Глава LX

Глава  LX

Финал

Прогремел последний вызов на рейс. Стюардесса у калитки жестом пригласила пассажиров. Куклы зашевелились. Гном Брак громко крякнул и подхватил рюкзак. Карамелька ухватился за руку Лизы. Фея  взмахнула крыльями, словно проверяя их перед полетом. Эдди двинулся первым, тяжело ступая, его ритмичное бормотание слилось с гулом двигателей за стеклом.

Эдди (на ходу, почти выкрикивая):
Gate call, time to roll / Leave the rain, this sandpit hole / Plastic fam, on patrol / To the sky, regain control! / Salalah blues, we break the chain / New sky awaits, beyond the rain! (Вызов на гейт, время валить / Покинуть дождь, эту песочную нору / Пластмассовая семья, на патруле / В небо, вернуть контроль! / Салальская грусть, мы рвем цепь / Новое небо ждет, за дождем!)

Ржевский поклонился им с галантностью минувшей эпохи: «Mesdames, messieurs, мишка… Приятного полета». Он последовал за ними к самолету, высокий, прямой, последний призрак имперского бала в толпе кукол и одного медведя-рэпера.

Они скрылись в теле самолета. Через несколько минут маленький лайнер оторвался от мокрой полосы и растворился в серой, низкой пелене дождя над Салалой.

На смотровой площадке, скрытой от глаз, стоял Мессир Баэль. Его тонкие пальцы сжимали ту же ржавую кружку. Он смотрел туда, где исчез самолет, а потом – сквозь струи дождя, туда, где должно было быть море. Его голос, когда он заговорил, был тихим, но прорезающим шум дождя, как старое вино – горечь времени. Он говорил на безупречном английском, а затем – на столь же безупречном русском, словно перевод рождался одновременно с мыслью.

Баэль:
"The canvas fades, the promised sun denied,
No golden shore, no turquoise, stretching wide,
Just leaden skies where all our fancies died,
And hopes, like grounded gulls, no more can glide.
The weight of 'should be' presses, cold and deep,
On minds that sought the stars but learned to sleep
In damp embrace of promises they keep,
While truer visions into darkness creep.
Yet whispers linger of a romance bold,
Of sails once set in stories often told,
Of new-found kin, a hand to grasp and hold
Against the creeping damp, the numbing cold.
The sea! The mythic sea! Beyond this veil,
It calls – a siren's song within the gale.
Its salt might cleanse, its boundless deep prevail,
If but the clouded mind could lift the pale.
And camels pace, on shores of timeless sand,
Unheeding of the dreams they tread unmanned,
While rain, the false mirage of this sad land,
Falls ceaselessly from an indifferent hand."

(Перевод)
"Уходит краска, солнца нет, как не было и дня,
Ни золотых песков, ни ширь бирюзового ручья,
Лишь свинцовый свод, где гибнут миражи огня,
А чайки-надежды на взлет бессильны, земля цепля.
Гнетет сознанье груз «должны», холоден и тих,
Умы, что рвались к звездам, погрузились в сон грехов,
В объятья сырости пустых обетов и стихов,
Меж тем как тени лучших грез бегут во тьму веков.
Но шепчется еще романтика былых времен,
О парусах, что ставил миф в рассказах оживлен,
О новых побратимах, чья протянута ладонь
Против сырого холода, что хочет волю сгноить.
Море! Легендарная даль! За этой мглой дождей,
Оно зовет – как сирены гимн сквозь шквал злодей.
Его бы соль омыла грязь, его простор властей,
Когда б сознанье, сняв покров, поднялось веселей.
А верблюды бредут по вековечным берегам,
Не ведая, что топчут сны, оставленные нам.
Дождь льет – мираж фальшивый этой скорбным берегам,
Бездушно льется с высоты на гибнущий бивак."

Он замолк. Кружка была пуста. Баэль повернулся и медленно пошел прочь, его темный плащ сливался с серой мглой, растворяясь в ней, как последняя нота в симфонии дождя.

И только море оставалось. Невидимое за завесой дождя, но неоспоримо присутствующее. Оно было не просто частью пейзажа; оно было состоянием мира в эти мгновения после отлета.