Глава LvIII

ГЛАВА LVIII— Мир порядка Хайтамов Секьюрити.
 
Хайтамов включил планшет. На экране заиграл яркий, солнечный ролик. Музыка – легкая, жизнеутверждающая. Кадры: огромный, ухоженный парк. Зеленые лужайки, идеальные дорожки, фонтаны, бьющие в такт музыке. Люди – улыбающиеся семьи, дети, пары – гуляли среди цветников. Сцена: фестиваль еды, лотки с изысканными блюдами со всего мира, смех, аплодисменты кулинарному шоу на сцене под открытым небом. Другая сцена: концерт симфонического оркестра на фоне сверкающего озера, зрители сидят на удобных креслах, погруженные в музыку. Третья: выставка современных технологий безопасности, где элегантные модели демонстрировали новейшие разработки "Хайтамов Секьюрити". Все сияло чистотой, порядком, благополучием, изобилием.

Камера плавно скользила по аллее, усаженной розами. И вот – фокус. На скамейке под огромным дубом сидел сам Хайтамов. Рядом с ним, болтая ножками, сидела  – Калдиночка, с восторгом смотревшая на пролетающих ярких птиц. А чуть поодаль, устроив импровизированную сцену на лужайке, две куклы – Лиза и Алиса, юные барабанщицы в нарядных бело-голубых костюмчиках и беретиках – отбивали веселый, четкий ритм на маленьких барабанчиках, вызывая улыбки у прохожих. Хайтамов что-то сказал Калдиночке, и та засмеялась. Затем Хайтамов подозвал кукол. Они подбежали, чуть запыхавшись, сияя. Хайтамов вручил им и Калдиночке большие кружки с дымящимся какао и по пакетику с разноцветными зефирками. Куклы радостно поблагодарили, Лиза и Алиса тут же воткнули зефирки в какао, а Калдиночеа счастливо укусила свой розовый зефир. Хайтамов наблюдал за ними с редкой, мягкой улыбкой, достойной отца большого семейства. Солнечный свет играл в кроне пальмы, освещая эту идиллическую сцену доверия и заботы.

— Парк "Единство", — сказал Хайтамов, и в его голосе впервые прозвучали теплые нотки – гордости и глубокого удовлетворения. — Образец того, как труд, дисциплина и видение создают пространство для жизни, радости и будущего. Пространство для людей. Именно так выглядит эффективность, Корсар. Именно так выглядит ответственность. А не... — Он бросил короткий, выразительный взгляд на грязные штаны Корсара, на вонь, на хаос вокруг. — ...это.

Ролик закончился. Солнечный свет с экрана погас, оставив в тусклом свете сортира лишь тень былого величия и жалкую фигуру Корсара. Хайтамов выключил планшет.
— Доставка гречки просрочена на два дня, — констатировал он, глядя поверх головы Корсара, как будто разговаривая с кем-то за его спиной. — Штрафные санкции удваиваются. Шесть тонн. К понедельнику. И... — он указал пальцем сначала на тряпку, потом на весь сортир, — ...это должно сиять. К тому же сроку. Ясно?
Не дожидаясь ответа, Хайтамов развернулся и вышел. Не хлопнул дверью. Просто исчез, растворившись в темноте коридора заброшенной усадьбы, унеся с собой запах дорогого одеколона и видение идеального мира.

Корсар стоял, опустив голову. Боль жгли не кулаки, а стыд и собственная ничтожность. Унижение душило. На улице, сквозь открытую дверь, несло запахом пыли и верблюдов. И еще… еще чем-то. Казалось, самым воздухом пропитался запах власти, неумолимой и созидающей, и запах окончательной, животной несостоятельности. Или это просто пахло им самим? Он медленно, как автомат, нагнулся и поднял тряпку. Она была чистой. Слишком чистой для него. Он взглянул на сияющий унитаз. На грязные следы своих сапог на кафеле. Гречка, верблюды, "Набасратрила"... Все смешалось в грязный вихрь, в центре которого был только он и тряпка. Он вздохнул. Глубоко. Так глубоко, что в горле встал ком. Потом, скрипя зубами, опустился на колени и начал тереть.

Эпилог: Финал в Пыли и Свете

(Баэль стоит, прислонившись к гнилому косяку. В руке – не бокал, а ржавая кружка, найденная тут же. Он наблюдает, как Хайтамов уезжает на белом, бесшумном автомобиле, а Корсар, спотыкаясь, выползает из усадьбы, подтягивая штаны, с мокрой от усердия тряпкой, торчащей из кармана. Баэль улыбается – сухие губы растягиваются в подобии гримасы. Говорит на безупречном немецком, голос – шелест высохших листьев. Затем – перевод, грубый и откровенный, как удар ножом.)

Баэль:
"Der Kamel im Staub, der Herr im Glanz,
Ein Bild von Pflicht und Schmutz und Schmerz.
Die griechische Gr;tze, der Putzlumpen ganz,
Das Ende eines dummen Herz.
Der eine wisch, der andre wacht,
Die Kacheln kalt, der Blick versteint.
In dieser Pflicht, bei Tag und Nacht,
Wo nur der Wille z;hlt, gemeint.
Die Musik spielt ihr banges Lied:
'Vollgeschissen!' im ewigen Kreis.
Der Sinn des Lebens? Der verzieht
Sich in den Park, so wei; und hei;.
Ich steh daneben, trink mein Bier
Aus rostigem Becher, schau zu, schau...
Der Staub der Pflicht, der Machtportier,
Ist meines Amtes Morgenau."

(Перевод):
"Верблюд в пыли, господин в блеске,
Картина долга, грязи и боли.
Гречневая каша, тряпка до конца,
Конец глупой доли.
Один убирает, другой наблюдает,
Кафель холодный, взгляд окаменел.
В этой повинности, днем и ночью страдает,
Где лишь воля важна, еле-еле.
Музыка играет тревожный мотив:
'Набасратрила!' – вечный круг.
Смысл жизни? Он спесив
Уполз в парк, так бел и вдруг.
Я тут стою, пиво хлещу
Из ржавой кружки, гляжу, гляжу…
Пыль повинности, власти привратник –
Вот утренний отчет мой, скажу."

(Баэль опрокидывает кружку. Остатки мутной жидкости выливаются в лужу с тихим плеском. Он поворачивается и медленно идет прочь по проселочной дороге, растворяясь в вечерних сумерках. Где-то далеко слышится недовольное хрипение верблюда. Из окна усадьбы, теперь с чисто вымытым подоконником, доносится все тот же заевший мотив: "Набасратрила!.. Аяяяй…". А на горизонте, над парком "Единство", зажигаются яркие, праздничные огни фестиваля, сияющие в наступающей тьме, словно маяк чистого, упорядоченного мира Хайтамова.)