептал на ухо:
– Сегодня, дай бог, только к вечеру освобожусь, к сожалению. Вечером или в любой другой день, только скажите. Да я за вас на край света готов, – проворковал воодушевлённый Антон и спросил: – А куда сейчас едете?
Дама пожала плечами:
 – Так, вышла свежим аба («воздух» – кирг.) подышать. Я – Таня, – дама, жеманясь, протянула руку.
Антон схватил пухленькую ручку и представился:
– Сергей.
– У вас есть куда записать мой номер телефона?
Антон проворно достал блокнот и ручку.
– 442 73 63. Записали? А ну-ка дайте проверю, – девица бесцеремонно навалилась на Антона, впечатав свои полные груди в его плечо, отобрала блокнот и пробежала по цифрам: – Позвоните мне завтра утром после девяти. Мой муж импотент, а я, видите, вся горю. И развестись не могу: родители не разрешают. Они очень строгие у меня. Отец чуть-что за ремень хватается. Сергей, а вы не женаты?
– Нет.
– Мне бы такого мужа, – вздохнула девица и стала готовиться к выходу: – Ну так я буду ждать, Серёженька, – уже стоя сказала она и направилась к двери.
Антон новое знакомство принял за хороший знак, замурлыкал от удовольствия и, прижавшись к оконному стеклу, стал следить за игривой походкой гламурной девицы, а она перешла дорогу и направилась к хлебобулочному магазину. Антон поймал её взгляд и послал воздушный поцелуй, незнакомка по имени Таня, разулыбалась и скромно, пытаясь это сделать незаметно, помахала ему ручкой.
«Зря я Сергеем представился, сразу видно, не затасканная, не патаскушка, обстоятельства вынуждают, подумал Антон. – Слабая на передок, не дай бог, такую жену. А в постели какая разница, Вася ты или Пет … а впрочем, и её, может быть, не Таней зовут… Время покажет».
Антон задумался и не заметил, как впереди замелькала станция «Коломенская». Он проворно выскочил из автобуса и влился в общий поток москвичей и гостей столицы, уверенно шагающих в сторону широких ворот подземного перехода. Затем он отпочковался от московских тружеников и свернул в небольшой зал, в конце которого маячили несколько турникетов, подошёл ко второму слева и правой рукой опустил в узкую щель аппарата 5 копеек. Решётка, перекрывающая проход, заскрипела, вздрогнула и нехотя вползла в боковую стенку. Теперь Антон мог беспрепятственно пройти в зал ожидания метропоездов, чем он и воспользовался.
По общему мнению многих уважаемых, известных Антону людей, московское метро – самое красивое в мире, и Антон согласен с ними. Если бы кому-нибудь взбрело в голову продолжить список чудес света, то он предложил бы включить в этот список в первую очередь московское метро. 
В вагоне метро Антона мотало из стороны в сторону с особым упорством, и он облегчённо вздохнул, когда показалась станция  «Киевская». Ещё несколько нетерпеливых минут, и Антон уже в очереди на 320-й автобус. По центру ходят только венгерские икарусы, которые не чета нашим ПАЗам. И ходят чаще, потому как иностранцев полно. Те с особым смаком фотографируют наши очереди, видимо, им за подобные снимки хорошие деньги платят. Антон как-то оказался свидетелем того, с каким вдохновением интуристы снимали очередь в женский туалет в районе кинотеатра «Россия», по левую руку от памятника Пушкину. В мужском отделении очереди нет, потому как мужики более совершенны в этом плане и проворнее женщин управляются, усаживаются редко, всё больше стоя. Рядышком пристроятся, три минуты, и готово. Ширинку уже по дороге застёгивают, желательно успеть до выхода. Можно и после, никому не вздумаются вышедшему из туалета в оное место смотреть.
И очереди на автостоянках, когда с полсотни человек набирается тоже снимают. Удивляются, иностранными языками цокают. Невдомёк им, что у нас и другие очереди есть, которые не сфотографировать фотоаппаратом: очередь на квартиру, к примеру, на машину, на трёхтомник Пушкина, да мало ли, всего не упомнишь.
Но показался жёлтогорячий красавец икариус, за рулём рыжий, под стать расцветке Антона и икаруса, паренёк, он так мягко на скорости «причалил» к стоянке, аж дух захватило. Жаль, иностранцы не видели, посмотрели бы, как наши могут. Народ хлынул во все двери, поместились все, потому как икариус из двух корпусов состоял, ещё и свободные места остались. Приятно, когда без толкотни, на глаз видно, что мест достаточно, вот и возникает желание вежливым показаться. Так же мягко икариус «отплыл» от остановки. На улице Пудовкина Антон выпрыгнул из автобуса и бойко замаршевал в сторону «Мосфильма».

Третья часть рассказывает о том, как стюардессы на высоте 10 тысяч метров пекли картошку

В самолёте было жарко, стюардессы растопили печь до покраснения чугунных стенок. Очевидно, на складе выдали  уголь-антрацит, он хорошо разгорается и долго жар держит. Не зря жители северного города Воркута только уголь – антрацит признают. Как-то по ошибке завезли к ним донецкий серый уголь, его и бесплатно брать никто не хотел. Все двадцать тонн угля учителя младших классов за зиму перетаскали. В своё время в ведомственных домах учителей младших классов печки-буржуйки поставили, так вот там серый уголь в самый раз.
Новенькая, но опытная стюардесса Новикова Татьяна решила воспользоваться случаем, картошку аккуратно нарезала и по всей раскалённой поверхности печки разложила: запах на все три салона. Пассажиры не возмущались, они думали, плохо работает вентиляция в туалете. Её (Новикову Татьяну) сняли с международного рейса Ереван – Лос-Анджелес. Там она занялась снабжать армянскую диаспору армянским коньяком «Наири», «Двин» и иногда пятизвездочный предлагала. Этот коньяк она вместе с мужем, кандидатом физико-математических наук, доцентом кафедры прикладной математики в НИИРФ Степановым Алексеем, у себя на кухне разливала.
 Чтобы запах соответствовал – клопов давили. Поймали её при помощи видеокамеры. ОБХСС внедрил в круг друзей Алексея своего «крота», тот жучки по всей квартире расставил. Собрались они как-то на кухне отметить 81-ю годовщину со дня рождения Чарли Чаплина, по этому поводу картошки нажарили.
Так «крот» умудрился ещё и в постели жучки разложить. Целый год следили. Ловили, не без этого, но доказать не могли, уж больно силён был в юриспруденции кандидат физико-математических наук Степанов Алексей. Доказать не смогли, но из принципа понизили в должности.
      Магомаев скинул с себя тёплый пуловер и у проходившей мимо бортпроводницы попросил бутылку воды Volvic.
Почему-то вспомнилось, как ещё пять лет назад в Италии его представили директору миланского оперного театра «Ла Скала» Антонио Гирингелли, и тот предложил Муслиму остаться: «Я вижу в вас хороший потенциал», – заявил direktors («директор» – латыш.) театра. Во всяком случае, так перевели его слова переводчики. И здесь, в Париже, повторилось. Теперь уже директор «Олимпии» Бруно Кокатрикс предложил ему контракт на год, обещал сделать из него звезду международного масштаба. На следующее утро прямо из парижской гостиницы Муслим позвонил в Москву в Министерство культуры. Как ни странно, заведующий орготделом Сергей Владимирович торопливо переадресовал звонок в кабинет министра, очевидно, Екатерина Алексеевна решила из первых уст услышать, как прошли гастроли.
Услышав просьбу Муслима остаться на год в Париже, всплеснула руками:               
– Да что ты городишь! У нас два правительственных концерта на носу, без тебя никак. И не вздумай! 
Но дома его ждали проблемы, всплыла история с концертом в Ростове…
Он никогда не забывал тот суматошный вечер, когда позвонил администратор Павел Леонидов и стал напрашиваться в гости, мол, есть интересное предложение. Как правило, Павел поднимался к нему в номер, но в данном случае… Муслим покосился на кисейную барышню с золотистыми кудрями да изумрудными глазами, та уже третий день нежилась в его постели, и ответил Павлу:
– У меня не убрано, подходи в VIP-зал у Северного входа, там пообщаемся.
Павлу долго объяснять не надо, он понимал, что кроется под словами «у меня не убрано».  Договорились встретиться через два часа, в восемь вечера. Положив трубку, Муслим вновь бросился в постель и подмял под себя барышню с изумрудными глазами.                Через два часа он, облачившись в спортивный костюм из стопроцентной овечьей шерсти самбуканской породы, которые водятся и успешно размножаются в итальянской долине Стура, спустился в VIP-зал. Павел сидел за небольшим столиком и, обратив внимание на китайские кеды последней модели владельца спортивного костюма из стопроцентной овечьей шерсти самбуканской породы, с целью привлечь к себе внимание замахал бутербродом с икрой, к тому моменту уже наполовину съеденным. Магомаев, увидев Павла, расцвёл в радушной улыбке и поспешил в его сторону. Не успел он опуститься на стул, как перед ним выросла официантка Татьяна Васильевна Рыжкова, загадочно ухмыльнувшись, спросила:
– Чем вас угостить, Муслим Магометович?
– Как всегда, – широко улыбаясь, коротко ответил Муслим и слегка отодвинувшись, с вожделением пробежался блудливыми глазами по точёной фигуре официантки. Его страстное изучение идеальной формы далеко не шапочной знакомой не осталось незамеченным с её стороны. По уши влюблённая в популярного артиста официантка обрадовано кивнула, мол, заказ принят, приступаю к исполнению, но, искоса посмотрев на него, спросила:
– Позвольте поинтересоваться, случаем вы не потеряли мой номер телефона?               
– Нет, нет, – охотно, как будто даже с виноватым оттенком, выпалил Муслим и переспросил: – Дядя Вася уже вернулся?                – Нет, – коротко ответила она и, затаив дыхание, уставилась на Муслима.
– Так я завтра вечером заеду, – как бы между прочим предложил советский мачо.                – Надеюсь, надеюсь, – игриво ответила Татьяна, предвкушая приятное времяпровождение следующим вечером, и отправилась выполнять заказ.
К слову, она так изящно развернулась, словно бы на большой сцене Дворца Съездов исполняла русский народный танец «Барыня». Даже автор романа, не обойдённый вниманием некоторых представителей прекрасной половины человечества, восхитился. Он совершенно случайно оказался за соседним столом, скучал, потягивая жигулёвское пиво и закусывая чебуреками.
– Ты здесь всех поимел или кое-кто остался?– наблюдая за игрой своего подопечного с красавицей Татьяной, обратился к Муслиму Павел.
– Видишь вон ту пухленькую, – Муслим показал рукой на официантку, обслуживающую стол в дальнем углу. – У неё такая обворожительная улыбка, пальчики оближешь. Не поддаётся, зараза. А та, если и смотрела в сторону певца, то лишь поверх головы: её взгляд упирался  в стихотворение на противоположной стене:
Всюду о быте заботиться надо –
Радостней будет и отдых, и труд.
Питание в столовой, обеды на дом –
Время советских людей сберегут.

Павел никак не отреагировал на мечтательную реплику Магомаева, на другие мелкие детали, не имеющие отношения к самому повествованию:
– Вот какая беда, – манерно и наигранно огорчился он.
В эту минуту подошёл официант с бутылкой армянского коньяка «Двин» на пластмассовом треснутом с левой стороны подносе.  Поставил бутылку на стол.
– Это вам от ребят из Еревана, они сидят за столиком справа от окна.               
– Давай им две вышлем, – оживился Павел.
На что Муслим ответил:
 – Что толку, они тут же четыре пришлют. Иначе поступим.
Он взял со стола четыре салфетки и на каждой написал: « С уважением». Закончив столь трогательное послание почитателям его таланта, он с особым вдохновением приписал своё имя: «Муслим Магомаев». «Зря отчество не добавил», – подумал он про себя, рассматривая салфетки, и укорил себя за это. Но переписывать по новой поленился, поставил дату и расписался. Официант, сложив салфетки на поднос, поспешил скорее добраться до ереванцев, те уже закончили трапезничать и могли, не расплатившись, раствориться в общем потоке. И в самом деле ереванцы уже стряхивали крошки с колен, самый высокий, нагнувшись, под столом краем скатерти сметал пыль со своих мокасинов. А пузатый вилкой выковыривал из-под коренного зуба застрявший кусочек мяса. То была память о вчерашнем застолье в шашлычной «Арагви». Так что предусмотрительность не последнее дело в гостинично-ресторанном бизнесе. Получив салфетки, четверо ереванцев, как они представились, хотя только у одного имелась ереванская прописка, встали, выражая, в свою очередь, признание, кланяясь и помахивая Муслиму Магомаеву ондатровыми шапками.
– А теперь ближе к телу, что там у тебя, выкладывай, – поправив на себе воротник спортивного костюма и ещё раз бросив взгляд на Кристину, спросил Муслим Магометович.
– Из Ростова звонят, слёзно умаляют дать концерт на стадионе «Ростсельмаш». Ведущий и конферансье уже определён, это Феликс Рисман со своим сильным, хорошо поставленным голосом. Споёшь «Бухенвальдский набат», новую песню Бабаджаняна «Не спеши», классная песня, каждый раз – мурашки по телу. Свой коронный номер – арию Фигаро из «Севильского цирюльника» Россини, и успех обеспечен.
– Один концерт ? – удивился Муслим.
– Ну какой ты нетерпеливый, – развёл руками Павел, – дай слово сказать. Во-первых, тройная оплата.                – Ого !               
– Не ого, а 600 рублей за 2 часа и не 600 вовсе, а 606, а во-вторых помимо стадиона договорюсь с  Дворцом спорта. Несколько концертов организуем в Зелёном театре и филармонии. Кроме того, обеспечу концертами по всей области.                – А как это, тройная оплата? – остановил бравурную речь Павла Муслим, – мне только псов из ОБХСС не хватало.
– Всё абсолютно законно, – отрезал Павел, – имеется официальное разрешение от Министерства культуры СССР о тройной оплате за выступление на стадионе. Так что всё просчитано.
(Неправда, никакого распоряжения Министерства культуры по этому поводу не существовало. Кроме того, по мнению автора, есть все основания завести уголовное дело на самого Павла, потому как он, пользуясь именем Магомаева, присвоил себе часть собранных денег.)
– И когда?
– Ну,  понятно, летом. Времени достаточно, нужно подписать договор, и я займусь подготовкой. Обеспечу тебе ещё 10–15 концертов, останешься доволен. 
Кто мог предположить, что сразу после концерта на стол министра охраны общественного порядка (с 1968 г. – внутренних дел) Азербайджанской ССР генерал-майора Али-Заде Мамеда Али-оглы ляжет анонимка из Ростова с подробным описанием прошедших (кстати, с огромным успехом) концертов Магомаева. И хотя Магомаева ни в чём нельзя было упрекнуть: он расписался во всех положенных ведомостях, и всё же на него завели уголовное дело.
Министр культуры Фурцева, как её за глаза называли Екатерина Вторая, моментально открестилась от своего любимчика. Пока Муслим Магометович в Париже получал заслуженные аплодисменты, в Баку его уголовное дело обрастало новыми подробностями, число страниц увеличивалось…

Четвёртая часть рассказывает, как закружилась голова и ослабли ноги

Рабочие в  переходе в грязно-серых спецовках дробили строительным перфоратором асфальт и глушили писклявые голоса старушек. Те сидели рядом на скамейке и старались перекричать друг друга. Голоса двух так себе, а у третьей не мог не вызвать восхищение, так временами напоминал трель черногрудой красношейки (подвид соловья). «Ей бы в Большой театр, цены бы не было», – с сожалением подумал Антоша, удаляясь от места импровизированного поединка. В эту минуту его внимание привлёк небольшой, но острый кусок асфальта. Тот по немыслимой траектории вылетел из-под зубила перфоратора и попал в ногу проходившей мимо хрупкой женщины средних лет, без помады, но с накрашенными ярко-красными ногтями. Она хотела поскорее пройти опасный отрезок, трусливо поглядывала на перфоратор, шла, прикрывая ладонью правое ухо, пытаясь уменьшить грохот, многократно увеличенный акустикой подземного перехода. В левой руке несла авоську, полную снеди.
Получив удар в ногу, она взвизгнула, опустила авоську и присела, застонав от боли.
Рабочий в такой же спецовке, стоявший поодаль, заорал на неё:
– Куда прёшь, гражданка! Мы, можно сказать, государственное задание выполняем. XX съезд на носу, гости будут, в том числе и из-за рубежа. А ты под ногами вертишься. Да не стой ты, иди отседа.
Он подошёл к женщине и пнул её коленом. Она свалилась на бок, уронив авоську. Из авоськи посыпались помидоры, огурцы, падая на бок, треснула бутылка с молоком и содержимое разлилось на асфальт.
Милиционер с погонами старшего лейтенанта заметил непонятное оживление в переходе, подошёл и, обращаясь к рабочему, сиплым голосом пробубнил:
– Что случилось?
Посмотрев на женщину, решил уточнить – пьяная?
Рабочий, кисло усмехнувшись, подтверждая тем самым догадку старлея, безадресно махнул рукой и отошёл в сторону.
Старлей вплотную подошёл к упавшей:
– Гражданка, вставай… не мешай людям работать. Иди подобру-поздорову. Не заставляй меня власть применять.
Но женщина чувствовала себя откровенно плохо, и причиной тому явился не осколочный удар, а возмутительный поступок рабочего, оскорбивший ее до глубины души. Судя по всему, в переплёт попала интеллигентная женщина, не привыкшая к хамскому отношению, и поэтому она пребывала в шоковом состоянии.
Но старлей её молчание по-своему проинтерпретировал, он возмутился безразличием, коим, как ему показалось, она одарила его. А потому потребовал, чтобы она тотчас же прекратила это ёрничество, освободила территорию, занятую строительными работами. В ответ женщина, закатив глаза, стонала, качала головой, не соображая, что происходит. Он схватил её за плечи, стал поднимать, пытаясь поставить на ноги. Женщину затрясло как в лихорадке, она схватила разбитую бутылку из-под молока, резким движением ткнула ею в лицо представителю органов правопорядка. Брызнула кровь, и территорию перехода пронзил душераздирающий вопль милиционера. Рабочие, побросав лопаты, бросились на женщину, первый подскочивший ударом ноги выбил из её рук обломок бутылки, а второй нанёс удар кованым ботинком ей в висок. Удар третьего рабочего пришёлся женщине в грудь, которая к тому моменту, слегка дёрнувшись, уже не подавала признаков жизни.
Антон, стоял у стены, был не в силах покинуть место дикой бойни. И всё же, сделав неимоверное усилие, оторвался от стены и зашагал. Последнее, что он увидел: рабочие обступили милиционера, пытаясь остановить кровь, струящуюся с нескольких ран по его лицу.

Антон поднялся по ступенькам наверх, доковылял до скамейки и свалился на неё. Его затошнило, перед глазами пошли красные круги, волной прокатилась по телу крупная дрожь, словно началась простудная лихорадка. Желудок ухнул куда-то вниз, в глазах защипало, и он выблеванул себе под ноги месиво из утреннего завтрака. После бурного припадка рвоты он, отдышавшись, ощутил во рту скверный горький вкус. Прохожие видели Антона, вернее, его нелицеприятное поведение, но проходили мимо, не скрывая своего отвращения, искоса посматривая на скамейку с оккупировавшим ее беспробудным пьяницей. Старушка в сиреневом берете с инкрустированной золочёной тростью остановилась и стала бесцеремонно разглядывать Антона. Затем укоризненно качая головой, сказала:
– Смотри, как нализался!
Антон, услышав старушечий скрипучий голос, вздрогнул, выпрямился, нашёл в кармане носовой платок не первой свежести, вытер губы. Не глядя на старушку, поднялся с места и не спеша побрёл по тротуару. Лишь пройдя районную библиотеку, типографию и мусорный ящик, до него дошло, что ему надо в дом №41 на улице Талалихина.
С цифрами 41 ему везёт. Средняя школа находилась на Садовой, 41, пивной ларёк – на Грибоедова, 41, на Чапаева, 41, – вытрезвитель. А однажды он споткнулся и ушиб ногу, не заметил булыжник, поддел левой ногой, его и повело в сторону. Не удержался и упал, до крови расцарапал колено, когда, кряхтя и постанывая, поднялся, то увидел адрес дома: он упал на Толбухина, 41.
Антон издалека заметил проходную завода и, слегка покачиваясь, ускорил шаг. В проходной оказался знакомый вахтовик
 («вахтёр» – башкир.), он, не спрашивая, куда и зачем, по-доброму улыбаясь, пропустил Антона на территорию завода. Тот, минуя два корпуса, подошёл к небольшому строению, здесь располагалась администрация. В коридоре столкнулся с главным бухгалтером Татьяной Евсеевной, она направлялась к себе с графином свежей воды в руках.
– Проходи, – ласково улыбаясь, сказала она и пропустила Антона в свой кабинет.
Дрожащей рукой налила воду в гранёный стакан и осушила его без остатка:
– Вчера день рождения Люды отмечали. Пить хочется, прямо нет мочи, – сказала она, затем, показав на второй стакан, спросила:
– Будешь?
Антон молча покачал головой. Татьяна Евсеевна, усаживаясь в кресло, обратила внимание на бледный вид Антона.
– Ты что, болен? Белый, как вот эта скатерть.
(По мнению автора, эту скатерть белой назвать никак нельзя. Постелили её восемь лет и шесть месяцев назад, с тех пор она нетронутая и лежит и больше походит на скатерть серого или даже жёлтого цвета.)
Антон присел на край стула и с дрожью в голосе ответил:
– Только что у меня на глазах женщину убили. Случайную прохожую.
– Не рассказывай, итак голова трещит со вчерашнего. Она, помотав головой, достала из выдвижного ящика амбарную книгу, небрежно полистав, открыла исполосованную красным карандашом страницу и предложила Антону расписаться. Пока он выводил каракули напротив своей фамилии, она, искоса рассматривая его автограф, нехотя и по-старушечьи кряхтя, поднялась с места. Сгребла со стола тяжёлую связку бронзовых почерневших ключей, тяжело ступая и позванивая бронзой, прошла к сейфу. Перебрав ключи, определила нужный, вставила его в замочную скважину, повернула до упора направо, раздался скрип, а следом – щелчок, затем взялась двумя руками за бронзовое, сверкающее золотом колёсико и, прикладывая усилие, повернула его вдоль оси, но только в левую сторону. Затем потянула дверь на себя и проворно погрузилась по пояс в чёрную пасть железного шкафа. Через пару минут, смешно пятясь, выпрямилась, держа в руках небольшую пачку денег. Послюнявив пальцы, отсчитала тринадцать рублей, остальные не глядя бросила обратно, на верхнюю полку сейфа. Достала из нагрудного кармана своего далеко не женского пиджака горсть монет, отсчитала пятьдесят две копейки: две по двадцать копеек, десять и две копейки по одной и протянула их Антону.
В знак благодарности он слегка присел и, преданно глядя ей в глаза, неестественно улыбнулся. Молча сунул в карман выданные авансом деньги.
Но не направился сразу к двери, не желая столь быстро показать благотворительнице свою спину, стал топтаться на месте. Вспыхнула в памяти удобная тема для общения – дочь Татьяны Евсеевны Люда. Та недавно вышла замуж и время от времени конфликтует со своей свекровью Анной  Владимировной. Татьяна Евсеевна, усаживаясь в кресло, махнула рукой:
– Дура, такая невестка ей досталась, не понимает! Всё на моей Людочке: одеть, постирать, приготовить. Анна Владимировна  когда-то педучилище закончила. Теперь дворником устроилась, телефонные будки убирает. Доброго слова не услышишь, только ворчание. А Олег, мой зять, внимательный, ничего не скажешь, до умопомрачения любит мою Людочку.
Всю эту историю Антон слышал не раз, но с притворным вниманием охал и ахал, потворствуя своей покровительнице. Хотя, признаться, от неё толком ничего и не зависело. Но нет, в её силах деньги задержать и после выступления мурыжить, мол, зайди завтра или послезавтра. Лучше пару минут постоять, выслушать её откровения о наболевшем и на доброжелательной ноте расстаться.


Пятая часть рассказывает, как наш герой вошёл в центральное здание «Мосфильма»

На вахте предъявил паспорт, получил пропуск и поднялся на второй этаж, по длинному коридору дошлёпал до кабинета №41. При этом обратил внимание, что четвёрка на дверном шильдике хорошо прочитывалась, а вот единицу словно бы какой-то вредитель наждачной бумагой потёр или грязной тряпкой вымарал. Конечно, можно догадаться, если соображалка работает. Хотя, с другой стороны, за дверью №41 по логике должна следовать дверь №42. И действительно, на следующей двери красовалась именно эта цифра. А потому Антон, бросив беглый взгляд на дверь с полустёртой цифрой 1, постучал в неё и осторожно открыл. За дверью в узком, как чулан, кабинете за канцелярским столом сидел лысый мужчина и решал кроссворд. Мужчина поднял на него глаза, не понимая, что этому долговязому нужно. Антон сконфузился и невнятно пролепетал:
– Простите, меня к вам Дарья Филипповна направила, я поэт. Нужно стихи к фильму написать.                – Да, да, – вспомнил лысый и заулыбался: – Проходи, чего стоишь. Садись. Чаю будешь?
Нет, спасибо, – ответил Антон, робко усаживаясь в предложенное кресло, и у него полегчало на душе.
– Я сейчас Татьяне Михайловне/Моисеевне позвоню, и ты к ней отправишься. Ты ей позарез нужен.
Лысый пододвинул один из пяти телефонов, выбрал необычный, оранжевый с переливами, стал накручивать диск.
– Татьяна Михайловна/Моисеевна, поэт прибыл. Такой прыгажун («красавец» – белорус.) – прямо загляденье. Был бы я женщиной, враз бы ему отдался.
Лысый подмигнул Антону.
– Хорошо Татьяна Михайловна/Моисеевна… Понял… Ваше задание я ещё на прошлой неделе выполнил. Костюмы готовы в соответствии с размерами из списка… Что, оружие? Так я же вам докладывал: пять браунингов и двадцать автоматов у меня в кабинете. Который день уже… А больше и не надо. Зачем?.. Татьяна Михайловна/Моисеевна, вы займитесь своим делом, у вас и так проблем выше крыши. Лучше скажите, определились со Штирлицем?.. Вот, вот и занимайтесь этим. Гарантирую, оружия хватит на всех… Значит, поэта отправляю  к вам. А это зачем… Где ему час болтаться. Ну хорошо, я с ним разберусь.
Лысый положил трубку.
– Накаркал я, в хорошем смысле, Татьяна Михайловна/Моисеевна решила намарафетиться, я так представил тебя, у неё уже всё зачесалось. Сейчас поднимешься на третий этаж, там у нас библиотека, посиди почитай. Ровно через час на второй этаж в 211-ю комнату. Сейчас у нас, он посмотрел на ручные часы, 11.55. Не мямли, разговаривай с ней уверенно, она нытиков не любит. Понял?
Антон покорно кивнул.
– Ну давай.
Лысый поднялся с места и протянул Антону руку. Антон в ответ сжал руку лысого, вовсю улыбаясь и теряя самообладание от нахлынувшего счастья.
Ровно в 12.55 Антон стоял у двери кинорежиссёра, Лиозновой Татьяны Михайловны/Моисеевны.
Преодолевая дрожь в руках, стал медленно открывать дверь. Заглянул. Первое, что он увидел, очарованный взгляд Татьяны Михайловны/Моисеевны, которая с любопытством уставилась в створ двери.                – А вы проходите, – заторопилась она, рассматривая смазливое лицо. Словно бы Антон мог передумать и шагнуть назад, плотно прикрыв за собой дверь.
– Проходите же! – уже вскрикнула Татьяна Михайловна/Моисеевна. Приподнялась с места, не отрывая взгляда от рекомендованного ей директором общества «Знание» Дарьей Филипповной стихоплёта. Она протянула ему руку, и Антону пришлось поспешить, быстрее преодолеть расстояние от двери до рабочего стола кинорежиссёра, чтобы не заставить долго стоять с повисшей в воздухе рукой звезду советского экрана. Он не мог не понимать, что перед ним не памятник Владимиру Ильичу, которому всё нипочём, может хоть сто лет с вытянутой рукой простоять, лишь бы с пьедестала не скинули.
В мгновение ока он оказался рядом, низко, насколько мог, наклонился и тепло сжал женскую пухлую ручку. А Татьяна Михайловна/Моисеевна, игриво посматривая на поэта, прижала второй ладонью его огромную ручищу и сказала:
– Рада вас видеть, я думаю, мы сработаемся.
Антон слушал её, боясь шелохнуться. Уставился в до неприличия глубокое декольте. При желании можно было и пупок разглядеть.
«Вторая Татьяна за день, – стрельнуло в голове, – и также прямо на постель намекает. Да и не намекает вовсе, куда уж откровеннее. Первая Татьяна дворняжка, а эта особой породы». Какой породы, Антон пока не разобрался. Но породистая – это факт, – утвердился он в собственной мысли.
– Садитесь, молодой человек, садитесь, – сладостно пролепетала дама неизвестной породы, продолжая цепко держать его руку.
Антон ещё в дороге мысленно находился в кабинете режиссёра, планировал оставить о себе хорошее впечатление, просчитывал варианты поведения, надеялся на тёплый приём, но происходящее вышло за рамки его смелой фантазии, и, когда оцепенение первых минут прошло, он стал профессионально заискивая, тепло и вежливо улыбаться, не скрывая плотского амурного желания оказаться с ней в одной постели.
– Да отпустите же! – продолжая жеманиться, пропела Татьяна Михайловна/Моисеевна и отстранила ладонь, которой сверху прижимала руку Антона.
И после образовавшейся паузы, хотя чуткий читатель по глазам посетителя и хозяйки кабинета уловил бы бешеное сердцебиение двух сердец, она также справилась со своими чувствами, убрала вторую руку и властным жестом предложила Антону сесть в кресло. Незаметным движением поправляя платье и опуская пониже декольте, она брякнулась в кресло.
– Вон какой жеребец, прямо слов нет, – воскликнула Татьяна Михайловна/Моисеевна, вовсю улыбаясь и не скрывая своей радости. И принялась по-хозяйски поправлять на столе папки, стопочкой складывать брошюры. На обложке одной Антон успел выхватить слово «Рекомендации…».
Антон не ответил, сел на кончик стула и, покорно склонившись, упёрся локтями в колени, во все глаза рассматривая Татьяну Михайловну/Моисеевну.
– Молодой человек, пока перейдём к делу. Мы снимаем многосерийный фильм о войне. Наш разведчик много лет провёл в стане врага и, естественно, тоскует по родине. Лейтмотивом песни должна быть тоска по родному краю. Осилите?
– Осилю, Татьяна Михайловна/Моисеевна, и не сомневайтесь. Задачу я понял. Антон уверенно посмотрел всевластной даме в глаза: – Можно я сейчас выйду в коридор и минут через двадцать, через полчаса вернусь с наброском, посмотрите, будут замечания учту и начну уже шлифовать весь текст.
А вы метеор! Обычно мне набросок не раньше, чем через две недели не приносят, – расхохоталась Татьяна Михайловна/Моисеевна, – и сто раз переспрашивают, висят на телефоне, могут и в два часа ночи позвонить.
Антон вежливо улыбнулся, пятясь, вышел из кабинета, осмотрелся и, увидев стулья, направился к ним. Через пятнадцать минут постучал в дверь.
– Войдите, войдите, – будучи уверенной, что это стучит Антон, потому как коллеги, знакомые и даже подчинённые обычно дверь ногой сносят, нисколько не заботясь, насколько удобно в эту минуту обеспокоить Татьяну Михайловну/Моисеевну.
Антон подошёл к столу и положил перед ней набросок стихотворения. Татьяна Михайловна/Моисеевна, загадочно улыбаясь, достала из изящной сумочки очешник, покрытой пластмассовыми бриллиантами внушительной величины, выудила очки и принялась читать.
Родина,
Я прошу тебя, Родина,               
Как я помню смородину,
Что росла у сарая.
Как я помню берёзку,
Что у дома стояла
И серёжками броскими
Она тихо качала.
Когда дом я покинул,
Как душа тосковала,
Когда мимо овина
Отъезжал я с вокзала.
Я прошу тебя, Родина,
Будь со мной в сновидениях,
В листопад и в сугробинах,
Без тебя я в сомнениях.
В глазах тоска, как у Дали,
В картине милой дамы.
Берег мой, покажись вдали
Или сверкни огоньками,
Сейчас там грибные дожди,
И вишни созрели у деда,
Хотел бы сказать подожди,               
Но нет, я опять не приеду.
Опять не напоит гроза,
В небе и облачка нету
И слёзы туманят глаза,
Не в силах найти я ответа.

Татьяна Михайловна/Моисеевна дважды пробежала по тексту и, высказывая при этом одобрение, кивала. Наконец выдала ошеломляющий вердикт:
– Отлично, я готова расцеловать вас. В целом хорошо, видно, что вы песен не писали, поэтому на ритм не обращаете внимание. У вас последние три четверостишия написаны в ином ритме, это надо исправить. А в целом хорошо. Напишите ещё с десяток текстов, выдерживая ритм. Тема одна: ностальгия, грусть, желание как можно скорее оказаться на родине. Хорошо?                – Татьяна Михайловна/Моисеевна, простите, а кто будет исполнять?
– Пока не определились, – махнула рукой Михайловна/Моисеевна. – На примете Валерий Ободзинский, Вадим Мулерман и даже Валентина Толкунова. Наверное, остановимся на Муслиме Магомаеве, к тому же Леонид Ильич – страстный его поклонник, поэтому порадуем нашего генсека.
Весь этот монолог Антон выслушал стоя, не веря своим ушам. А Татьяна Михайловна/Моисеевна, предвкушая грядущие встречи, продолжила, пожирая глазами Антона, загружать его деталями, своим видением нового сотрудничества.
– Сегодня у нас пятница, можем встретиться на выходных, если вы, разумеется, свободны, я подробно расскажу, каким вижу наш фильм. А в понедельник мы подпишем с вами договор. Может быть, я вас несколько разочарую, сумма окажется не столь внушительной, как хотелось бы. Весь бюджет фильма до копейки расписан, но это мой не последний фильм… и своим коллегам я посоветую, так что вас загрузим. Не волнуйтесь. В данном случае, пока вы писали в коридоре, я ещё раз пробежала по страницам нашего скромного бюджета, максимум, что можно выжать, но, повторюсь, это наш не последний с вами совместный фильм. В последующем при расписывании денег я буду вас иметь в виду, не обижу. А за тексты к этому фильму… Татьяна Михайловна/Моисеевна выжидательно посмотрела на Антона и робко, будучи неуверенной в его положительной реакции, произнесла:
– Не более трёх тысяч долларов.
Антон не сразу сообразил, что речь идёт о тысячах в ин. валюте, а придя в себя, не мог от волнения даже мысленно произнести эту сумму, потому как, если бы Татьяна Моисеевна назвала не три тысячи долларов, а три рубля, Антон, не раздумывая, согласился бы, помнил долг Егору. Тот одолжил ему позавчера вечером на пиво сорок пять копеек.

Шестая часть. Умер Леонид Енгибаров

 Из письма Владимира Высоцкого Марине Влади в Париж. «Енгибаров умер! Сегодня утром на улице Горького ему стало плохо с сердцем, и никто не помог – думали, что пьяный!.. – Он умер, как собака, прямо на тротуаре!»
Богемную Москву ошеломила неожиданная смерть циркового артиста Леонида Енгибарова, выступавшего в амплуа «грустный клоун». Близкие друзья, не сговариваясь, решили тем же вечером собраться, чтобы помянуть старого, доброго и отзывчивого друга.
Вдова Левона Кочаряна Инна позвонила Эдмонду домой и настоятельно просила собраться у неё, на Большой Каретной.                – Я чувствую, – сдавленным голосом говорила она, – мой Левончик обрадуется, увидев вас вновь в его квартире.
 (Автор не успел сообщить читателю о смерти гостеприимного хозяина квартиры на Большом Каретном Левона Кочаряна. Он тяжело болел и скончался в 40 лет, за два года до смерти Енгибарова, в сентябре 1970 года.)    
 Вечером следующего дня Эдмонд Кеосаян, Андрей Тарковский, Василий Шукшин, Владимир Высоцкий и Юлиан Семёнов условились собраться у станции метро Красные Ворота, у северного входа. Первым подъехал Василий Шукшин. Последним появился, крепко уцепившись за гитару, Владимир Высоцкий. Отвечая на его настороженно-дружеское приветствие, Эдмонд Кеосаян отвёл барда в сторону и безапелляционно отчитал:
– Как ты будешь Инне в глаза смотреть? Ты подумал?
Высоцкий сник, опустил голову и стал оправдываться:
– Ты знаешь, Кес… (Кеосаян), я не мог прийти. Я не желал видеть Лёву больным, непохожим на самого себя. Могучий Лёва – и сорок килограммов… Это уму непостижимо. Я не смог!
(Левон Кочарян, по определению близких друзей и знакомых да и самого Высоцкого, сыграл значимую роль в творческой карьере Володи. Высоцкий годами дневал и ночевал у Кочаряна. Инициатива записи песен Высоцкого также принадлежала Левону, и на его магнитофоне «Днепр-10» были сделаны первые в истории записи. А когда Левон заболел, то Высоцкий ни разу не пришёл к нему в больницу. Не появился и на похоронах.)

– Кес, – продолжал объясняться Владимир, – Инна меня поймёт, я уверен, не беспокойся.                Затем, пытаясь уйти от неприятного разговора, виновато произнёс:
– Я Лёньке песню посвятил.  Она сейчас впервые прозвучит, послушай, – и, прижав к груди гитару, проиграл начало:   
«Шут был вор: он воровал минуты –
Грустные минуты тут и там.
Грим, парик, другие атрибуты
Этот шут дарил другим шутам». 

Своим хриплым голосом Высоцкий привлёк внимание не только собравшихся друзей, но и посторонних: москвичей и гостей столицы, случайно оказавшихся рядом, на остановке.
Один долговязый мужчина из толпы в каракулевой шапке и валенках серо-грязного цвета, крепко обнимая миловидную девушку за плечо, наклонившись, прошептал ей на ухо:
– На Высоцкого совсем не похож, я его лично знаю, не раз вместе выпивали.
А дама предпенсионного возраста с обведёнными глазами и накрашенными губами, в мини-юбке, сладостно улыбаясь, добавила:
– Согласна, и мне приходилось проводить приятные минуты  с Володенькой. Ой, как он убивался, когда мы прощались.
А когда наши герои забрались в автобус, жители Москвы и гости из Московский области, а также всей Российской Федерации и, быть может, из других республик Советского Союза продолжали судачить, ошарашенные количеством известных лиц в одном флаконе. Коротышка с бакенбардами глубокомысленно изрёк:
 – Вот тот чернявый, имея в виду Эдмонда Кеосаяна, я сразу узнал, это известный артист – армянин. Фамилию только забыл… Он напрягся, пытаясь вспомнить «лошадиную фамилию», побелел, пожелтел, затем покраснел. Когда народ, устав ждать, охладел и отвернулся от него, он вскрикнул:
 – Армен Джигарханян, вот кто это был, – и с досадой добавил: – Как я не сообразил к нему подойти, мы с ним в Анапе в прошлом году, девочек снимали, хорошо погудели…

В назначенный час уже известные читателю товарищи ввалились гурьбой в широко распахнутые двери квартиры вдовы Левона Кочаряна и пережили очередное потрясение, увидев её лицо со следами нестёртых слёз. Инна тотчас же пригласила друзей Левона и Леонида пройти в столовую комнату, к богато накрытому столу. Володя вошёл последним, он виновато остановился перед Инной, приобнял и стал неистово целовать её руки со словами:
– Инночка, прости меня, дурня. Дурак я, Инночка, иначе я никак не могу объяснить свой поступок. Я уверен, мой Лёва не в обиде на меня. Прости меня...
Инна с пониманием улыбнулась.
 
Сбросив ботинки, гости, выложив гостинцы на стол, расползлись по квартире, кто – к книжной полке, а кто в туалет, Тарковский сразу уселся за стол и подтянул к себе блюдо с холодцом. Его потребительский  эгоизм являлся отражением неуёмной энергии, распирающей его духовное тело, к тому же холодец или студень, как его называют в северных и северо-западных районах России, сохранил в его чувствах запах детства, приятные воспоминания о беззаботной жизни мальчишки от семи до семнадцати лет.
Когда закончили сервировать стол и прекратили суетиться, разлили водку, услужливо подставляя рюмки и выбирая закуски, встал с места, заботливо поддерживая рюмку ладонью Эдмонд Кеосаян. Выждав, пока наконец утихнут возбуждённые голоса, он посвятил свой первый тост рано ушедшему Левону, хозяину квартиры, поделился неизвестным остальным собравшимся воспоминанием, сбережённым его памятью и заполнившим впечатлительную душу. Затем наступила трогательная минута, Эдмонд осмотрел свою рюмку, собираясь с мыслями, его губы вздрогнули, не решаясь произнести имя неожиданно оставившего круг друзей тридцатисемилетнего отличного парня, Леонида Енгибарова. Он поднял голову вверх, пытаясь удержать слёзы, но не удалось, слёзы предательски покатились по щекам. Собравшиеся встали помянуть Енгибарова, затаив дыхание, никто не решался нарушить тишину. Спустя пару минут в воцарившееся безмолвие ворвался женский крик, громко навзрыд разрыдалась Инна, её как прорвало. Она осознавала, что безвозвратно потеряла самое ценное в своей жизни. Мужчины продолжали стоять, сдерживая свои эмоции, хотя не обошлось без слёз. Эдмонд не в силах произнести ни слова, молча протянул рюмку перед собой, остальные последовали за ним и прикоснули друг к другу ладони тыльной стороной. Первым по старой привычке, одним глотком, выпил Эдмонд, залпом выпили и остальные, Инна осторожно поставила на стол нетронутую рюмку.  Наконец подал голос на правах тамады траурного стола Эдмонд Кеосаян.
–  Я не знаю, – удручённо произнёс он, – доведётся ли мне пережить в своей жизни более тяжёлую минуту.                И пошли разговоры, разговоры, грустные и весёлые, остроумные и не очень. Воспоминания, связанные с почившим Леонидом Енгибаровым. Именно в тот вечер на стенах появились трещины, и ремонтники не в силах до сих пор их замазать и наглухо заштукатурить. Не успевают они собрать рабочие инструменты, как трещины вновь, прямо на глазах, расползаются по стене. Говорят, это непонятное науке явление связано с отголоском того всплеска мощной эмоциональной энергетики, которая до сих пор не покидает квартиру…


Седьмая часть рассказывает, как с грохотом распахнулась дверь и, пылая гневом, ворвался в кабинет актёр Арчил Гомиашвили

Обнаружив инородное тело в своём персональном столче («кресло» – макед.), к которому ещё ни одна чужеродная попа не прикасалась, он злобно осмотрел люмпен-фасад данного субъекта. Медленно, с особой значимостью, опуская голову вниз и последовательно поднимая её вверх, смерил его с ног до головы и презрительно фыркнул. Затем выдержал паузу, рассчитывая своим фырканьем показать нарастающее возмущение, что помимо воли зрело в недрах его души. Вызвать в головной коре Антона смятение, а на лице испуг. Ибо не только фырканье, понимай, оскорблённое самолюбие, готовое вот-вот вырваться наружу, но и презрительный взгляд актёра не предвещал несчастному ничего хорошего.
    Но Арчил, припоминая наставления сердобольной учительницы начальной школы на уроках воспитания, о вежливом поведении подрастающего поколения в коммунистическом обществе, с трудом сдерживая себя, всё же вежливо процедил сквозь зубы:
– А ну вон отсюда, ублюдок!
Тотчас же взвизгнула Тамара Михайловна/Моисеевна:
– Что ты себе позволяешь, Арчил! – вскрикнула она и ударила маленькой ладошкой по столу: – А ну выйди отсюда. Немедленно! 
Шариковая ручка и механический карандаш, её верные спутники последних лет, скатились со стола на пол. При любых потрясениях и жизненных неурядицах они не теряли хладнокровия, но на сей раз, не будучи готовыми к эмоциональному взрыву незаурядного, с чем нельзя не согласиться, актёра – представителя кавказской национальности, пришли в замешательство и оказались под столом. Тамара Моисеевна тотчас же опустилась на пол и принялась искать своих друзей. Стала шарить по полу. Ручку-то сразу отыскала, а вот с карандашом пришлось повозиться. Тот закатился за правую дальнюю ножку стола, и возникла необходимость наманикюренным длинным ноготком бордового цвета выковыривать его оттуда. Вернувшись в рабочее (вертикальное) положение, она включила логическое мышление и мысленно согласилась с образовавшимся в извилинах результатом: достаточно бескомпромиссное и в то же время эффектное отхлестывание доходчивыми словами своего экс-фаворита не могло не возыметь должного воздействия. А потому, снисходительно улыбнувшись, чтобы окончательно не добивать экс-фаворита, стала объяснять тому природу появления незнакомого мужчины на территории если и не интимной, то, во всяком случае, той, куда позволительно вторгаться только особо приближённым лицам, – речь шла о кресле, которое оккупировал пришелец:
– Это поэт, замечательный поэт. Он полностью устраивает меня. Он за пять минут написал то, чего от других и за месяц не добьёшься. Мы же предложили тебе роль Мюллера. Я ради тебя Всеволоду Санаеву отказала. А ты как себя повёл?! Посмотри на него! Да, на роль Штирлица пробовались Олег Стриженов, Юрий Соломин, Иннокентий Смоктуновский.

(Юлиан Семёнов хотел, чтобы роль советского разведчика исполнил актёр Арчил Гомиашвили, известный зрителям по роли Остапа Бендера в «12 стульях» Гайдая. Также рассматривалась кандидатура Олега Стриженова, однако тот не захотел оставить игру во МХАТе на три года ради съёмок в кино (именно столько снимались «Семнадцать мгновений весны»). Сам же Тихонов попал в фильм случайно – его кандидатуру предложил кто-то из ассистентов режиссёра Татьяны Лиозновой.)

Ты понимаешь, какие это глыбы. Ишь ты куда замахнулся! В конце концов я одна решаю и не собираюсь считаться с мнением Юльки (Юлиан Семёнов).
Затем грозным тоном изрекла:
– Попроси прощения у товарища и выйди отсюда. Немедленно!
Но не на того напала.
– Ты что, охренела!? – не забывая наставления учительницы, прорычал он: – Ещё не родился тот, у кого Арчил Гомиашвили извинение просить станет!
Таким образом он не только проигнорировал гнев Татьяны Михайловны/Моисеевны, но ещё и напряг бицепсы и расправил плечи. Хотя, посматривая на массивную фигуру Антона, всё же решил на всякий случай принять меры предосторожности, мало ли что, и благоразумно попятился к двери. Приоткрыв её, обеспечивая таким образом возможность резко увеличить расстояние между двумя оппонентами, в смысле, между ним и невесть откуда свалившемся ему на голову незнакомцем, обернулся и рявкнул:
– Сукой была ты, сукой и осталась.
И бросив дикий взгляд на незнакомца, на его массивную тушу с огромными блудливыми глазами, впрессовавшего себя в мягкое кресло, осмелел:
– А с тобой, – с пафосом воскликнул он и, по-ленински вскинув руку, ткнул пальцем в сторону Антона: – Я, конечно, разберусь!
Затем эмоционально продекламировал что-то на грузинском: то ли молитву, то ли вспомнил одну из гениальных строчек бессмертной поэмы Шота Руставели «Витязь в тигровой шкуре». Непонятно. Торжественно получилось, потянуло заслушаться. Но он неожиданно оборвал своё не предусмотренное протоколом выступление, поставил жирную точку на таинственной доске, нарисовавшей в воображении обманутого мачо, и с шумом хлопнул дверью. Да с такой силой, что посыпалась штукатурка. Но это не всё: вспыхнула от негодования и погасла по той же причине лампочка над дверным косяком.
В кабинете, понимай, в резиденции Тамары Михайловны/Моисеевны, оклеенной виниловыми венгерскими обоями, воцарилась интригующая, я бы даже сказал, учитывая горячее дыхание доброго молодца, непристойно заманчивая тишина. Антон, став невольным свидетелем перепалки, вышедшей за рамки дозволенного, ошарашенный непротокольным поведением актёра, мелькнувшего пару раз на экране телевизора минского производства «Горизонт», как уже отмечалось, схоронился в кресле, не силясь поднять голову.
– Вы узнали его? – с дрожью в голосе после минутного молчания спросила Тамара Михайловна/Моисеевна. И затем, пытаясь взять себя в руки, продолжила: – Засветился в нескольких фильмах и теперь вздумал Шварценеггера сыграть. Подумать только, с его-то задницей!? Нам только такого Геркулеса не хватало. Видимо, ему донесли, что вчера на экстренном заседании политбюро утвердили Вячеслава Васильевича, вот и взбеленился…
Но её губы предательски дёргались, руки вздрагивали, щёки горели, и сама она ёрзала на месте, пытаясь ягодицами, привлекающими внимание нестандартной формой, отутюжить под собой сморщившуюся натуральную кожу массивного кресла. А заодно сгладить и осадок, оставшийся от нестандартного поведения близкого знакомого, но с сомнительной репутацией. Затем решительно отодвинула от себя толстую канцелярскую папку по диагонали вправо, словно бы ещё вчера эта папка позарез была нужна, а сегодня никак. Сверху положила несколько брошюрок: первые две красного цвета, вернее, светло-оранжевого, а если получше приглядеться, они и вовсе отдавали ярко-жёлтой окраской. А верхняя – без сомнения, зеленого. И задумалась: «Я, естественно, с ним больше работать не буду и вообще кислород на «Мосфильме» перекрою. Он переступил все границы. Ладно, не будем о нём». Татьяна Михайловна/Моисеевна по устоявшейся привычке за годы самоотверженного служения советскому киноискусству встряхнула головой, пытаясь освободиться от назойливых, угнетающих её раскованное ещё со времён детской поры самолюбие, не имеющее и по сей день чётко обозначенной межи между упущенными возможностями вчера и вполне возможными упущениями в грядущем.
Из центрального выдвижного ящика рабочего стола достала визитку перламутровой окраски с золочёными буквами. Полюбовалась ею, внимательно осмотрела с обеих сторон, словно видела эту блестящую картонку три на пять сантиметров впервые, сдунула пылинку с левого нижнего угла и протянула Антону.
– Позвоните мне с утра. Быть может, ко мне приедете… я ещё не определилась. Хотя лучше у меня. Как вам армянский коньяк «Двин»? Мои армянские друзья постоянно снабжают. До смешного доходит, звоню им по делу, а они, не выслушав меня, отвечают: «Завтра высылаем». Кстати, Черчилль тоже, как и я, только армянский коньяк пил. И это не байка, совершенно серьёзно. Сталин специально самолёт гонял ради пары ящиков коньяка. Я делала документальный фильм о загнивающем Западе и встречалась со свидетелями тех полётов, все они в один голос это подтверждали. Ручались и за качество коньяка, поскольку в полёте странным образом, в разы уменьшалось количество армянского продукта.
Тамара Михайловна/Моисеевна, продолжая бороться с чувствами, развалилась в кресле, пытаясь свести на нет спокойствием и безмятежной улыбкой минутную слабость, растерянность, неготовность пресечь намерение Арчила разразиться похабщиной, тем более в присутствии такого мачо. Подчёркнутым безразличием показать Антону, что демарш этого гавнюка ровным счётом ничего не значит и не оставил глубокого следа в её душе.
– Вас, конечно, удивило нахальное поведение Арчила? Вот пообщаетесь с нашим народом, повертитесь в актёрской среде и не на такое нарвётесь. Иногда между съёмками мат-перемат стоит, с кулаками набрасываются, а как камеры затрещат – мир и спокойствие и улыбаются друг другу, вот уж настоящее стадо хамелеонов.
Она встала из-за стола, одёргивая юбку и поправляя кофту, вскочил с места и Антон, подошла к нему, взяла его руку и трепетно прижала к груди:
– Я завтра утром буду ждать твоего звонка. А на сегодня у меня ещё много i;lemek (работы – туркменск.), Микаэл должен подойти, я потом познакомлю тебя с ним. Тоже твёрдый орешек, как композитор он неплохой и даже хороший, но как человек, не разобралась пока. Но это не важно. Значит, до завтра, дорогой.
Продолжая придерживать руку Антона в своей ладони, она сладостно вздохнула, слегка подмигнула и, предвкушая счастливые минуты в ближайшем будущем, кокетливо улыбнулась…

Восьмая часть рассказывает, о чём говорили Микаэл Леонович и Татьяна Михайловна/Моисеевна


Татьяна Михайловна, едва войдя в кабинет, скинула оранжевую курточку, бросила на ближайший стул, лёгкой игривой походкой прошла к зеркалу, поправила причёску, затем опустилась в персональное кресло и, подтянув поближе один из ярко-красных телефонных аппаратов, набрала номер офиса композитора Микаэла Таривердиева.
Микаэл Леонович, что бывало крайне редко, сам ответил.
– Мика, привет, – бодро и весело произнесла Татьяна Михайловна/Моисеевна.
– Добрый день, Михайловна/Моисеевна, – в свою очередь, обрадованно приветствовал Микаэл Леонович и поправил очки на переносице.
– Что нового? – не скрывая намерения постоянно верховодить, коротко справилась Татьяна Михайловна/Моисеевна.
Таривердиев понимал это, в двоевластие играть не собирался, всякий раз подробно рассказывал о проделанной работе и сегодняшний разговор не стал исключением:
– Выбрал инструменты, – стал подробно докладывать композитор, – расписал партии для каждого инструмента. Определился с музыкальными вставками. Решил использовать и фрагменты из симфонической музыки, – он перешёл к конкретике: – Например, при встрече в Бёрне Вольфа и Дольмана в особняке управления стратегических служб США вставил музыку из оперы Моцарта «Свадьба Фигаро». И ещё, когда готовится шифровка для Штирлица, по радио зазвучит ноктюрн Глинки «Разлука».
И русскую народную dal («песня» – венг.) тоже используем, в самом фашистском логове, – здесь Микаэл Леонович позволил себе рассмеяться: – Я выбрал песню «Ой ты, степь широкая», её Штирлиц мысленно споёт, когда в одиночестве отметит день Красной армии 23 Февраля, а затем его за кадром хор поддержит. В двух местах я хотел бы использовать песни Эдит Пиаф. В первом случае Штирлиц и Шлаг слушают её песню «Milord» («Милорд») по радио в машине по пути к границе. А вторая песня «Non, je ne regrette rien» («Я ни о чём не жалею») прозвучит в кадрах воспоминаний Штирлица о Франции.
Татьяна Михайловна/Моисеевна с удивлением воскликнула:
– Но… обе песни Пиаф – продукт послевоенного времени – первая исполнена, если мне память не изменяет, в 1956 году, а вторая – в 1960-м.
Микаэл Левонович поправил очки на переносице:
– Ты думаешь, зритель обратит на это внимание?
– Быть может, и не заметит, но Карапетян, автор этого романа, – буквоед ещё тот.
– Один в поле не воин, – возразил Микаэл Леонович, – а потом кто его слушать-то станет.
– В принципе верно, – согласилась Татьяна Михайловна/Моисеевна. – А у меня хорошая новость, есть стихи, – интригуя партнёра по работе над фильмом, загадочным тоном произнесла Татьяна Михайловна.
– Кто автор?
– Он тебе неизвестен, один из родственников Павла Васильевича Кованова, председателя Комитета народного контроля СССР.
– Красавец?
– Да, неплох собой, – кокетливо ответила Татьяна Михайловна/Моисеевна.
– Понятно, ты иначе не можешь, – Микаэл поправил очки на переносице, – но не годится, газеты читать надо: Кованов с прошлой недели – персональный пенсионер союзного значения. Уволен.
– А что это меняет? – напряглась Татьяна Михайловна/Моисеевна.
– А то, что худсовет не допустит к своей кухне малоизвестного человека со стороны, проверено.
– Но стихи мне нравятся, он самую суть уловил. Я бы не хотела с ним расставаться.
– Прежде всего ты хочешь, чтобы твой фильм вышел на экраны. Не так ли?
– Ну, допустим.
– Давай так поступим, – глубоко вздохнул Микаэл Леонович, понимая, что Татьяна Михайловна/Моисеевна основательно влипла: появился новый обожатель, – пришли мне стихи, я посмотрю. И не упрямься. Лишний геморой мне тоже ни к чему.
– Сегодня вряд ли, но в понедельник с курьером точно отправлю, – упавшим голосом резюмировала Татьяна Михайловна/Моисеевна и добавила: – Какого лешего они вмешиваются не в свои дела?
– Хорошо, хорошо, не вешай нос, что-нибудь придумаем. На следующей неделе созвонимся, – коротко заключил Таривердиев, и Татьяна Михайловна/Моисеевна услышала гудки отбоя.
 Она в сердцах швырнула трубку на рычаг, откинулась на спинку кресла:
«Вот невезуха», – вслух произнесла она с горечью и досадой. Ноготочком отодвинула от себя телефонный аппарат.
А на следующее утро, начисто позабыв все незавершённые дела, с нетерпением 13-летней Джульетты ожидала звонка от своего Ромео, в смысле, Антона.
И звонок не заставил себя долго ждать.
Ровно в 9.05 прозвучало: дзинь, дзинь, дзинь. И опять: дзинь, дзинь, дзинь. Татьяна Михайловна/Моисеевна бросилась к телефону:
– Да, да, слушаю. Антоша, это ты? Антошенька, – вскрикнула от нахлынувшей радости Татьяна Михайловна/Моисеевна, – приезжай, я жду тебя…
– Татьяна Михайловна/Моисеевна, это Владимир Иванович, формы эсэсоцев привезли, пусть Николай заберёт.



ГЛАВА 5

Продолжение первой части четвёртой главы


… В свою очередь, и окружение Антоши, как повелось в нашей среде, несмотря на бессмысленные усилия провластных структур продавить в сознание каждого жителя «необъятной» страны вполне благожелательный тезис «Человек человеку не волк, а брат», на этот счёт всё же имело собственное мнение. И, когда речь заходила об Аукинполове, соседи по коммуналке, глядя на него, ещё и ехидно посмеивались, обзывая непотребными словами этого, по сути, не злобного человека. Они с особым злобострастием давали образу Антоши уничижительную характеристику в двух словах: «начинающий поэт». Всякий раз посмеивались, напоминая горемыке отсутствие в его творческом багаже хотя бы одной поэтической книги, изданной в «Советском писателе» или, на худой конец, в издательстве «Молодая гвардия». Действительно, к своим сорока девяти годам четырём месяцам трём неделям и одного с половиной дня (его угораздило родиться ровно в полдень) не удалось выпустить ни одной книги.
 Хотя стихотворений в тетрадях да записных книжках им немерено накалякано, причём хороших, которые в своём кругу продекламировать не стыдно: за бокалом пива с воблой или с гранёным стаканом португальского портвейна и бутербродом с русским бородинским хлебом и французским сыром рокфор или, на худой конец, с зелёным луком и печёной картошкой с садового участка деда Тимофея...

Вторая часть рассказывает, как Антон широко шёл по мосфильмовскому коридору…

Он широко шагал по паркету мосфильмовского коридора, всё ещё сохраняя счастливую физиономию. При этом его шатало от навалившейся усталости, могучую грудную клетку разрывали на части переполняющие душу и остальные внутренние органы противоречивые чувства удачи, трепета и страха. В таких случаях говорят – голова крУгом.
Теперь его путь лежал на улицу Талалихина, в мясокомбинат имени Анастаса Микояна, где он намеревался в первую очередь отовариться у сторожа: забрать батон свежей докторской колбасы за полцены. Гаврилович (сторож мясокомбината) на прошлой неделе звонил, обещал оставить. Затем пройти в бухгалтерию, получить аванс за предстоящее выступление, а там уже встретиться с бывшей подружкой Лизой, поддержать её в эту скорбную минуту и, быть может, продолжить с ней роман, потому как произошло невероятное её величество совпадение – именно в эти дни он освободился от женских, а она от мужских объятий.
Вспомнив бывшую подружку, мягкую, податливую, обворожительную, её роскошную фигуру, он замурлыкал от удовольствия, присвистнул, ощущая себя в её полутораспальной кровати румынского производства, и, сделав философский вывод, вслух произнёс: – «Ничё тёлка». Поссорились они, смешно сказать, из-за пустяка. Попросила в долг полтора рубля на день. На следующий день к вечеру вернула. Он, не считая, сунул деньги в карман, а вечером пересчитал – 15 копеек не хватает. Не стал её упрекать, но осадок остался и, как следствие, начались трения. Слово за слово, он и напомнил про недостачу, она в ответ, недолго думая, съездила ему по упитанной роже два раза: сначала левой рукой по правой щеке, потом правой по левой добавила, всю скулу разворотила и со словами: «Подлец!» удалилась.
(Не знал он того, что в тот день мать, подметая комнату, вымела из-под ножки стула монету достоинством 15 копеек и то ли забыла, то ли не посчитала важным сие событие, смолчала.)
Лишь спустя месяц, когда он в порыве чувств рассказал матери причину разрыва отношений, та призналась ему, как в тот же день подобрала монету. Антон рванулся к телефону, стал извиняться и посыпать пеплом голову, но поздно, Лиза уже встречалась с Олегом, и о возобновлении романа с таким козлом, как она обозвала его по телефону, и слушать не хотела. В перепалке она слово «козёл» дважды произнесла, но Антон стерпел, не стал её козлихой величать. А теперь вот позвонила.
Визитку Тамары Михайловны/Моисеевны он спрятал в самый глубокий карман, к которому заботливая мать ещё пять лет назад змейку приладила, чтобы ненароком получку или заработанные на профсоюзных сабантуях деньги не потерять по дороге. Когда в вагоне метро освободилось место, он тотчас же брякнулся на свободную скамью и оказался между полной женщиной, на вид смахивающей на представительницу одной из республик Средней Азии, в то же время её можно было легко принять за женщину одной из Прибалтийских республик. А с другой стороны расположилась, тут и гадать нечего, москвичка – надменная длинноножка со вздёрнутым носиком. Антон, не теряя времени, достал визитку новоиспечённой покровительницы и, в перспективе дамы сердца, переписал номер в блокнот. Но и эта запись его не успокоила, он вырвал из блокнота страничку, озираясь по сторонам, с недоверием посматривая на вертлявого пацана в картузе: тот завис над ним, извиваясь, словно бы ему по малой нужде приспичило, и по памяти записал номер, спутав всего лишь одну цифру, сложил несколько раз листок и засунул под кожаную суперобложку паспорта. После этого расслабился, вполне резонно посчитав, что теперь сумеет сохранить до утра хотя бы одну из шпаргалок, спрятанных в разных местах.
Антон откинулся на спинку сиденья, прикрыл глаза и предался размышлениям. Вспомнил слова Татьяны Михайловны/Моисеевны – «пятнадцать тысяч долларов». Чудно, он доллары никогда в глаза не видел, не знает, что это такое. У кого бы спросить? Но в его окружении и рубли как выглядят, не все знают. Можно на спор спросить у Гаврилы, как выглядит двадцатипятирублевая купюра, так он ушами станет хлопать. Нарисуешь красивую бумажку, напишешь на ней – 25 рублей, поверит. У Антона как- то раз сторублёвая банкнота была. Вспомнил, сколько нервов потратил, пытаясь её разменять. Но не то что разменять, а и купить на неё абсолютно ничего невозможно было. Словно бы монгольские тугрики на руках. В местном ларьке попросил две бутылки пива, а продавщица, как глянула на купюру, сразу сгребла бутылки, и под прилавок, да как зашипит:    
– Откуда у тебя такие деньги? Украл?! Ну дам я тебе сдачу, выложу всё, что у меня есть, а как работать потом? Иди отсюда. Отправился в сберкассу, а там паспорт потребовали, хорошо ещё свидетельство о рождении не приплюсовали и свидетельство о браке родителей в придачу. Пришлось идти за паспортом. А доллары тратить не буду, пусть полежат. Слава богу, не безденежный, сейчас вот за выступление шесть с половиной получу, а там и мамина пенсия на подходе, ещё и аванс. В общем, жить можно. Но не это главное – моё имя в титрах будет, мол, автор и прочее, соседи точно лопнут от зависти. Да, за Моисеевну держаться надо. Я её завтра так уделаю, возликует, блаженствуя. Этого долбанного грузина и на километр больше не подпустит.
Хриплый механический голос репродуктора, утопленного в верхнюю часть задней стенки вагона, напомнил Антону о приближении к станции метро «Волгоградский проспект», он встал и, резво работая локтями, потянулся к выходу. Толпа, всё более раздражаясь, как только электричка остановилась, пылая ненавистью и злобой, выплюнула его из вагона.
Надо будет тачку купить, посмотрев на с визгом захлопнувшиеся двери, расправляя на себе пиджак и брюки, недовольно пробурчал он и направился к выходу. Поднимаясь по эскалатору, вспомнил ворчание матери, уже который год талдычит, просит комнату оклеить обоями. У всех обои, а у них побелка ещё та. «Вот мать обрадуется, когда услышит!» – Антон с восторгом присвистнул.               
На улице светило яркое солнце, и его настроение расцвело всеми цветами радуги. Справа у входа в метро, на низком стульчике за небольшим столиком сидел знакомый старик, продавец проездных билетов, и горланил всё ту же надоевшую за многие годы, незатейливую песенку:
«Товарищ, постой,
Купи проездной.
Кто мимо пройдёт,
Тот пешком пойдёт».
Но Антон и на этот раз не стал задерживаться возле старика. Остановился, подтянул брюки, прищурился, глядя на солнце, и поспешил к переходу. По пути прямо на него уставилась лоточница с чебуреками в белоснежном халате с глубоким декольте, надетом поверх крепдешинового платья, очевидно, сшитого соседкой-рукодельницей. По замыслу портнихи, выставленные на всеобщее обозрение два белоснежных полушария, пышущие страстью и любовью, непременно должны привлекать внимание мужчин и вызывать лютую зависть у доброй половины женского населения. Между полушариями вальяжно разлёгся, поблескивая золотыми боками, кулон размером с детский кулак с вкраплённым по центру крупным рубином. Полные пальцы, похожие на сосиски или сардельки, усеяны золотом. Как мимо пройти? Но Антон с достоинством принял скучающий взгляд обворожительной особы и, мило улыбнувшись, прошёл, небрежно шаркая по асфальту, вдыхая ароматный запах горелого чебуречного масла. В кармане имелась мелочь, хватило бы даже на два чебурека, мог бы и подойти, но расчётливый ум предлагал учесть форс-мажорные обстоятельства, с которыми, видимо, ещё придётся столкнуться.
У подземного перехода в сторону улицы Талалихина спорили две старушки. Брызжа слюной и размахивая кулаками, грозили друг другу. До Антона донеслось:
– Я напишу на твоего дурня анонимку, его враз в райкоме на место поставят.
Последовал мгновенный ответ:
– Ты лучше за своей потаскушкой следи, ни одного кобеля не пропускает. Трое детей, и хош бы один был на мово сына похож!

Третья часть рассказывает, чем занимался Микаэл Леонович в понедельник

В понедельник во второй половине дня Микаэл Леонович, сидя в кресле у камина, с озабоченным видом вертел в руках несколько примятых листочков со стихотворениями.
«Так себе стихи» – мысленно он не согласился с мнением режиссёра фильма Лиозновой Татьяной и стал вполголоса напевать мгновенно родившуюся мелодию. На полях сделал несколько заметок, понятных лишь ему самому.
Продолжая размышлять, как поступить, решил заручиться поддержкой директора «Мосфильма» Николая Сизова, который к нему относился по-родственному, доброжелательно.
Он решительно встал и направился было в рабочий кабинет, чтобы позвонить, но, взявшись за бронзовую массивную ручку в виде бараньей головы, поправил роговые очки на переносице и задумался. Вспомнил известную народную мудрость: «Хочешь получить отказ, звони по телефону». Тащиться по всей Москве совсем не хотелось и всё же решил ехать и на месте заручится поддержкой, так вернее, а заодно зайти и в Музфонд, давно им обещал, трижды звонили. Выложить всё как есть Трофимовичу с глазу на глаз. Может быть, и сработает. Иначе с любвеобильной Татьяной, учитывая её капризный характер, хлопот не оберёшься.
Позвонил в приёмную Николая Трофимовича, попросил соединить с ним и договорился о встрече.
Тимоша, персональный водитель композитора, сидел на кухне и балагурил со штатным поваром красоткой Анитой, при виде Таривердиева подтянулся, замолк на полуслове.
– Через полчаса выезжаем, – коротко бросил ему композитор.
Тимоша нехотя поднялся и поспешил вниз к автомобилю «Роллс-Ройс», припаркованному у подъезда, под домом №9, по улице Усиевича.
Столь дорогой автомобиль Таривердиеву подарило неизвестное лицо кавказского происхождения, пожелавшее остаться в тени. Поговаривали, будто подарок сделан от имени первого секретаря Московского горкома КПСС Виктора Васильевича Гришина или по указанию последнего, и то и другое не рекомендовалось разглашать. Эту инфу друзья, знакомые сообщали друг другу исключительно полушёпотом.
Микаэл Леонович сел за стол, и Анита тотчас же подала ему любимое блюдо: хачапури по-имеретински и запечённую с овощами масляную рыбу.
Наскоро позавтракал, что с ним случалось крайне редко. Обычно он обстоятельно разжёвывал пищу, непременно думая о смысле жизни, о предназначении человечества. Теперь же торопливо пересел на табуретку. Переобулся. Небрежно правой ногой откинул несвежие носки в угол, между тумбочкой и пуфиком, затем подошёл к зеркалу, приладил галстук. Не оборачиваясь, сдёрнул со спинки стула пиджак и, направляясь в сторону парадных дверей, облачился в него.
В прихожей стащил с верхней полки шкафа-купе коричневый из премиальной экокожи видавший виды потрёпанный портфель и, напевая песенку Шаинского «Пусть бегут неуклюже пешеходы по лужам, а вода по асфальту рекой…», поспешил во двор.
У парадной лестнице уже пыхтел, готовый петлять по московским улицам «Роллс-Ройс», а Тимоша, широко улыбаясь, ждал появления Таривердиева. Он мокрой тряпкой протирал лобовое стекло и не предполагал, какая вскорости обрушится слава, всесоюзная известность на его патрона благодаря музыке к фильмам «Семнадцать мгновений весны» и «Ирония судьбы, Или с лёгким паром!»...
Микаэл Леонович и раньше без удовольствия садился за руль, а после автомобильной аварии со смертельным исходом, тем более предпочитал коротать время на заднем сиденье. Прошло четыре года с того злопамятного дня, а боль в душе не угасала, предательство той, ради которой он рискнул пожертвовать своим будущим, взвалив на себя вину, заслонило радостные дни всей его жизни.
Это произошло 9 мая 1967 года. Возвращались они поздно вечером после вечеринки с друзьями в ресторане. Людмила нервно вела машину по Ленинградскому проспекту, сказалось выпитое. По обыкновению Людмила правила небрежно, одной рукой, то и дело оборачиваясь, рассматривая ночной ландшафт. В районе Театра «Ромэн» из кустов выскочил молодой человек, он торопился на свидание со своей девушкой, та ждала его на противоположной стороне улицы. Людмила поздно заметила парня и не справилась с управлением, машина сбила его.
Оказавшись в шоковом состоянии, нажала не на тормоз, намереваясь остановиться и помочь пострадавшему, а истерично вдавила в брюхо автомобиля педаль газа и помчалась, не разбирая дороги, подальше от места трагедии: от неестественного удара тяжёлого тела о бампер машины, от испуганных вскриков прохожих, от искажённого лица седовласого старца, который рядом проходил и только по чистой случайности также не попал под колеса, и наконец от трупа. Полученные травмы оказлись несовместимы с жизнью, и молодой человек скончался на месте.  В первые минуты шок поверг и Микаэла Леоновича, а когда он пришёл в себя, то попросил Людмилу остановиться и освободить автомобиль. Сам же сел за руль и вернулся на место аварии…
И сейчас, сидя на заднем сиденье, спустя четыре года после той трагедии, он снова и снова мысленно прокручивал те дни. Суд, на который Людмила – убийца того парня так и не явилась. Ожидалось, хотя бы позвонит, посочувствует, поблагодарит… Но так они и не встретились. Она исчезла из его жизни, холодным цинизмом отблагодарила пожертвовавшего карьерой и судьбой благородного товарища. Микаэл Леонович всякий раз усмехался, вспоминая тот злополучный вечер.
Погрузившись в размышления о прошлых приятных и не очень минутах жизни, он не заметил, как автомобиль въехал на Мосфильмовскую улицу и уже подъезжал к служебным воротам.

Погрузившись в размышления о прошлых, приятных и не очень минутах своей жизни, он не заметил, как автомобиль въехал на Мосфильмовскую улицу и уже подъезжает к служебным воротам.
По отработанной привычке он, не дожидаясь, пока автомобиль окончательно припаркуется, поправил роговые очки на переносице и вынырнул из машины. Лёгкой спортивной походкой направился к двери. Вахтенный, увидев его, слегка поклонился, преданно глядя Микаэлу Леоновичу в глаза, широко заулыбался.
–  Привет, Сидорыч, – весело приветствовал его Таривердиев.
 Тот, продолжая светиться, поднёс руку к козырьку. А глядя вслед композитору, завистливо хохотнул: «Смотри, как вырядился, тбилисский пижон! Живут же люди!»
И, покачав головой, исчез в своей каморке. У двери с надписью «директор «Мосфильма» Сизов Николай Трофимович» композитор остановился, заправил выбившуюся рубашку в брюки, одёрнул левую штанину, взялся двумя руками за съехавший набок галстук, выставил его строго по центру, негромко постучал в дверь и вошёл в приёмную.

Четвёртая часть рассказывает о продолжении застолья в квартире Левона Кочаряна

Инна вышла на кухню и вернулась с огромной горкой умопомрачительно пахнущих пельменей на большом подносе. Ребята оживились.
– Но для начала песню. Володя, ты заинтриговал нас, – пробасил Андрей Тарковский, успев съесть четверть тарелки холодца: – Запомнилась вот эта – «он воровал грустные минуты» – хорошо сказано.
 И остальные, закивали, одобряя предложение Андрея. А Володю долго упрашивать не надо, в принципе он ждал приглашения. Для проформы прошёлся по струнам, прислушался к мелодичному звону, повозился с одной, настраивая её на свой лад, затем крякнул, прочищая горло, и запел:
«Шут был вор: он воровал минуты – Грустные минуты тут и там.
Грим, парик, другие атрибуты
Этот шут дарил другим шутам.
 В светлом цирке между номерами,
Незаметно, тихо, налегке
Появлялся клоун между нами Иногда в дурацком колпаке.  Зритель наш шутами избалован –  Жаждет смеха он, тряхнув мошной, И кричит: «Да разве это клоун?! Если клоун – должен быть смешной!»
Вот и мы... Пока мы вслух ворчали: «Вышел на арену – так смеши!» –  Он у нас тем временем печали Вынимал тихонько из души. 
Мы опять в сомненье – век двадцатый:
Цирк у нас, конечно, мировой, Клоун, правда, слишком мрачноватый.
Невесёлый клоун, не живой.
Ну а он, как будто в воду канув, Вдруг при свете, нагло, в две руки Крал тоску из внутренних карманов Наших душ, одетых в пиджаки.
Мы потом смеялись обалдело, Хлопали, ладони раздробя.
Он смешного ничего не делал –
Горе наше брал он на себя.
Только – балагуря, тараторя –
Всё грустнее становился мим, Потому что груз чужого горя
По привычке он считал своим.  Тяжелы печали, ощутимы – 
Шут сгибался в световом кольце, Делались всё горше пантомимы,
И – морщины глубже на лице.
Но тревоги наши и невзгоды
Он горстями выгребал из нас,
Будто многим обезболил роды,
А себе – защиты не припас.
Мы теперь без боли хохотали,
Весело по нашим временам:
«Ах, как нас прекрасно обокрали –  Взяли то, что так мешало нам!»  Время! И, разбив себе колени, Уходил он, думая своё.
Рыжий воцарился на арене,
Да и за пределами её.
Злое наше вынес добрый гений
За кулисы – вот нам и смешно. Вдруг – весь рой украденных мгновений
В нём сосредоточился в одно.
В сотнях тысяч ламп погасли свечи. Барабана дробь – и тишина... Слишком много он взвалил на плечи Нашего – и сломана спина.
Зрители – и люди между ними –  Думали: вот пьяница упал...
 Шут в своей последней пантомиме Заигрался – и переиграл.
Он застыл – не где-то, не за морем – Возле нас, как бы прилёг, устав,–  Первый клоун захлебнулся горем, Просто сил своих не рассчитав.
Я шагал вперёд неукротимо,
Но успев склониться перед ним. Этот трюк уже не пантомима: Смерть была – царица пантомим!  Этот вор, с коленей срезав путы,
По ночам не угонял коней.
Умер шут. Он воровал минуты – Грустные минуты у людей. 
Многие из нас бахвальства ради
Не давались: проживём и так!
 Шут тогда подкрадывался сзади Тихо и бесшумно – на руках...  Сгинул, канул он – как ветер сдунул! Или это шутка чудака?.. Только я колпак ему – придумал, Этот клоун был без колпака».

Хороших песен у Володи не счесть, за сотню наберётся, но на этот раз он превзошёл все ожидания. Затихли голоса, даже жевать перестали, не решаясь сухарями хрустеть да столовыми приборами постукивать.
Участники застолья завороженно смотрели на барда. Первой подала голос хозяйка квартиры Инна. Она со слезами на глазах обратилась к Высоцкому:
–  Володенька, милый мой, ты самый дорогой памятник нашему Лёнечке поставил.                Подошла к нему и, наклонившись, обняла за плечи. Чувственно приникла к нему. Володя, не ожидавший подобной реакции на песню от товарищей, растерянно встал, и это сделал вовремя, к нему, приглушённо всхлипывая и шмыгая носом, шёл растроганный Эдмонд Кеосаян.                «Это самая высокая оценка моего труда», – с трудом выдавил Владимир и уткнулся в плечо друга.                Желая дать возможность Высоцкому успокоится от нахлынувших эмоций, Василий Шукшин обратился к Юлиану Семёнову:                –  Вы так и не общаетесь…  окончательно?
Всем было понятно, что речь идёт о нашумевшей ссоре с Лиозновой.
–  Из-за сценария? – подключился к разговору Кеосаян.
Семёнов задумался, почесал подбородок и, усмехаясь, ответил:
–  Разошлись как в море корабли. Потребовала, чтобы я её внёс в соавторы сценария, я наотрез отказался, так как это не соответствовало действительности. Ну она и взъерепенилась. А когда заговорили о Государственной премии, то я единственный, кто оказался за бортом.                К разговору подключился Андрей:
–  Это правда, будто Лановому из Германии ящик коньяка прислали?   
–  И мне бутылка досталась, – с шутливой гордостью ответил Юлик и продолжил пояснять друзьям, о чём идёт речь, поскольку и остальные заинтересовались необычной историей: – Вася в фильме сыграл обергруппенфюрера СС Карла Вольфа. А прототип Карла жив оказался. В Западном Берлине в шикарной четырёхкомнатной квартире окопался. Я с ним лично встречался, разговаривал, советовался. Передо мной предстал вполне бодрый, под девяносто лет, откровенный нацист, не сожалеющий о своём прошлом, ни в чём не отступивший от былых принципов. Но в сценарии я показал его не примитивным ненавистным врагом, а достойным противником. После встречи с этой личностью не захотелось делать из него законченного негодяя. Как ни удивительно, реальный Вольф посмотрел фильм и настолько восхитился своим экранным образом, что выслал в Россию ящик французского коньяка Hennessy с просьбой передать его русскому актёру. По-моему, двадцать бутылок, а Лановой с барского плеча одну бутылку мне презентовал. 
– Ещё там какая-то запутанная история произошла с Куравлёвым, – подключилась Инна.                Услышав имя Леонида Куравлёва, Василий Шукшин помрачнел и низко опустил голову. Юлий заметил реакцию Васи, но всё же решил ответить на вопрос:
– Мы Куравлёва сначала пригласили на роль рейхсканцлера, в смысле, Гитлера. Несмотря на то что это был крайне отрицательный персонаж, Леонид загорелся идеей появиться на экране в этом образе. Для него это был шанс отойти от привычного для себя амплуа «хорошего простого парня». Загримировали – один в один, не отличишь. И по этой причине он отказал Василию Макаровичу. Вася его приглашал на главную роль в фильме «Печки-лавочки». Семёнов обернулся на Шукшина и, тепло погладив того по руке, спросил:
– Так было?
Василий Макарович усмехнулся и, кивнув в знак согласия, сказал:
– Всё верно, продолжай.
– Так вот, Лёня хорошо бы вписался, нет слов, роль подходящая, но Вася сыграл не хуже, если не лучше. Васе не привыкать тянуть лямку за двоих, а то и за троих. Сыграл отлично.  Фильм «Печки-лавочки» стал классикой советского кино. И сегодня является учебником для начинающих режиссёров. Леонид, прямо скажем, не грех иногда вещи называть своими именами, подло поступил, а подлость, как известно, наказуема, в конечном счёте роль Гитлера ему так и не досталась.
Партийное руководство киностудии решило усилить немецкое участие в фильме, и эту роль передали актёру германского театра «Фольксбюне» Фрицу Дицу. Но и того пришлось уговаривать. В четвёртый раз оказаться в шкуре Гитлера ему не хотелось. До того он сыграл Гитлера в двух немецких фильмах: «Замершие молнии» и «Я, справедливость» и в нашей киноэпопеи «Освобождение». Пришлось вмешаться Эриху Хонеккеру. А Лёне отвели скромную роль Айсмана, и тот с огромной неохотой согласился. Совершенно уверен, что Лёня пожалел о своем опрометчивом поступке. Но, увы, теперь два старых друга не общаются.
Василий Шукшин, желая сменить неприятную ему тему, ударился в воспоминания:
– Я часто заходил к Левону в больницу (Кочарян), он меня по шагам узнавал, когда я открывал дверь палаты, он с радостью в глазах вскрикивал: «Васенька! Я знал, что это ты!» Меня покоряла, признаюсь, твёрдость его духа. Он шутил, балагурил, в то время когда я, глядя на него, находился в подавленном состоянии.
–  А я как-то зашёл, – поддержал разговор Андрей, – Левушка меня спросил: – «Как там Володя?»                Все замерли и с укором посмотрели на Высоцкого. Тот, не выдержав укоризненных взглядов товарищей, вскрикнул:
 – Ну виноват я, виноват!
Он отложил гитару и, глядя куда-то в потолок, произнёс:
 – Хотите выйду на Красную площадь и на колени встану?
– Зачем на Красной, здесь встань, – процедил сквозь зубы Шукшин.
Высоцкий послушно сполз со стула и опустился на колени, низко склонил голову. Тотчас же воцарившуюся было трогательную тишину нарушил Кес, он, отложив вилку с нанизанным пельменем, стремительно встал с места и поспешил к Володе, обнял за плечи, помог подняться:
– Ну хватит, Володенька, хватит, я знаю, как ты сам себя казнишь.
Он обнял Володю и по-мужски пожал ему руку. За ним последовал Андрей Тарковский. И остальные поторопились окружить Володю, посчитали своим долгом поддержать товарища: обнять и пожать ему руку. Последним подошёл к Володе Вася Шукшин:
– Всё, Володенька, всё. Кто старое помянет, тому глаз вон! – торжественно произнёс он и крепко прижал Володю к себе.                Все вновь расселись по местам и продолжили растаскивать с большого подноса остывшие пельмени.                – Непонимание возникло и у Тихонова с Лиозновой, вернее, у Лиозновой, Слава тут ни при чём, – как ни в чём не бывало продолжил рассказывать Семёнов, пытаясь разрядить обстановку:
– Задела её обрушившаяся на Славу слава. И теперь она на всех перекрёстках трындит, будто Тихонова вынужденно взяла, рассматривала совершенно других актёров. Потенциальными исполнителями называет Иннокентия Смоктуновского, Олега Стриженова и даже Арчила Гомиашвили. Тихонов имел лишь одно неоспоримое преимущество, – с сожалением объясняет она: – Он был абсолютно свободен. Иначе не видать ему этой роли как своих ушей. До сих пор она продолжает сокрушаться в кругу своих знакомых.
Тарковский перебил Семёнова:
– Так вы конфликтовали на всём протяжении съёмок? Ты пресекал её попытки вносить изменения, теперь вот не общаетесь.                Он, выражая понимание и сочувствие, дружески похлопал Юлиана по плечу.                За разговорами не заметили, как время приблизилось к полуночи, стали нехотя собираться.            
– Ну и на посошок, давай, Володенька, песню «На Большом Каретном», – попросила Инна, пытаясь подольше задержать гостей.
Володя, казалось, ожидал приглашения, он встряхнул гитарой и сел на ближайший стул:
«Где твои семнадцать лет?
На Большом Каретном.
Где твои семнадцать бед?
На Большом Каретном.
А где твой чёрный пистолет?
На Большом Каретном.
А где тебя сегодня нет?
На Большом Каретном…»
 
Пятая часть рассказывает, как Антон спустился по обшарпанным, до боли знакомым ступенькам в фойе административного блока и направился в сторону актового зала

Едва завернув за угол, он заметил у входа в зал оживление: толпились люди, преимущественно седовласые, и доносилась из настежь открытых дверей зала траурная симфоническая музыка Томазо Джованни Альбинони – Адажио соль минор.
Подойдя поближе, уже в дверях он заметил Лизу, та прислонилась к стене и, увидев друга-верзилу, уставилась на него, вытирая слёзы.
Пожилая пара, вероятно, родственники или соседи со скорбными лицами, кои на похоронах иметь положено, успокаивали её и, усиленно жестикулируя руками, что-то объясняли. На их лицах можно было прочесть твёрдую решимость сделать возможное и невозможное, чтобы удалить печаль с сердца дочери покойного как можно скорее, но просили лишь пару дней переждать, ну месяц-другой или пару лет, но не более. Лиза пропускала мимо ушей дежурные слова, которыми обычно успокаивают родственников, скованно кивала.
А когда Антон приблизился, она тотчас же, оставив изумлённых стариков с незавершённым спичем, кинулась к бывшему бойфренду. Громко всхлипывая и причитая – прильнула к его груди.
– Я сожалею, Лизонька, – только и нашёлся что сказать Антон. И поразмыслив, добавил: – Теперь мы только вместе будем. Теперь нас никто не в силах разлучить, – с жаром заговорил он. – Те пятнадцать копеек за спинку стула закатились, а я на тебя погрешил. Дурак я, Лизонька, такое сокровище чуть не упустил.
–  Ты имеешь в виду пятнадцать копеек? – спросила, ничего не поняв, Лиза.
–  Нет, тебя, Лизонька.
Он поцеловал её в обе щеки. Пару раз по старой памяти лизнул ей подбородок, и они, уцепившись друг за друга, прошли в зал.
У гроба на скамейках сидели друзья-однополчане Владимира Семёновича. По этому случаю старики посчитали не лишним явиться на прощание с другом при полном параде. Они украсили мундиры различными медалями, орденами и значками на патриотическую тему, Брежнев отдыхает. Перед гробом на красной атласной подушке лежали награды усопшего. Четыре медали и три ордена насчитал Антон. Он разглядел орден Красной Звезды второй степени и два ордена Знак почёта. Первый Владимир Семёнович получил по случаю празднования 25-летия завода, а второй нашёл в позапрошлом году в Измайловском парке, когда поехал на день встречи с одноклассниками.
Антон обратил внимание на группу военных, те стояли поодаль у окна в ожидании дальнейших директив. Сам Алексей Маресьев распорядился, герой книги и фильма «Повесть о настоящем человеке», а теперь ответственный секретарь советского Комитета ветеранов войны. Об этом сообщила сердобольная старушка с виду – старуха Шапокляк, шепнув Антону эту инфо на ухо, и пояснила «эту группу автоматчиков прислали для оказания последних почестей настоящему герою, и, кода станут опущать гроб в землю, они стрельнут в воздух, чтобы прощальным салютом возвестить человечество о геройском мужчине. Такой грохот начнётся, мало не покажется. Я вот с собой пробочки взяла, чтобы уши заткнуть. Владимира Семёновича сам Генералиссимус Сталин уважал и лётчик Иван Никитович Кожедуб тоже. У него даже фотография сохранилась: покойник с однополчанами в самом центре стоит, правда, Ивана Никитовича Кожедуба там нет, тот опаздывал, а фотограф спешил на совещание передовиков производства ткацкой фабрики. Вот и разминулись».
Вторая старушка Шапокляк загорелась желанием проявить свою эрудицию и со знанием дела поделиться подробностями церемонии прощания:
– Военком на кладбище выступит и ещё одну боевую, на этот раз венгерскую медаль «Огненный крест» называется, посмертно вручит добавит её на траурную подушкц. Правительство Венгрии ещё в прошлом годе его наградило. По ходатайству директора профильной гимназии Папп Каталин из медье («область» – венг.) Пешт.
(Она полная однофамилица девушки, с которой автор встречался в студенческие годы.)
А эта Каталин уже на пенсии и сама видела: кода наши войска брали их небольшой городок Вишеград, Владимир Семёнович первым в город ворвался с пулемётом в одной руке и с автоматом в другой. У него за поясом ещё и пистолет имелся. Он всех немцев раскидал и на колени поставил. За это и наградили, но награда долго добиралась до Владимира Семёновича, он тревожился, звонил в посольство, в военкомате спрашивал… Как раз вчера вечером пришёл к Владимиру Семёновичу прапорщик из военкомата, говорят, вёл себя очень корректно, принёс красивую коробку, а внутри – венгерская медаль, новая, совсем не ношенная. А ему говорят, помер Владимир Семёнович, некому вручать, завтра похороны. Его это обстоятельство нисколько не смутило, говорит, в военкомате известно, поэтому и поручили ему вручить, в смысле, передать венгерскую медаль семье усопшего. Сама медаль уже полгода на столе у военкома лежала, собирались вручить, да не сложилось. Помер раньше времени.
Её перебила первая старуха Шапокляк:
– Того-то ты не знаешь, что сегодня утром тот же прапорщик пришёл и забрал медаль, сказал, что из Министерства обороны генерал придёт на похороны и сам вручит её Владимиру Семёновичу.
Первая старуха Шапокляк выдала дополнительную информацию и, с высокомерием посмотрев на собеседницу, гордо отвернулась. А в воздухе застыл вопрос, оброненный второй старухой Шапокляк:            
–  Так Володенька же помер…
   

Шестая часть рассказывает, чем обернулось для Роберта желание по дешёвке купить машину

Роберт остановился у двоюродного брата по материнской линии Марата Давтяна на Ленинском проспекте. Своим приездом он не особо стеснял родственника-москвича, тот жил с супругой в четырёхкомнатной квартире. После службы во внутренних войсках МВД Московского округа Марат женился на дочери начальника пожарной охраны Одинцовского района города Москвы Земфире Хроян, или Зефик, как её называли в школе и отец с матерью в отчем доме. Ещё в юности Земфире после раздела родительского имущества досталась однокомнатная квартира. В неё и вселились. Вскоре пошли дети – одна за другой четыре дочери. В этой квартире в совершенно стеснённых условиях они в мире и согласии дожили до пенсии. Уже в предпенсионном возрасте подоспела очередь на квартиру. Им, как многодетной семье, выделили четырёхкомнатную. Но за год-полтора девочки повыходили замуж, выпорхнули из гнёздышка, разъехались вслед за мужьями по странам и континентам, и Марат с женой остались одни.
И теперь, когда друзья, знакомые, соседи, осматривая его хоромы, с нескрываемой завистью и с немалой долей ехидства указывают на его вольготную жизнь, он соглашается и с грустью и иронией неизменно сообщает цену комфортного проживания на старости лет: Ему за всю сознательную жизнь ни разу не удалось проснуться в постели с женой. Молодые и зрелые годы он провёл в четырёх стенах однокомнатной хрущёвки вместе с четырьмя детьми. Спали с женой, естественно, порознь. Ночью тайком от детей встречались на кухне. А когда вселились в четырёхкомнатную, ему за семьдесят перевалило – отпала особая надобность забираться с супругой в одну постель, тем более что жена издавала во время сна хриплые, сопящие звуки, и эта «музыка» нервировала его, не давала уснуть. Спали в разных комнатах. Хотел было продать квартиру, купить что-нибудь попроще, а разницу в цене детям раздать. Но девочки отказались, мол, живите пока, там видно будет. А потому приезд гостей всегда приветствовался.
Роберт частенько помогал чете Давтян скрасить одиночество. И в этот раз Роберт у них остановился. Вчера вечером, когда они азартно резались в карты, позвонил Зоно и сообщил, что машину из Каунаса пригнали. Нужно к двенадцати часам дня подъехать на улицу Владимирская, 131, к нотариальной конторе Людмилы Соловьёвой. Там оформят сделку и отдадут ключи.
Утром за завтраком друзья допили остатки коньяка и распрощались. Роберт намеревался, получив ключи, тотчас же выехать в Армению. Благо дома его заждались, семнадцатилетний сын, желая как можно скорее оказаться за баранкой собственного авто, места себе не находил от нетерпения. Каждый день с утра мчался в ереванское пятое отделение связи и, дождавшись своей очереди, с телефона-автомата звонил отцу, торопил.
Роберт вышел на улицу и поспешил к толпе у автобусной остановки, пристроился в хвост. Невольно прислушался к разговору двух мужиков:                – Вчера, – хриплым голосом сообщал первый, пузатый с тройным подбородком, – у троллейбусного депо, в лавке, напротив хлебобулочной, пиво давали. Классное. И никого.
– Так я и поверил, – усомнился второй.
– Человек пять, от силы десять, стояли и брали по одному бокалу, – поспешил управдоподобить свой рассказ первый.                – Сосед мой, Константин, – перешёл на другую тему второй, – по вечерам «Голос» слушает. У него «Спидола» есть. Говорит, Сахаров с заявлением выступил, требует от Брежнева демократизации нашего общества.                – Кто это, Сахаров?
– Хрен его знает.
– А что Брежнев? Как отреагировал?
– Да никак, лично мне не докладывал.
– И чего им неймётся? Классно ведь живём. Вот вчера пиво давали…
– Непонятно, вряд ли Леонид Ильич слушал, передача ближе к двенадцати ночи была. А если он рано ложится, к примеру, к десяти вечера, как мой свояк?! – задался вопросом первый и продолжил размышлять: – Тот в десять вечера уже в постели, ему на всё наплевать. Потом неизвестно, есть ли у Брежнева «Спидола».
Подошёл автобус, и очередь разделилась, полезла в обе двери. Роберт не стал садиться, ему через две остановки выходить, пересаживаться на шестьдесят первый. Он подоспел к нотариусу как раз вовремя. В дверях стояли Зоно с Буйком, а рядом поблёскивал боками свежевымытый «Москвич»-красавец.
Роберт радостно приветствовал друзей, и они, подталкивая друг друга, прошли в нотариальную контору. В коридоре Буёк принял от Роберта пачку денег и коротко спросил:               
– Надеюсь, всё в ажуре?
– Сам пересчитывал, – наигранно обиженным тоном воскликнул Роберт.
Тот, не пересчитывая, опустил деньги в барсетку. И строго посмотрев на Роберта, мрачно произнёс:
– С этим шутки плохи. Не советую.
Нотариус Людмила Алексеевна, казалось, ждала появления Буйка, с которым поддерживала дружеские связи. Она мило улыбнулась ему, поинтересовалась судьбой общего знакомого, владельца мебельного магазина из города Бологое Мирзаева Гамзы: тот обещал ей чешский гарнитур по себестоимости, но пока молчит. И без вступления, приняв документы, стала вносить паспортные данные в амбарную книгу.
Автор также вошёл вслед за ними в нотариальную контору, но по своей острой необходимости. Он, переминаясь с ноги на ногу, направился в туалетную комнату и, задержавшись в дверях, увидел, как Роберт, сияя от счастья, ставит свою подпись на документах. Затем складывает вчетверо генеральную доверенность и плотно упаковывает драгоценную бумагу во внутреннее отделение дипломата. А далее, получив на руки ключи, пулей вылетает наружу.                Автор, пока стоял у писсуара, продолжал следить за Робертом через широкое окно и видел, как, размахивая портфелем и напевая армянскую бравурную песню, тот спешит к автомобилю. Нетерпеливо дёргаясь, возится с дверью, затем, уже усаживаясь, замечает на пороге Зоно с Буйком. Те, прощаясь с ним, машут руками. Послав своим благодетелям прощальный поцелуй, он лихо разворачивает теперь уже свой «Москвич-412» и выезжает со двора.
Но, положив руку на рычаг переключения передач, Роберт встревожился, ему показался до боли знакомым салон, да и крохотная трещина на лобовом стекле когда-то привлекала его внимание. Но не желая себе портить настроение, он, отбросив ненужные мысли, сосредоточился на дороге. Вскоре выехал на Варшавское шоссе, влился в общий поток. Минут через сорок городские высокоэтажные строения сменились на частные, одно-двухэтажные домики, и ещё через несколько минут Москва осталась позади. Следуя указаниям дорожной карты, он перебрался с Варшавского шоссе на Симферопольское. У стационарного поста ДПС, при въезде на улицу Маршала Савицкого, увидев его машину, сразу два гаишника принялись энергично размахивать полосатыми жезлами регулировщика, требуя остановиться. Роберт, удивившись такому обстоятельству, послушно притормозил. Съехал на обочину, не забыв включить поворотник, чтобы не придрались. Незаметно вложил в права три рубля. Затем широко улыбаясь, демонстрируя своё желание с готовностью принять указания стражей порядка, вышел из авто.               
Один из гаишников, небрежно приставил руку к виску:
– Майор Николаев, ваши документы.
– Пожалуйста, – с готовностью произнёс Роберт.
Он сделал невинное лицо, изобразив угодливую лучезарную улыбку, передал майору права и полез в кабину. Расторопно откинув крышку дипломата, достал из внутреннего отделения генеральную доверенность, права, техпаспорт, свой гражданский паспорт и протянул майору.                Майор, не торопясь, перелистал паспорт, с минуту рассматривал страницу со штампом ереванской прописки и опустил его в свой офицерский планшет. Туда же, в офицерский планшет, отправил и генеральную доверенность, едва взглянув на неё. Небрежно раскрыл водительское удостоверение, вяло перелистал страницы, при этом проигнорировал трёшку, и у Роберта ёкнуло сердце, он, глядя, как исчезли в офицерском планшете ещё и права, почувствовал неладное. На руках майора остался техпаспорт.
– Откройте капот, – небрежно процедил сквозь зубы майор.
Роберт тотчас же выполнил просьбу и отошёл в сторону. Из-за его спины появился пожилой мужчина в тёмно-синей спецовке автомеханика с огромным фонарём в руках и по пояс погрузился в мотор. Возился долго, кряхтел и что-то бормотал себе под нос. Затем медленно выполз, передал фонарь сержанту милиции и, стряхивая пыль с рук, сказал:
– Номер перебит, товарищ майор.
Всё это время Роберт находился в оцепенении, не понимая, что происходит, не заметил, как на его руках оказались наручники.                Не давая ему опомниться, лейтенант с сержантом повели его, придерживая за локти, в небольшое здание стационарного поста ГИБДД. Усадили за стол, положили перед ним лист бумаги и ручку. После минутного размышления, сержант брякнул, злобно глядя на Роберта:
– Чо уставился, пиши, как дело было, имена, явки, адреса и прочее. Сколько машин перегнал? Ты что, не понял, ты арестован?!                Второй гаишник в это время кому-то, очевидно, руководству бойко докладывал, мол, пойман с поличным перегонщик ворованных авто, арестован, в наручниках и теперь пишет объяснительную.
Гражданин, временно задержанный по подозрению в совершении особо тяжкого преступления, обмяк, устало облокотился о левый подлокотник кресла, закрыл глаза и потерял сознание. Сержант не растерялся, видимо, не впервой: двумя пальцами прищемил подбородок расхитителя социалистической собственности и откинул его голову назад. Дал пару звонких пощёчин, затем бухнул на голову графин воды. Роберт вздрогнул и, с мольбой глядя на сержанта, произнёс:
– Пожалуйста, объясните, что происходит. Я приехал в Москву за машиной, мне её из Прибалтики пригнали.                – Тебе десятка светит. Понял?! – перебил его сержант и побагровел: – Грабитель хренов. Сказки эти прокурору расскажешь, пусть он от всей души посмеётся, перед тем как влепить тебе двенадцать лет строгого режима, без права переписки.                Сержант закончил гневную речь и треснул ладонью по шее Роберта. У того посыпались искры из глаз. И снова навалилась слабость, глаза закатились, и он, вздрагивая всем телом, уткнулся лицом в грудь. Сержант схватил Роберта за волосы и поднял голову:
–  Но, но, не балуй, – закричал он нервно-истеричным тоном. Зачерпнул кружкой холодной воды из рукомойника и плеснул Роберту в лицо. Роберт снова, испуганно озираясь, открыл глаза. Сержант, не давая ему опомниться, схватил за груди и, приблизив его лицо к себе, обдавая запахом гнилых зубов, прохрипел:
– Сука, хватит комедию разыгрывать. Пиши объяснительную, давай. Кому говорят!
В это время заскрипела входная дверь, и в комнату вошёл майор. Разобравшись в обстановке, тот одёрнул сержанта:
– Грачёв! Отставить! Ты не видишь, перед тобой порядочный человек, подонки использовали несчастного, его подставили.                – Товарищ майор, но… – хотел было возразить сержант, но майор грубо оборвал его:
– А ну выйди отсюда. Вон!
Сержант Грачёв развернулся и молча вышел, в дверях бросил злобный взгляд на Роберта. Как только за сержантом захлопнулась дверь, Роберт взмолился:
– Товарищ майор, прошу вас, поверьте мне, я ни в чём не виноват. Я не могу понять, что происходит. Мне машину продали перекупщики, специально для меня пригнали её из Каунаса.
– Ты разве не понял? Номер перебит, значит, украли её, – вздохнул майор. – Я вижу, вы честный человек, но ума не приложу, как вам помочь. Вам реально грозит тюремный срок, ну а сколько там, пять или десять лет, судье решать.
Роберт зарыдал:
– Товарищ майор, прошу вас, помогите мне. Не губите меня…
– Я бы рад, но не знаю, как помочь, – посетовал майор, – я ведь при исполнении.
Роберт уткнулся в колени майора и разразился громким рыданием:
– Прошу вас, товарищ майор, помогите, у меня семья, дети, я единственный кормилец. Моя жена инвалид, и старики-родители на моей шее.                – Ладно, так и быть, я попытаюсь вам помочь, возьму огонь на себя. Если сорвётся, то могу и работу потерять, а мне через год на пенсию. Вы понимаете, чем я рискую?
– Буду век вам обязан, всё, что у меня есть. Роберт дрожащей рукой полез во внутренний карман, достал стопку денег и сунул в руку майора: – Но это не всё, я позже приеду и вас отблагодарю, только помогите мне.
Майор нехотя откинул деньги в офицерский планшет и, покосившись на Роберта, спросил:
– А где ты купил этот ремень, я давно охочусь…
Роберт дрожащими руками сдёрнул с себя ремень, протянул майору и трогательно произнёс:
– От всей души, подарок.
Майор деловито скрутил ремень и положил в выдвижной ящик рабочего стола. Из сейфа достал паспорт и права Роберта, кряхтя поднялся с места, прошёлся по окнам, изучая обстановку.
– Значит, так, – майор присел перед вздрагивающим и продолжающим скулить Робертом, – вот твои права и паспорт. Выходишь в эту дверь, по лестнице не топай, на цыпочках, прямо в лес, пройдёшь вдоль дороги с километр и выйдешь на трассу. И на попутных до Тулы, это недалеко. А там разберёшься. На рейсовые автобусы не садись, вычислят. Тогда и за побег добавят. Никому, слышишь, никому ни слова о том, что ты покупал машину. Ну давай, вставай.
Майор помог Роберту встать, вложил в руки паспорт и права, открыл дверь и подтолкнул его к выходу. Роберт, пытаясь не шуметь на скрипучих лестницах, спустился вниз и, придерживая брюки руками, поторопился в сторону леса.                Майор долго смотрел вслед Роберту и, как только тот скрылся за балкой, покрытой мелким кустарником, широко распахнул дверь и зычно гаркнул:
– Томилин, загони машину.
Офицеры и сержанты, смеясь и гогоча, ввалились в комнату наблюдения. Грачёв появился последним и, дико зарычав, пустился в пляс, изображая кавказский танец.
– Всё, всё, угомонитесь, – приказал майор, неумело сдерживая свою радость, – вот, блин, расшумелись! Через два часа смена, продолжаем работать, а мне руководству звонить надо.
И как только гаишники освободили комнату, набрал номер Буйка.
– Буёк, разрешите доложить, – радостно пропел майор, – задание выполнено на пять с плюсом.
– Техпаспорт? –  сухо спросил Буёк.
– С собой, у меня в планшете.
– Доверенность?
– Всё при мне.
– Ну хорошо, – пробубнил Буёк и спросил: – Сколько вас там?
– Пятеро. Трое на смене и двое патрульных.
– Четверым по 150, тебе 300, идёт?
– Отлично, Буёк, буду век благодарен.
– Вы до шести сегодня?
– Да.
– К пяти подъедет Серый, рассчитается и «Москвич» заберёт.
– Есть, товарищ генерал, – лихо козырнул майор милиции МВД СССР боссу преступного мира.

Седьмая часть рассказывает, о чём шептался Муслим Магомаев с друзьями в кафе Verse Toujours

Когда отгремели овации и Муслим, слегка пошатываясь от навалившейся усталости, ушёл за кулисы, то сразу наткнулся на восторженную почитательницу. Совершенно очевидно, одну из свидетельниц массовой эмиграции, вызванной военным поражением белой армии в Гражданской войне. На вид она казалась вдвое старше Муслима. Эмигрантка прижалась к артисту и, просовывая ему в руки огромный букет, страстно на ломаном русском языке с французским акцентом прошептала:
– Мечтаю отдаться тебе, мой Муслимчик.
– Через час приезжайте в Hotel Paris Saint-Quen, – не растерялся артист и нежно прислонился к её щеке.                – И ты в этой дыре остановился? – полуфранцуженка поморщилась.
Из сумочки, покрытой перламутровыми пластинами, что висела через плечо, достала две купюры достоинством по 500 франков и протянула Муслиму. Увидев обалденную реакцию советского человека, она сладостно прошептала:
– Утром столько же получишь. И на цыпочках развернувшись, легко, по-девичьи, пошла по коридору к лифту. Вызвав лифт, бросила взгляд на обескураженного артиста. Тот всё ещё стоял, прислонившись к дверному косяку, и зачарованно рассматривал французские купюры. 
– Скоро буду, – радостно вскрикнула она, показав ему издалека стройный ряд белоснежных зубов.
Муслим помахал ей в ответ, также радушно улыбаясь, попутно любуясь её стройной фигурой.
И как только незнакомка скрылась в дверях лифта, отправился к себе в гримёрную. В дверях застал брата Кемала Зейналзаде. Тот жил в Швейцарии и специально приехал в Париж, чтобы поддержать своего родственника.
(Из воспоминаний Муслима Магомаева. «Когда Сталин в начале Отечественной войны 1941– 1945 гг. решил, что жившие у нас в стране иранские подданные могут кто хочет уехать из Советского Союза, семья Кемала покинула Махачкалу: уехала сначала в Иран, а потом перебралась в Швейцарию».  Как мы видим, Магомаев этим воспоминанием фиксирует своё иранское происхождение.)
Кемал пошёл ему навстречу, крепко обнял и сбивчиво заговорил:
– Поздравляю тебя, брат, ты бесподобен.
Муслим крепко, с чувством, обнял близкого человека. Он не знал, что Кемал присутствует на концерте.
– Чёрт ты какой, почему не предупредил? – обиженно заговорил он.
– Я рвался к тебе за кулисы, но меня не пропустили. Дебилы из посольства дорогу преградили, и всё тут. Ну да ладно, собирайся, машина ждёт. Поедем в гостиницу, сбросишь вещи, там рядом кафе Verse Toujours, немного посидим. Кстати, в машине твои знакомые, так что приятно удивишься.
Муслим вспомнил незнакомку и намеченное свидание, по лицу пробежала тень озабоченности, Кемал прервал его размышления:                – Полчаса, и ты свободен. Мы тебя задерживать не станем. К тому же есть вопрос, который надо бы обсудить.
В машине Муслим встретил старых знакомых: танцора Рудольфа Нуреева и писателя Валерия Тарсиса.
Чтобы избежать хвостов, они поприветствовали друг друга, сидя в автомобиле, и Peugeot 204 спешно отъехал от концертного зала «Олимпия». По дороге молча любовались друг другом, отмечая произошедшие изменения на лицах, и тепло улыбались. Валерий, как самый старший, по-отечески гладил Муслима по руке, задумчиво рассматривал его. Рудик мастерски вёл свой новенький Peugeot по узким улицам и переулкам, объезжая проспекты и скоростные автомагистрали из-за опасности застрять в пробке. Через 20 минут резко тормознул у незаметного bistrot, сразу за гостиницей Paris Saint-Ouen, в которой бросила якорь советская делегация.
Муслим оставил в машине чемодан, и они гурьбой ввалились в кафе. Тотчас же появился официант и, преграждая им дорогу, спросил:
– Vous ;tes combien? («Сколько вас человек?»). Затем поинтересовался:
– Boire ou mange? (Вы пришли выпить или поесть?)
– Les deux (и то и другое), – за всех ответил Нуреев.
Официант провёл их к свободному столику, предложил красочно оформленное меню. Рудик, бегло осмотрев список блюд, показал официанту на две три строчки и отпустил его.
– А чего вы не пришли на концерт? –  по-детски насупился Магомаев, – я бы вопрос с билетами решил.                – Успокойся, мы в зале были, – ответил Валерий Тарсис и спросил:
– Когда у тебя обратный билет?
– Послезавтра.
– Расскажи нам, что произошло в Ростове?
– А вы откуда знаете? – удивился Муслим.
– Мы всё знаем, дорогой. Мы знаем и то, что тебе опасно возвращаться. В ОБХСС Азербайджана на тебя дело готовится. Как только вернёшься, тебя арестуют. Кто-то страстно желает тебя за решётку упрятать и на долгие годы.                – Мы тебе поможем встать на ноги, – вмешался Нуреев, – один не останешься.                – Но моя покровительница… – начал было Муслим, имея в виду министра культуры Екатерину Фурцеву, его перебил Нуреев:                –  Она уже отреклась от тебя.
Муслим в молчаливом испуге уставился на друзей и откинулся на спинку кресла.
Официант подкатил тележку с заказанными блюдами, стал расторопно выкладывать на стол французские национальные блюда: картофельный гратен с телячьей печенью по-лионски и закуски: салат нисуаз, тартар из говядины, сыр Аббеи-де-Беллок. С нижней полки тележки выставил две полуторалитровые бутылки вина «Бургундия».
Кемал полез было за кошельком, но Нуреев слегка заметным жестом попросил того не суетиться.                – Муслим, тебе уже в Шереметьево, у трапа, наденут наручники. Первым же рейсом отправят в Баку, и у тебя начнётся совершенно иная жизнь, – пытаясь вразумить брата, с вызовом заговорил Кемал, в то время пока официант расставлял блюда.                – Действительно, – обратил на себя внимание Валерий Тарсис, – Муслим, ситуация сложная, тебе нужно определяться – или жить на свободе, или гнить на Соловках.
– Ты хотя бы на миг можешь представить себя на тюремных нарах где-нибудь за полярным кругом? – подключился Рудольф Нуреев, рассчитавшись с официантом.
– Да там всё нормально, – пожал плечами Муслим. – Я постоянно бываю в тюрьмах с шефскими концертами. Зэки там весёлые, лезут с вопросами.
Трое приятелей скептически усмехнулись. Муслим растерялся и, отложив вилку, нервно заёрзал.
–  Ты знаешь, как там пытают, как там издеваются, как насилуют, – уже раздражаясь, обратился к Муслиму Валерий: – Без особой надобности, просто в свободную минуту заводят в пыточную камеру и бьют: по голове, по лицу, по ногам, по рукам деревянной дубинкой. Бьют так, как только может бить здоровый, но неразумный, яростный детина, выполняя приказ своего начальника или по своей прихоти. Отданный их произволу беззащитный или и вовсе больной узник мечтает только об одном: как можно скорее умереть.
– В екатеринодарской тюрьме используют метод «растяжки»: голову арестанта тянут в одну сторону, плечи – в другую и одновременно бьют по его шее до момента, пока у жертвы не начинается кровотечение из носа и рта, – вмешался Нуриев.                – Ещё со времён Николая Ежова появилось такое понятие, как «пыточный конвейер»: арестованного непрерывно мучают на протяжении нескольких суток (а бывало – и недель), пока тот не сходит с ума, – продолжал нагнетать Валерий Тарсис.                Во всех тюрьмах используют пытку страхом. Ты можешь не бояться боли, но спокойно ожидать боль, не испытывая страха перед внезапными побоями, выдерживают немногие. О свободе даже не помышляют: будущего нет. В свободу перестают верить через 3–4 месяца... Ложась спать, мечтают только об одном: утром не проснуться и не важно как, с инфарктом или с инсультом, а может, залётный тромб остановит твоё сердце.
Николай поднял хрустальный фужер с вином и, приглашая остальных выпить, смакуя каждый глоток, осушил бокал. Трапеза продолжалась, каждый пытался внести свою лепту, стараясь убедить Магомаева в верности предложенного решения, остаться на Западе, просить политического убежища в Париже. В чём ему, естественно, французская юриспруденция не откажет. Перебивая друг друга, сулили Магомаеву международное признание, баснословные гонорары и спокойную размеренную жизнь. Муслим молча слушал да прикладывался к бокалу с вином. Пришлось заказать ещё одну бутылку. Разливая остатки третьей бутылки по бокалам, Муслим заговорил:
– Родные мои, я вам очень признателен. В эти судьбоносные минуты для меня, когда на кону стоит моя судьба, я должен удержать себя от неверного шага. Согласен, что для меня, как для творческого человека, продолжение жизни на Западе – это трамплин к новым высотам, неслыханным там, в Союзе. Я имел возможность выступить всего лишь в двух концертных залах. В Италии и во Франции, и оба директора предлагали мне остаться. А потому я бы с радостью принял ваше предложение, но там, в Баку, в Москве остались мои близкие, которые пострадают, если я решусь на это. А я не имею права причинять боль моему и твоему дяде Джамалу, – Муслим посмотрел на Кемала. – Его сердце не выдержит такого удара.
(Заключительные слова, сказанные Муслимом Магомаевым на той встрече: «Предположим, я останусь… А что будет с дядей Джамалом? Со всеми родными и друзьями? Дядя заменил мне отца, вложил душу в моё воспитание. И что же? Ему, убеждённому партийцу, выкладывать партбилет на стол? С его-то больным сердцем! Хорошо же я его отблагодарю, если останусь за границей».)   
Муслим Магомаев вернулся в СССР.               
 _________________
А в тот вечер Муслим появился в гостинице в двенадцатом часу ночи. Шагая по коридору, он увидел в дверях новую знакомую. Красотка, понурив голову, сидела на коврике под дверью, сложив ноги по-турецки. Он поторопился к ней и, взяв её на руки, исчез в своём номере.

Восьмая часть рассказывает о том, как круто изменилась жизнь Антона и Лизы

Антон, придерживая Лизу за локоть, направился в сторону гроба. Люди, пришедшие проводить в последний путь Владимира Семёновича, столпились вокруг усопшего товарища, некогда грозного, надёжного, готового любому протянуть руку. И Антону пришлось, усердно работая локтями, прокладывать дорогу Лизе. Протискиваясь сквозь плотный строй сгорбившихся стариков, обладателей специфического неприятного запаха, он уткнулся в спину широкоплечего мужчины. Слегка похлопал того по плечу, незнакомец искоса взглянув на них и узнав дочь почившего друга, тотчас же посторонился. Лиза, тяжело опираясь на сильную руку Антона, шла, прижимаясь к нему. Увидев отца в гробу, резко отстранила от себя экс-друга и, закрыв лицо руками, разрыдалась. Глядя на неё, навернулись слёзы и у старушек, оккупировавших скамейки по обе стороны гроба: они, достав платки, принялись усердно протирать глаза. До этой минуты они мирно беседовали друг с дружкой, сообщали, доверительно нашёптывая на ухо, последние, совсем свежие новости о семейных неурядицах общих знакомых, соседей и иных членах общества, населяющих близлежащее пространство. Но, увидев покрасневшие глаза дочери покойника, полные слёз и скорби, посерьёзнели.
– Лизонька, папа тебя очень любил, – всхлипнула одна из подошедших сзади старушек и обняла Лизу за плечи. Примостившись за её спиной, принялась раскачивать сиротинушку из стороны в стороны и горько скулить. Ей в тон, оставив разговоры, дружно заголосили и остальные старушки. Одна сползла на пол, нервно дёргаясь, подобралась к бархатной подушке с наградами и, надрывно зарыдав, принялась целовать медали и поливать слезами саму подушку. Мужчины подхватили её, подняли на ноги и отвели в сторону. Она же, безвольно повиснув на их руках, подняла оглушительный, безумный рёв. Антон узнал её, поговаривали, что у неё с Владимиром Семёновичем в былые времена были более чем тёплые отношения. В это время старушки, пошушукавшись, освободили рядом с ними место на скамейке и усадили Лизу. Антон, оставшись один, отошёл к противоположной стене. Занял место как раз между выцветшим, некогда красным вымпелом третьей степени и бюстом героя-стахановца рабочего-фрезеровщика Ивана Гудова. Этот вымпел в торжественной обстановке, ещё в далёком 1944 году, вручил заводу всесоюзный староста тех лет Михаил Иванович Калинин. А Гудов являлся воспитанником того самого завода, о котором я веду речь. (Невнимательным напомню: Московский станкостроительный завод имени Орджоникидзе). Иван Гудов чернорабочим поступил на завод, с отличием окончил шестимесячные производственно-технические курсы фрезеровщиков, замечу, без отрыва от производства. Но всего этого Антон, конечно, не знал, а потому идея обвинить его в нескромности, встав в один ряд с именитым рабочим и не менее знаменитым вымпелом, никому не пришла в голову. Только он стал подумывать, разглядывая толпу у гроба, как поступить: ждать окончания траурной церемонии или слинять пораньше, вдруг увидел Лизу – она пришла в себя и растерянно смотрела по сторонам, его искала. Он ловко, кулаками  оттолкнулся от стены и поторопился ей навстречу. Взял за руку и повёл раскрасневшуюся от жары и горя Елизавету из зала. Предложил ей выйти на свежий воздух, спуститься в небольшой садик, выращенный руками рабочих завода, и там немного посидеть. Они углубились в сад, выбрали скамейку, окрашенную в оранжевый цвет с чёрными полосками. Скамейки в этом саду имели одну особенность: решением заводской администрации на спинке каждой красовалась табличка с именем героя-стахановца, проработавшего на заводе не менее 25 лет. Антону с Лизой повезло, им досталась скамейка Героя Соцтруда, кавалера многих орденов Ивана Лежебокова. Особую значимость скамейке придала не лишённая определённого смысла, если хорошо задуматься, информация о социальном статусе его невестки, жены старшего сына Егора Клавдии Ивановны, в девичестве Смирновой, та совсем недавно одиннадцатого ребёнка родила и являлась матерью-героиней. О жене Ивана Сидоровича на скамейке нет никакого указания, эту информацию автор романа, проявляя удивительную смекалистость, хладнокровие и другие, присущие ему положительные качества, добыл из других источников.
Однако Лиза, не обращая внимания на табличку с именем Ивана Сидоровича, села на скамейку и, положив нога на ногу, откинула голову назад, стала изучать, тучи, облака. Если бы немного задержалась, то с этого места можно было бы и звёзды увидеть. Особенно хороша ближе к вечеру Полярная звезда и ближайшая звезда нашей Галактики по имени Проксима Центавра.
Не успели Антон с Лизой удобно расположиться, как произошло нечто ужасающее, затмившее на ту минуту даже смерть самого Владимира Семёновича. Неизвестные мускулистые ребята в чёрных масках: у одного просматривалось конопатое лицо, а у другого из-под маски торчала родинка размером с пятикопеечную монету, остальные походили друг на друга, как инкубаторские цыплята, только чёрного цвета, подошли сзади и набросились на опешивших Антона и Лизу. Не дав им пикнуть, натянули на рты широкий скотч голубого цвета, ловко нацепили на руки наручники и, подталкивая Антона, повели его к служебной калитке в самом конце сада. А Лизу самый крупный по прозвищу Буйвол взвалил на плечо (так узбеки ковры носят) и лёгкой походкой и отправился вслед за всеми. За забором стояли три машины советского производства – «Волга Газ 25» и два «Москвич-403». Антона запихнули как более значимую фигуру в первый «Москвич», а Лизу разложили на заднем сиденье второго «Москвича» тоже 403.
Конопатый сел за руль «Волги». Тот, что с родинкой размером с пятикопеечную монету, рядом примостился, остальные бессистемно заняли свободные места. Ехали долго, часа полтора. Сначала петляли по узким московским улицам. Затем выехали на Минское шоссе. По дороге дружно сигналили гаишникам. Те подобострастно прикладывали к виску свободную от полосатого жезла руку, а бывало и по-простецки вслед махали ручкой. На седьмом километре въехали в посёлок Баковка и остановились у неприметной на первый взгляд усадьбы, окрашенной в подозрительно жёлтый цвет. Выволокли Антона из «Москвича», грубо покрикивая на него, повели в подвальное помещение. Тот же Буйвол взвалил на плечо бьющееся в нервной истерике женское тело и торопливо вошёл в дверной проём, смахивающий на крепостные ворота, настежь распахнутый, обитый железом и обвешанный замками…
 
ГЛАВА 6

Окончание первой части пятой главы   
…У Аукинполова те же умники: друзья, коллеги из местной поэтической богемы, по совместительству методисты клубов, домов и дворцов культуры, секретарши престижных офисов, младшие научные сотрудники НИИ и старшие экономисты тех же организаций. Одним словом, все те, с кем он коротал вечера за чашкой кофе в кафе «Привет, милашка!, а также служащие жэка №41 (начальник Сидоров Иван Палыч и секретарша Зайцева Екатерина Семёновна) и работники других жизненно важных бытовых предприятий города. Не забыть приплюсовать к этому списку ещё и ехидных, языкастых обитателей коммунальной кухни, покрытой замшелой плесенью и свежими паутинами под столом, под потолком. Так вот, все перечисленные товарищи называли Андрея ещё и профессиональным безработным, поскольку он принципиально не желал устраиваться на службу (об этом автор уже уведомлял читателей), не хотел ходить на восемь утра и возвращаться в семь вечера.
Имея университетское образование и соответствующий интеллект, он пришёлся бы ко двору в любой государственной конторе, даже простым клерком. Но он упирался, считая: раз ему уготована участь самим Всевышним заниматься виршами («стихи» – укр.), то они же и должны кормить его. Он забывал о том, что даже Александр Сергеевич, в смысле – Пушкин, не чурался государственной службы, усердно тянул лямку, как и остальные рядовые клерки, не охваченные божественным даром литературного сочинительства.
(А.С. Пушкин был определён на службу в Коллегию иностранных дел в чине коллежского секретаря. Однако злые языки утверждают, будто он не работал и дня, всецело отдавшись творчеству.)
И всё же надо признать, что в отличие от его поэзии сама жизнь Антоши Аукинполова была лишена того редкостного накала кипучей жизни светского человека.

Вторая часть рассказывает о сауне в узбекском постпредстве

Секретарши Кристины (в девичестве Катерины), стройной девицы с огромным бюстом и с V-образным глубоким, до пупка декольте  на месте не оказалось, но сквозь неплотно прикрытую дверь к Сизову мелькнула её стройная фигура. Она, приподняв края короткой юбки, сидела на краю рабочего стола и, уподобившись дирижёру Спивакову, также бессмысленно размахивала руками, высказывая шефу замысловатым взлётом своих изящных рук некое недовольство.
Услышав щелчок открывшейся двери, она проворно соскользнула со стола и поспешила в приёмную. Уже в дверях остановилась и, правой рукой придерживая дверь, пригрозила левым кулаком грозному начальнику.
Микаэла Леоновича застала у картины, что висела напротив её рабочего стола: тот рассматривал полотно, обрамлённое тяжёлой рамкой, покрытой сусальным золотом. Тщательно прописанные детали темперой, общая эстетическая привлекательность и качество исполнения выдавали итальянское происхождение работы начала или середины ХV века. Однако с полотна на композитора с усмешкой на губах и орденом Ленина на груди смотрел моложавый хозяин кабинета, Николай Трофимович, это озадачивало. 
Композитор пытался прочесть имя художника, он, прищуриваясь, всматривался в левый нижний угол и не мог разобрать каракули, потому как, не знал галло-романского. В эту минуту его отвлёк нежный женский голос:
– Здравствуйте, Микаэл Леонович, – пропела Кристина, развязно улыбаясь, – а мы вас ждём не дождёмся.
И продолжая жеманиться, протянула композитору руку. Тот, покорно принял её нежную, привыкшую к ласке ладошку, смущаясь и несколько робея.
–  Николай Трофимович вас ждёт, проходите, – настойчивее повторила она, поняв, что ей не дождаться ласкающий слух привычный ряд витиеватых комплиментов.
Таривердиев, поправив роговые очки на переносице, кивнул Кристине, не зная, как реагировать на её фривольное поведение, скрылся за дверью.
Николай Трофимович, директор «Мосфильма», левым мизинцем накручивал диск телефона, на стук приподняв голову, лёгким кивком, при этом эффектно встряхнув густой шевелюрой, пригласил Таривердиева пройти. Микаэл Леонович, поправив роговые очки на переносице, неторопливо, словно бы прогуливаясь, прошёлся по кабинету, осмотрел ряд кресел с толстыми подлокотниками из красного дерева и занял ближнее к владельцу кабинета, поскольку планировал негромко, не для постороннего уха повести доверенный разговор. Он медленно опустился в выбранное кресло, рядом поставил портфель и, поправив роговые очки на переносице, положил ногу на ногу. Обнял колени руками. Это была его любимая поза.
В эту минуту Николаю Трофимовичу ответили, и он закричал в трубку:
– Алло, алло, Вася!.. А кто же ещё… Ну, ну… Год ждём… Шесть месяцев, это мало?.. Добре, буду ждать.
Николай Трофимович бросил трубку на рычажки немецкого трофейного телефона и обратился к композитору:
– Полгода тянут, это директор НИИ. В прошлом году из Дании привезли трюковое оборудование для съёмок с воздуха, решили сэкономить на наладке. Одна наладка стоит примерно столько же, если не больше. И валютой платить… Обратились к нашим, в НИИ запросили раз в десять меньше, и рублями, гарантировали качество. Но началась наша, советская мудотина. Работы на две недели, а полгода ковыряемся. Заплатили бы за полную установку, уже окупили бы все затраты. Вот так то, – он развёл руками:
– А что у тебя? С чем пожаловал? Выкладывай.
Микаэл Леонович поправил роговые очки на переносице:
– Михайловне для нашего фильма стихи попали, действительно хорошие. Я уже и музыку набросал. Только вот автор безродный, надо бы протащить его.
Сизов махнул рукой:
– И не возьмусь. Там всё схвачено, не реально. Ты лучше меня это знаешь. Свои авторы. Из пяти три возвращают, причём безропотно.
Микаэл молча слушал, кивал и поправлял роговые очки на переносице, затем попытался возразить:                – Михайловна в него втюрилась. Начнёт по кабинетам ходить, ныть, просить. Настырная она.
– А за него, ты можешь гарантировать?
– Я и в глаза его не видел, – Микаэл Леонович развёл руками и поправил роговые очки на переносице, – ни разу не общался.
– Ещё раз повторяю, ты можешь гарантировать, что он бесхлопотно вернёт? Значит, так. И не проси, Не буду этим заниматься, у меня своих проблем немало. Сколько там, говоришь, песен должно быть?
– Пять.
– Так он вернёт пятнадцать тысяч? – Николай Трофимович насмешливо посмотрел на композитора: – Такие деньги отпускают, чтобы случайным прохожим раздавать?
– Может быть, Михайловна возьмётся.
– Во-первых, музыка – это не её стезя, её никто не ставит в известность. А во-вторых, ей верить – себя не уважать, с ней сложно договариваться. Она сегодня одно скажет, а завтра другое пропоёт. Не парься. Попроси Роберта, он на это дело мастер.
А ещё лучше – передай ему эти стихи, он перепишет по-своему, зарифмует, и дело с концом.
– Роберт всем на зависть стихи штампует, причём на любой вкус, но в данном случае…
– Мика, тебя доброта однажды уже довела до ручки. Два года жизни потерял. Мало тебе? И главное, – повысил голос директор «Мосфильма», – не она, а ты по кабинетам ходишь. Образумься, живи своими интересами. Кстати, у нас  культурный поход намечается. Рашидов приглашает.
 В своём постпредстве сауну отгрохал, подземный город, только верблюдов не хватает. Приглашаю, Шараф, классный мужик, познакомишься.
– И Кристина будет? – Микаэл Леонович лукаво прищурился и посмотрел в сторону двери, в проёме ярко светилась оранжевая юбка.
– Куда ж я без неё. Она и о тебе побеспокоится, один не останешься, – и, захлопнув тёмно-коричневую папку на столе, торжественно произнёс: – Такие деньги отпускают, чтобы случайным прохожим раздавать?


Третья часть рассказывает, как Микаэл Таривердиев стал миллионером

Павидло Валод поднял трубку и осторожно прислонил к уху. По воровской привычке, он не начинал разговор первым, прислушивался, пока на  том конце провода прекратят сопеть и обратятся к нему с вопросом. В трубке что-то проскрипело и сквозь шум до него донеслась грузинская речь-диалог, он узнал голос одного из них, братана грузинского, Джабы, или Дюбы, так его окрестила в тюрьме братва:                – ;;;;;;;;; ;;;;;; ;; ;;;;;; ;;;;;;;;; ;;;;;;;;;;;; ;;;;;;;;.
– ;;;;;, ;;;;;;; ;;;;;;;;. (– Отправь ребят, пусть по справедливости рассудят).
– Всё, разговор окончен.)
Послышались хлопок закрываемой двери и голос в трубке:
– Валод, ты слышишь меня? Это Дюба (Джаба).
– Да, Джаба, рад тебя слышать. Есть дело или просто позвонил?
– Есть дело, дорогой. Мне нужно знать твоё мнение.
– Ну валяй!
 – Буёк просит помочь нашему почтальону. Тот вроде проверенный пацан. Хорошо поёт, ничего не могу сказать. И всё же, как бы не лохануться. Нужно 2–3 лимона выложить.
– Знаю, Буёк и мне звонил. Дюба, он верой и правдой уже столько лет нам служит. Впервые обратился за помощью, нужно помочь.                – Я уже навёл справки, знаю адрес, номер телефона. Композитор, как раз в Тбилиси находится. На этой неделе займусь.                – Вот и хорошо. Будешь в Москве, звони. Ладно, братан, обнимаю. До встречи.
_____
На следующее утро Джаба Иоселиани, пораскинув мозгами, решил не лезть напролом. Он набрал личный номер начальника МВД генерала Кипиани и попросил того организовать встречу с  композитором Микаэлом Таривердиевым. Минут на десять, просто вместе кофе попить. Министр по своему обыкновению не стал вдаваться в подробности, поручил отделу информатики созвониться с композитором и передать ему просьбу уважаемых людей города принять их на 10–15 минут. Композитора удивила просьба и в то же время обрадовала. Он с готовностью согласился принять их. 
Вечером следующего дня трое импозантно одетых мужчин, нагруженных пакетами, цветами и с дипломатом, по обьему сравнимому с чемоданом средних размеров, стояли у порога родительской квартиры известного композитора Микаэла Таривердиева. Мать композитора Сатеник Григорьевна тотчас же отворила дверь и, широко улыбаясь, предложила гостям пройти в столовую. Гости, преодолевая отчаянное сопротивление пожилой женщины, разулись, оставив дипломат у порога, прошли в столовую. К ним навстречу поспешил Таривердиев с газетой «Вечерний Тбилиси» в руках, за ним семенил отец композитора Леон Навасардович. Гости, передав цветы и наполненные снедью пакеты, расположились за овальным столом, по грузиннскому обычаю богато обставленному всевозможными яствами. Молодые девушки, не привыкшие принимать случайных визитёров, расторопно подали горячий кофе и скрылись за дверью второй комнаты.
– Уважаемый брат Микаэл, – первым заговорил Джаба. – У нас есть к вам просьба, но совершенно не важно, как вы нам ответите. Вы нас  радушно приняли в родительском доме, а поэтому этот день впишется золотыми буквами в биографию каждого из нас. Мы этот день никогда не забудем. Мы уже вам благодарны.
Не привыкший к подобного рода лести, Таривердиев, слушая напыщенную речь визитёра, смущённо улыбался. И не зная, как себя вести, усиленно предлагал гостям попробовать то гату, то гозинаки, то пеламуши. И всякий раз сообщал имя кондитера – своей мамы. На предложение выпить что-то покрепче Джаба с командой наотрез отказались. «Я надеюсь, это не последняя встреча!» – торжественно произнёс Джаба, и его друзья в унисон закивали. Постепенно разговорились. Чтобы не занимать много времени у гостеприимного композитора, Джаба, сделав несколько глотков крепкого кофе, заговорил о цели визита:
– Батоно Микаэл, нам известно, что вы пишете музыку для нового фильма, как я понял, военного. И там должны звучать песни.                Нужно признать, начало просьбы обескуражило Таривердиева, он никак не ожидал услышать такое. Когда ему позвонила начальник информотдела Министерства МВД госпожа Маргарита Котрикадзе с просьбой принять высокопоставленных, уважаемых товарищей, правда, не объяснив, в какой области они являются уважаемыми, Микаэлу Леоновичу показалось неудобным переспрашивать, уточнять, думалось, речь пойдёт о производстве, о просьбе оказать им посредническую услугу – в его друзьях числилось немало отраслевых министров. Но гости заговорили о фильме «Семнадцать мгновений весны», и Микаэл Леонович напрягся в ожидании, когда прояснится цель визита данных господ. И Джаба, прочитав мысли композитора, не заставил себя долго ждать и перешёл к конкретике.
– Дорогой Микаэл, – заговорил он, – среди наших друзей есть представители искусства, причём в разных областях. И это, признаюсь, является предметом моей особой гордости. Так вот, один из них прекрасно поёт, занимает высшие строчки в советской эстрадной песне. И, главное, он как человек бесподобен: отзывчив, всегда готов протянуть руку даже незнакомому человеку, любому проходимцу. На каждом правительственном концерте он один из первых выходит на сцену. Это необыкновенный человек. Мы хотим попросить вас дать ему возможность исполнить ваши песни в этом фильме.
Микаэл Леонович тяжело вздохнул:
– Хорошо, что вы не назвали имя певца. Вполне возможно, он один из моих хорошо знакомых. Эти песни по просьбе, а вернее, по указанию Генерального секретаря ЦК КПСС батоно Брежнева исполнил не менее замечательный певец и, что немаловажно, уже получил деньги за исполнение. То есть если бы мы и захотели, то не смогли бы вашему другу заплатить…
– Деньги нас интересуют в последнюю очередь. Кто это, если не секрет?
– Нет, не секрет, вам могу я назвать его имя, это Муслим Магомаев.
– О-о-о! Он отличный певец, мы снимаем нашу просьбу. Мы тоже являемся его поклонниками, – перебивая друг друга, заговорили гости.                – А кто ваш знакомый? – выдержав паузу, спросил Микаэл Таривердиев.
За всех ответил Джаба:
– Нашего знакомого вы хорошо знаете. Это Иосиф Кобзон! Но я вас прошу, пусть этот визит и наша просьба останутся между нами. Хотелось бы быть подальше от всяческих кривотолков и пересудов.
Услышав имя Иосифа Кобзона, Таривердиев от бессилия опустил руки и вяло улыбнулся:                – Иосиф – замечательный человек, вы правы, и не менее замечательный певец. Увы..                Гости встали с мест, принялись благодарить хозяйку за гостеприимство и одаривать композитора улыбками:                – Батоно Микаэл, мы уже в выигрыше, оттого что имели возможность у вас гостить, – решил подвести итог  встречи второй товарищ, – общаться с вами. Это кофе надолго сохранится в нашей памяти.
Подал голос и третий гость:
– Уважаемый батоно, мы не вправе занимать дольше положенного ваше драгоценное время. Надеемся, когда в следующий раз вы прилетите в Тбилиси, иметь возможность пригласить вас к себе в гости, приятно провести с вами время, произнести тост за ваше творческое долголетие и пропустить по стаканчику «Ркацители».
Гости друг за другом направились в коридор, к входной двери. В дверях, не растягивая прощание, все трое, согласно кавказскому обычаю, обняли композитора и пожелали удачи.
Когда захлопнулась дверь, к Микаэлу подошла его жена, ошарашенная визитом необычных гостей:                – Мики, они столько подарков нам принесли! Ужас, как много подарков! Прямо неудобно. Ты не можешь удовлетворить их просьбу?                Микаэл безразлично покачал головой:
– Не всё в моих руках, – с досадой процедил он сквозь зубы и направился в свой кабинет, но в дверях услышал крик жены:
– Мика, они забыли свой дипломат, что делать?! Дипломат заманчиво глядел на хозяйку квартиры.
– Пусть стоит, не трогай, крикнул жене Микаэл, – вечером позвоню Джабе, напомню, он мне свою визитку оставил.                Вечером около восьми часов Мика набрал номер Джабы:
– Уважаемый Джаба, вы забыли у меня свой дипломат.
– Это ваш дипломат, дорогой батоно, и запомните – вы нам ничего не должны. Спасибо за кофе. А сейчас я вас прошу открыть дипломат. Таривердиев, недоумевая, отправился в коридор, вернулся в столовую с тяжёлым дипломатом, напрягаясь, поднял его на стол. И в трубку ещё раз обратился к Джабе:
– И всё же, может, вы заедете за ним?
– Нет, дорогой, откройте дипломат. 
Таривердиев, взволнованный непонятным, загадочным разговором, расстегнул замки и осторожно поднял крышку дипломата. Заглянул под крышку, и глаза его расширились от ужаса до невероятных размеров. Дипломат оказался набитым доверху перевязанными банковской лентой пачками денег номиналом в сто долларов.
– Там один миллион, – сказал Джаба и положил трубку.

Четвёртая часть рассказывает, как Муслим Магомаев застрял в лифте

Получив багаж в VIP-терминале, Магомаев вызвал такси и, пытаясь не реагировать на восторженно-удивлённый взгляд таксиста, которому привалило счастье обслуживать кумира советского населения, самого Муслима Магомаева, устало произнёс:                – В гостиницу «Россия», к северному входу.
(«Он был 20 лет Муслимом Магомаевым на территории Советского Союза, но жил в гостиничном номере гостиницы «Россия» – то есть у него даже не было своей квартиры», – спустя годы сокрушался Эмин Агаларов).
 На светофоре водитель, снедаемый любопытством и рассматривая именитого пассажира через внутрисалонное зеркало заднего вида, спросил:
 – А вы действительно Магомаев?
Магомаев рассмеялся и приглушённо запел:
 
«Люди мира, на минуту встаньте!
 Слушайте, слушайте: гудит со всех сторон –
Это раздаётся в Бухенвальде
Колокольный звон, колокольный звон!»

– Господи! Обалдеть можно! Кому скажешь, не поверят, – воскликнул водитель, достал из бокового кармана пачку «Казбека», вытряхнул оставшиеся папиросы на переднее сиденье и попросил пассажира Магомаева расписаться на крышке.
Муслим, не удивившись этой просьбе, вполне профессионально размашисто расписался. Оставляя свой автограф, он заметил застрявшую в коробке одну папиросу и, по-приятельски взглянув на водителя, взял её, а водитель тут же извлёк из бардачка, или из перчаточного ящика, как его называют во всех описаниях машины, импортную зажигалку. Уже у гостиницы водитель отказался принять деньги за проезд, снова достал зажигалку и со словами: «Буду рад, если вы возьмёте на память» протянул её Магомаеву. Тот, в свою очередь, вынул из верхнего накладного кармана импортной футболки французскую зажигалку с видом Эйфелевой башни и подал её водителю.
– А это вам, – дружелюбно предложил он.
Поднявшись к себе в номер, Магомаев по привычке затолкал чемоданы под кровать. Скинул с себя лёгкое пальто, а затем всё остальное. И если пальто повесил на вешалку в шкафу за дверью, а брюки, кстати, изрядно помятые, устроил на спинке стула, то остальное, включая и трусы, побросал в кресло. И в домашних тапочках отправился в ванную. В эту минуту зазвонил телефон. Звонок удивил Муслима Магометовича, поскольку никто не знал о времени его возвращения. Илдырым в последнюю минуту купил билет в Москву. Дата вылета определилась только после разговора Магомаева с Фурцевой. Как вы помните, властная особа категорично наказала Муслиму возвращаться, причём как можно скорее.
Звонил Илдырым:
– Муслим, ты только не огорчайся да, но твоей «Волги» на стоянке нет.               
Муслим замер, опустился на ближайший стул:
– Илдырым, ты уверен? Ты не забыл номерной знак «50-50 АГУ»?
– Да, помню я, да. Я собрался в ГАИ, сообщу о пропаже, после перезвоню, да.
– А при чём тут ГАИ? В отдел милиции надо. Районный отдел у кафе «Солнечное», давай туда.
– Хорошо, но на всякий случай и в ГАИ зайду, да! Пускай по трассам сообщат, да! – Ильдырым нервничал.                – Делай как знаешь, – зло отмахнулся Магомаев.
Он ещё долго стоял посреди комнаты, пытаясь осмыслить произошедшее, затем невнятно пробурчав, швырнул трубку и направился в ванную. Сбросил тапочки и, поёживаясь, пристроился к зеркалу над раковиной. Снова дал о себе знать телефонный аппарат. Муслим с молниеносной скоростью метнулся к нему с одной мыслью «нашлась».
От облегчения у него перед глазами как-то всё в радужном сиянии поплыло.
– Не там смотрел, мерзавец, – уже вслух добавил он. – Ну и задам же я ему жару.      
(И Муслим Магомедович произнёс в адрес Илдырыма пару нецензурных фраз, которые автор романа, получивший хорошее домашнее воспитание, не в силах повторить).
Он поднял трубку и прорычал:
– Нашлась?!
Но из трубки послышался незнакомый мужской голос:
– Это как его, Муслим Магомаич, ты, что ли?
– Да, это я, – ответил Магомаев и сник. Голос и тон незнакомца не предвещали ничего хорошего.                – Я Монгол. Могу помочь, без ксивы. Получишь свою тачку. 
– А вы кто?               
– Монгол! Я непонятно сказал? А будешь ёрничать, свою тачку никогда не увидишь.                – Я должен вам заплатить? Сколько? – тревога нарастала.
– Слушай Магомаич, я долго размусоливать не люблю. Меня бабло не интересует. Ты песенки какие-то про войну в одном кино поёшь. Откажись, и через час твою тачку вернём. Но ты мне будешь должен…
 – Теперь понятно, – злорадно перебил его Муслим. – Слушай, Монгол ты или чукча мне всё равно, я песни исполнил, и мне за это заплатили. А «Волгу», эту рухлядь, я давно планировал заменить. Так что пошёл ты… Магомаев бросил трубку и прошлёпал в ванную комнату.
На следующий день Муслим вместе с Илдырымом Касимовым и соло-гитаристом Робертом Акоповым отправились на авторынок. После недолгих колебайний выбрали автомобиль «Фиат-125», который был оснащён сигнализацией, этакой неслыханной роскошью в те времена. Оформив у нотариуса сделку, они поехали по шумному Ленинградскому проспекту в не менее шумный Москонцерт, а затем уже в ресторан «Арагви» обмывать удачное приобретение.
В продюсерском центре Москонцерта, куда на всякий случай заглянул Магомаев, предложили гастрольную поездку по Восточной Германии.
Муслим с радостью согласился и на следующий же день принялся собирать документы. Для Муслима Магометовича эта процедура носила дежурный характер, все фигуранты расписывались «в нужном месте» не глядя. Будь то характеристика профкома или инфо о собеседовании в райкоме партии, где проверялись сознательность и благонадёжность. И всё же необходимо было пройтись по служебным кабинетам и собранную стопку казённых бумаг отвезти в ОВИР.
Через пару дней, собрав документы, Магомаев помчался на своём новеньком «Фиате» по Кривоарбатскому переулку к дому №14. Как догадался читатель, в этом здании находился ОВИР Арбата. Припарковав машину у обочины, напротив двери, он вошёл в здание и, дождавшись лифта, нажал на кнопку третьего этажа. Но едва миновав первый этаж, лифт несколько раз чертыхнувшись, заскрежетал механическим голосом и остановился. И о ужас, в ту же минуту он услышал беспомощный рёв сигнализации своего, новенького «Фиата-125». Он заметался по кабине, лихорадочно нажимая на все кнопки и отчаянно стуча по стенкам, чередуя кулаки и пятки. Пробовал и лбом – никакого эффекта.
Спустя полчаса Муслим стал паниковать, складывалось ощущение, что это не здание ОВИРа, а специально подстроенная ловушка, в которую так некстати он попал. Но нет, минут через сорок Муслим услышал мужской голос, и его сердце затрепетало.   
– Вы чего там шалите? – услышал он раздражённый голос мужчины.
–  Как шалю? – растерялся Магомаев, да я застрял, уже час как сижу. Пожалуйста, помогите, вызовите электрика.                – Ну я электрик. И чего тебе?
– Откройте дверь. Мне срочно нужно вниз.
– Не могу. Ключи у бригадира, а он на работу сегодня не вышел. Бюллетенит. И справка у него есть, имеет право.
– Я должен сидеть в лифте, пока бригадир не выздоровеет? – упавшим голосом спросил Муслим.                – Упаси боже, ты там наложишь, потом убирать за тобой, да и запах по кабинетам. Потерпи маленько, кого-нибудь за ключами пошлём.
– Ну посылайте же!   
– Некого, в подвале трубу прорвало, обе смены там возятся.
–  Это безобразие, – возопил Магомаев. – Я Муслим Магомаев, вы не узнали меня? В смысле, мой голос?
– Да, голос узнал, как только услышал, сразу подумал, что это мой свояк в лифте разорался. Разволновался, а когда понял, что это не он, сразу легче стало.
– Ну так идите же за ключами.
– Сейчас пойду, вот только чай допью. Он недалеко, на соседней улице живёт.      
Только через три часа Магомаев вышел на «свободу» с багровым лицом и диким взором. Бригадира дома не оказалось. Жена сообщила, что он с другом Иваном пошёл пить пиво. В пивбар, что рядом с кинотеатром «Октябрь» находится. Электрик нашёл их, когда они ещё по три кружки заказали. Чтобы время зазря не убивать, ему пришлось присоединиться.
Муслим, выбравшись из лифта, поторопился на улицу. Его опасения оправдались. На месте «Фиата-125» стояла совсем другая машина – «Москвич-003». Рядом с мусорным баком возился дворник с метлой. Он узнал Магомаева и, глядя на его ошарашенное, растерянное лицо, спросил:
– Это был ваш «Фиат»?
Магомаев обречённо кивнул.
– Я-то ничего не мог поделать, – заговорил дворник. – Они подогнали Зил-130 и гидравлический подъёмник на колёсах. Погрузили ваш «Фиат» и уехали. Пацаны такие мускулистые. Я понимал, что не всё здесь чисто. Больно нервничали они. Торопились. Да и сигнализация гудела. Где ж вы были? Не слышали?
Магомаев усмехнулся: «В том-то и дело, что слышал».
Он не сомневался, что Монгол вечером позвонит, и не ошибся. В двадцать ноль-ноль раздался звонок. Телефон долго трезвонил, а Муслим не решался поднять трубку, наконец осторожно поднял и сказал: «Магомаев слушает».  Действительно, звонил Монгол. Уже знакомый Магомаеву голос заговорил:
– Ты, это Магомаич? Это я, Монгол. Слышал, опять тачку угнали? Ты вот упираешься, а того не понимаешь, что против ветру сать не надо. Нет резону. Ну, купишь ещё одну, а потом другую. На десятой тачке поймёшь, что Монгол тебе добра желает. Давай, не упрямься, мы можем и похлеще меры принять. А ты молодой ышо, тебе жить и жить. Говорят, кажный день баб трахаешь.                – Я понял. Что мне нужно сделать? – покорно спросил Муслим.
– Вот это другой разговор. Позвони своему начальнику и скажи, что от песен отказываешься, и дело с концом.                – Я должен вернуть деньги?               
– Нет, я же в прошлый раз сказал, нас бабло меньше всего интересует. Как только доложишь начальнику, звони. На встречу выйдет Балда или Палач, один из них, они в теме. Предложи и ты своего кента, с ним договорятся. Пригонят обе тачки туда, куда кент пожелает. Запиши номер телефона – 442 7363. Записал?
И, не прощаясь, Монгол прервал разговор.
Муслим перезвонил Илдырыму. Вкратце пересказал то, что читателю уже известно. Спросил, кому можно поручить встречу с ворами.
– Роберту Акопову, больше некому, – не раздумывая, ответил Илдырым и добавил: – Роберт до недавнего времени в криминальных кругах вертелся. Вес имеет. Он у них под кличкой Глобус известен.
На следующее утро Магомаев позвонил режиссёру фильма «Семнадцать мгновений весны» Лиозновой Татьяне Михайловне/Моисеевне и сообщил о своём нежелании принимать участие в фильме. Объяснил свой отказ неумением с верной интонацией подать военный материал.
Татьяна Михайловна/Моисеевна крякнула от удивления и проворчала:
– Да вы что, сговорились, что ли?
– Кто же это ещё? – в свою очередь, удивился Магомаев.
– Мика (Микаэл Таривердиев) то же самое заладил.
– А кого он предлагает? – любопытство распирало Муслима.
– Иосифа, – ничего не понимая, бесстрастным голосом изрекла Лиознова.
Муслим вспомнил тягу Кобзона к шефским концертам в тюрьмах да лагерях. Замечал, как тот долго общается с осуждёнными. Тепло с ними прощается, с каждым за руку.
Татьяна Михайловна/Моисеевна прервала ход его мыслей:
– Муслим, за тебя Леонид Ильич (Брежнев) горою стоит. Мы не можем пойти против его воли. Ты понимаешь!? Песни будешь петь ты.
Магомаев положил трубку и, скинув с себя пижаму, вслух произнёс: «Да, попал в переплёт!» И почёсывая за ухом, ухмыльнулся.

Пятая часть рассказывает, как Антон оказался в подвале

Антон осмотрелся, в коридоре царил полумрак, отдавало сыростью и какой-то гнилью. Вдоль края панели разбросан бумажный мусор с блестевшей собачьей кучей, на которой кто-то уже поскользнулся.
– Не стой, иди, – сзади злобно прикрикнули на Антона.
Он осторожно шагнул в темноту, продолжил робко и вяло передвигать ногами по неровно уложенным камням, опасаясь очередной собачьей кучи. За спиной нервничали, его подталкивали чем-то острым. Больно давили самодельные отлитые из свинца наручники, он прибавил шагу, стараясь идти в ногу с неизвестными, судя по бицепсам и багровым бычьим шеям, могучими парнями. 
Сбоку отворилась дверь, и его втолкнули в ярко освещённую светлую комнату. После тёмного подвала комната оказалась слишком солнечной, пронизанной ярким светом. «Конспирация, однако», – подумал Антон и невольно прищурился, увидел перед собой огромный камин, в котором тлело несколько головешек. У камина стоял журнальный стол, заставленный кавказскими закусками, и несколько бутылок марочного армянского коньяка «Наири». На кожаных креслах вокруг стола вальяжно расположились несколько бритоголовых. Они с любопытством уставились на него. У Антона мелькнуло в голове, что его с кем-то спутали, и сейчас всё прояснится, и ему принесут свои сожаления и доставят обратно в парк вместе с Лизой. Уже вот-вот должны начаться похороны. Наверняка хватились – Лизу ищут. Один бритоголовый, дожёвывая кусок бастурмы, злобно рассматривая Антона, сказал:
– Ты зачем нашего брата обижаешь, на его девку глаз положил?
– Это какое-то недоразумение, – поторопился снять с себя вину Антон. – У меня нет привычки отбивать, третьим никогда не был.                – А зачем сутками из её кабинета не вылезаешь?
До Антона дошло, о чём идёт речь:
 – Так это она сама… – начал было он, но сильный удар сбоку свалил его с ног. Последнее, что увидел Антон, как его обступили несколько бритоголовых и принялись усердно бить коваными ботинками по всему телу. Несколько ударов пришлись по голове, от удара в челюсть посыпались искры из глаз. Особенно сильно потряс его удар в правое ухо. После очередного удара в челюсть он почувствовал, как рот наполняется кровью. С трудом повернувшись на бок, он отхаркнул алую мокроту на бетонный пол. Изо рта выпали несколько сломанных зубов. Бритоголовые продолжали усердно колотить его, казалось, они не собирались останавливаться.                Дверь резко отворилась, и в комнату стремительно вошёл импозантный мужчина, бритоголовые прервали избиение, напряглись, подтянулись. Антону, как сквозь туман, показались знакомыми черты лица вошедшего мужчины, он напряг память и узнал своего одноклассника Виктора Арефьева по кличке Ушастик, доктора искусствоведения, директора городского Центра народного творчества. На поясном ремне у него висела прикреплённая с помощью ремешков с кольцами кобура.
Доктор искусствоведения мельком взглянул на Антона и, судя по всему, не усмотрел в нём возможного знакомого. Не проявляя дополнительных эмоций, обернулся к бритоголовым:
– Пора ехать, не затягивайте, нас ждут.
И также резко развернувшись, исчез за дверью. Один из бритоголовых, глядя на размазанную на полу кровь, принялся нарочито воздыхать.    
– Слюшай, ти савсем не можешь себя интеллигентно вести, что ти здесь насвинячил. Кто за тобой убирать будет? Ты подумал об этом? – И обернувшись через плечо, приказал: – Скажи Маше, пусть уберёт. А этого, – он кивнул в сторону Антона, – выбрось у первой остановки, сам домой доберётся.
– Её тоже?
– Нэт. Зачем пацанов обижать. Пусть на ночь останется, утром отпустим.                Антон хотел было рассказать о смерти её отца, вот-вот с минуты на минуту должны начаться похороны, но сумел лишь провыть кровью наполненным ртом нечто нечленораздельное. Он с трудом сел на бетонный пол, сердце беспокойно билось в груди, руки исходили мелкой дрожью, а по щеке из левого уха сочилась кровь.

Шестая часть рассказывает, как закрыли уголовное дело Муслима Магомаева ввиду отсутствия состава преступления и настоятельной просьбы генсека Леонида Ильича Брежнева

В кабинет Леонида Брежнева вошёл помощник Цуканов Георгий Эммануилович и положил перед генсеком программу торжественного концерта по случаю предстоящего XXIV съезда КПСС.
– Ваше выступление тоже готово, хотите ознакомиться?
Леонид Ильич проигнорировал предложение, а, перебирая страницы программы, спросил:                – Почему нет Магомаева, я не вижу Магомаева.
Он растерянно посмотрел на Цуканова, желая получить объяснение. Помощник что-то невнятно пробормотал и, не скрывая своего недовольства, ответил:
– Нужно у Фурцевой спросить.
– Так ты и позвони ей, скажи, Лёня просит. И пусть он «Бухенвальдский набат» споёт. Когда я слушаю эту песню, у меня мурашки по телу и встать хочется, не могу слушать сидя.
– Лучше вы, Леонид Ильич, она меня и отшить может, вас не посмеет.
– Ну, набери. 
Цуканов проворно подтянул к себе телефонный аппарат с гербом СССР на наборнике и стал накручивать по памяти номер Фурцевой.                – Этот Мурадели, молдаванин, если я не ошибаюсь, – начал было рассуждать генсек, но напротив на стене высветился сердитый образ автора романа, и Леонид Ильич как ни в чём не бывало продолжил: – А я что говорю, ну конечно, армянин, кто этого не знает.
В эту минуту из трубки послышался голос Екатерины Алексеевны:
– Слушаю вас, Леонид Ильич.
Брежнев выхватил трубку у Цуканова.
– Катенька, тут вот какое дело. Мне принесли программу второго отделения, а там Магомаева вообще нет.
– Я не поняла, Леонид Ильич, какого второго отделения?
– Ну в первом отделении мы с тобой будем краковяк плясать, а во втором – Хиль с Миансаровой.
– Поняла, Леонид Ильич, – разулыбалась Екатерина Алексеевна: – А на третье отделение меня пригласите?
– Без тебя шампанское в горле застрянет, – рассмеялся генсек: – Только пусть Тамара больше про чёрного кота не поёт, надоело слушать. Но ты ей об этом не говори! 
– Хорошо, Леонид Ильич.
– Так ты включи в программу Магомаева, он здорово поёт.
– Я не хотела вас беспокоить, у Муслима какие-то проблемы. В Баку на него уголовное дело завели.                – А что там у него? – неподдельно удивился генсек.
– Я не знаю, Леонид Ильич, Щёлоков точно в курсе.
 
– А я сейчас у Юры (Андропов) узнаю. Он как раз мне нужен.
– А при чём тут Андропов, Леонид Ильич, вы у Николая Анисимовича (Щёлоков) поинтересуйтесь.                – Катенька, ты плохо знаешь Юру, он ещё тот гусь. Я сейчас разберусь, мы этот вопрос решим.                Леонид Ильич поднял трубку второго телефона с гербом СССР, накрутил четыре цифры. И через несколько гудков услышал голос Юрия Владимировича (Андропов).
– Извините, Леонид Ильич, – подобострастно ответил тот, – в комнате отдыха завозился.                – Хорошенькая? – живо заинтересовался генсек.
– Да так, не очень, – отмахнулся Юрий Владимирович.
Леонид Ильич кратко обрисовал просьбу. Андропов, продолжая плотно прижимать трубку к уху, нажал на голубую кнопку с надписью «помощник». Тотчас же появился Шарапов.
Андропов, продолжая слушать Брежнева, отвёл трубку и обернулся к Виктору Васильевичу, попросил его принести личное дело Магомаева. Шарапов вернулся с папкой в руках и положил её на стол. На папке в левом верхнем углу красовалась надпись: «Совершенно секретно – Муслим Магомаев».
Едва взглянув на первые страницы, Андропов отложил папку и заверил генсека, что Магомаев будет выступать, хотел было положить трубку, но Леонид Ильич перебил его:
– Но это не всё, – продолжил он. – Ожидается более трёхсот гостей из соц- и капстран. Юра, это уже по твоей части, посмотри список, нужно определить, насколько они лояльны к нам, не готовят ли какую-нибудь пакость.                – Хорошо, Леонид Ильич, и у меня есть вопрос, надо бы обсудить. Как прикажете, по телефону или подъехать к вам?                – Я сегодня свободен, заезжай.
– Понял, скоро буду, сейчас с Магомаевым утрясу и выезжаю.
Андропов набрал номер министра внутренних дел Щёлокова и вкратце сообщил ему информацию, полученную своими сотрудниками по магомаевскому делу. Тот попробовал было возразить.
– Слушай внимательно, Коля, – тоном учителя заговорил Андропов. – Это дело сфабриковано с целью убрать Магомаева как конкурента. Этого желают влиятельные люди в Баку, родственники другого шалопая. А будешь сопротивляться, положу Лёне на стол все материалы вместе с фамилиями и вложенной в это дело суммой. В нашем досье есть ещё две аудиозаписи. Советую, сейчас же выбросить в мусорный ящик все материалы по Магомаеву.
– Да ладно, не кипятись, уберём, какие разговоры, – ответил, смутившись, министр.                – Я сейчас еду к Лёне, могу доложить, что дело закрыто?
– Да. 
Затем Андропов перезвонил министру культуры Екатерине Алексеевне Фурцевой, сообщил ей о желании Брежнева услышать на торжественном концерте исполнение Магомаевым песни «Бухенвальдский набат».
– На нём же уголовное дело висит, – растерялась Фурцева.
– Катенка, я только что говорил с Колей (Щёлоков), дело против Магомаева было сфабриковано. Но теперь всё разъяснилось, Магомаев чист.               
– А я что, я с большим удовольствием, – осмелела Екатерина Алексеевна.
Затем Юрий Владимирович убрал со стола несколько блокнотов, запер их в сейфе и, взяв с собой папку Магомаева, вышел из кабинета. Уже в машине указал водителю:
– Давай в Кремль, к зданию правительства, – и по инерции добавил: – На третий этаж.
– В лифт не поместится, Юрий Владимирович. – возразил водитель.
– Что не поместится? – не понял Андропов. 
– Наш мерс, – наивно-услужливым тоном пояснил он.
– Ты доиграешься, Вася, – вскипел Андропов. – Остроумием не блещешь, а всё лезешь остроумничать. И вообще замолкни, у меня голова болит, – выпалил сию тираду Юрий Владимирович и, сделав недовольное лицо, уставился в боковое стекло, наблюдая через зеркало за машиной охраны, петляющей за ними. Но языкастый водитель не долго молчал:
– Сами сказали – на третий этаж, – проворчал он, стараясь не смотреть на шефа.                – Доконал ты меня, ей-богу, пристрелю, не доводи до греха, – теперь уже дружелюбно продолжил Андропов, с любопытством наблюдая за реакцией водителя.
– А я Татьяне Филипповне расскажу, – пробубнил водитель.
– Я и её вместе с тобой грохну. Тоже порядком надоела. Понял?
____
Леонид Ильич сидел за журнальным столиком и вертел в руках распечатанную бутылку армянского коньяка. Увидев Андропова, махнул рукой:
– Проходи, проходи.
Андропов прошёл к столику и сел на указанное место. Напротив на столе стояла рюмка, наполненная коньяком.                – Попробуй, классная вещь.
Юрий Владимирович отложил в сторону папку Магомаева, попутно соображая, зачем он её с собою прихватил. Искоса посмотрел на заманчивый цвет коньяка и поднял рюмку на 33–35 сантиметров над уровнем стола, или на 124 метра 33–35 сантиметров над уровнем моря. Полюбовался элитным продуктом, хотел было только пригубить, потому как был не особым любителем спиртного, да и здоровье не позволяло. Поднёс рюмку к носу, понюхал, ноздрями пошевелил и только пригубил, как автор романа, шкодливый пацан,  легонько подтолкнул его за локоть, и весь коньяк самотёком в рот и влился, а там – в горло и направился в сторону желудка. Юрий Владимирович даже крякнул от удивления, не понял, как так вышло. Огляделся, а автора романа и след простыл. Но его внимание отвлекло желание срочно закусить. От кавказской остроперчонной бастурмы он отказался в пользу полусладкого печенья «Московские хлебцы» за 26 копеек и, схватив одну печеньку, стал усердно жевать.
– Ну, с чем пожаловал? – спросил Леонид Ильич, делая попытку по новой разлить коньяк.
Но Юрий Владимирович прикрыл рюмку рукой.
– Понимаю, – разулыбался Леонид Ильич, – она ещё ждёт?
– Да, – соврал Юрий Владимирович. И по-деловому заговорил:
– Вопрос с Магомаевым я уладил, говорил и с Колей (Щёлоков), и с Катей (Фурцева). А приехал я по другому поводу, как ты знаешь, мы собираемся военный городок 3-й армии Группы Советских войск в Магдебурге передать немцам. А на территории военного городка ещё в 1946 году были тайно захоронены останки Гитлера с Евой и всего семейства Геббельсов. И оставлять под немцами это захоронение опасно. Мало ли, затеют какое-либо строительство, наткнутся на кости, а неонацистские настроения в Европе, особенно в последнее время, усиливаются. Вот и превратится эта территория в место поклонения покойному фюреру Третьего рейха. Нужно кости извлечь, окончательно испепелить, а пепел выбросить в реку Бидериц, она рядом течёт.
– Это ты хорошо придумал, главное – вовремя. Но ты письмо напиши, официальный запрос, чтобы утвердили и Витя (Подгорный), и Лёша (Косыгин), а не только я. Ты письмо напиши.
Через день, 13 марта 1970 года, письмо особой важности с нижеследующим текстом вместе с докладной запиской об обстоятельствах дела Магомаева легло на стол Брежневу.
(Текст письма. «В феврале 1946 г. в г. Магдебурге на территории военного городка, занимаемого Особым отделом КГБ при 3-й ударной армии ГСОВГ, были захоронены трупы Гитлера, Евы Браун, Геббельса, его жены и детей (всего 10 трупов) – говорилось в письме. – В настоящее время указанный военный городок, исходя из служебной целесообразности, отвечающей интересам наших войск, командованием армии передаётся немецким властям. Учитывая возможность строительных или иных земляных работ на этой территории, которые могут повлечь обнаружение захоронения, полагал бы целесообразным произвести извлечение останков и их уничтожение путём сожжения. Указанное мероприятие будет произведено строго конспиративно силами оперативной группы Особого отдела КГБ и должным образом задокументировано».)
– Лёня, в Казахской ССР муссируются разные слухи по поводу Нелли Джадайбаевой, я как-то тебе докладывал. Теперь новая информация от Георгия Степановича.
– Разговоры от неё исходят?
– Нет, она как раз пресекает, но дочь… Марина нет нет да и сболтнёт в компании: «Я с папой каждый день общаюсь» или словно бы невзначай бросит: «Вот позвоню папе…»
– Она действительно на меня похожа?
Андропов утвердительно кивнул.
– Может, их в Москву перевезти?
– Не советую, они там под надёжным контролем.               
– И всё же мне непонятно, будет Магомаев петь или нет, – сменил пластинку Леонид Ильич, облокотился о правый подлокотник кресла и придвинул к себе наполненную до краёв рюмку.
Седьмая часть рассказывает, как мирно беседовали армянин и азербайджанец
Роберт спустился по лестнице и торопливо зашагал в сторону шоссе. Пройдя до полусотни метров, обернулся на милицейскую будку поста ГАИ и, испытывая определённое облегчение, совершенно не пожалел о потерянной машине. Он мысленно перебирал все эпизоды случившейся, успешно закончившейся для него драмы, вспоминал добрым словом порядочного и совестливого майора. Тот, по сути, спас его, рискуя своей карьерой, рискуя своим будущим. Ещё полтора часа назад он лихо мчался на «Москвиче» в сторону Еревана, пребывая в радужном настроении, а теперь приходится, поддерживая брюки одной рукой, спешить подальше от смрадного места, коим являлась милицейская будка поста ГАИ. Добравшись до шоссе, он, преодолевая канаву для стока дождевой воды, наткнулся на полутораметровую алюминиевую проволоку. Настроение поднялось, проволока отлично заменила ему оставленный у майора ремень. Опоясав себя проволокой, он закрутил концы так, чтобы не торчали из-под рубашки, застегнул пиджак и приобрёл вполне респектабельный вид.
Показался автобус, но Роберт, помня наставление майора, повернулся к автобусу спиной и, приложив ладонь ко лбу, сделал вид, будто что-то высматривает на горизонте, серьёзным делом занят. Промчались ещё два автобуса. Наконец появился КамАЗ с крытым верхом. Грузовик надрывно гудел, разбрызгивая лужи по сторонам, он мчался на предельной скорости, словно принимал участие в ралли-рейд «Дакар», ежегодном ралли-марафоне, основанном французом Тьерри Сабином. Ещё издали Роберт разглядел лицо водителя, то был черноволосый молодой человек, с виду кавказец. Настроение поднялось, и он принялся размахивать руками.  Водитель резко затормозил, и машину повело в сторону, при этом всё обозримое пространство покрылось густой придорожной пылью. Роберт, преодолевая плотный слой пыли, открыл правую от водителя дверь и замер, размышляя, с чего начать разговор.
Водитель заворчал:
– Да поднимайся скорее, только пыли напустишь, давай быстрей.
Роберт поднялся и, ещё не усевшись, в смысле, не опустив задницу на сиденье, поспешно захлопнул за собой дверь, а затем только всеми своими 120 килограммами безжалостно придавил дерматиновую кожу.
 – Алик, – представился водитель и протянул Роберту руку.
У Роберта упало настроение, он почувствовал азербайджанский акцент.
– Роберт, – меланхолично ответил он и добавил: – Так уж сложилось, я совершенно без денег.                – В Ереван едешь?
– Да, но мне бы до Тулы добраться. А потом и не знаю.
– А как ты здесь оказался?
И Роберт принялся подробно рассказывать историю своего чудесного спасения. А завершая рассказ, подытожил, мол, повезло, попался добрый человек в лице майора. Иначе лет 10 пришлось бы за решёткой провести.
– Знакомая мне история, не ты первый, не ты и последний, – увеличивая и без того предельную скорость, вздохнул Алик: – А тебе не показалось сомнительным, что из Прибалтики пригнали машину один в один похожую на ту, которую ты на базаре выбрал.
– Да, показалось, – насторожился Роберт.
– Так ты ещё и соучастник убийства, дорогой.
– Алик-джан, не пугай меня, я и так уже совсем голову потерял.
– Если вычислят эту банду… – стал размышлять Алик, – доверенность они уже уничтожили, но в нотариусе вся информация сохранилась. Дай бог, пронесёт. Роберт, от Тулы до Баку восемь с половиной рублей, думаю, до Еревана примерно столько же. Я могу дать тебе десять рублей на дорогу и пять рублей, чтобы голодным не остался.
– Я не знаю, как тебя благодарить, но ты мне дашь адрес, чтобы я вернул, я приеду и…
– Э-э-э, не мелочись, дорогой, – перебил Роберта Алик. – Я в Ереван не поеду из-за пятнадцати рублей, ты в Баку не приедешь, вот если опять вот так на дороге встретимся, тогда и отдашь, – посмеиваясь, сказал Алик и полез в карман за деньгами.

Восьмая часть рассказывает, как Роберт увидел заплаканное лицо супруги

Майор Николаев после разговора с Буйком медленно опустил трубку на телефонный аппарат. И как только Роберт скрылся за кустами, достал ремень из выдвижного ящика. Немного полюбовался им, затем приподнял края рубашки и опоясал нежданным подарком свое голое пузо, похожее на живот женщины на седьмом месяце беременности.
Задернул рубашку, чтобы не оттопыривалась из-за второго ремня и, насвистывая песенку Герцога из оперы «Риголетто», легко перебирая ногами, спустился вниз, к сержантам. Те оживлённо обсуждали удачно провёрнутое дело. Особенно злорадствовал и потирал руки раскрасневшийся сержант Грачёв. Увидев Николаева, он обратился к нему:
– Разрешите домой позвонить.               
– Иди, но по телефону ни слова.
– Понимаю, товарищ майор, – обиженно-наивным тоном проворчал Грачёв.
Он поднялся в кабину, плотно прикрыл дверь, подтянул к себе телефонный аппарат. Искоса поглядывая на дверь, стал мизинчиком набирать номер. На том конце провода ответили:
– Капитан Серебряков слушает.
– Товарищ капитан, сержант Грачёв на проводе, – торопливо, вполголоса вступил в диалог Грачёв. – За машиной к пяти часам должны подъехать, но не могу знать, куда «Москвич» погонят. Может быть, и номера сменят, не уверен. А «Москвич» классный.                – Понял, молодец!  Завтра ты свободен?               
– Да.
– Заезжай после обеда.
– Есть, товарищ капитан.   
                ______________

На третьи сутки Роберт добрался домой. В кармане от подаренных азербайджанцем денег ещё рубль оставался. А потому он остановил первую же встречную машину, видавшую виды, с остатками голубого цвета «Победу». Возрасту машины соответствовал и возраст водителя, очевидно, года рождения XYIII века от Рождества Христова. «Победа» за час с небольшим преодолела двадцатиминутную дорогу, и Роберт не без волнения постучал в дверь своей квартиры. Она тотчас же распахнулась, и в дверном проёме появилась его верная супруга, лучезарная Лусине, но не с привычной сияющей улыбкой, а с отпечатанной тревогой в карих глазах. Роберт вздрогнул, глядя на её посеревшее лицо:
– Что-то случилось? – теряясь в догадках, глядя на её озабоченный вид, спросил он.                – Получили повестку из прокуратуры на твоё имя, – тяжело выдавила из себя, готовая разреветься, Лусине: – В понедельник, в 9 утра, ты должен к ним явиться.

Девятая часть рассказывает, как Джаба в Москве оказался
Вернулся Глобус. Его посылали на переговоры с режиссёром фильма. Та безапелляционно заявила: «Пока Леонид Ильич не даст добро, ничего не получится. Ищите на него выход. Но спешите, весь материал уже отснят, дело за монтажом. Кроме того, титры отсняты, мы сможем убрать имя Магомаева, но другое добавить нет».
– Нужно звонить Джабе, – после минутного молчания изрёк Павидло Волод. – Только он сможет, он найдёт выход!
И, отложив самодельные чётки из обсидиана, с которыми не расставался после последней отсидки: четырёхлетнего срока, который он схлопотал за перепродажу украденной хрустальной посуды, позвонил подружке Буйка Елене Саяпиной. Но Буйка на месте не оказалось.                Тот снимал квартиру без телефона, поэтому было наказано Зоно отправиться к нему на улицу Веерная, 120. Если Буйка там не застанет, то дождаться его у подъезда. Рассказать ему, зачем понадобился Джаба.
Буёк появился только в три часа ночи, всё это время Зоно в детской песочнице возился, благо прямо над ней висел фонарь с дневным светом и хорошо освещал детскую площадку. В ожидании Буйка он построил железную дорогу с паровозиком, а затем на правой половине песочницы из песка отгородил море и запускал в него один за другим корабли, небольшие рыболовные лодки, быстроходные катера. Буёк появился в самую ответственную минуту, когда Зоно пятый авианосец готовил к торжественному спуску на воду. И, хотя пришлось отложить кораблестроение, это обстоятельство не особо его огорчило.               
Уселись на свободную лавку у подъезда, благо бабки в это позднее время уже пятый сон досматривали. Зоно вкратце пересказал возникшее препятствие в лице генерального секретаря ЦК КПСС, и с этой задачей, – заключил он, – либо убрать генсека, либо уговорить, может справиться только Джаба.
– Убрать поздно, сейчас там такая охрана! – возразил Буёк.
– С чего это?
– Совсем недавно, по-моему, в январе… Да, в январе это случилось. Кортеж с экипажами космических кораблей «Союз-4» и «Союз-5» следовал в Кремль, и Брежнев – в одной из машин. Потом выяснилось, он во второй сидел. В тот день планировалось награждение космонавтов Леонова, Николаева, Терешковой, Георгия Берегового, – загибая пальцы, перечислил Буёк, – только меня там не было.
Младший лейтенант один, чокнутый, сейчас в психбольнице лежит. Фамилию не помню. Стал палить по второй машине, думая, что по Брежневу бьёт, Берегового ранил, тот вроде похож на Брежнева, а водителя убил.                – Лечат, значит его, в психбольницу засунули, – вспыхнул Зоно. – Когда меня на квартире банкира повязали, ровно через месяц четыре года впаяли. Его – лечить, а меня – на нары? Это справедливо? Нет, ты скажи, – пристал к Буйку Зоно.               
– Да, полный беспредел, – согласился Буёк.
– Как он подобраться смог? Пистолет-то игрушка, метров с пяти стрелять надо.                – Форму у какого-то мента стырил, а пистолеты из части стянул. Прошмыгнул мимо охраны у Боровицких ворот и затесался среди ментов.
– Из пистолетов?
– Да.    
– Нереально пистолетами пробить броню… 
– У нас есть два бронированных мерса. Один – в ремонте, а на втором генсек катается.                – Всё равно не верится, мой шурин рассказывал, он у себя в части на сверхсрочную остался. Говорит, хорошо платят. Так он рассказывал, в позапрошлом году дело было, на 7 Ноября офицеры разъехались. Хорошо посидели, и кому-то из прапорщиков вздумалось по воротам из «Макара» палить, на воротах – красная звезда из толстой жести, сантиметра три толщиной. Так вот по звезде этой… всю облепили, а пробить не смогли. И это, прикинь, с 10-15 шагов.
– Не знаю, за что купил, за то и продал. А до этого придурка мы в самом деле рассматривали убийство генсека. Покупателя искали, никто не подписался. Теперь уже поздно об этом рассуждать.
– Тогда ему объяснить надо. Для этого и нужен Джаба. Он найдёт выход.   
–  Хорошо. Завтра займусь.
На том и расстались.
На следующее утро Буйек отправился на почтамт и заказал  переговоры с Тбилиси, но заказ послал от имени отбывавшего срок сутенёра Автандила  Бакрадзе.
(В брежневские времена криминальный мир для обсуждения серьёзных вопросов по телефону с пацанами из других городов во избежание огласки пользовался следующей услугой почтамта: звонок совершался из почтамта одного города на почтамт другого. Инициатор звонка оставлял на своей почте заявку на имя мнимого адресата. Тому в другой город отправлялась телеграмма с указанием времени звонка. В день переговоров заинтересованные стороны (паспортов на почтамте не спрашивали) приходили в ближайшее отделение связи. В обозначенный час их приглашали в телефонные будки, расположенные в ряд вдоль стен. Происходило соединение, и говори сколько хочешь).
Через день они пообщались. Буёк напомнил Джабе о трёх миллионах долларов из воровской кассы, подчеркнул, эту сумму можно использовать.               
– Но я полтора лимона уже передал композитору, так договаривались, – насторожился Джаба.                – Я помню, – согласился Буёк.
(Джаба говорил неправду. Таривердиеву он передал только один миллион долларов. Читатель может в этом убедиться, заглянув в третью часть этой главы).
«Легко сказать – убедить Леонида Брежнева, – уже вернувшись к себе в квартиру, предался размышлениям Джаба. – А как это сделать?»
Он весь вечер провёл в раздумьях, слоняясь по комнатам. Полторы пачки сигарет «Иверия» выкурил. В квартире дым столбом стоял, а он всё ходил, дымил и размышлял. В ЦК КП Грузии у него есть знакомые, несколько завотделами. В приятелях числится главный редактор грузинской газеты «Заря Востока» Марк Рывкин, но они ничем не смогут помочь. В рамках Грузии – пожалуйста, а Москва – это другая недосягаемая для них ступень, другой уровень. «В самом деле, может, убрать генсека, и дело с концом, – пробормотал он вполголоса. –  Но за миллион не каждый согласится». Джаба стал мысленно перебирать имена известных ему  киллеров. Можно Гленнона Энглмана пригласить или Джона Чайлдса. Нужны киллеры со стороны, своих вычислят и на него выйдут. Джаба это отчётливо понимал. Со своими киллерами связаться – значит сесть на мину замедленного действия.
– Стоп, стоп, – вдруг его осенило, он вспомнил совместный отдых в прошлом году в Пицунде в санатории «Самшитовая роща» с заведующим приёмной Секретариата Президиума Верховного Совета СССР Владимиром Томилиным. Доброжелательный молодой человек. Он и визитку оставил. За сто тысяч долларов Владимир организует встречу с Михаилом Георгадзе, а тот, известный стяжатель и коррупционер, за миллион уговорит генсека.               
Джаба поднялся в свой кабинет. На рабочем столе в правом углу лежала стопка визитниц. В самой старой из них из настоящей кожи хранилась визитка его старшей сестры Лили Иоселиани, известного театрального режиссёра и преподавателя в Тбилисском театральном университете. После смерти родителей она взяла на себя заботу о непутёвом брате. А когда он за вооружённый разбой и убийство «прописался» в Новочеркасской тюрьме сроком на 25 лет  и можно было ставить крест не только на его карьере, но и на жизни в целом, неутомимая, любящая сестра сагитировала группу грузинских деятелей культуры подписать письмо на имя председателя Президиума Верховного совета Грузии Георгия Дзоценидзе с просьбой проявить снисхождение к талантливому грузинскому писателю. Ядро просивших освободить Джабу Иоселиани составили давние друзья семьи: актриса Медея Джапаридзе, её муж писатель Резо Табукашвили и глыба советского и грузинского кино  народный артист СССР Серго Закариадзе. Просьба была удовлетворена, и спустя девять лет Джаба оказался на свободе. А теперь в этой визитнице рядом с визиткой сестры «примостились» визитки Резо Табукашвили и Серго Закариадзе. Всякий раз открывая визитницу, Джаба смотрел на визитки двух господ как на иконки грузинских святых и мысленно благодарил их за своё чудо-спасение, так он поступил и в этот раз. И продолжил листать визитницу, на последней странице сердце сжалось – увидел визитку Владимира Ивановича Томилина и, как ни странно, разволновался, а если и обрадовался, то очень осторожно. В душе он надеялся, что визитка утеряна и придется отложить эту затею, потому как побаивался первого звонка, не представлял, как отнесётся Владимир, услышав голос вальяжного грузина, шапочного знакомого. Одно дело – на курорте в пижаме да в тапочках, да пиво за чужой счет, другое дело – за рабочим столом заведующего Приемной Секретариата Президиума Верховного совета СССР, как ни крути, это два разных человека. И тем не менее что-то надо делать. Он нехотя поднялся, переоделся, скинул домашние штаны, достал лакированные мокасины, нацепил жёлто-горячий галстук с верблюдом в центре. В прихожей остановился у зеркала, полюбовался собой, ещё раз прошёлся по волосам и потянул на себя ручку входной двери. В почтамте, на удивление и к радости Джабы, не оказалось беснующейся толпы у стола приёма заказов. Девица за столиком скучая осматривала зал и не могла не заметить бравого красавца. Она с готовностью принялась выполнять заказ Джабы и через несколько минут попросила его пройти в телефонную будку. В трубке послышался удивлённый прокуренный женский голос:
– Я вас слушаю.
– Это Иоселиани из Грузии. Я хочу поговорить две минуты только с Владимиром Ивановичем. Мы в прошлом году отдыхали вместе в Пицунде. Только две минуты, ровно две минуты, пожалуйста, соедините, – взмолился Джаба.
В трубке что-то щёлкнуло, и воцарилась тишина. Минута, другая, время идет. Джаба заказал 10 минут. Стоит, нервничает, переминается с одной ноги на другую. Наконец ещё один щелчок, и в трубке послышался на удивление знакомый голос Владимира Ивановича.
– Здравствуйте, Владимир Иванович, вы помните меня? – взревел Джаба.
– Да Джаба, помню, что у тебя?
– Я хочу приехать в Москву к Вам на приём, только на две минуты, у меня смехотворная просьба, вам это не сложно. Я привезу с собой и подарю вам… – Джаба запнулся и продолжил: – Вы помните анекдот про Джона?
– Конечно, я его всегда при случае рассказываю.
– Вот столько же я вам подарю.                .
(Анекдот, который вспомнили Джаба с Владимиром Ивановичем: электрику Петровичу приснилось, что он выиграл в лотерею сто тысяч, но умудрился пропить эти деньги до того, как проснулся...)
– Приезжай, у меня приемные дни по средам. Сегодня понедельник, успеешь?
– Конечно, дорогой, успею.
– Я тебя сейчас запишу. На три ноль-ноль, устраивает?
– Отлично, дорогой мой, до встречи.
В среду без пятнадцати три Джаба получил в бюро пропусков корочку на своё имя и, показав её сержанту, поднялся на третий этаж. У кабинета №345 остановился, поправил не себе рубашку, вернул строго по центру галстук и вошёл в приёмную.
За рабочим столом сидела аккуратно одетая, с виду скромная женщина лет сорока пяти. Она подняла голову и спросила:
– Иоселиани?
– Да, да, – поспешно согласился Джаба.
Настенные часы показывали три часа шестнадцать секунд.
– Пройдите, – она кивнула в левую сторону, указывая на дверь: – Товарищ Томилин вас ждёт.
 Джаба вошёл в кабинет, держа в руках новенький портфель грузинского производства. Владимир Иванович понял, что этот невзрачный портфель в данном случае служит всего лишь тарой для инвалюты. Джаба, широко улыбаясь, решительно подошёл к ответственному работнику и протянул свою холёную руку, нежно пожал её, затем обошёл рабочий стол и опустил портфель Томилину под ноги. Тот тут же поднял портфель и со словами: «унесу его подальше от глаз» отправился в комнату отдыха. Но там задержался. «Проверяет содержимое, – догадался Джаба. – А может, и пересчитывает», – усмехнулся он. Наконец появился Томилин и, не скрывая замечательного настроения, сел в кресло. Джаба изложил просьбу – помочь ему встретиться на 3-5 минут с Георгадзе. Понизив голос, доверительно сообщил, что приготовил и тому подарок – сумму ровно в десять раз большую. Томилин с пониманием выслушал его и тотчас же поднял трубку, набрал прямой номер Михаила Порфирьевича, напросился на пару минут зайти. Не мешкая, поднялся и уже в дверях распорядился:
 – Ты сиди, я мигом.
Минут через 15 вернулся, сияя от радости. Уселся на место, по-ученически сложил руки перед собой и обратился к Джабе:
– Ты готов сегодня встретиться с Михаилом Порфирьевичем?
– Но у меня с собой ничего нет, всё в гостинице.
Джаба растерянно постучал указательным пальцем по блестящей поверхности стола, затем – по стопке исписанных мелким почерком бумаг.

– Георгадзе подолгу засиживается, – поспешно заговорил Томилин. – Бывает, он и в 12 ночи сидит, работает. Сейчас на моей служебной поедешь, приготовься, и обратно. Он будет ждать. Я сейчас спущу пропуск.               
В шесть вечера Джаба уже находился в приёмной секретаря Президиума Верховного Совета СССР, дверь кабинета была широко открыта, секретарша отсутствовала, очевидно, босс её раньше отпустил. Джаба на этот раз нёс сумку-баул средних размеров. Он  робко заглянул в кабинет и услышал восторженный голос Георгадзе:
– ;;;;;;, ;;;;;;, ;;;;;;;;. ;;;;;;;;; ;;;;;;; ;;;; ;;;;;;;;;;;;;;;; ;;;;;. («Проходи, проходи, дорогой. Я всегда рад своим соотечественникам».)
Пригласил сесть и спросил, но уже на русском:
 – Что у тебя стряслось, выкладывай.
Джаба не ответил, он нерешительно встал и перенёс сумку-баул под ноги хозяину кабинета. Тот никак не отреагировал, лишь искоса взглянул на баул. И, подождав, пока Джаба вернётся на место, вновь повторил:
– Что у тебя стряслось?
Джаба в двух словах рассказал, что его привело в этот кабинет. И замолчал, настороженно рассматривая гладко побритое лицо Михаила Порфирьевича, пытаясь уловить его готовность прийти на помощь. Михаил Порфирьевич также, в свою очередь, молчал. На столе лежали несколько блокнотов с позолоченной надписью на грузинском ;;;;;;;; («блокнот») и пепельница из армянского оникса, инкрустированная золотыми узорами. Он с удивлением рассматривал эти предметы, словно бы их впервые обнаружил на своём широкоформатном столе размером с волейбольную площадку. Очевидно, просчитывал варианты. Наконец, встряхнув головой, сказал:
– Это не сложно. То есть для меня не сложно, – уточнил он. – В понедельник я у него должен быть, поговорю.
Он достал из выдвижного ящика рабочего стола (размеры стола я уже упоминал) небольшой листок. Написал на нём номер телефона и протянул Джабе:
– Ты мне позвони в понедельник вечером или лучше во вторник. На этот номер.                Георгадзе погладил левой рукой небольшой телефонный аппарат несоветского производства:
– Я сам по нему отвечаю, этот номер знает лишь узкий круг людей, теперь и ты в этом списке, – улыбнулся Михаил Порфирьевич. – И вообще, будут проблемы, звони.
Он откинулся на спинку кресла, давая понять, что аудиенция закончена. А прощаясь, повторил уже более твёрдым голосом:
– Не волнуйся, я решу этот вопрос.          







ЭПИЛОГ


Рудольф Нуреев, простившись с Муслимом Магомаевым, взялся доставить до метро Saint Marcel своих приятелей: двоюродного брата Магомаева Кемала Зейналзаде и писателя-эмигранта Валерия Тарсиса до метро Saint Marcel, затем на скорости вернулся в кафе Verse Toujours. Ещё раньше, когда они всей группой ввалились в кафе, он приметил за соседним столиком автора романа, тот в полном одиночестве коротал время за бутылкой популярного в Париже вина Mouton-Cadet Bordeaux.
И сейчас, едва войдя в кафе, он увидел автора, тот с остекленевшими глазами, понурив голову, сидел за тем же столиком. От 750-граммовой бутылки вина оставалось чуть-чуть на донышке.
– Можно к вам? – Рудольф, устало улыбнувшись, обратился к автору по-русски.
Автора не удивил русский язык во французском кафе. Он вежливо привстал, приглашая Рудольфа присоединиться, показал рукой на соседний стул.
– Рудольф Нуреев, – представился Рудольф.       
– Я вас знаю, – ответил автор, – мне о вас рассказывал ваш соотечественник Ахмет Саттар.                – Есть такое, – ответил польщённый Рудольф и, глазами пригласив официанта, заказал такую же бутылку вина и порцию сыра  Аббеи-де-Беллок.
– Ахмет – мой друг, – гордо выпалил он. – Поэт, к сожалению, обделённый вниманием и общества и власти. Он поэт от Бога. Его перу принадлежат прекрасные четверостишия. Вот например:   
К чему хвала за прошлые года,               
Когда ты старыми заслугами живёшь.
Ручей, в котором высохла вода,
Ручьём уже, увы, не назовёшь.
– Хорошо сказано, – согласился автор.
– Я знаю, ты пишешь роман.
Автор молча кивнул.
– Ты армянин, – продолжил Нуреев, – в Париже немало армян проживает. У меня есть несколько знакомых, приятельствуем. Знаю историю твоего народа, трагедию. Каждый год 24 апреля бываю на траурном митинге. Но судьба более благосклонна к твоему народу, чем к моему. У вас есть самостоятельная республика, пока в составе СССР, а татарам определили автономию без права на самоопределение. И поверь мне на слово, СССР однажды распадётся. Армения станет свободной страной, а Татарстан как был вассалом, так и останется.
Официант принёс заказанную бутылку вина и сыр. Нуреев, не дав автору опомниться, тут же расплатился: бросил на стол денежную бумажку – сумму, вдвое большую требуемой.
– Кстати, – продолжил Нуреев, – у армян ещё в 1918 году у армян была возможность выйти из состава Российской Социалистической Федеративной Советской Республики, в те времена так назывался СССР.
Не веришь? В Конституции от 1918 года зафиксировано право на самоопределение Армении, но ваши прохлопали ушами. Я тебе скажу, первая российская Конституция – весьма неграмотно составленный документ, этакий микс из деклараций, размышлений, законов. 
Затем ваше право отделиться сохранилось и в следующей редакции, в Конституции СССР от 1924 года. И только после так называемой сталинской Конституции, уже в 1936 году, Иосиф Сталин сообразил убрать этот абзац.
(Из Конституции Росси;йской Социалисти;ческой Федерати;вной Сове;тской Респу;блики (1917–1922) «Съезд  Советов приветствует политику Совета Народных Комиссаров, провозгласившего полную независимость Финляндии, начавшего вывод войск из Персии, объявившего свободу самоопределения Армении».)
 
(Резолюция III Всероссийского съезда Советов «О политике Совета Народных Комиссаров по национальному вопросу» [28 (15) января 1928 г.]
     Всероссийский Съезд Советов рабочих, солдатских и крестьянских депутатов приветствует и всецело одобряет национальную политику правительства Народных Комиссаров, направленную к проведению в жизнь принципа самоопределения народов, понимаемого в духе самоопределения трудовых масс всех народностей России. В частности, Съезд Советов рабочих, солдатских и крестьянских депутатов утверждает декреты Совета Народных Комиссаров и ЦИК о Финляндии и Армении.)


 Вплоть до 1936 года армяне имели легитимное право выйти из состава СССР, и вы этим правом не воспользовались.                – Я надеюсь, всё ещё впереди, – бодро возразил автор.
Похоже, он и сам поверил в сказанное.
– Днём скорби для армянского народа считается 24 апреля 1915 года, вы на весь мир озвучиваете этот день, а мы, татары, молча проводим день падения Казани. Это 30 октября 1552 года. Казань оставалась бы неприступной крепостью и если бы не армяне…
Автор никак не отреагировал на непонятную фразу, а Нуреев продолжил:
– И в том, что крепость Казань пала, повинны прежде всего армяне.
Автор посчитал нужным сделать удивлённое лицо и вскинуть брови:
– Чем же мы вам не угодили? Вот уж поистине: «Если денег нет в кармане, значит, выкрали армяне!» – наигранно и беззлобно воскликнул он.                – Нет, я серьёзно.
Нуреев дружески похлопал автора по руке.
– А можно в этом месте поподробнее? – улыбаясь в ответ, сказал автор.
– Можно, я как раз и собирался это сделать.
Автор осушил наполненный на три четверти стакан с вином и, откинувшись на спинку кресла, сказал:                – Я весь внимание.
 – Немногие знают о том, что один из приделов храма Василия Блаженного, построенный по случаю взятия русскими войсками Казани, освящён в честь первого епископа Армении Григория Просветителя, часто называемого в Русской православной церкви Григорием Армянским.
– И я не знал, – признался автор.
– Это плата за поддержку русских войск при взятии Казани.
У автора от удивления округлились глаза, и он буквально уставился на собеседника в ожидании объяснения. Нуреев, увидев реакцию автора, усмехнулся и, отхлебнув немного вина, продолжил: – История не оставила российским потомкам объяснение, в силу каких причин и обстоятельств в; Москве решили увековечить память; Григория Армянского (кстати, единственного иноземца) в храме, построенном в честь победы в русско-татарском противостоянии. Но у моего народа сохранилась передаваемая из поколения в поколение; история падения Казани, в первую очередь в памяти казанских татар.; Быть может, легенда, а быть может, сущая правда. Кто знает?
При походе Ивана Грозного на Казань ; армяне, коренные жители Российского государства, выставили в русскую армию отдельный полк, а в наших войсках армяне, местные жители Казанского ханства,; служили артиллеристами-пушкарями.  Когда Иван Грозный предпринял очередную попытку покорить нашу крепость, атаки русских войск вновь оказались неудачными, захлебнулись ответным огнём.
Воеводы озадачились вопросом, как нейтрализовать татарские пушки? Как вывести их из строя? В это время несколько воинов из армянского полка подошли к ; воеводе Михаилу Воротынскому; и обратились с предложением; соорудить деревянный крест огромных размеров и понести его перед собой. «Нам ; известно, что у татар пушкарями служат наши соотечественники, армяне, а армяне в крест стрелять не будут», – стали заверять они.
 На любые попытки боярских дружинников засомневаться армянские воины настойчиво твердили: «Армяне в крест стрелять не будут, армяне в крест стрелять не будут, армяне в крест стрелять не будут!»
Русские наскоро соорудили огромный деревянный крест, выставили его перед собой и начали штурмовать крепость. И действительно, пушки замолкли.
В татарском стане замешательство, суматоха, паника. Пушки молчат. Когда военачальники поняли, что происходит, угрожая артиллеристам смертной казнью, потребовали вступить в бой. И для пресечения попыток неповиновения пристрелили двух наиболее строптивых пушкарей.
Армяне принялись стрелять в сторону российских войск, но снаряды либо перелетали, либо не долетали ; до русских воинов. Замысел армянских пушкарей русские поняли и, уже не опасаясь артиллерийских снарядов; и пушечных ядер, пошли на штурм Казани. А нашим и невдомёк было, что происходит, среди пожарища, дыма и огня сложно определить, куда падают пушечные ядра и какой урон они наносят противнику. В этой неразберихе и ворвались русские войска в город, крепость Казань пала…
Нуреев плеснул вина себе и автору и присосался к бокалу, давая тем самым понять, что завершил рассказ о самом печальном событии в истории татарского народа.
«Реальна ли эта история или очередной миф», – подумал автор и, глядя на Нуреева вслух сказал:
– Всё может быть. История Трои также долгие годы ;считалась легендой, пока археолог Генрих Шлиман не доказал обратное.
Рудольф Нуреев низко опустил голову, пытаясь не смотреть на автора, и продолжал по глотку смаковать вино, самое популярное среди парижского истеблишмента. Тишина продолжалась. Каждый думал о своём, о наболевшем, о своей стране, о своей роли и предназначении, потеряв интерес к дальнейшему разговору.
Автор понимал, какую боль испытывает татарин, когда речь заходит об исторической родине, о падении Казани и потери независимости на долгие годы, а потому молча подливал в полупустые хрустальные бокалы вино, доедал сыр, готовился расстаться, чтобы больше никогда не встретиться.
При выходе из ресторана автору вспомнилось ещё одно четверостишие Ахмета Саттара, и он, стоя на ступеньках, глядя куда-то вдаль, шёпотом процитировал его:
«Не называй собакой человека,
Когда собачьего в нём так мало.
Собака – друг от каменного века
И человека никогда не предавала».

 
_________________________

Михаил Порфирьевич вошёл в кабинет Брежнева с объёмной папкой в руках, торопливо прошёл к рабочему столу генсека и тепло пожал уже протянутую руку.
– Ну как отдыхалось на родине? – спросил Леонид Ильич, подождав, пока Георгадзе усядется.                – Спасибо. Действительно, отдохнул, – смутился Георгадзе.
– В Кутаиси?
– Не совсем. Кутаиси – это наш райцентр, а мой городок, собственно, где я родился, Чиатура. Маленькое местечко, около десяти тысяч населения.
– Глухомань?
– Ну… как сказать. В городе налажена добыча и обогащение марганцевой руды, добывают кварцевый песок, мрамор; есть завод силикатного кирпича; имеются чайная и швейная фабрики.    
– Слушаю я тебя, с какой любовью ты рассказываешь о своём крае, и немного завидно становится.
– Но это не всё, – открыто рассмеялся Михаил Порфирьевич. – В моём городке родился сам Арчил Гомиашвили.               
– Тот, что Бендера сыграл?
– Да, да! Он самый.
– Ну-у-у!  Для тебя это великая честь! – разулыбался Леонид Ильич: – А моя родина, Днепродзержинск, – посерьёзнев, продолжил он. – Вот уж глухомань, так глухомань, расположен на правом берегу Днепра, аккурат у Днепродзержинской ГЭС, и, кроме трассы, ничего нет, абсолютно, хотя красивое местечко.
– Если пожелаете, то могу заняться вашей родиной: обустроим инфраструктуру, поставим комплекс основных сооружений для поддержания повседневной жизни и экономической активности.
Леонид Ильич задумчиво ответил:
– Не стоит, хотя… – его что-то осенило, лицо посветлело, и он обрадовано воскликнул: – Давай-ка наградим город каким-нибудь орденом. По-моему, самое время. Подготовь документы.

(В 1970 году город Днепродзержинск был награждён орденом Трудового Красного Знамени.)

– А теперь ближе к телу, что у тебя на сегодня?
– Уже назрело, Леонид Ильич, вроде бы и раньше нужно было этот вопрос поднимать, но, как любит повторять автор этого романа Ваагн Самсонович, «лучше поздно, чем не вовремя». Речь идёт о Владимире Высоцком.
– Что предлагаешь?
– Это не я, у меня докладная записка Юрия Владимировича (Андропов) о необходимости лишить его советского гражданства и выдворить из страны.
– А как общественность на это отреагирует, подумали?
– Что общественность, – Георгадзе открыл папку и стал перебирать страницы. – Вот, пожалуйста, 14 апреля 1968 года в газете «Правда» вышла статья «Прекрасное – в каждый дом». Её автор рассказывал об услышанных в интеллигентной семье записях песен некоего актёра – подразумевается Высоцкий, – «сипло причитающий дикие блатные песенки и смакующий воровской жаргон». Затем газета «Советская Россия» подхватила. Георгадзе приподнял следующую страницу: – 31 мая напечатала статью «Если друг оказался вдруг…» Цитирую: «Ажиотаж вызвал главным образом «репертуар». Но это не те по-настоящему хорошие песни из «Вертикали» и других фильмов, которые исполнял Высоцкий в Куйбышеве, а те из его же «репертуара», что крутят по вечерам в подворотнях». В этой же газете 9 июня появилась подвальная статья «О чём поёт Высоцкий». В частности, в этой статье сказано, опять цитирую: «Под видом искусства преподносятся обывательщина, пошлость, безнравственность. Высоцкий поёт от имени и во имя алкоголиков, штрафников, преступников, людей порочных и неполноценных». Вот, пожалуйста, – он приподнял следующую страницу. –  Статьи с периферии в статье «С чужого голоса» («Тюменская правда») Высоцкого назвали автором «грязных и пошлых песенок». Откликнулись и композиторы: Василий  Соловьёв-Седой, Дмитрий Кабалевский… их много.                – Выдворить-то можно, – задумчиво ответил Брежнев, но, согласись, хорошо поёт. Правду-матку рубит… Пока отложим…                Потом повелительно сказал:
– Я не готов принимать решение, – и тут же поинтересовался: – А как ты сам на это смотришь? – Леонид Ильич, прищурив глаз, стал рассматривать Георгадзе, пытаясь предугадать реакцию закостенелого партаппаратчика. – Не хочешь, можешь не отвечать.                – Нет, почему же, отвечу, – спокойно отреагировал Михаил Порфирьевич, будучи уверенным, что его мнение останется без последствий. – Я солидарен с вами.
– Давай-ка сообщим Юре (Андропов) об этом.
 Леонид Ильич подтянул к себе телефонный аппарат, легко набрал номер председателя КГБ. И как только на том конце провода ответили, без вступления заговорил:
– Юра, тут вот какое дело, мы с Михаилом Порфирьевичем рассматриваем твоё предложение по Высоцкому. Михаил Порфирьевич предлагает пока воздержаться, и я с ним согласен. Михаил Порфирьевич удивился подмене местами имён, тому, что Брежнев его поддерживает, а не наоборот, но воспринял это как проявление вежливости и не придал особого значения. А зря…
Он мысленно готовился ко второму вопросу, по сути, в данном случае основному.

(Юрий Андропов затаил злобу на Георгадзе и, став генеральным секретарём, распорядился возбудить в отношении последнего уголовное дело. Михаил Порфирьевич, не выдержав гонений, 23 ноября 1982 года застрелился.)

– Но у меня, если позволите, ещё один вопрос, – не собираясь уходить, с азартом заговорил Михаил Порфирьевич.                Леонид Ильич поднял брови:
– Ну выкладывай.
– Как вы знаете, кинорежиссёр Лиознова Татьяна Михайловна/Моисеевна снимает телевизионный фильм под рабочим названием «Семнадцать мгновений весны». В фильме наш общий любимчик Муслим Магомаев исполняет песни. Есть определённые, уважаемые люди и, самое главное, влиятельные, я не называю их имён, потому как и сам не знаю их, ко мне обратились через посредников. Так вот, они просят вас пойти им навстречу, удовлетворить их просьбу – разрешить другому певцу исполнять песни в этом фильме.
– Вот как! – удивлённо крякнул Леонид Ильич.
Он напрягся и, глядя на Михаила Порфирьевича, замер. Мысленно просчитывал варианты, как отреагировать на это дерзкое предложение.               
– Как понять – влиятельные? – наконец выдавил он.
– Эти люди контролируют треть советской экономики. Я имею в виду теневую часть. Им стоит только захотеть: остановится производство на своих участках, и наша страна развалится как карточный домик.
Леонид Ильич ещё более напрягся и, вскинув брови вверх, зло посмотрел на собеседника.                – Ты не перегибаешь палку? А потом, выходит, не я руководитель этой страны?                – Вы, Леонид Ильич, вы, но их мнение учитывать надо. Вам Кованов рассказывал о подводных камнях нашей экономики: от аграрных мелких хозяйств до крупных промышленных производств. И с годами сложившийся баланс между видимой и невидимой частью ни в коем случае нельзя нарушать.
Леонид Ильич сник, словно бы утонул в глубоком кресле:
– Ты думаешь я не понимаю? – вяло и без настроения ответил он. – Социалистическое производство может успешно развиваться только при железной дисциплине, основанной на страхе. – И, расслабившись, откровенно заговорил:
– Помню, как мы были рады. Не скрывая слёз, аплодировали Хрущёву. Только выясняется на том, XX съезде, Никита не культ Сталина разоблачал, а смертный приговор нашей стране подписывал. Потому как построение социализма, тем более коммунизма, возможно лишь при железной дисциплине с тюрьмами да лагерями. Главный наш лозунг: «От каждого по способностям, каждому по потребностям» не более чем утопия. Ну нет у меня способностей, а потребностей ого-го, вон сколько! Никто работать не станет, кому охота за другого горбатиться?!  Чтобы этот лозунг работал, опять повторюсь, нужна железная дисциплина, нужен страх, нужны концлагеря, казни. Именно поэтому при Сталине цены каждый квартал снижались. А мы ни в одной отрасли цены даже удержать не можем, потому что нет страха. И что теперь прикажешь делать, опять тюрьмы плодить? Какой страх, если обо мне открыто анекдоты рассказывают. Хочу тебе признаться, мы сегодня на теневой экономике и держимся.
Я пытаюсь всего лишь задержать процесс распада страны, который неизбежен. И это всё, что в моих силах, а я не желаю стать в истории последним генеральным секретарём нашей партии. Чем дольше продержимся, тем лучше. Не надо только ускорять. Говоришь, одна треть под их контролем? А если передать им право контролировать две трети нашей экономики? Да я бы с радостью передал твоим неизвестным полный контроль, понимай, руководство нашей страной, если бы это только от меня зависело.
Здесь Леонид Ильич запнулся, он, удручённо склонив голову на бок, замолчал. С правой стопки бумаг на столе поднял верхнюю, это оказалось «Положение о централизованной кампании в СССР по увеличению производительности труда и норм выработки неэкономическими, пропагандистскими методами». Вслух прочитав заголовок, усмехнулся и стал истерично рвать «Положение…»  на мелкие кусочки. Покончив с бумагой, сдавленно произнёс:
– Это всё, что я могу сделать. Что касается Магомаева, – наконец он вернулся к теме обсуждения, – наш Муслимчик без дел не останется, у него работы выше крыши. Так и передай твоим неизвестным… Но я подозреваю, что эти так называемые незнакомцы тебе известны, ох как подозреваю!
И Леонид Ильич шутливо пригрозил Михаилу Порфирьевичу пальцем.
__________________________________

Дважды прозвенел дверной звонок. Звонили Аукинполовым. Ирина Георгиевна встрепенулась и поспешила открывать дверь. На пороге стоял, слегка покачиваясь, товарищ Антоши Егор Смирнов. Небритый, прокуренный, от него несло водочным перегаром.
– А Антоша где? – заплетающимся языком спросил он.
– Нет его, Егор, жду, вся переволновалась, что-то он сегодня задерживается.
– Ирина Георгиевна, Антоша мне должен 45 копеек, вы не могли бы мне их вернуть? Неделя прошла, а он всё обещает и обещает.                – Сейчас, сейчас, – успокоила Егора Ирина Георгиевна и прошла в свою комнату.
В кошельке насчитала 25 копеек. Постучала к деду Тимофею, тот открыл дверь с дуршлагом в руках, очевидно, собирался идти на кухню. Попросила у него взаймы 20 копеек, до пенсии.
Дед Тимофей взял за правило не давать в долг, но жильцы коммуналки предпочитали к нему обращаться, знали, он понапрасну не сорит деньгами и в его кошельке всегда найдётся небольшая наличность. А Ирина Георгиевна впервые попросила, поэтому он, не раздумывая, исчез в своей комнате. Открыл стоящую на комоде деревянную шкатулку, в которой хранил иголки с нитками, бумажные деньги и разменные монеты. Отсчитал 20 копеек, передал их Ирине Георгиевне и понёс дуршлаг на кухню. Когда Ирина Георгиевна закрыла дверь за Егором, дед Тимофей громко окликнул её, приглашая пообщаться.
– Ирина Георгиевна, – спросил он её, – вы слышали, говорят, убили одноклассника Антоши Виктора Арефьева по кличке Ушастик, доктора искусствоведения, директора городского Центра народного творчества?
– Что вы говорите? – испуганно воскликнула Ирина Георгиевна. – Я хорошо знаю Витю…                – Да, да, вот такое несчастье. Шёл он своей дорогой и случайно оказался рядом с бандитами. А те начали стрелять, и пуля в него угодила, прямо в сердце. Тут же на месте скончался. Бандиты разбежались, прохожие столпились над ним, пытались помочь, но ничего поделать не могли. Пуля прямо в сердце попала. – Дед Тимофей горько вздохнул. – Вот так-то, в какие времена живём, даже по улицам ходить опасно.
Егор не стал дожидаться лифта, потому как седьмой час уже на исходе, Игнатьевна – принципиальная баба, дурная привычка у неё, ровно в семь вечера пивной ларёк закрывает. Он стремглав выскочил из подъезда и увидел на лавке Антона, Тот сидел как-то неловко, скособочившись. Егор издали окликнул его, чтобы не задерживаться.
– А я у тебя был, Ирина Георгиевна вернула мне твой долг, так что ты мне ничего…
И в это мгновенье Егор встревожился, обратив внимание на неестественную позу Антона. Голова, запрокинутая вверх, засохший след крови из уха, посиневшие губы. Челюсть отвисла, обнажив набухшие кровью дёсны и выбитые передние зубы.                – Ты чего это, Антоша? – испуганно ойкнул он и легонько толкнул друга за плечо. Тело Антона вздрогнуло и, заваливаясь на бок, растянулось у скамейки. Из раскрытого рта хлынула густая кровь.
– А-а-ах! – содрогнулся Егор, – ты чего это?!
И не оглядываясь, взявшись за голову, поспешил прочь. Он ушёл, оставив бездыханное тело у скамейки, а широко раскрытые глаза мёртвого Антоши с укоризной смотрели ему вслед.