Я помню

Как трогательны воспоминания об ушедших годах юности, когда самые родные люди были живы, и я наслаждалась общением с ними, их душевной теплотой! Бывало летними воскресными вечерами, после трудового дня, собирались у дома моей бабушки Оли на завалинках соседки. И текли, словно из рога изобилия, рассказы о памятных, интересных моментах их молодости. Я помню, в один из августовских дней к нам в гости приехала дальняя родственница, тётка Авдотья из хутора Ровный. Мне в ту пору было лет  двенадцать. Вот уж у этой Авдотьи был припасён целый ворох душещипательных историй. Она при этом любила щёлкать семечки подсолнуха, лузгая каждое зёрнышко с особым смаком и умением. Длинная цепочка из шелухи висела на подбородке и не падала, словно кусочки шелухи от каждого зёрнышка были приклеены друг к другу. Я много раз пробовала повторить, увы, у меня ничего не получалось. Тётка Авдотья рассказ вела голосом мягким, напевным, словно былины читала:
         — Было мне зимой в сорок втором году годков так тринадцать. Мы с братом подбирали остатки соломы у разграбленного стога. Коров в нашем хуторе не было ни одной, немчура да старосты-пройдохи всё повыгребали. Мороз лютый, холодный ветер нашу одёжку продувает насквозь, как сквозь решето. И вот, видим, как с бугра по заснеженному полю вышла конница… с разноцветными флагами… Мы побежали домой, и рассказали матери. Отца у нас уже тогда не было. В начале военного лета получили извещение о его геройской смерти.
        Народ хуторской высыпал навстречу коннице.  Люди радостно кричали:
         — Наши идут, красные! — но, оказалось, что это кубанские казаки (вермахт), которые обозами отступали к Таганрогу. Они успокаивали жителей, говорили:
         — Вы нас не бойтесь, мы такие же, как вы, но взгляды на жизнь у нас разные. Вы поддерживаете большевиков, а наши деды, обрусевшие немцы, создали своё общество. — Тётка Авдотья чуток помедлила и добавила:
          — Ещё, кажись, с 1935 года (боюсь, как бы что-то я не запамятовала), — она, словно извиняясь, улыбалась,  — вроде называли они себя националистами и частью Германии.
— Авдотья вспоминала, прикрыв глаза, наверное, от восторга:
          — Помню я, бабоньки, как их самый главный дал команду сгрузить чувал с мукой и попросил местных женщин напечь им хлеба и пышек в дорогу. Главный с помощником становились в нашей хате на ночёвку. Его денщик выложил на стол из пузатого сидора круг домашней колбасы, шматок сала с мясными прослойками, круг сыра. А у нас семеро по лавкам, сплошь одна беднота — детвора голодная. Но кубанцы раздобрились  — одарили мукой и табаком, сахаром, солью; и спозаранку, попрощавшись, укатили в сторону хутора Займо-Обрыв. Впоследствии  до нас дошли слухи  — мол, шли они по промёрзшему льду через Таганрогский залив, и весь обоз кубанцев накрыла немецкая либо артиллерия, либо авиация. Немчура подумала, что красные перешли в наступление по морю, и открыли по ним огонь. Чудно, — улыбнулась она с затаённой гордостью, — свои же своих перестреляли. Там, старики баяли, самое мелкое и узкое место, километров двадцать всего до Таганрога. Все потопли, — сокрушалась рассказчица, — сколько добра на корм рыбам пошло!
       
           — А я помню другое, нам наш дед Матвей тоже рассказывал! — продолжила разговор тётка Варвара. Она говорила вкрадчиво, медленно, выдавливая из себя каждое слово. Мне казалось, что она вот-вот что-то не вспомнит, и поэтому так медленно говорит, словно засыпает на ходу. Поэтому я осторожно толкала её локтем, она  фыркала на меня сердито, причмокивая трубочками-губами, качая гулькой из седых волос на затылке, шептала:
         — Не мешай, сама знаю, — и, неторопливо разглаживая ладошками складки юбки в крупную серую клетку, продолжала:
         — Со стороны Астрахани шло небольшое войско — пять подвод с награбленным и человек двадцать мужиков-калмыков в казацких одеждах. Они тоже шли через ваш хутор,  Ровный. Народ вначале побежал навстречу и сразу понял, что братцы-то и не братцы, а те, кто готовы помочь фашистам, они люто шныряли по хуторам в поисках добычи и тёплых вещей. Попутно вынюхивали у местной детворы, где прячутся коммунисты и комсомольцы. Кинулись искать в поле ветер, ироды! — с горькой насмешкой проговорила она. — Кто на войне, кто в партизанах. Как их это злило, что ржаные сухари раздавали напрасно. Видно, хотелось душу порадовать казнями и поркой. Калмыки заселились кучами по хатам, жителей с детьми повыгоняли с печек в сараи. Началась охота за молодыми девками. В общем, старые мудрые женщины намазали лица дочерей сажей, чтобы калмыцкие изверги не приставали, ну и вдобавок пустили слух, что чума зверствует в округе, косит всех подряд. А калмыки трусоваты душонкой, испугались, мигом собрались и убегли, аж пятки сверкали.

          — Да и я помню этих нехристей, — поддакивала  ей бабушка Оля. — Наши ребятушки, партизаны, за ними охотились. Коней и обоз с провизией конфисковали, а их всех в расход пустили.
 
           — Говорили, что в колодцах их потопили! — вклинилась в разговор и вечно больная тётка Марфа. У неё, видно, болела спина, перевязанная вязаным шерстяным платком, при тридцатиградусной жаре. Она ходила медленно, сгорбившись, опираясь на толстую палку. — Но, по слухам, якобы партизаны или кто другой (неизвестно) вылавливали их и топили в заброшенных степных колодцах.

          — Враки! — дружелюбно отвечала ей бабушка Оля. — Зачем колодцы поганить? Покидали в море на корм рыбам. Вспомните, бабёнки, как в те военные годы рыбы в море было видимо-невидимо.  Утопленников дюже много на корм рыбе пошло за годы войны. Вот рыбой  и печки топили. С дровами-то худо всегда, одна солома, да бурьян с кизяками. А ржавая, жирная рыба горит жарко. Правда, угар от неё тошнотворный.

          — А ещё при немцах был один случай, — вспоминала Авдотья,  и при этом перекрестилась. — Как-то в хутор на конной бричке приехали полицай и немецкий офицер к коменданту. Последний из них стал раздавать местным жителям иконы, намалёванные на картонках, и всё приговаривал:
          — Молитесь о победе немецкой армии! Пусть ваши русские Боги помогут победить красную заразу, которая вас сделала рабами. Наш благодетель, Гитлер, прислал войска для вашего освобождения от коммунистического хомута. — и он заявил, что будет приезжать через каждые три дня, чтобы все жители собирали мясо, молоко, яйца, короче, провиант для славной всё той же армии. Потребовал старосту, местного идола, привести к нему работника сельсовета со списками всех партийцев и стахановцев. — Она обвела своих товарок печальным взглядом.
        — Так получилось, что у моей семьи было два стахановца: моя прабабушка Ефросинья Ткаченко и её дочь Валентина. В общем, в те времена им грозила смерть. Но счетовод хуторской сбежал со списками, и никто о нём не знал, что и как… Так он, бедный, спас людей и мою родню.
         Я слушала их рассказы с придыханием. Они вели беседы вдумчиво, с каким-то особым почтением к ушедшим годам. И у меня в голове роем кружились вопросы, но бабушки умело охлаждали мой пыл. Ещё и удивлялись:
         — Что это ты вокруг нас крутишься? Шла бы с детьми поиграла, а то уши развесила и слушаешь бабскую болтовню.
         Но я была упряма, терпелива, настойчива. И, дождавшись маленького оконца в их нескончаемых воспоминаниях, картин из прошлого, осторожно задавала какой-нибудь свой каверзный вопрос.
         — А вы, наверно, знаете, кто и когда построил по берегу залива деревянные срубы колодцев? Бабушка, ну расскажи.
         — А что рассказывать?— говорила бабушка Оля, словно пыталась вернуться мысленно в свои детские годы и восстановить в памяти те минувшие дни. — Колодцев таких, мать моя сказывала, было штук двадцать, разбросанных по округе, выстроенных ещё при родовитом хозяине имения. — И она, задумавшись, стала припоминать:
         —  «Панский» колодец самый главный! — говорила она с восторгом. —  К нему рабочий люд не подпускали. Охранялся строго — сторожем. Этот колодец ещё сохранился на усадьбе К. П. Щабельского или Туркина и в наши дни. Для жителей села были другие доступные водоёмы — добротный деревянный колодец на Туркином спуске. В то время народ к колодезной воде относился с уважением. В наших засушливых местах она дороже золота. Для этого у каждого колодца было специальное ведро, а рядом привязанная к ручке алюминиевая кружка — на грамм сто. Набирали столько, сколько выпьешь, пили маленькими глотками, наслаждаясь её сладковатым вкусом. Даже в жаркое лето… Вода была ледяной, до зубной дрожи. Детей приучали беречь каждую каплю, словно драгоценность. Никто из нас и помыслить, не смел, выплеснуть остаток из кружки на землю. Ведь носили воду в вёдрах, на коромыслах, и попробуй-ка, взберись по крутой горе с такой ношей! Наказывали строго.
        — В наших засушливых краях эта водица дороже жизни! —  повторяла бабушка Оля всякий раз. — Без воды не прожить нам долго на земле. Так говорили наши предки! —  а соседки согласно кивали головами.

         — Я и сама помню, в каждом дворе был личный колодец. В нём собирали дождевую воду с соломенных крыш старых построек и новых кирпичных домов, крытых шифером. Эта дождевая водица была для всяких нужд: поила птицу, живность, стирали, головы мыли золой из корней подсолнуха. Волосы после купания становились, словно мягкий шёлк. Но к ключевой воде было особое почтение. Соседки по очереди, не перебивая друг друга, вспоминали названия родников и их местоположение:
          — У здания старой почты, на Шутовой балке, где спуск к заливу, был колодец, его местные называли «Песчаный» или «Жёлтый» (из крепких брёвен, обветренных ветрами и опалённых солнцем). Казалось, на века были выстроены все колодцы.
        — На Кирпичной балке, — подсказала тётка Марфа, — и на мехтоке, на старой заправке, и «Криничка» у хутора Павло-Очаково. — Всего бабушка Оля и соседки вспомнили о семи родниках. А я радостно воскликнула:
        — Как здорово, ведь наше село расположено на семи балках! Интересно, как эти балки называются? —  бабушка легонько стукнула меня пальцами по лбу:
        — Эх ты,  кулёмушка, твоя садовая головушка! Ведь не трудно догадаться, по названию колодцев и называли: первая — «Кряниченька». Есть ещё небольшая балка «Варвасенкова» (названая в честь деда Варвасенко). Вторая большая  —  «Шутовая» («Жёлтая», или «Песчаная») у старой почты, или недалеко был шестой магазин. Третья центральная — балка «Туркина». Четвёртая — «Кирпичная». Пятая  — «Глубокая». Шестая — «Лейбина», и Седьмая — «Чёхина». — Она задумалась, я ждала, не перебивая. Когда она так резко замолкала, значит, что-то вспоминала.
        — Дедов племянник Ванька Романов, больной с детских лет, он плохо разговаривал, но работник был отменный. Именно этому парню начальство доверило чистить родниковые колодцы.
        Августовский летний вечер догорал и обволакивал село тёмно-синим, звёздным бархатным покрывалом. Ярко и недосягаемо мерцали созвездия в вышине. Разговоры и воспоминания стихали. Я с нетерпением ждала новых встреч и новых рассказов. Но и у меня были свои личные воспоминания. Однажды, при встрече с одноклассником Александром Петренко, услышала от него интересную историю. Он говорил, что вдали от обрыва Таганрогского залива, в семибалковской усадьбе Шабельских,  рос дивный вишнёвый сад. И будто бытует мнение, что наш земляк, знаменитый писатель А.П. Чехов, был частым и желанным гостем в этой усадьбе. Он приплывал через залив из Таганрога на баркасах с рыбаками. Меня эта гипотеза заинтересовала. Возможно, и образы героев «Вишнёвого сада» как раз и заимствованы автором у добродушных и милых хозяек этой старинной усадьбы.
         В годы моего детства, в советское время, вишнёвый сад, росший вдоль обрыва,  вырубили, а на том месте построили жилые дома для тружеников села. В памяти всплывает господская усадьба — с высокими, широкими окнами, пологими ступеньками. Чем-то похожа она на сказочный замок. Мне всё время чудилось, что в верхних оконцах, под крышей, живёт прекрасная принцесса и прядёт свою вечную пряжу. Я, когда мимо проходила, с нескрываемым интересом смотрела вверх, на запылённые оконца. Мне почему-то казалось, что она поджидает именно меня и просит о помощи. Моя детская фантазия рисовала силуэт несчастной узницы. Я пряталась между веток вечнозелёных деревьев туи и осторожно рассматривала солнечные блики на стёклах и стенах. Иногда эти блики рисовали золотовласый образ принцессы. И мне хотелось собрать ей букет из красных и белых роз, что росли на клумбах перед усадьбой.
         Иногда, когда посторонних рядом не было, я забиралась с ногами на широкие лавочки зелёного цвета, с высокими спинками для отдыхающих, поджимала колени и мечтала. Как принцесса будет прижимать этот букет к груди, вдыхать его пьянящий аромат. Представляла, как вспыхнет счастливая улыбка на её прекрасном личике. Я верила в существование сказочной феи-принцессы и очень жалела, что ей суждено быть вечной узницей. В отчаянии я убегала к морю по широкой аллее из высоких пирамидальных тополей. Усаживалась на перилах голубой беседки, нависающей над крутым обрывом, и пристально рассматривала морскую гладь, в надежде, что вдали появится парусник с алыми парусами, как в произведении Грина. И молодой капитан, затерявшийся в морских просторах, наконец-то повернёт свой корабль к тихой пристани нашего села, освободит принцессу, и они уплывут в сказочное будущее. Самое главное, что такого будущего я желала узнице, но почему-то не себе.
         Когда солнце поднималось к зениту, я спускалась по крутой лестнице с поручнями на берег залива, где от зарослей дикой ромашки приходила в восторг. Мне жалко было её срывать, а бывало, боролась с искушением сплести венок. Но часто думала: «Зачем? Быстро завянет, и выброшу, а так, любуюсь её бело-жёлтыми головками, источающими неповторимый аромат». Песок, прогретый жаркими лучами, обжигал пятки, и я, сбросив летнее платьице под деревянным зонтиком-грибком, спешила к манящей воде. На глинистых склонах мы, подростки, находили «созвездия» белых и розовых минералов кварца. Я помню, как мне привалила удача, и я нашла минерал в виде розы, в бледно-жёлтых оттенках. Много и часто попадались россыпи тонких блеклых, стеклянных иголочек. Я собирала и складывала все находки в баночку из-под конфет монпансье —  это была моя шкатулка сокровищ.
         Я мечтала нарыть много таких прозрачных иголочек и попытаться собрать корону, и подарить её узнице замка. Домой с моря поднималась по длинному, пологому спуску, который вёл к дому Туркина. На возвышенной части берега разместились два кирпичных здания, белённые известью, — рыбный цех. Мы, подростки, наблюдали за большегрузными машинами, которые, пыхтя и дымя бензином, подъезжали к ним за товаром. Рядом, в нескольких шагах от цеха, на песке, под большим слоем опилок лежали ледяные глыбы. Каждую зиму рыбаки заготавливали лёд для этого же цеха. Рубили льдины на куски и железными крюками вытаскивали на берег, укладывали в кучу, густо укрывали опилками. Этого добра было много. В селе ведь был и свой столярный цех, в котором работал и мой отец. Летом, под лучами палящего солнца, местная детвора тайком от сторожей таскала кусочки льда и наслаждалась прохладой. Если удавалось вытащить большой кусок, представляли, что это мороженое, и обязательно делились с друзьями.
        С  теплотой вспоминаю местную знахарку, Хаю.  Как-то раз она собирала зрелые ягоды дикого шиповника.  Я пробегала мимо. Хая увидела на моей щеке созвездие родинок в виде Малой Медведицы и воскликнула:
        — Ой-ёй-ёй! Деточка, это же надо, семь препятствий по жизни пройдёшь, выдюжишь. Защита у тебя, видно, сильная, раз судьба такую метку тебе поставила! — я тогда мало что понимала, но сейчас, спустя годы, поняла, о чем меня хотела предупредить добрая женщина. Но судьбу изменить никому не дано, как любила повторять бабушка Оля:
         — Что написано в книге судеб, не вырубить и топором.
         В памяти моей много ещё недосказано. И даже то, что вспомнила,  пробуждает в  моем   сердце  душевный трепет  с неиссякаемой любовью.
 2025г