Шапито

В серой парусине дырка. Заглядываешь и видишь… ничего не видишь. В полумраке коридор, по нему, переваливаясь с ноги на ногу, прошла уборщица с ведром. Два статиста пронесли свернутый ковер. Темно, пыльно, резкий запах зверей.
Я оторвался от дырки. Огромный шатер в поле за последним домом. С утра снег с дождем, парусина с влажными темными пятнами. Под ветром шапито словно парус. Еще один порыв – сорвется и улетит. Куда-то в облака. Но канаты в чехлах надежно держат его.
Я шел вдоль шапито, вел пальцем по шершавой парусине.
Как странно. Вечером внутри играл оркестр. Нервно взмахивал палочкой дирижер. Силач поднимал огромные блестящие гири. Гимнастка летала под куполом, как ласточка. Ездил на мотоцикле медведь. А клоуны?! Выбегали на арену, мешали артистам, гонялись друг за другом, белый за черным, черный за белым, вдвоем зачем-то били огромными пыльными мешками клоуна рыжего. Шел по кругу задумчивый верблюд. Собачки, встав на задние лапы, кружились в танце. Жонглер швырял в купол и ловил тарелки. В луче прожектора сверкавшие, как маленькие солнца.
Все это вчера вечером. А утром тишина, мокрая тяжелая парусина, грязь под ногами.
Еще одна дырка. Глянув в нее, я отшатнулся. Змеиная голова в нескольких сантиметрах, посмотрела на меня холодными глазами и выпустила длинный раздвоенный на конце язык. Кажется, он коснулся моего носа.
Внутри захохотали. Откинув брезентовую дверь, выскочили двое мужчин. Высокий и низкий.
– Спасибо! – протянул руку высокий. Он был в зеленой майке и спортивных штанах с вытянутыми коленками.
Я пожал его руку, не зная, за что меня благодарят.
Второй – ростом не выше метра, в замызганном как у маляра халате, недоволен.
– Проспорил-проспорил, – закривлялся высокий, показывая на него рукой, и пояснил. – Видим, смотришь в первую дырку. Хотели прыснуть тебе в глаз одеколон, потом поспорили, дойдешь ли до второй дырки. Дошел, и я выиграл!
Он радовался как ребенок.
– Проспорил и проспорил, чего кричать, – пробурчал лилипут.
Я их узнал. Клоуны Белый и Черный. У высокого белого вчера костюм был мал, руки и ноги торчали из коротких рукавов и штанин, у маленького черного рукава закрывали ладони. А ботинки у обоих были большие, как лыжи. «Полтора клоуна», писали о них на афише. Это они во втором отделении пыльными мешками били третьего клоуна. Рыжего.
Неожиданно клоуны замолчали и уставились на меня.
– Я тебя помню, – заявил Черный, – приходишь каждый вечер и стоишь у арены.
Белый поежился, потер голые предплечья.
– Хочешь посмотреть, что внутри цирка? – спросил он.
Брезентовая дверь отворилась, и я шагнул…
Я купил свою мечту. Дома на шкафу стояла копилка. Розовая свинья с прорезью на спине. Пятикопеечная монета приклеена свинье на пятак. Пятак на пятаке. Начинал копить на альбом с марками. Пока копил, мода на марки прошла. Собирал на магнитофон, но его мне мать подарила на день рождения. Дальше копил без цели. Свинья тяжелела. Глиняные бока словно распирало. А потом… потом я сходил в цирк. Не в главный, который в центре города, а в шапито на окраине. Мы переехали и жили неподалеку. Новая школа. Друзей не было. Сосед по парте заболел. Сидел дома, с замотанным шарфом горлом. Принес ему домашнее задание, он мне отдал пропадавший билет.
Место оказалось в последнем ряду. Я опоздал. Поднимался в темноте, луч прожектора вел передо мной девушку в усыпанном блестками купальнике. Она легко бежала по ступенькам.
Наступая на чужие ноги, пробрался на свое место, девушка же забиралась все выше. По лестнице на площадку. Пристегнула лонжу и подняла руки.
– Под куполом Неля-воздух! – пророкотал голос ведущего.
Девушка бесстрашно шагнула вперед. Пролетев несколько метров, ухватилась за перекладину и легко подтянулась. Перекрутилась. Вот уже висит, зацепившись за перекладину ногами. До арены десятки метров. Удержит ли тонкая незаметная лонжа, если девушка сорвется? Вновь, взявшись за перекладину, раскачалась и ласточкой перелетела на площадку. Завела руку за спину и отстегнула страховку. Свободная лонжа повисла.
Зал ахнул. Тревожно забил барабан. Неля потерла руки, магнезия летела на зрителей, как сухой снег. Пока барабанщик выбивал дробь, музыканты в оркестре выглядывали из-под навеса. Девушка вытянула руки, бросилась вперед, словно ныряла в воду. Она летела ко мне. Пролетела над зрителями, над оркестром и кончиками пальцев ухватилась перекладину. Несколько пушинок магнезии упали мне на лицо.
Зал взорвался аплодисментами. Некоторые встали. Толстяк в рубашке с расстегнутым воротом кричал: «Браво».
«Неля-воздух!» – провозгласил ведущий.
Девушка спустилась. На арене поклонилась зрителям и убежала за кулисы.
От аплодисментов болели ладони. Я хлопал, пока сидевшая рядом тетка в кудряшках с широким лицом не сказала плаксивым голосом:
– Хватит уже!
Ее сын лет десяти, такой же широколицый, смотрел в пакет с конфетами, шуршал обертками. Кидал их на пол. Дурак! Пока конфеты жрал, над тобой девушка летала!
Теперь на арене клоуны изображали акробатов. Маленький, ростом не выше моего соседа, в черном костюме, прыгал под перекладиной. Высокий в белом балахоне сжалился и подсадил его. Черный беспомощно болтался. Тогда Белый раскачал его, заставив сделать оборот вокруг перекладины. Он словно ручкой заводил машину. Говорил при этом «Тр-р-р!» Еще попытка, и Черный закрутился как заводной.
Оркестр заиграл заунывную мелодию. На арену вышел верблюд. Верблюд в кепке. Погонщик, ведущий его за повод, в плетеной шляпе. Он нес набитый мешок. Верблюд потянулся длинными губами, сорвал шляпу с погонщика и меланхолично съел. Погонщик достал из мешка новую, они прошли круг, верблюд съел и ее.
Погонщик останавливался, что-то выговаривал верблюду. Тот равнодушно задирал голову. Толстые мясистые губы сложились в презрительную ухмылку. Подбегали клоуны, Белый подставлял колпак, Черный шляпу-котелок. Верблюд брезгливо отворачивался. На четвертой шляпе погонщик не выдержал. Надел на себя его засаленную кепку, на верблюда водрузил шляпу. Тот от радости затанцевал, подкидывая зад. Танцуя, они покинули арену. Потом силач в борцовском трико, с острой бородкой и усиками поднимал огромные блестящие шары. И штанга у него из таких же шаров. Клоуны путались под ногами, пытались помочь, но только мешали. В конце концов силач поднял Белого вместо штанги. Черного выбросил за арену.
Когда он разобрался с клоунами, ведущий предложил любой зрительнице проверить силу атлета. Силач поднимал женщину, проносил ее по арене, попросив развести руки словно птица крылья. За ними шел Белый, посадив на плечи Черного.
Жонглер ловко подкидывал и ловил тарелки. И клоуны за его спиной пытались жонглировать. Забавные пудели под музыку танцевали на задних лапах. Выезжал на арену медведь в коляске мотоцикла. Прижимал к себе лапой портфель. На очередном круге выбегал дрессировщик с милицейским жезлом и останавливал мотоцикл. Что-то говорил медведю. Отбирал портфель, сам садился в коляску. Теперь уже медведь жезлом останавливал мотоцикл.
За рулем равнодушный тип в черном кожаном пальто и очках-консервах. Дрессировщик боролся за портфель с медведем. Мотоцикл глох, медведь и дрессировщик толкали его. Треща мотором, мотоцикл уезжал с портфелем в коляске, а дрессировщик с медведем бежали следом.
Все хлопали. Аплодировал и я, хоть и не понимал. Медведь с портфелем в школу едет? Что делать медведю в школе? Поэтому надо отобрать у него портфель? Есть шляпы, как верблюд, смешнее, но тоже непонятно. Причем здесь кепка? Она несъедобная?
Еще мне не нравилось, когда во втором отделении Белый и Черный мешками били рыжего клоуна. Рыжий не защищался, прикрывал голову руками. Грубые зрители смеялись. И замирали, когда по тонкой натянутой проволоке шел канатоходец. В одном месте он закачался, огромный балансир запрыгал в руках, но он удержался, дошел до конца и спрыгнул под аплодисменты.
В антракте зрители фотографировались с удавом. Снимал мотоциклист. Всего за рубль. Вертевшийся здесь же белобрысый парень с всклокоченными волосами клал удава на плечо желающим. Вялый удав высовывал раздвоенный язык. Сверкала вспышка. Снимки забирали на следующий день в кассе.
Представление пролетело. Ведущий поднял руки и объявил: «Парад-алле!»
Все те, кто жонглировал, поднимал гири, летал под куполом, смешил, проходили торжественным маршем под звуки оркестра. Не было только канатоходца.
Я сжимал кулаки и повторял:
– Хочу! Также! Пройти! По арене!
Я ходил в цирк каждый вечер и днем в выходные. Мелочи из разбитой копилки хватит надолго. Выбирал место, чтобы Неля-воздух пролетела надо мной. Ну точно! Она мне улыбается. А вчера махнула рукой. После ее номера спускался и стоял у арены. В метре проходил меланхоличный вонючий верблюд, носились клоуны, трещал мотоцикл с медведем в коляске. И вот я за кулисами…
Навстречу выбежал в синем рабочем комбинезоне нервный белобрысый парень с всклокоченными волосами, наклонился над Черным как над ребенком.
– Еще раз возьмешь без спроса Капитошу – битое стекло в ботинки насыплю!
Выкрикнул и убежал. Черный нахмурился. Белый показал вслед всклокоченному язык. По-змеиному. Вытащил и спрятал несколько раз.
– Почему змея – Капитоша? – спросил я.
– Питон-Питоша-Капитоша, – пояснил Черный. – Еще маленький, Семен его бережет. Только фотографировать дает.
Втроем пошли смотреть Капитошу. В закуток внутри шапито. Непонятно, как удав помещался в аквариуме. Мощная лампа светила и грела. Узкая не больше моего кулака голова лежала на изгибе тела, словно думая о чем-то.
Белый постучал пальцем по стеклу. Удав закрыл глаза.
– Для гастролей заготовлен классный номер, – мечтательно произнес Белый. – Рыжий что-нибудь поджигает. Мы с Черным в форме пожарных тушим. Из шланга. Только шланг – Капитоша. Потушим – Рыжий дымит в другом месте. Опять тушим. Потом, вешаем табличку «обед», пальцем… нет, пальцами грозим Рыжему. Уходим. Рыжий достает огромный спичечный коробок, в этот момент незаметно показывает Капитоше крысу. Шланг-Капитоша подползает и душит Рыжего…
– Рыжий сказал: «крыса в кармане – ладно, – вздохнул Черный, – а душиться змеей, не согласен.
– Цену набивает, – процедил Белый. – Семена уговорим, с директором сложнее. Сказал, с такими репризами шапито сожжем.
– Когда вы поедете на гастроли?
Белый с Черным переглянулись.
– В любой момент. Отпустить канаты, скатать шапито в колбаску и вперед. Фьить! – свистнул Черный, – и нас нет. Едем-едем-едем. Где понравится – станем. Там номер с Капитошей-шлангом покажем. Прогремим на весь мир.
– Тебе повезло, что застал нас здесь, – кивнул Белый.
Снова прибежал всклокоченный парень.
– Отойдите от удава! – завизжал Семен неожиданно тонким голосом.
Мы вышли. Лесенкой. Впереди высокий Белый, за ним я, последним – Черный. И пошли по цирку.
Верблюд привязан к поддерживавшему шапито столбу. Погонщик в свитере и спортивных штанах с полоской, сидя на стуле, плел шляпы. Пирамида готовых высилась у его ног.
– У нас новичок? – поднял он голову. – Приходи, научу шляпы плести.
Верблюд посмотрел на нас большими выпуклыми глазами, пожевал толстыми губами и отвернулся.
– Застоялся Джимка, – почесал Погонщик волосатый бок, – на гастролях в тележку запрягу. Рекламу повозит, заодно и разомнется.
Еще одна дверь в цирке из металлической решетки и закрыта на большой висячий замок. В полумраке видна клетка. Медведь, когда мы подошли, поднялся, шумно втянул воздух носом, встал на задние лапы, передними зааплодировал.
– Том старый цирковой, без работы не может, – пояснил Черный.
Медведь закружился, только платочка в лапе не хватало.
– В зоопарке начинал, нахватался там, – проворчал Белый.
Мы ушли, а Том махал лапой, провожая.
Цирк наполнялся людьми. Приходили служители, артисты. Силач вблизи оказался с детским лицом. Несмотря на усы и мушкетерскую бородку. В пальто и шляпе похожий на учителя. Не физкультуры, а географии или истории. Фокусник в очках с толстыми стеклами. Дернул за рукав Белого, который к тому времени набросил на майку халат. Потребовал вернуть три рубля. В поношенном пальто и волосатой кепке с трудом узнал жонглера. Дирижер бродил не во фраке, а в клетчатом пиджаке и жаловался, что музыканты не пришли на репетицию.
Не верилось, что именно они через несколько часов в ярких костюмах выйдут на арену и им будут аплодировать зрители.
На меня не обращали внимания. Пока не пришла акробатка.
 «Неля-воздух» зашла в ярком импортном горнолыжном костюме, стряхнула капли с большого красного зонта. У нее круглое смешливое лицо. Девушка послала всем воздушный поцелуй, увидела меня и заулыбалась.
– Привет, пацан! Когда на меня с открытым ртом смотришь, хочется на тебя спрыгнуть.
Все засмеялись, я смутился и покраснел.
– Ой, как мы краснеем! – запричитала Неля и прижала меня к себе. Я чуть не задохнулся.
– Семен! – повернулась она охранявшему удава растрепанному парню – поправилась на килограмм, пора мешок кидать.
С заливистым лаем пронеслись к выходу пудели. Это они вчера танцевали на задних лапках, не отводя взгляда от дрессировщицы.
– Мы гулять!
Неужели? Красавица в коротком платье с блестками и шляпке, украшенной перьями – эта старушка со сморщенным лицом в вязаном берете?
Собаки, обгоняя друг друга, промчались мимо.
Суета закончилась, когда подошел солидный лысоватый толстяк в строгом костюме с портфелем.
– Директор! – шепнул Белый и положил руку на мое плечо.
– Это кто? – показал на меня толстым пальцем директор, – что он тут делает?
– Это наш преданный друг, – ответил Белый. – Каждый день покупает билет и смотрит представление. Давайте возьмем его к нам.
– Зачем нам его брать? – удивился директор.
– Пока пусть убирает. С реквизитом поможет. Освоится – подсадкой поработает. Глядишь, станет цирковым.
– Мы не сегодня-завтра уедем на гастроли!
– А я… я с вами поеду! – отчаянно выкрикнул я.
Все ждали приговора.
Директор улыбнулся краешком рта.
– Наши правила. – Он наставил палец как ствол пистолета. – В шапито не курить! К зверям не подходить. Не… – он еще долго перечислял разные «не», закончив угрозой. – Нарушителя на гастроли не возьмем!
Директор замолчал, и все заговорили разом.
– Он после соскока мне розу подаст! – предложила Неля-воздух.
– Научу его шляпы плести…
– Мне помощника год обещают, – напомнил фокусник.
Я был нарасхват. Они говорили со всех сторон. Директор схватился за лысую голову руками, покачал ей и ушел.
– Малой! Первое задание, – протянул Жонглер горсткой мелочь на ладони, – купи в гастрономе двести грамм докторской в нарезке и булку подешевле.
И я побежал. В гастрономе пересчитал деньги, в кулаке оказалось лишь сорок копеек и гривенник я добавил из своих. Второе задание – подмести проходы между креслами. Третье разгрузить машину.
Вскоре я стал в цирке своим человеком. Каждый день, идя в школу и возвращаясь из нее, я делал крюк, пробегая мимо цирка. Больше всего боялся, что однажды приду на чистое поле. Вдруг ночью шапито свернули, и все уехали? Выскакивал из-за угла, видел шатер, привязанный к вбитым в землю столбам и облегченно вздыхал. Дома бросал портфель, торопливо ел и бежал в цирк. В выходные пропадал в нем с утра до вечера. Я влюбился в него. Бредил им. Мне снилась гимнастка Неля. Во сне я тянул к ней руки, и она прыгала ко мне с площадки. Я любил их всех. Медведя Тома и верблюда Джима. Всех, кроме двух клоунов. Белого и Черного. Которые меня сюда привели. Во втором отделении они дубасили клоуна Рыжего. Беззащитного. Тот не убегал, не защищался, только хватался за голову. Жалобно говорил что-то непонятное. Тянул к ним руки. И получал пыльным мешком то с одной стороны, то с другой, стороны. Не понимал смеха и аплодисментов зрителей. Еще они сунули мне в нос змею в первый день.
Я подметал, плел шляпы верблюду. Бегал в магазин. Таскал ящики. Чистил свеклу медведю. Катил к арене огромные круглые гири. Разгружал машины. Вечером оставался на представление. Еще в первый день Черный сказал.
– Хватит деньги транжирить. Билетерам говори, что идешь к Коноваленко на подсадку. Свет погасят – ищи свободное место. В первом ряду не занимай, там бронь для начальства. Или садись в проходе на ступеньках.
Пароль срабатывал, хоть я и не знал, кто такой Коноваленко, а через неделю билетеры меня запомнили.
Оркестр начинал играть за полчаса до начала, словно зазывая зрителей. В гримерных клоуны, Жонглер, Фокусник, Силач снимали пальто и плащи, стягивали свитера, надевали концертные костюмы. Старушка-дрессировщица собак обращалась в молодую красавицу.
Как я хотел стать одним их них! Но сразу понял, что не могу жонглировать. Зря переколотил дома посуду. Не подниму гирю. Чугунный литой утюг прыгал в вытянутой руке. Веревки для сушки белья во дворе провисли. Ходить по ним невозможно. Я поставил на окно проигрыватель. Игла легла на пластинку. Сбежал во двор в трико и белой рубашке, по столбу вскарабкался на железный прут, на котором выбивали ковры, и с бамбуковой удочкой наперевес пошел под звуки марша. Добрался до середины, закачался и рухнул. Даже дворовая собака не поддержала меня и упорно не хотела ходить на задних лапах. Уже на второй день при слове «цирк» убегала. Артисты знали какой-то секрет, который не хотели говорить мне.
Прошел месяц. Ко мне привыкли. Что я постоянно рядом и верчусь под ногами. Я мог заходить куда угодно, кроме клетки с медведем.
Дрессировщик варил еду Тому. Сам похожий на медведя, невысокий и коренастый, крутил палкой в кастрюле, помешивая варево. Огромная кастрюля с овощами. Свекла, картошка, морковь, все это булькало в кипятке, над кастрюлей поднимался пар. Медведь нервно ходил по клетке, вставал на задние лапы, втягивал носом воздух.
– Почему он все время нюхает? – спросил я дрессировщика.
– Слепой!
– Том ничего не видит?! – удивился я.
– Что-то видит, но больше по запаху. Новый одеколон подарили, распсиховался, ворчал, работать не хотел. А старый – египетский – кончился. Пришлось искать его у спекулянтов.
У дрессировщика черные как смоль длинные волосы. На арене он собирает их в хвост, надевает куртку, украшенную металлическими кругляшками словно заклепками. Высокие сапоги, на боку огромный револьвер. Он напоминает ковбоя.
Револьвер на стене торчит потертой рукояткой из кобуры. Рука сама тянется за ним.
– Он с пулями?
– Пугач. Если бахнуть – такую кучу навалит! Тебе убирать придется.
– Вы в него стреляли?
– Приходилось вначале. Показал, кто главный. Дальше нормально работаем. Главное, правила не нарушать…
Том не отрывает взгляд от кастрюли. Маленькие уши напряжены. Наверное, слушает наш разговор.
– Не поворачиваться спиной, не давать мясо.
– Том любит мясо?
– Он не знает, что оно есть. Всю жизнь винегрет жрет.
– Почему он зимой не спит?
– А мне тогда, что делать? Я же не могу спать полгода. Работаем. На гастролях себя покажем. Номер с медведем в русском цирке главный.
Когда встаю, Том не машет лапой. Не отрываясь, смотрит на кастрюлю.
А я иду к клоунам. Черный куда-то смотался. Он часто убегает в город.
– Садись! – кивает Белый на маленькую табуретку в углу гримерной.
Зеркало на столе раскладывается на три части, в него можно погрузиться, ткнуться лбом в центре, тогда в правой и левой повернутых частях отразятся щеки и уши.
– Всю жизнь тащу на себе кого-то. За что и страдаю. В цирковом училище напарник только подыгрывал. Вторым номером. Все мои идеи в тетрадку записывал. Без меня и училище бы не закончил. Но, подсуетился, вызов в Киев получил, сразу на арену, а я три года по циркам мотался, как ты на подхвате…
На усталое вытянутое лицо густо ложится грим. Закрывает морщины, набрякшие веки. Черные нарисованные ресницы. Словно широко распахнул глаза. У него помада, как у мамы. Только губы он не красит, а рисует круглый удивленный рот.
– Предложил вместе в Киев поехать. Он честно сказал, что на моем фоне не продвинется. Теперь народный артист, хоть зрители на него жалобы строчат. Зазвездился. Пришлет открытку: «Привет! Ты все в шапито? Посмотри, в газете новая статья про меня». Теперь и не пишет. На гастролях его уделаю. Талант в карман не спрячешь…
Загримировавшись, он подходит к шкафчику на стене.
– Иди, мне перед выступлением настроиться надо…
– Малой! Помоги! – Доносится из-под навеса голос дирижера. – Разложи этим ноты.
Этим – музыкантам. Дирижер их презирает. Из зрительного зала видно лишь его во фраке, невидимые музыканты в свитерах и рубашках. В цирке они подрабатывают. Приходят вечером. Прогуливают репетиции. Главное, не поедут на гастроли. На гастролях музыкантов наберут местных. Дирижер длинными тонкими пальцами отсчитывает ноты и ворчит:
– Оркестр в цирке главный. Он начинает, и он заканчивает. От увертюры до парада-алле. А эти заучили: выход медведя, проход верблюда, Нелькин полет, когда попой в нас целит. Ничего больше не надо. На гастролях наберу молодых, исполним кое-что новое. Помню, в Чердыни или в Тихвине, директор прибежал. Орет: «Что играешь?! Прекрати! Все не на арену, а на тебя смотрят!..»
Фокусник тайком курит в гримерке, чтобы не идти в холод на улицу. Вместо пепельницы блюдце. Налил мне стакан чая. К чаю леденец. Из тех, что в выходные дарит детям на утреннике. У него очки с толстыми стеклами. На арену выходит без них. Говорит: «фокусник видит не глазами, а пальцами».
– Ну, Малой, – насмешливо смотрит на меня, – освоился? Кто в цирке главный?
– Ведущий!
– Какой еще ведущий?
– Который номера объявляет. Конферансье.
– Шпрехшталмейстер! Обзовешь конферансье – по шее от него получишь!
– Тогда медведь! Традиционный русский номер.
– Опять мимо! Ты еще скажи, что Пуделиха.
– Оркестр! Он начинает и заканчивает.
– Их вообще скоро магнитофон заменит. Нажал кнопку – увертюра. Другую – парад-алле. Цирк это прежде всего волшебство, а волшебство – это фокусник.
В столе у него мешок с дорогими шоколадными конфетами. Когда я потянул к ним руку, он, хоть и был без очков, сразу задвинул ящик и повернул ключ.
– На гастролях шапито поставим в маленьком городке, – объяснил он, – в котором живет маленькая девочка.
– В маленьком доме, – вставляю я.
– Пей чай, соси леденец и слушай! Ей рассказывают, что приедет цирк на гастроли. Однажды утром просыпается и видит в окно шапито! Ей завязывают два огромных белых банта и ведут в цирк. Она смотрит представление и хлопает в ладошки. Выхожу я и показываю фокусы. Прошу у нее карандаш или ластик и превращаю их в конфету.
– Сто раз видел, – бормочу я.
– Сто раз видел, как леденец дают. А я протяну большую шоколадную. Потому-что ее не классом привели официально, а мечта сбылась. Для фокусов выдают тянучки и леденцы. А я с каждой получки покупаю шоколадные, «Мишка на Севере», Дюймовочка. Поедем и буду их раздавать маленьким девочкам. Им так нужен волшебник.
– А взрослым волшебник не нужен?
– Взрослые просят превратить рубль в червонец. Больше им ничего не нужно. Один орал, что я его ручку с золотым пером в ириску превратил, и он в милицию пойдет…
Иду дальше по гримеркам. Мне везде рады.
– Эквилибристам и жонглерам лучше всего, – поучает Жонглер. – Скоро гастроли. Попробуй Тома перевезти. Силачу под реквизит грузовик нужен. Семену Капитошу не простудить. А мне тарелки в чемодан, и вперед! Все умение в руках и голове. Хотя, что у человека в голове никому неизвестно. Приятель мой учудил. Эквилибрист. Ходил по канату, ходил. Поехал с цирком в ГДР, Германию Восточную. Решил бежать в Германию Западную. Между ними граница, стена, колючая проволока. Птички только летают свободно. Провода натянуты, гудят: «граница-а-а».
Посмотрел он на птичек. Забрался на мачту и по проводу, как по канату, границу перешел. Из социализма в капитализм. В галошах, чтобы током не ударило. Спрыгнул и руки развел, как на арене. Там фурор. Здесь он никто, ну, по канату ходит. Таких каждый год из училища десяток выпускают. Диплом в зубы, и пошли во все стороны, покачиваясь. В Париже теперь, в цирке, – вздохнул Жонглер и посмотрел на меня. – Я его, конечно, осуждаю. Сами вот-вот на гастроли поедем. Хорошо бы в Адлер. Шапито на гальке. Волны добегают до канатов. Отдыхающие на набережной лишний билетик спрашивают. Пора на арену. Как публика?
Жонглер встает, надевает серебряный словно из фольги пиджак. Несколькими движениями расчески поднимает прическу и сбрызгивает ее лаком из высокого флакона. И сразу из плотного уже в возрасте мужика превращается в артиста.
– Нормальная, – пожал я плечами.
– Ты сегодня на меня смотри. И считай!..
Я не понял, что должен считать. Иногда и не шел в зал. За кулисами интереснее. Как подкатывают мотоцикл, ведут к нему медведя на коротком поводке и в наморднике. Усаживают в коляску. Когда медведь борется с дрессировщиком, ему собирают коридор из железных прутьев, по которому он после выступления бежит в клетку.
Все готово к началу представления. Но мне снова кричат: «Малой!». И я несусь со всех ног. Позвал директор. Он главный. Захочет, и я завтра выйду на арену.
Директор с каким-то важным дядькой в строгом костюме.
– Малой! Отведи представителя управления культуры на место по брони.
И я веду чиновника на всегда свободное козырное место в первом ряду.
После представления надо помочь убраться. Домой я возвращался в одиннадцать вечера, а то и позже. Утром в школу. Но стоило открыть учебник, как зевота разрывала рот, глаза слипались. Побросав учебники и тетради в портфель, падал в кровать и мгновенно засыпал. Мне снился цирк. Представление продолжалось.
Сначала мама радовалась, что после школы и в выходные я не шатаюсь по двору. Я сводил ее на воскресное представление. Она прихорошилась, надела нарядную кофточку, в гардеробе цирка сменила сапоги на красные туфли. Мы сидели в первом ряду, шепотом на ухо я объяснял, кто что будет делать, хватал за руку:
– Смотри! Сейчас Неля отстегнет лонжу и полетит без страховки…
Белый и Черный махнули мне рукой, а ей поклонились. Фокусник попросил у мамы заколку для волос и превратил ее в розу.
Ей все понравилось. Только отказалась фотографироваться с Капитошей. Даже бесплатно. И не пошла на арену к силачу, когда он предлагал пронести желающих на руках. Насторожилась, когда я сказал, что поеду с цирком на гастроли.
– Ну, мам! Может это в каникулы будет… Смотри! Сейчас медведь лапой помашет!
Том вылез из мотоцикла с портфелем в лапе, второй старательно махал зрителям.
– Бедный мишка! – расстроилась она. – Ему еще месяца два в берлоге спать, а не на мотоцикле ездить.
Мы шли домой. Красные туфли убраны в сумку. На маме платок, потертое пальто, растоптанные сапоги со сбитыми каблуками. Одна рука внутри пальто держит розу.
Первые минуты после представления лицо светлое, она улыбалась. Потом наступила в лужу, промочила ноги и нахмурилась.
– Тебе понравилась Неля-воздух? – спросил я, стараясь вернуть ее в праздник.
– Вижу, тебе она нравится. Без страховки летела, в руку вцепился, синяки будут, – вздохнула она. – Звонила классная руководительница, ты запустил учебу. И что еще за гастроли?
– Мам! Это шапито! Его свернуть за час. Погрузить на машины и уехать. Все их ждут. И жонглер, и фокусник, и Неля, и клоуны. Директор пообещал, что я с ними поеду.
– А школа? – удивилась мама.
– Ну, мам!..
Какая школа? Я теперь и последние уроки прогуливал. Директор шапито, поначалу не обращавший на меня внимания, улыбался. Когда пожаловался, что нет времени на учебу, пожал плечами.
– Забей! Восемь классов закончишь, рекомендацию в цирковое училище дадим! Определись, что ближе. Эквилибристика, дрессировка или клоунада. Отучишься и вернешься. Шпрехшталмейстер объявит: «На арене Малой!»
И протянул руку, словно поставил печать на официальную бумагу.
После его слов кружилась голова. Я видел свое имя на афише. Мне снились даже не гастроли, а как мы на них едем. Семенит верблюд, Том почему-то в коляске мотоцикла с портфелем. Остальные в автобусе с надписью «цирк» во весь борт. Машем людям на обочине, они машут нам. Пудели тявкают в открытые форточки…
Я снова удрал с последнего урока. По дороге к цирку встретил Пуделиху. Собачки запрыгали вокруг.
– Не знаете, куда поедем на гастроли? – спросил я. – Жонглер сказал в Адлер.
– Адлер? – удивилась она. – Сто раз были. Сочи, Сухуми, Ялта. Надоело. Лучше в Сибирь. Норильск. Шапито белое от инея. Ледяной дом. Парусина как деревянная. По ней можно стучать. Песики мои, чтобы не озябнуть, выступают в вязаных костюмах. А у меня шуба. Песцовая. Подарили в Нерюнгри. Или Камчатка. Шапито на склоне вулкана. Откуда мы недавно приехали? Уже и не помню…
Пудели бегут впереди на тонких поводках. Старушка напоминает чукчу, едущего на собачьей упряжке. У вожака под расчесанной шерстью рваное ухо. Первым получает еду. Может зарычать на других собак, мгновенно прекращая свару, укусить, если кто-то плохо работает на арене.
Мы доходим до цирка. И сразу слышно: Малой, помоги! Малой, принеси! Малой, разгрузи!
– Считал, как я просил? – интересуется Жонглер. – Шесть тарелок! Я кидаю шесть тарелок!!! Не только ты не видишь, – вздыхает он. – Никому здесь до этого дела нет…
Силач в своем закутке чернит усы и бородку. Перетягивается в талии широким поясом штангиста. Он любит утренники. Зазывает детвору на арену. Они ему заменяют блины у штанги. Собрав их на деревянной площадке, наваливается на бревно с другой стороны, приподнимает ее и качает детей, как на качелях. Кто-нибудь садится ему на шею, двое на плечи, еще двоих несет на руках. Директор ругается, их потом не загнать на места. Взрослые хлопают мало. Странно, вечером успех у клоунов, на утренниках у силача. Хотя и у него вечером появился преданный зритель.
Только я смотрел каждое представление и еще одна толстая женщина. Она появилась недавно. Яркая фиолетовая помада. Длинное с зеленым отливом платье до пола. На шее золотые цепочки, в ушах серьги. Когда шпрехшталмейстер спрашивал: «Кто готов покорить нашего силача? Кого он сегодня пронесет на руках?», она спускалась на арену. Силач с натугой поднимал ее и нес. Сначала женщина краснела. Спустя неделю привыкла, лицо оставалось строгим и серьезным. Наверное, тоже разбила копилку, чтобы каждый вечер покупать билет.
Как-то, одновременно с ней, на призыв поднялась девушка. На месте силача я бы нес ее. Худенькую и молодую. Но женщина оттолкнула ее и тяжело побежала к арене. Поддернула платье и перелезла через барьер…
– Малой! Где ты, негодный мальчишка?..
Пуделиха готовится к выходу. Уже надела круглую как шлем шапку с перьями. Надо затянуть корсет. Почему-то это тоже должен был делать я. У нее противное желтоватое тело, кожа как мятая тряпка, в которую завернули сало.
Крючок-петелька, крючок-петелька, крючок-петелька.
Теперь она влезет в короткое платье в блестках. Наклониться не получится, только ходить с хлыстиком по арене и давать команды пуделям.
В коридоре встречаю спешащего куда-то директора.
– Адлер или Сибирь? – наседаю на него. – Куда мы поедем? И когда?
– Сегодня созваниваюсь с другими цирками. – Директор всегда торопится, отвечает на ходу. – Представляешь, в одно место приедут сразу два шапито? Когда? Скоро! – он останавливается и задумывается. Кладет руку мне на плечо. – Тебе нужен концертный костюм. Я распоряжусь, что-нибудь выберут из запасов…
Уже играет оркестр. Подходят зрители. Белый зазывает меня в гримерку.
– Тебе задание. Секретное. Садись и пиши.
Лист бумаги и ручка на столе. Белый загримирован, белое лицо, красный рот и усталые глаза с нарисованными, удивленно распахнутыми ресницами.
– Дорогая редакция! – диктует он. – Наш класс на каникулах был в Киеве, и мы пошли в цирк. Очень понравились фокусники, эквилибристы и дрессировщики. Только клоун был ужасен. Он забывал текст, смотрел в бумагу и говорил по ней. Потом пукнул и махал нам, чтобы мы смеялись. Пионеры – ученики 6 «б» класса. Дописал?..
Зашел Черный, увидел письмо и закричал:
– Опять за свое! Парня хоть не впутывай!
Белый стоял с каменным лицом, задрав руку с письмом, Черный прыгал вокруг.
Я подумал, что они и в жизни, как на арене. Готовая реприза.
Зрители расселись. Гаснет свет. Шпрехшталмейстер рокочущим голосом объявляет номера. Семен отогнул занавес. Беспощадно критикует всех подряд.
– Все места заняли – на арену не пробьешься! Ни у кого удава нет, а выйти не дают. Пуделихе уже семьдесят. Мы пашем, артисты только сливки снимают.
Сейчас он вынесет турник для Белого и Черного, заберет тумбу, на которой сидела собачка. Семен оглядывает себя в зеркале, безуспешно пытается пригладить торчащие волосы. С одухотворенным лицом шагает на арену, будто несет не палки для турника, а плакат на демонстрации. Возвращается с тумбой. Делится впечатлениями.
– От Белого перегар за три метра!.. Ты Пуделиху застегивал? Затянута, как балерина. Как бы не рассыпалась, раздеваясь.
Об артистах он всегда говорит с завистью и с легким презрением.
– Шпрехшталмейстер – артист? – спрашиваю я.
– Был акробатом, вертелся, куда там Нельке. Закончил – куда идти? Хорошо голос и брови есть. Когда-нибудь и меня объявит.
– Мотоциклист – артист?
Он ведь появляется на арене только, чтобы провезти в коляске медведя.
– Цирковой. Гонял в куполе-шаре. Верхняя половина поднимается, он в ней нарезает по кругу. Мотоцикл заглох. Упал, ногу перебил. Драндулет починил, коляску приделал. Медведя катает. С удавом моим фотографирует. Не давал Капитошу, так заявил – тогда держи его дома, а не в цирке… Смотри! Жонглер шесть тарелок кидает! Ни фига себе!..
Артисты шли мимо нас на арену. Словно отрешенные, не видя никого вокруг, возвращались через десять-пятнадцать минут вымотанные. Сразу видно, какие они старые. Кроме Нели, конечно.
– Мотоциклист тоже поедет на гастроли?
– Если с кассиршей до власти доберется, такие гастроли всем устроит, мало не покажется…
В цирке есть рабочие. Униформисты. Тот же Семен. Есть артисты. Есть начальство. Странно, хромой мотоциклист в очках-консервах тоже начальство, хоть и артист. По-свойски говорит с директором, часто заходит к нему. Его жена в кассе словно королева.
Клоун Рыжий и Канатоходец приходят только к своему номеру. Рыжему грим не нужен. Достаточно парика, лицо и так, словно накрашено-натерто красным. Почему-то он готовится у Жонглера, а не у Белого с Черным.
– Почему вы не в гримерке с другими клоунами? – спросил я его.
– Потому-что два клоуна вражда, а три – драка, – пробурчал он. – Слишком завистливые твои друзья. Чужого успеха не прощают. Я тебе на днях кое-что покажу…
Канатоходец строен и высок, хоть и не молод. Спокоен, как Капитоша. В цирке появляется за пять минут до выхода на арену. Всегда с авоськой. В ней бутылка кефира, стеклянная баночка сметаны, треугольный пакет молока и творожные сырки с изюмом в сырых влажных пачках. Концертный костюм под плащом. Эквилибрист снимает плащ, вешает авоську на гвоздь в гримерке фокусника. Берет балансир, идет на арену. Возвращается через двадцать минут.
– Вы поедете с нами на гастроли? – спросил я его.
– Обязательно! – эквилибрист потрепал меня по плечу, снял с гвоздя авоську и ушел…
Пришла весна.  Мать наседала, чтобы я взялся за учебу. Назойливая, как будильник. Я отсиживал в школе пять часов. Уроки не готовил. Не было времени. Двойки не ставили, чтобы никого не оставить на второй год. Из двух восьмых классов набирали один девятый. Остальные, кто учился получше – шли в техникумы, троечники в профессионально-технические училища. Девятиклассники, смеясь, расшифровывали ПТУ, как «приют тупых учеников». Одноклассников я сторонился. Они или зубрили, или забили на все и шатались по двору. Пробовали портвейн. У меня же после занятий начиналась настоящая жизнь. Работаю, пока Белый не зазовет к себе. Ему нужен слушатель.
– Помню конкурс артистов цирка. С разных областей съехались, из республик. Жюри. Приз артистичности. Приз мастерства. Приз зрительских симпатий. Армянский клоун выступал, земляков полрынка набежало. Кричали, свистели, ногами топали. Приз зрительских симпатий ему отдали. Но по сумме баллов я все равно первый! Все разъехались. Стараюсь руководству на глаза попасться. «Чего не уезжаешь?» – спрашивают. Ну как же? Первое место, говорили про гастроли в Монголии. Меня по плечу похлопали. Понимаешь, старик, все уже порешали. Из Еревана звонили. Армянин поедет! Там как раз дни армянской культуры. Теперь с шапито гастроли. Хорошо бы в Ереван. Там я этого выскочку уделаю. Новый город. Новая публика. Встречают настороженно, несколько дней и восторг! Статьи в газетах. Просят фото подписать…
В зеркале слева лицо белое ровное, справа, еще без грима, словно мятое. Посередине острый нос и тоскливые глаза.
– Иди, мне настроиться надо, – выговорившись, он выпроваживает меня.
Я иду к Жонглеру. В его глазах пляшет огонек. Словно помолодел. Собирается в город и зовет меня с собой.
В магазине «Посуда» продавщицу довели до бешенства. Тарелки нужны идеально ровные. Продавщица таскала тяжелые стопки. Жонглер в волосатой кепке и потертом пальто браковал тарелку за тарелкой.
За нами собралась глухо ворчащая очередь.
Продавщица не выдержала и заорала:
– Не все равно с каких жрать?!
Он прямо в магазине стал жонглировать. Две… три… четыре… пять. Повторяя:
– Мы идем на рекорд – надо ровные, мировой рекорд – круг в круг, грамм в грамм.
Покупатели вылупили глаза.
– Ну ты фокусник! – покачала головой продавщица.
– Не фокусник, а жонглер! Заверните как следует и выпишите товарный чек.
– Отнеси в мою гримерку, – попросил он и вручил пакет с тарелками. – Я на переговорный пункт, в Москву звонить. Что-то мне подсказывает: на следующей неделе заболею, – подмигнул Жонглер, – ненадолго, дня на три.
В гримерке Жонглера расселся Рыжий. Пришел в цирк раньше обычного. Принес какую-то папку. Рассматривал себя в зеркале. Погладил лысину. Провел рукой по морщинам на лбу, попробовал их разгладить, потрогал нос-сливу. Подвигал большие уши. Вздохнул. И только тогда заметил меня.
– Старые тарелки переколотили? Теряет руку. Годы, никуда от этого не деться. Помнишь, обещал что-то показать? Специально принес, Фома-неверующий!
Он распутал узел на завязках у папки. Внутри оказались пожелтевшие грамоты и газеты. Рыжий торжественным голосом читал заметки, обведенные красным карандашом:
– Большие надежды подает молодой клоун Рыжий… Весь вечер радовал зрителей Рыжий… Премией районного комитета профсоюза отмечены, по списку… номер 12 артист Коноваленко.
– Какой Коноваленко?
– Который перед тобой. Думаешь у меня и в паспорте Рыжий написано?.. Почетная красная лента через плечо. Медаль за блестящее выступление на день города, какого уже не помню…
Ну да, мне же говорили проходить бесплатно «на подсадку к Коноваленко».
Рыжий перебирал грамоты, из лиц вождей на фоне знамен я узнал только Ленина.
– Говоришь, готовься с Белым и Черным. Они должны навытяжку стоять, пока я гримируюсь. Сорок лет в цирке. До них все представление тянул. Они парой, а я один! Весь вечер на арене. Скажи честно. Можно такому артисту не дать звание заслуженного?!
– Значит вы в цирке самый главный?
– Сам видишь, развел он руками над раскрытой папкой.
– Тогда почему они вас бьют, а не вы их. Хотите номер? Белый и Черный тайком курят на арене, а вы их мешками прогоняете.
– Знаешь, как бы я им двинул! – мечтательно протянул он и вытянул руки перед собой. – Артрит! Рука выше плеча не поднимается.
Снова внимательно посмотрел на себя в зеркало и вздохнул:
– Год еще терпеть. Звание дать надо! Заслуженному человеку, который все сам делает, а не той, за которую собаки работают.
– А у вас есть свой номер? Чтобы на гастролях показать. Ведь скоро поедем.
Рыжий задумался.
– Клоун Карандаш в конце карьеры на барьере сидел, ножками болтал и ничего. Все звания имел. А на гастролях-то мы покажем! Это точно! У меня такие номера есть… все ахнут! Нас из Кинешмы сразу в Москву завернут…
В гримерку сунул голову Семен:
– Вот ты где! Хватит прохлаждаться. Джим на арене тебе подарок оставил. Метлой не управишься. Бери лопату. И скорее, а то зрители подходят…
– Садись! Три с большим минусом! – недовольный учитель бросил мне дневник.
В начале года дневник украшали пятерки и четверки. Начался цирк. Пошли тройки. Зато я умею жонглировать двумя мячиками, иногда тремя. Только третий быстро падает. Еще над ареной прыгал с перекладины на перекладину. Сорвался и повис на лонже. Неля хохотала, смеялись артисты, рабочие толкали меня от площадки к площадке, я качался как маятник. Только директор одобрил.
– Молодец! Набивай шишки! На гастролях на арену выйдешь.
– Точно?
– Стопудово! – улыбнулся он. – Введем в программу, посмотрим, как публика примет. Главное, не прозевай отъезд. Приходи каждый день. Увидишь – канаты отвязывают и реквизит пакуют – беги домой прощаться. Никто ждать не будет!..
Этот разговор повторялся раз за разом. Но сегодня в цирке скандал. Фокусник пожаловался, что устает на двух выходах в первом отделении.
– Медведю и то разнесли, – приставал он к директору, – в первом отделении мотоцикл, во втором борьба. Я что, хуже медведя?
Директор перетасовал номера, но восстал эквилибрист. Канатоходец перед представлением заходит в молочный магазин у метро. Покупает кефир, молоко, сметану и сырки с изюмом. С ними идет в цирк. Выходить в первом отделении отказался наотрез.
– Тогда я опоздаю на вечерний завоз в магазине, – объяснил он. – В восемь кефир и молоко еще будут, а сметану и сырки с изюмом разберут. У меня тридцать лет питание по молочной системе. В пятьдесят пять лет я менять ее не собираюсь.
Фокусник кричал: «Убирайся из моей гримерки»! Эквилибрист был невозмутим как монумент.
К скандалу подключились все. Пуделиха кричала, что собаки старые, а денег на новых не дают. Неля хотела другой костюм. Дирижер требовал прослушать и утвердить его музыку. Погонщик возмутился, что Пуделиха, продает щенков, а денег на собак хочет.
Директор стоял, взявшись за голову, артисты наседали со всех сторон. Мотоциклист наблюдал за всем этим, ковыряясь во рту зубочисткой. Черный заухмылялся, когда Белый потребовал послать от шапито какое-то официальное письмо с печатью в Киев.
– А-а-а! – закричал директор, убежал в свой кабинет и захлопнул дверь.
Все осталось по-старому. Фокуснику предложили работать с одним выходом за меньшую зарплату. Он сразу замолчал. И только в гримерке жаловался мне. Снова говорил про гастроли и шоколадные конфеты для маленькой девочки с большими белыми бантами.
– Заведите дочку, – посоветовал я, – дарите ей конфеты, она будет счастлива.
– Дочка выросла, – вздохнул он. – Говорит, лучше кило свиной вырезки купи. Тебе тоже конфеты уже не нужны. Какой фокус хочешь увидеть?
– Как пилят женщину.
– Это неправда. Или две женщины в ящике, или ступни торчат бутафорские. В жизни наоборот. Они нас пилят. Хочешь, открою секрет фокуса?
– Какого?
– Любого. Надо отвлечь внимание. Получилось – легко сделаешь, что тебе нужно.
Он защелкал пальцами правой руки. Поднял ее и поводил из стороны в сторону. Я внимательно следил за ней. Но фокусник опустил руку и равнодушно уставился на меня. Достал из кармана моей куртки красный шарик. Когда он успел туда его положить?
– Теперь не смотри на правую руку.
Правая рука щелкала пальцами где-то вверху, левая положила мне в карман шарик.
– Так просто?! – поразился я.
– Все непонятное – просто. Не только фокусники. Карманники. Политики. На западе, конечно, – уточнил он, – ихние капиталисты. Отвлечь, добиться, чтобы ты открыл рот, и смотрел куда надо, дальше делай что хочешь. Кладут в карман, а чаще из него забирают.
– Куда смотреть, когда женщину пилят? – настырничал я.
Он засмеялся.
– Женишься, узнаешь, – засмеялся он. – Отнеси волшебный сундук к арене.
Я изучил этот сундук, когда фокусника не было в цирке. Открывал с опаской. Открою и полетят голуби, змеями взметнутся ленты…
Ничего интересного. Двойные стенки. Двойное дно. Зеркала. Размыкающиеся кольца. В полиэтиленовом пакете с надписью: «Продторг» грязноватый цилиндр. Колоды с картами. И за всем этим завороженно смотрят зрители?!
Представления я теперь смотрел по-другому. Считал, сколько раз незаметно дадут корм медведю. Где обманул зрителей фокусник. После того, как отметили день рождения Белого, Жонглер подкидывал лишь четыре тарелки. Но зрители каждый раз новые, для них это праздник. Медведь на мотоцикле. Удав в фойе. Ласточкой летящая Неля. Зрители хохочут даже, когда Белый и Черный бьют Рыжего.
За парусиной черный вечер, почти ночь. Из-за туч не видно звезд. Представление закончилось. Парад-алле. Проходят участники представления. Победители. Неля победила воздух, в котором летала. Силовик тяжесть огромных гирь. Жонглер отрицал принцип всемирного тяготения, который зубрили в школе. Ньютон не догадался, что упавшими на голову яблоками можно жонглировать. Все показывали силу, ловкость, волю и власть над животными. А что победили клоуны? Почему зрители смеялись? Почему им аплодируют больше всех?
Белого и Рыжего спрашивать бесполезно. Белый говорит только о том, как его обошли. Рыжий о скорой пенсии и дадут ли к ней звание заслуженного артиста. Тогда пенсия персональная. Зачем? Писать на афишах: «Весь вечер на арене персональный пенсионер»? Или тогда он на арену не выйдет? Сменит рыжий парик на шляпу.
Узнать у Черного? Черный после зарплаты съездил в Детский мир. В конце месяца там продавали дефицитную импортную одежду. Костюмчик, ботинки. Клетчатая кепка. Довольный мерял их в гримерной. Во всем новом лилипут выглядел игрушечным франтом. Вертелся перед зеркалом. Подтащил скамеечку, вскарабкался на нее и рассмотрел себя. Взрослое лицо и детское тело. Выпятил грудь, принял позу Наполеона, откинул голову. Спрыгнул, взял тросточку, прошелся передо мной как Чарли Чаплин.
– Костюм Чехословакия! Рубашка ГДР! – поставил ботинок на каблук. – Туфли Польша! За сто рублей приоделся от ботинок до кепки! Хорошо маленькому!
На обновках болтались неоторванные ярлыки. Я засмеялся.
– Но-но! Смейся, когда на арену выйду!
Неожиданно он погрустнел.
– Назад еду счастливый. Место у окна занял. Пакеты выше головы. А мне: «Мальчик! Уступи место взрослым». Потом: «Стыдно! Школьник, а матом ругаешься».
И засмеялся, только грустно. Внимательно посмотрел на меня.
– Чего бы ты хотел? О чем мечтаешь?
– Работать в цирке.
– Кем?
– Не знаю.
– Значит не будешь работать в цирке! – заключил он.
– Я уже работаю!
– Не будешь работать на арене. Когда есть все, но по чуть-чуть и нет чего-то особенного – учись на бухгалтера. Станешь директором цирка. Главное, если какая-то твоя мечта не сбудется, сильно не расстраивайся. Сбывшись, она тебя обманет.
Я не понял и обиделся. Он так легко отнесся к моей мечте. О чем я постоянно думал, из-за чего не мог заснуть ночью. Еще и учит меня. Маленький, про которого Белый всем говорит, что он у него на подхвате.
– Чего тогда хочешь ты?
– Ничего! – беззаботно сказал он.
– Ты хочешь… – от обиды начал я и осекся.
– Ну! Ты хотел сказать, что я хочу вырасти?
Я кивнул.
– Хотел. Очень хотел. И погорел на этом. Делал специальные упражнения. Часами висел на перекладине. И вырос.
Я недоверчиво посмотрел на него.
– Вырос на три сантиметра. Это очень много. Выгрыз их потом и кровью. Большая разница восемьдесят девять и девяносто два сантиметра?
– Не очень.
– Это огромная разница. Девяносто сантиметров – досрочная пенсия. А я, надрываясь на турнике, заслужил лишь право работать на пятнадцать лет дольше. Пятнадцать лишних лет бегать с Белым по арене и изображать мотор на перекладине. Принимай, что дано, и не пробуй изменить природу. Будет только хуже. Такие вот гастроли. Хотя. Не попади в цирк, клеил бы коробочки в артели инвалидов.
– Почему я не смогу стать артистом?
– Нужны умение и удача. Семен носится с Капитошей, номера так и нет. Тридцать лет. Полжизни. Думаешь, в пятьдесят лет случится чудо, он выйдет на арену? Так и останется униформистом. Сдавая удава в аренду. Пятнадцать копеек с фотографии. Поэтому тебе надо, что?
– Учиться… – вздохнул я.
– Ты в каком классе?
– Восьмой заканчиваю.
– Куда дальше?
– На гастроли с вами. После них директор направление в цирковое училище обещал.
– Ну если обещал…
Как-то странно он это сказал. И я снова пошел к директору. Поговорить не в коридоре на ходу, а в кабинете, один на один.
Директор сидел над бумагами. Слушая меня, отложил документы. Задумался. Пару раз кивнул. Но заговорил о другом.
– Рыжий-то, тю-тю. Считай пенсионер. Нужна замена. Сделаем афишу «Полтора клоуна и Малой». Пусть Белый и Черный думают, как тебя ввести. А лучше обойди всех, выясни, кто возьмет тебя в номер на гастролях. Определись, вот-вот поедем, надо афиши заказывать…
Я снова смотрел выступления из-за кулис. Заменить Рыжего? Во втором отделении он выходит, печально говорит несколько слов, все хохочут. В огромном рыжем парике, с красной нашлепкой на носу разводит руки и провозглашает:
– Верю! Победит доброта и честность!
В это время с двух сторон к нему с мешками подкрадываются Белый и Черный. Зрители начинают хихикать.
– Раз пятилетку выполним досрочно, светлое будущее наступит на год раньше!
– Бум! – бьет его Белый.
Летят пыль и опилки, хохочут зрители. Рыжий тычет пальцем в старую газету:
– Еще в прошлом году мне обещали!
– Бах! – Удар Черного заставляет согнуться.
Когда все отсмеялись, Рыжий потряс головой, стряхнул мусор с плеч, достал из кармана какую-то бумагу, показал ее всем и торжественно заявил:
– Я имею право…
Удары сбивают его с ног.
Публика чуть не падает с неудобных сидений. Некоторые вытирают слезы. Смеются артисты за кулисами, рабочие, осветитель от смеха не может удержать в фокусе луч прожектора. Ерунда какая-то. Непонятно, как и медведь с портфелем.
На следующий день я спросил Белого:
– За что вы Рыжего бьете?
– За то, что у него ставка на пятьдесят рублей больше, – процедил Белый. – Мы все представление пашем, он приходит на полчаса во втором отделении. А получаем одинаково. Поменялся бы, не глядя. Так что луплю от души…
– И я не откажусь. – кивнул Черный. – Сам не понимаю, почему ржут. Смеются, значит в точку попали.
Я озадачился. Они готовы к тому, чтобы их били? За пятьдесят рублей подставлять голову под пыльный мешок с опилками? После выступления сметал щеткой мусор с костюма Рыжего.
– Полегче! Не в бане! – кряхтел Рыжий, поворачиваясь ко мне то одним, то другим боком. – Костюм, дырка на дырке, и эти два оболтуса лупят от души, порвешь – кто мне новый купит?
– Вам не больно? Большим мешком с размаху.
– Ничего. До пенсии еще год. Пусть бьют. Работа такая. Зрителю нравится. Раз в Тюмени в мешок опилки мокрые положили… Чуть в зал не улетел. А сухими ерунда.
– Почему зрителям нравится, когда других бьют и унижают? Почему они смеются?
– Потому-что их самих бьют и унижают. С утра до вечера. Посмотрят в цирке, как другого мутузят, глядишь и отпустит. Кому не нравится, пусть идет в консерваторию. В театр на Шекспира. Там то же самое, просто красивыми словами обставлено.
Кем я войду в их номер? Лупить меня мешками за тройки в дневнике? Глупость какая.
С сумкой на плече я пришел проситься в номер к Пуделихе.
В своем закутке она сидела с хлыстом в руках. Толстый слой косметики спрятал морщины. Блестящие тугие чулки и короткая юбка сделали ноги стройными. Парик закрыл редкие седые волосы. Шапочку со звездой и перьями надеть и можно выходить на арену.
Собаки обрадовались, вставали на задние лапы, передние клали мне на колени.
– На место!
Дрессировщица подняла хлыст, и пудели отбежали.
– Директор просил узнать, кто меня возьмет в номер на гастролях. Возьмите меня, пожалуйста.
Она схватила вожака, подняла его и поднесла к глазам.
– Что скажешь? Возьмем мальчишку?
Пудель лизал ей лицо, остальные махали хвостами.
– Мои крошки! Скоро поедем.
Она поцеловала собаку в черный нос и поставила на пол. Оценивающе посмотрела на меня.
– Мне нужен паж. Готовить выступление, выгуливать собак, менять реквизит. Семен такой бестолковый. Надо образ и костюм. В костюмерной было что-то подходящее…
Когда она вышла, собаки полезли ко мне. В сумке кусочки сыра из школьной столовой. Вожак со рваным ухом не получил кусок первым и рычал.
Пуделиха вернулась с каким-то камзолом.
– Не смей! – крикнула она и стегнула меня хлыстом по руке.
Было не столько больно, сколько неожиданно. Пудели залаяли. Предатели!
– Никогда не корми животных перед выступлением! – процедила старушка. –Запомни! Хорошо работают только голодные!
Я вышел от нее со вздувшейся на руке красной полосой. И расхотел становиться пажом. Болела рука, а еще подумал, что паж застегивает бабке корсет перед каждым выступлением. Лучше проситься к Жонглеру.
Из его гримерки доносилась песенка, которую часто крутили по радио:
– Вышла мадьярка на берег Дуная,
Бросила в воду цветок,
Утренней Венгрии дар принимая,
Дальше понёсся поток…
Пел Жонглер фальшиво, куда хуже, чем Эдита Пьеха, но весело. Ему я рассказал, что видел по телевизору, как помощник кидал кольца жонглеру. Попросился в его номер.
Жонглер вскочил, закружил меня по тесной гримерке.
– Извини, друг! Три дня назад взял бы, а сегодня…
Он отступил на шаг и протянул мне руку.
– Hell; kedves n;z;k! Что по-венгерски значит «здравствуйте, дорогие зрители».
– К нам придут венгерские туристы?
– Я приду к ним, – он понизил голос. – Еду в Венгрию на фестиваль «Звезды Балатона». Только это секрет.
Он выглянул за дверь, убедился, что за ней никого. Вполголоса рассказал, что не болел на прошлой неделе, а смотался в Москву. Показал художественной комиссии Госцирка номер «Семь тарелок». Всех поразил. И скоро поедет в Венгрию на фестиваль. Уже подали документы на визу и загранпаспорт.
– Венгрия? А как же гастроли?
– Гастроли?.. – очнулся он, – не жди меня Мичуринск, не жди Калуга. Бу-да-пешт! Далее везде. Пойми! Я жонглировал шестью тарелками, экстра-класс, уровень цирка Дю Солей, никто этого не заметил! Могу и седьмой! Рекорд мира. Но здесь это никому не нужно. Поденщина. Есть ли здесь высокое искусство?
– Высокое? – ухватил я последнее слово, как у Нели?
– Причем тут Нелька? Высоко, не значит высокое. В тридцать лет прыгает с перекладины на перекладину. Ни партнеров, ни новых номеров. Уровень первого разряда по гимнастике. Если не вырвусь из этого болота, утону в нём. Высокое, это когда комиссия в Москве в осадок выпала. Международный конкурс. Победишь – маячит мировое турне и слава. Мне пятьдесят. Полвека. Последний шанс. Вскочить в последний вагон. Только не проговорись. В шапито узнают – сожрут…
Я пошел к Силачу. Пока шел, думал о Жонглере. Хорошо, если бы на конкурс приехали из цирка Дю Солей, увидели его номер с семью тарелками. Еще мне было обидно за Нелю. Уровень первого разряда, надо же так сказать о девушке, летящей под куполом без страховки! Мне хотелось чем-то пожертвовать для нее, чтобы она не относилась ко мне насмешливо. И я решил уступить ее Силачу. Сделать им совместный номер для гастролей. Номер я придумал ночью, перед тем как заснуть, потом он часто мне снился. Неля в свете прожекторов летит с перекладины на перекладину, срывается, или ломается перекладина. Она падает. Выбегаю я, подхватываю ее и несу по арене. Не удержу. Пусть Силач бросает гири, подставляет могучие руки, подхватывает девушку и несет по арене под торжественный марш.
Силач в зале ел что-то домашнее из кастрюльки, слушал и кивал.
– Хороший номер. Только мне уже есть кого носить на руках. Мои руки заняты.
Я с презрением смотрел на кастрюльку. Силач больше не отправлял меня в гастроном за хлебом и колбасой. Женщина, которую он носит каждый вечер, встречает его после представления. Предатель! Из-за этой толстухи лишиться такого номера!
Это я и сказал. Ему можно говорить все, что угодно. Разговаривать как с ровесником. Дурачиться. Он воспринимал все всерьез. Сказал, что рядом они смотрятся, как мама и сын.
– Неправда! – ответил он. – Маргарита всего на четыре года меня старше.
– Носите другую. Полегче.
– Все не так просто. Не как рассказывают в школе. Мне надо где-то жить, хорошо питаться, дома, а не в столовках. Вот ты, чтобы сделал, будь у тебя такая женщина?
– Распилил бы ее! Чтобы всем хватило!
Он отбросил кастрюльку и гонялся за мной по арене.
– Сбросил бы с перекладины… – кричал я, увертываясь. – Женщина-монстр раздавила оркестр!.. Запер в клетке с Томом… Скормил Капитоше, он бы наелся до коммунизма...
– Паршивец!.. Такой маленький, а женоненавистник!
Детское лицо силача плохо сочеталось с могучими мускулами. Богатырь неповоротлив. Быстро уставал. Набегавшись, уселся на опилки и долго не мог отдышаться.
– На ком мне тогда жениться?
– На Неле! – крикнул я, пожертвовав любовью. Пуделиху отмел сразу. У кассирши муж – мотоциклист.
– Неля? – он посмотрел на перекладины под куполом, – так порхает, что не уследить. Слишком много соперников.
– Покидаете их как Черного за арену.
Силач улыбнулся.
– Видишь молоток? – кивнул на оставленный Семеном молоток на длинной ручке. – убей им муху.
На арене темное пятно. Я убрал за верблюдом, пятно засыпал опилками, сюда слетелись и деловито бегали мухи.
Поднял молоток, прицелился и ударил. Вздрогнули опилки, мухи взлетели, покружились и снова уселись на пятно. Раз за разом я бил, не убив ни одной.
– А говоришь, раскидай их!.. – засмеялся Силач.
– Предатель! Променял счастье на женщину! – крикнул я, бросил молоток и убежал.
К Неле. В ее гримерку ворвался, не постучав.
– А ну вон! – не оборачиваясь, крикнула сидевшая перед зеркалом Неля.
Заметила в зеркале меня и пробурчала:
– Тебя не учили, что, заходя к даме, стучаться надо?
Она сидела в юбке на вертящемся стуле, голой спиной ко мне. Я тараторил про Силача и его толстую женщину, про чудесный номер. Смотрел на ее спину, родинку между лопаток и не слышал, что говорю.
– Ты хочешь носить меня на руках?.. – она крутнулась на стуле.
Ее грудь широкая, как два блинчика со смотрящими вниз розовыми сосками.
– Раз Силач не хочет, носить тебе. Больше некому. Придется тренироваться.
Она встала. Зашелестела юбка. Веревочный плетеный шнур на ней завязан узлом.
– Закрой дверь на крючок, – велела Неля, положив холодную ладонь мне на плечо. – Надо освоить все, ведь гастроли в любой момент. Собрать шапито просто. Потянуть и оно само упадет.
И вложила шнур мне в руку. Я потянул, узел распустился, юбка скользнула на пол.
Трусов не было. Легкая нежная поросль, где сходились ноги, пупок на чуть выпуклом животе.
– Нелька! Где спряталась? – зарычал в коридоре незнакомый мужской голос. Тяжелые шаги приближались.
Ее лицо скривилось, стало некрасивым, она сняла с крючка, одним движением надела длинную как ночная рубашка футболку. Проскользнула в нее как змея.
Крючок слетел с двери. Усатый жгучий брюнет с букетом решительно зашел в гримерку.
– Скажи Семену, пусть в мешок полкило добавит, – велела Неля и выставила меня.
– Что за шкет? – услышал я уже снаружи.
– Наш цирковой, – ответила Неля, и сразу щелкнул замок.
Словно оглушенный я нашел Семена. Сказал про полкило. В стоящий в подсобке мешок, на котором криво написано «Неля» добавили песка. За вшитые петли мешок по лесенке подняли на площадку. Потолкавшись на ней, раскачали и бросили. Пролетев несколько метров, он угодил в навес над оркестром.
– Хана барабанщику, – пробурчал Семен. – Трусиха.
– Самому слабо? – вступился я за девушку.
– А тебе?
Неля заперлась с усатым мужчиной в гримерке. Не увидит моего подвига. Ну и пусть! Я схватился за перекладину, разбежался в два шага на узкой площадке и полетел. Слишком поздно отпустил перекладину, по второй лишь скользнул пальцами, и упал в навес над оркестром. Съехал по нему и больно шлепнулся на задницу.
Семен испуганно смотрел с площадки. Выдохнул и сказал, как ни в чем не бывало:
– Чем каждый раз мешок наверх волочь, лучше тебя бросать. В карманы песка насыплем сколько надо. – И все же не удержался и добавил. – Ты отчаянный. Может и станешь цирковым. Только не ори так, когда падаешь, а то животных напугаешь.
В гастрольный номер меня взял Фокусник. Номер «Машина времени» или «Кабина будущего». Я среди зрителей в школьной форме с ранцем читаю учебник геометрии. Семен выкатывает на арену что-то вроде кабинки для переодевания на колесах. Фокусник показывает всем, что она пустая, приглашает любого в будущее. Замечает меня и говорит: «Мальчик! Хватит геометрию зубрить, иди сюда».
В кепке с ранцем и учебником захожу в кабину. Фокусник закрывает кабину, достает что-то вроде больших часов, только на циферблате годы. Крутит стрелки, переводит время на полвека вперед, вертит кабину на колесах. В кабине двойная стенка. За ней стоит Рыжий без грима и парика, которому я отдаю ранец и кепку, а он мне плакат.
Когда кабина останавливается и отводят занавеску, видно только Рыжего. Он выходит, снимает мою кепку, чешет лысину, растерянно оглядывается и говорит:
– Опять космоплан не туда занесло? Что за планета? – достает из ранца огромную авоську и спрашивает у зрителей:
– На вашей центавре гречка в продаже есть? Югославские ботинки передовикам межпланетного соревнования получить можно? Диск Битлз перекатать ни у кого нет? Меняю на хор Пятницкого.
Из-за кулис выбегают Белый и Черный с погонами на костюмах, запихивают Рыжего обратно в кабину. Грозят пальцем Фокуснику. Тот снова крутит кабину, из которой потом выхожу я с ранцем, учебником и плакатом с надписью: «Достойно встретим 100 лет Октябрьской революции!» Растерянно оглядываю зал и говорю:
– Ой, кепку в будущем забыл! Вы знаете, геометрия мне совершенно не пригодилась!..
Рыжий, Белый и Черный после первой репетиции сказали, что им все понятно, и больше не приходили. Использовали Семена. Тот бурчал: «Зачем мне чужой номер, нужен свой с удавом!»
Неприятно, что Фокусник через полвека видит меня толстым и лысым, как Рыжий. И все равно я был счастлив. Дома репетировал перед зеркалом. Вызубрив роль, собрал рюкзак. Старый выцветший, из той же парусины, что и шапито.
В конце коридора коммунальной квартиры ничейный шкаф с окошком фацетного стекла вверху дверцы. В нем старинные вещи. Длинные до локтя серые от времени дамские перчатки. Пусть будут Неле. Большая соломенная шляпа подойдет Джиму. Шлем пожарного с металлическим гребнем. Вспомнил номер, когда пожар тушат шлангом-Капитошей, забрал и его. Пионерский фонарь с разноцветными стеклами. Стекла выдвигались, меняя друг друга, сигналы можно посылать красным и зеленым светом. Годится! Только придумать номер, когда я шлю их в темноте из зала. Носки, трусы и майка. Альбом с марками. Книга из библиотеки приключений. Зубная паста и щетка. Я готов ехать.
Еще одно важное дело. Я положил перед собой чистую открытку и мамин французский словарь. Зачем он ей? Нужные слова выписывал на отдельный листок. Дело шло туго, и я стал вырезать их из словаря и вклеивать в открытку. Заполнив открытку, с рюкзаком за спиной зашел на почту.
В единственном работающем окошке бабки получали пенсию. У парня из почтового ящика украли журнал «За рулем», он долго скандалил, ушел, двинув кулаком по стеклу. В углу мужик заколачивал деревянный посылочный ящик.
– Сколько стоит отправить письмо в Канаду? – спросил я, достоявшись в очереди.
Приемщица в синем халате недоверчиво посмотрела на меня, достала толстую книгу и долго водила пальцем по страницам.
– Или в Париж.
– Не мешай работать! – разозлилась она, захлопнула книгу и крикнула: – Следующий!
Мужик отодвинул меня посылочным ящиком.
Я выбрал из альбома негашеные марки, заклеил ими свободные места на открытке. «Точно хватит!» – подумал и бросил открытку в синий почтовый ящик. С легким сердцем побежал в цирк. В закутке среди ненужного реквизита у меня тайное место. Там и оставил рюкзак. Теперь я был готов уехать с цирком хоть завтра.
И снова представление. Мечутся по арене прожектора. В их лучах блестки на заношенных костюмах сверкают как драгоценности. Замерли зрители. Оркестр играет марш.
– Парад-алле! – провозглашает шпрехшталмейстер…
Домой я вернулся одновременно с матерью. Вечером было последнее родительское собрание.
Мама села в комнате на стул в старом пальто с полоской какого-то меха на воротнике. Прорези для пуговиц разлохматились, вытертая ткань блестела.
Год назад мать собиралась купить новое пальто, подрабатывала, откладывала деньги, но потом подарила мне на день рождения магнитофон. А я только буркнул «спасибо». Потому что хотел «Романтик» или «Весну», а получил писклявую «Легенду», которая на сорок рублей дешевле.
На старое пальто мать пришила новые большие пуговицы, закрывшие вытертые места. В этом пальто она сидела на стуле и смотрела на меня.
– Тройки за год тебе поставят, но в девятый класс – не возьмут, – вздохнула мама.
Я только пожал плечами.
– Двадцать рублей на твой выпускной сдала. На фотоальбом, лимонад и пирожные. Хрустальную вазу учителю.
Зачем мне этот дурацкий альбом?
– С тройками и в хорошее ПТУ не возьмут. Что ты будешь делать дальше?
– Уеду с цирком на гастроли.
– Мое разрешение разве не нужно? Когда собираетесь ехать?
Я снова пожал плечами.
– Шапито свернем за час. Сядем в автобусы и поедем. Или на поезде. Когда точно, еще не знаю. Скажу накануне.
– Что ты будешь там делать? Уборщицей тебя и без цирка устрою. Хотя бы платить будут...
На следующий день школу я прогулял. Зачем в нее ходить, если тройки все равно поставят. С утра выспался и пошел в цирк.
Был солнечный день. Артисты сидели в курилке. Я мог говорить с ними не наедине, как раньше, а со всеми сразу.
– У парня в классе есть кинокамера Кварц. Давайте снимем ваши номера на пленку, – предложил я. – Разошлем по циркам. По всему миру. Нас позовут, и мы к ним поедем.
Артисты молчали. Я думал, они загорятся, начнут спорить, кого снимать первым. Меня не услышали? И выдал следующую идею.
– По комсомольским стройкам ездят агитпоезда. В «Комсомольской правде» писали. Театральный поезд. Поезд песни. Циркового нет. Будем первыми. Об этом расскажут на радио и покажут по телевидению. О вас узнает вся страна!
Фокусник, Погонщик, Канатоходец, Белый и Черный сидели, опустив голову. Словно я говорил в пустоту. Жонглер неожиданно подмигнул мне и принялся насвистывать: «Дунай-Дунай, пойди узнай, где чей подарок…»
– Не свисти, Дунай! Денег не будет! – оборвал его Белый.
Подошла Пуделиха.
– Ваша шуба цела? – настырничал я.
– Какая?
– Песцовая, из Нерюнгри. Возьмете ее на комсомольские стройки в Сибири.
Все засмеялись, она почему-то разозлилась. Лицо пошло бурыми пятнами.
– Еще можно… – продолжил я, но Белый перебил.
– В Калуге разместили ужасно, студенческое общежитие, все сломано. Но пиво хорошее. Работал, как Бог. Статью в газете назвали: «Если умереть, то от смеха!»
– Все сломано? Это ты под Орлом в Доме колхозника не жил. Вот, где жесть. Сорок человек в комнате!.. – покачал головой Фокусник. – Хорошо, лето. Плюнул на все и в парке на скамейке ночевал. Зато какой успех! Так и написали: «Над Орлом кружат голуби факира».
– В Оренбурге развернулись прямо в степи. Ветер. Реквизит летит. А я на канате, – пожаловался Канатоходец. – Никакой балансир не спасет, но удержался!
– Это тебя тундре гнус не жрал! – усмехнулся Погонщик. – Работаем, восторг. Мошкара тучей вьется. Чукчи верблюда увидели:
– Олень-урод! Олень-урод!.. Мне за Джима полстада отдавали.
Они оживились, вспоминали победы, хватали друг друга за руки…
Я ушел к директору. Сказал ему, что в школе скоро выдадут свидетельства об окончании восьми классов. Если мы уедем на гастроли, я не смогу его получить. Пусть цирк даст письмо с печатью, чтобы свидетельство мне выдали раньше.
Директор засмеялся. Оказывается, есть закон: артист цирка может получить такое свидетельство в любой школе города, в котором цирк гастролирует.
– Кстати, как у тебя с успеваемостью? – нахмурился он.
– Не очень.
– Работай, на гастролях подарим школе бесплатные билеты. После них дам направление в цирковое училище. Поступишь как артист. Со свидетельством отличника…
В душе у меня играл оркестр. Уж точно не такой, как у дирижера. В оркестровой стоят пюпитры. На каждом лист с нотами. Дирижер в клетчатой рубашке расхаживал взад-вперед и нервно грыз ногти. Вытертый до блеска фрак висел на вбитом в стену гвозде. В углу свалены списанные инструменты. Мятая труба, рваный барабан.
– Опять не пришли репетировать? – весело спросил его я.
Он резко остановился.
– Чему радуешься? Под угрозой дело всей жизни. Они предали не меня, а искусство! Думаешь, я лишь дирижер? На самом деле я – композитор!
– Зачем вы работаете в цирке, если композитор?
– Не понимаешь. Куда композитор пойдет дальше своего рояля? У меня на рояль ни денег, ни места, куда его поставить. Зато есть оркестр. Сборный, бестолковый, но свой, и будут играть, что напишу, никуда не денутся. По всем гастрольным городам прозвучит моя симфония! Так и заявлю потом в Союзе композиторов: «Моя симфония прозвучала в десяти городах, пяти республиках. Название «Ода революции». Или «Шаги революции». Впереди юбилей великого октября. Ее они не смогут замолчать как предыдущие.
Глаза загорелись, он взмахивал руками, словно управлял невидимым оркестром.
– Увертюра. Тяжелые волны Невы накатывают на гранитные набережные, народные массы волнуются. Что-то зреет, у слушателей тревога. Дальше первая часть.
Он схватил рваный барабан, повернул его целой стороной и стал отбивать руками.
– «Там-там-там» – Ленин с наганом идет в Смольный. А это «Бум-бум-бум» – волнующиеся народные массы.
Схватил трубу и протрубил, отбросил ее и ударил кулаками в барабан.
– Залп Авроры. Первая часть симфонии закончена. Дальше часть вторая трудовая, третья героическая и феерический финал. Сегодняшний день, юбилейная годовщина, аплодисменты, но накатывают новые шаги… революция продолжается! – выкрикнул он.
Его лицо раскраснелось, полы рубашки вылезли из брюк. Оказывается, и дирижер ждет гастролей. А музыкантам все равно. Играют одно и тоже и никогда не встают посмотреть, что происходит на арене. Скоро потянут за веревочку и шапито упадет. Музыканты останутся в чистом поле. Или не очень чистом. От людей и зверей столько мусора. Только когда же за нее потянут?
– Малой! Где прячешься? Иди, работай!..
Попробуйте подмести комнату. Уберите квартиру. Наверняка устанете. А теперь подметите зрительный зал. В котором накануне набросали фантики и стаканчики от мороженого и лимонада.
Устав, в фойе ложусь на вытертый плюшевый диван. На гастролях убирать будет Семен. Ведь у него нет своего номера.
Неожиданно зашел Белый. Меня он не видит. На столе, у которого фотографируются с удавом, закрытая на замок копилка с надписью: «На корм животным». В ней всегда что-то громыхает.
Белый перевернул ее и потряс. Несколько монет выпали и раскатились по столу. Тряс, пока не набралось меди и серебра рубля на полтора. Поставил копилку на место. Уходя, заметил меня. Спокойно пересчитал мелочь на ладони.
– Рубль сорок две. Я не Капитоша. Мне есть каждый день надо. Хотя бы два раза. До зарплаты еще неделя…
Джимка в последнее время часто отказывается от еды. Я держу повод, а дрессировщик с ветеринаром вставили верблюду в задницу градусник и переговариваются.
– Стул нормальный?.. Не меньше ведра… Копытом не даст?.. Он смирный... Сильно не щупай, а то в парня плюнет.
У Джима толстые губы, большие выпуклые глаза. Его редко выводят. Зачем ему солома? В нескольких метрах от шапито трава. А он питается шляпами. Погонщик плетет все новые. Только я ему приношу ветки со свежей листвой.
Джим наклонил голову, губами потрогал мое лицо. Я погладил его.
– Старый просто, – поставил диагноз ветеринар и ушел.
– Беда! – вздохнул Погонщик. – И с животным беда, и без него беда.
– Почему?
Потому-что фокусники, эквилибристы, клоуны – халявщики. Чемоданчик собрал и поехал. А с животным? Ладно питон или обезьяна. А медведь? Тигр? Жрет каждый день! Слух пройдет, есть место в Тюмени. Дозвонишься, буркнут: «приезжайте, посмотрим». Так его туда перевезти надо. В цирковое поступать будешь? Не вздумай на дрессуру, сто раз потом проклянешь. Лучше на клоунаду. Повторяй, что в жизни видишь, и дело в шляпе. Работай на контрасте. Доводи до абсурда, и люди смеются. Главное, грань не перейти.
Джим слушает, тяжело вздыхает и кивает головой. Словно подтверждает: «Не иди в дрессировщики, иди в клоуны»…
На солнце видно, какое шапито старое. Полотняный край двери на служебном входе треплет ветром. Шли последние дни учебы. Будущие девятиклассники держались особняком, смотря на остальных с чувством превосходства. Собравшиеся в техникумы готовились к экзаменам. Остальные прогуливали уроки, дрыхли до обеда, пили портвейн за школой. А я бежал в цирк.
В курилке артисты подставили лица солнцу.
– Дырка – показал Черный на прореху в шапито.
Вокруг отверстия черное влажное пятно. Через него в дождь затекает вода.
– Живем, как в болоте! – возмутился Фокусник. – Зимой холодно. Летом жарко. Весной и осенью утонуть можно.
– Не хотите перейти в каменный цирк? – спросил я. – Который в центре?
Они переглянулись и дружно замотали головами.
– Здание цирка кирпичное капитальное. Артисты все время разные, – объяснил Черный. – Приезжают, поработают и уезжают. Скандалят, кричат, что в Сыктывкар не хотят, а в Элисте им делать нечего. И все равно едут, куда скажут. Всю жизнь на чемоданах.
– Как вам повезло.
– Чем это нам повезло? – процедил Белый.
– Можете свернуть шапито и уехать. Куда – решите сами. В новое место или в старое, где прославились. Вы ничего не теряете, не понравится – вернетесь…
Каждый из них говорил мне об этом. Но вместе они почему-то погрустнели.
Фокусник достал зажигалку и пачку сигарет. Одну протянул Дрессировщику.
– Надо дырку зашить. Скажи Семену.
– Семен скажет, что он не портной, и не медведь, чтобы я им командовал.
– Тогда скажи директору, а он скажет Семену.
Снова, когда я при всех начал разговор про поездку, артисты перевели его на другое. Я заметил, что у Белого трясутся руки. Пора принять лекарство из шкафчика в гримерной.
Черный полез в карман. Зазвенел мелочью. Протянул горку монет.
– До вечера гастролей точно не будет, сгоняй в гастроном за колбасой и булкой.
– Магазин закрыт до обеда. Сюда шел, очередь как змея…
Черный спрятал деньги. Неожиданно подскочил, сделал сальто, и с криком «очередь как змея, очередь как змея!» убежал в шапито.
Разошлись и остальные. Мне показалось, они избегали смотреть в глаза друг-другу. Почему? Наедине все время говорят мне о гастролях. А между собой, что лучшая аптека на Краснопутиловской, а до ларька у пивзавода дойдешь за полчаса. С завистью обсуждают, как Рыжему удалось прописаться в комнате, которую он снимал у какой-то бабки.
Остался лишь Белый. Закрыл глаза, подставив лицо солнцу. Неужели не понимает, без гастролей, что он лучший и что у него все украли, будут знать только я и артисты шапито. Остальные считают: лучшие клоуны в Москве, Киеве и Ереване. И решил его поддразнить. Побудить к действиям. Пошел за ним в гримерку.
Пока он гримировался, вдохновенно врал. Про его врага киевского клоуна. Якобы по радио сказали, что его наградили орденом «Знак Почета», а сам он в интервью заявил, что в его училищных тетрадях есть наработки, которые покажет на зарубежных гастролях.
Белый наносил грим и сопел. Процедил:
– Поеду в Киев, выйду на арену, пусть при мне хоть что-нибудь свое покажет. Мерзавец, уже год на письма не отвечает. Куда этот хмырь едет?
– В какой-то Дрю Селей, – нарочно исковеркал название я.
– Дю Солей! Цирк Солнца в Канаде, такие вещи знать надо, неуч! Не будешь учиться, останешься в жизни за ареной…
Он ругался, руки дрожали, банки с гримом стучали стеклом о стекло. А я нанес новый удар.
– В одной республике клоун министром культуры стал.
– Клоун министром? Не свисти!
– В Армении. Говорит, что профессионалы от него отворачивались, но зрители всегда на его стороне.
Я говорил, что успех у тех, кто много ездит. Про Никулина, Попова и Енгибарова.
За пять минут Белый словно постарел дет на десять. Будто опилки, которыми он осыпал Рыжего, попали и на него, навсегда застряли в волосах, лежали на плечах, рукавах концертного костюма. Сидел сгорбившись. В зеркале отражалось потемневшее лицо с белым гримом. Поднялся, открыл шкафчик. В нем оказалась бутылка водки и граненый стакан. Не обращая на меня внимания, Белый пил из горла. А я ушел.
– Дунай-Дунай, поди узнай, где чей подарок! – во весь голос распевал Жонглер в гримерке. Ему моя помощь больше не нужна.
Дирижер собрал оркестр. Пока скорописью дописывал что-то в ноты, музыканты переговаривались.
– Нелька без страховки надо мной попой летит, в ноты не попадаю! – жаловался барабанщик.
– Какие у тебя ноты? – недоумевал трубач.
– Тебе не понять трубадур!..
– Уйду на тарелки. Ударишь за вечер два раза, а зарплата та же…
Носится по цирку Семен. Накануне кричал, что хватит работать за восемьдесят рублей на подхвате. Что мальчишку взяли в пару к Фокуснику, а ему не дают поставить номер с питоном. С заявлением об увольнении пришел к директору. Вышел от него окрыленный.
– Директор сказал Капитошу готовить, – бросил он мне, – свой номер! Афиши закажут.
Взволнованный бегал с удавом по цирку, что-то писал на листах. Рвал их. О чем-то спорил с Черным. Балансируя на стремянке, огромной иглой зашивал дырку в полотне.
– Хороший у нас номер! – Фокусник загримирован под волшебника. Красный атласный халат, как у Деда Мороза, колпак, украшенный звездами. На лбу проведена синяя полоса. Волшебная палочка – отпилена от ручки швабры и покрашена в синий. – Человек заходит в кабинку и исчезает. Выходит другим. Зайти бы в нее и выйти молодым…
Он задумывается.
– Три раза в цирковое поступал. Потом место искал. По всей стране мотался. Говоришь, директор направление даст? Не торопись…
Не понимаю, о чем он.
– Мы же скоро поедем на гастроли!
Он словно очнулся. Не заныл, как в курилке. Приободрился.
– На гастролях всем покажем! Не только «Машину времени». У меня такие номера есть! Закачаешься. Увертюру играют. Пора…
Шапито заполнили зрители. Представление не начиналось. Не было Белого. Его искали по всему цирку. А он вусмерть пьяный валялся за клеткой с медведем.
Номера клоунов шли насквозь. Начинали и заканчивали представление. Оркестр второй раз отыграл увертюру. И тут дирижер прикрикнул на музыкантов, и те достали ноты.
Дирижер впервые повернулся к зрителям. Всегда стоял к ним спиной, сверкая потертостями на локтях фрака. Перегнулся, что-то крикнул шпрехшталмейстеру. Тот удивленно поднял брови. Дирижер сложил квадратиком лист нотной бумаги и бросил его вниз. Шпрехшталмейстер развернул бумагу и торжественно прочел:
– Симфоническая поэма «Шаги революции». Первая часть. Первое исполнение.
Дирижер взмахнул палочкой. Взвыла труба. Ухнул барабан. Зрители недоуменно переглядывались. Им ведь не разъяснили, как мне, что все это значит. Там-там-там – спешит в Смольный Ленин. Бум-бум-бум – за ним бегут солдаты и матросы. Вой трубы – призыв. Удар барабана – выстрел Авроры. Революция!!!
Я смотрел на музыкантов. Интересно, о чем мечтали они? В детстве с неохотой ходили в музыкальную школу, после нее, бросив скрипку или трубу, бежали играть в хоккей или в войнушку. Выросли и где-то работали. В старости достали с антресолей инструменты и невидимые играли в цирке. Некоторые, наоборот, упорно занимались. Сбивали пальцы на струнах, пытались сочинить музыку. Итог один. Тесная оркестровая цирка. Увертюра, медвежий проезд, барабанный полет Нели, тягучий проход верблюда. Парад-алле. И тут заставили играть какую-то симфонию. Чувствовали себя неуютно, как медведь вне клетки. Потому не попадали в ноты…
Взбешенный директор схватил меня за рукав.
– Ты последний Белого видел! Трезвый был? О чем говорил?
– Говорил… Поеду в Киев. Выйду на арену и сработаю номер лучше их клоуна.
– Опять Киев? Идиот! Проспится – уволю!..
Представление начали на полчаса позже. Часть зрителей ушла на симфонии. Еще до выстрела Авроры. Все шло наперекосяк. Сбивался оркестр. Падали тарелки и мячики у жонглера. Неля-воздух покачалась на площадке, примерилась к прыжку и пристегнула обратно лонжу.
Тяжелее всего Черному. Работал за двоих, на нервах и характере. Импровизировал на ходу. Подходил к зрителям, спрашивал вполголоса:
– Белого не видели? Сегодня зарплата. Только получил, и тут жена из Салехарда приехала за алиментами. Не знаете, где прячется?
Смеялись вяло.
Том единственный знал, где Белый. Распсиховался и отказался вылезать из коляски мотоцикла. Сидел, прижав к себе портфель. Наверное, думал, что пока работает на арене, Белый заберет кастрюлю с винегретом и закроется в клетке.
Хуже всего было с верблюдом. Джим шатался, словно пьянствовал с Белым. Падал на передние ноги и отказался есть шляпы. Не хотел уходить. Оглядывался.
Кое как дотянули до антракта. Ко мне снова подбежал директор.
– В номере с Рыжим выйдешь вместо Белого! – бросил он и убежал.
Мир перевернулся. То, к чему идут годами, для чего учатся, пробиваются, интригуют, я получу даром. Как оказывается просто, надо лишь убрать кого-то на твоем пути. И забрать его дело. Впервые выйду на арену. И на парад-алле.
Зрители рассаживались. Их стало меньше. Многие ушли после первого отделения. Черный шепотом объяснял:
– Садись ближе. Рыжий достанет из кармана газету. Я крикну: «Да у тебя Пионерская правда!» Ты выскакиваешь и работаешь вместо Белого…
Невозмутимый канатоходец прошел по проволоке. В конце покачался, показывая, как ему непросто живется. Мужественно устоял. Спрыгнул, поклонился. Сорвал аплодисменты. В гримерке забрал авоську с сырками и сметаной и ушел.
Паузы заполняли как могли. Провели макаку в детском платьице. Шпрехшталмейстер рассказал анекдот. Фокусник вышел третий раз. Одаривал публику лентами. Снимал цилиндр и кланялся. Пока из него не вылетел голубь. Остановившись передо мной, превратил карандаш в конфету и отдал ее мне. Шоколадная «Мишка на севере», из гастрольных запасов. Хотел подбодрить перед выходом.
Дрожа от волнения, я отсчитывал номера. Веселой стайкой, под аплодисменты, убежали пудели. Силач с выпученными от усилий глазами, шатаясь, пронес толстую женщину в зеленом платье с отливом. И вот Рыжий. Вышел на середину арены, растерянно оглянулся. Протянул руки к зрителям.
– Живу столько лет и не могу понять! – начал привычный текст. – Что творится вокруг? Где добро и справедливость?
Появился Черный, волоча два набитых мешка. Мешки больше Черного, публика довольно засмеялась.
– Подскажите, всё, что мне обещали, где это, у кого? – обратился к нему Рыжий.
Черный отбросил один мешок. Вторым размахнулся и огрел Рыжего.
– Я только хотел спросить, имею ли право, – протянул тот какую-то бумагу.
Второй удар чуть не сбил его с ног.
Рыжий отряхнулся и достал из кармана газету.
– Даже в «Пионерской правде» писали! – пожаловался он зрителям.
Я вскочил, перепрыгнул ограждение. Схватил мешок. Прожектора сошлись на мне. Замахнулся и… не смог ударить.
Зал, набравший воздух, чтобы смеяться, разочарованно выдохнул.
– Хрясь!.. – Черный со всей силы приложился к Рыжему.
Рыжий зашатался и схватился за голову. С нее посыпались опилки.
Черный незаметно больно толкнул меня. Я поднял мешок и замер. Лица зрителей слились в круг. Прожектор слепил. Мешок неожиданно стал тяжелым, руки не слушались.
– Бей! – с ненавистью глядя мне в глаза, прошипел Рыжий.
Я замахнулся. Постоял. Бросил мешок и убежал. Бить кого-то я не мог. Даже понарошку.
Зрители разочарованно свистели. Моя жизнь на арене закончилась. А без нее я себя не представлял. Пыльный занавес сошелся за спиной. Я шел по задворкам шапито. Рабочие собирали железный коридор из прутьев для Тома.
– Дорогу артисту! – насмешливо, с ноткой зависти крикнул Семен.
Обычно стоявший, равнодушный ко всему верблюд лежал. Волосатый бок тяжело вздымался. Привязанная к столбу голова задрана.
Я ослабил повод, голова легла на опилки, мне показалось, что он благодарно глянул на меня.
Привязали и макаку. Блестящая цепочка тянулась к ошейнику. Когда подошел, она вскарабкалась на руки, доверчиво прижалась ко мне. Я отдал ей конфету. Обезьяна ловко сорвала обертку, сунула ее за щеку. Лапы пробежались по моим карманам. Не найдя ничего, она оскалилась и больно укусила меня за палец.
На арене медведь боролся с дрессировщиком. Со стороны кажется: мишка вот-вот сломает соперника. На самом деле они просто качаются, качнулся влево-вправо – получи лакомство. Полуслепой медведь не видел зрителей, слышал неясный шум, чувствовал опасность, от которой надо спрятаться. Донеслись аплодисменты. Мимо меня по собранному железному коридору бежит медведь. Его никто не гонит, огромный револьвер остался на поясе дрессировщика. Медведь, задыхаясь, мчится и успокаивается, оказавшись в клетке. Когда лязгнет засов…
– Мама! Хочешь фокус покажу?
Мама пришла с работы усталая, сидит на стуле и смотрит в одну точку.
Подняв правую руку, вожу ею из стороны в сторону, щелкаю пальцами. Левой кладу в карман пальто шарик.
– Что у тебя в кармане?
– Теннисный шарик, – усталым голосом отвечает она. – Сделал уроки?
– Уроков больше нет.
Рассказать ей о своем позоре? Она просто не поймет.
– Тебе неинтересно?
– Что?
– Фокусы. Цирк.
Она посмотрела на шарик.
– На работе весь день фокусы. Давай хоть дома без них. Пойми, цирк – ненастоящее. Инженер – настоящее. Учитель. Повар. Слесарь. Цирк – это ветер. Подул, и нет его.
– В нем каждый вечер полно народа. Почему, если ненастоящее?
– От настоящего устают. Здесь большой город, а я росла в поселке. Клуб в субботу и воскресенье открывали кино показать. Набьются так, что не продохнуть. В телогрейках и мужики, и бабы, в валенках, сапогах кирзовых. Киноустановка тарахтит, на экране жизнь другая. Поют, танцуют. Актеры красивые, дома высокие. Все смотрят. Матерятся, лузгают семечки. Пленка рвется. Топают, кричат… – Она вздохнула. – Так хотелось чего-то другого. Стала французский учить. Сама не знаю почему. Учебник достала, словарь. Думала, выучу и все пойдет по-другому…
На полке толстый словарь французского языка. Провести пальцем по срезу, на нем останется бархатная пыль. Мама не заметила, что некоторые слова я вырезал.
– Мечтала о красивой жизни. Теперь мечтаю купить пальто. Куплю пальто, надо копить на сапоги. Красные туфли. Кучу денег за них отдала. Пройтись в них. Чтобы все оглядывались. Зима ведь закончилась. Купить пальто или нанять репетитора? Пересдашь тройки – возьмут в девятый класс. Потом институт. Получишь нормальную работу без цирка. А мне детей нянчить.
– Каких?! – удивился я.
– Твоих.
Я засмеялся. Мама грустно улыбнулась.
– Зарплата сто сорок, премия двадцать. Пенсия будет восемьдесят рублей. Зато на пенсии новое пальто не нужно. Сапоги можно носить войлочные. «Прощай молодость». С резиновой подошвой. Жизнь прошла как-то быстро. Никто так и не спросил: Парлеву Франсе? Не сказал: «Мадам, вам так идут красные туфли».
Почему она плачет? Из-за пальто? Ненужного французского? Красные туфли? Новые пуговицы в протертых петлях? Ерунда какая-то. Не расскажу про мой провал. Не поймет. Обрадуется, если перестану ходить в цирк. Если засяду дома, буду учиться, топать на работу и с работы в расхлябанных ботинках. Не хочу такую жизнь.
За окном дождь. Зима прошла. Везде грязь и лужи. Люди ходят в черном и коричневом. От метро в магазин, потом в подъезд. Смотрят под ноги. Будешь смотреть на небо – во что-нибудь наступишь. Лампочка во дворе разбита. Скамейку выворотили. Пришли домой и разговоры, как выкроить рублей десять или двадцать, у кого занять до получки. Лишь в цирке яркие огни и каждый вечер праздник.
На следующий день привычной дорогой направился в шапито. Не зная, пустят ли в него после вчерашнего. Не пустят – вечером придется купить билет. Робко, словно впервые, зашел со служебного входа. Но всем было не до меня. Артисты стояли кучкой, о чем-то переговаривались. Погонщик сидел в курилке, взявшись за голову.
Умер Джим. Семен сказал, что верблюд всю ночь вздыхал. Вставал и ложился. Я пришел, когда его выволокли к площадке, где разгружали машины.
Прихромал мотоциклист без кожаного пальто и очков-консервов.
– Еще теплый! – запустил директор руку в шерсть.
Они о чем-то коротко переговорили. Вскоре Семен принес топор с пожарного щита. Походил вокруг Джима.
Все стояли и смотрели. Белый с бутылкой минералки в дрожащей руке и сигаретой в другой. Фокусник тяжело вздохнул, будто говоря: «Все мы там будем». Силач обхватил себя руками за предплечья, словно закрылся.
Семен примерился, занес топор. И тут из шапито вышел Рыжий. Без грима и парика. Откуда он взялся? Всегда приходил не раньше обеда.
– Дай я! – забрал он топор. Снял пиджак и шерстяную безрукавку. Замахнуться старый клоун не мог, положил топор на плечо, выдохнул и резко опустил.
Тело на земле качнулось. Клоун бил снова и снова. Летели ошметки шкуры и мяса.
Пришла Неля. Обошла верблюда, положила руку мне на плечо и жадно смотрела. Небольшой шматок с волосами по краю упал к ее ногам.
– Пожарить? – подковырнула его туфелькой гимнастка.
– Кто знает, от чего он сдох? – пожал плечами Жонглер.
– Зачем при парне? – Силач взял меня за руку и хотел увести.
– Пусть привыкает к жизни, – засмеялась «ласточка», держа меня неожиданно сильными и жесткими пальцами.
– Не забыл? – нашла она глазами Дрессировщика. – Шкуру Тома мне обещал.
– Сама выделывать будешь… – буркнул тот и ушел.
Я вывернулся и убежал. Вглубь цирка. В уголок, где среди старого реквизита мой рюкзак для гастролей. Здесь можно побыть одному и подумать. Я ведь официально не был ни артистом, ни рабочим. Позвав меня и не найдя, быстро успокаивались.
Когда часа через три вернулся, Джима не было. Остатки куда-то увезли, холодильники, зло урча, морозили мясо. Топор помыли и повесили на пожарный щит.
Вечером заиграл оркестр. Зрители потянулись к цирку. Все как обычно. Летала под куполом Неля-воздух. Разъезжал на мотоцикле медведь. Тянул руки к зрителям Рыжий. Номер Джима заменили собачки. Стояли за партами, одну парту занял Черный.
Пуделиха писала на доске «2х2», и пудели лаяли четыре раза. Черный гавкал пять раз, собаки оборачивались и лаяли на него. Черный подкрадывался, писал на доске «=5». Свора срывалась из-за парт и гналась за ним. Все скрывались за кулисами. Зрители хлопали.
Я успокоился. Провал в клоунаде? На гастролях работаю с Фокусником. В паре с тем же Рыжим. Номер «Машина времени» или «Кабина будущего». Никого бить не надо. В гримерках кидал фразы: «Мы с фокусником… наш гастрольный номер…». Доказывал всем, что тоже артист, ну или почти артист…
– Садись, добрая душа! – добродушно сказал Белый. – Пожалел Рыжего? Ха-ха! Друг мой, добрая душа – хорошо, но жить с ней как? За ареной никто доброты не оценит, будут норовить хапнуть у тебя побольше. Еще в училище понял, и ты поймешь со временем…
Черный смотрел на нас со скамеечки в углу.
Неожиданно я подумал: Белый рад, что у меня ничего не получилось и я сорвал выступление. Выступи как надо, отлупи Рыжего, сказали бы: пусть парень работает дальше. А ты бери его метлу и убирай за животными.
Черный же стал относиться ко мне лучше. Утром крепко жал руку. Кто поймет этих клоунов?! Странно, что Рыжий обиделся. После того, как отказался его бить, словно махнул на меня рукой. «Ничего из него не получится» – говорил кому-то. Будто я его в чем-то подвел.
Жонглер паковал реквизит в большой чемодан.
– Как думаешь? – спросил он, – «Семь тарелок» – хорошее название номера?
– Не очень, – пожал я плечами, – как ресторана.
– Где ты видел такое название ресторана? Скорее забегаловки вокзальной. Как тогда назвать?
– Сервиз! – выдал я.
– Годится! – обрадовался он. – Молодец! Русский сервиз! Отправлю телеграмму в Будапешт. Поменяю название номера. Тарелки раскрашу под хохлому. А лучше под флаги. Семь стран участников, семь флагов! Считай, первое место в кармане. На фестиваль приезжают французы, канадцы. Увидят мой номер.
Он вскочил и забегал по тесной гримерной.
– Будапешт не Париж и не Лондон, это первый шаг. И последний шанс. На днях загранпаспорт получать.
Ему надо готовиться к выходу, а он все не мог успокоиться, по лицу гуляла улыбка. Потом и вовсе засмеялся.
– Здорово ты в курилке про комсомольские стройки выдал! Посмотри на наших артистов. Какие комсомольцы? Не парад-алле, а парад ветеранов. Новых номеров нет, весь день в курилке сидят. Им все равно, что я жонглировал семью предметами. Слепые, как Том… но того хоть держат в клетке. Пусть рассказывают дальше о своих подвигах. А я в понедельник купаюсь в Дунае. Переплыву из Буды в Пешт и обратно.
– В Венгрии вас заметят и пригласят куда-то еще! – заверил его я.
– Пригласят через Госцирк, – подхватил он. – Придет заявка: отправьте Никулина, Запашного и меня! Все забегают, кто такой? Почему не народный артист? Как до сих пор живет в общежитии?!
Он с неохотой взял тарелки, как официант, и отправился на арену. В этот вечер он ронял их. Зал свистел. Перешел на мячики, которые ронял специально, ловил и подбрасывал ногой. Вработался. На сосредоточенном лице капли пота.
Я смотрел на него, на Силача, на канатоходца, на воздушную Нелю, каждый вечер прыгающую по кругу с перекладины на перекладину. На солидного, как генерал, шпрехшталмейстера с густыми бровями. На хромого равнодушного фотографа в очках-консервах за рулем мотоцикла. Бегающих по арене клоунов. Лучи прожекторов, аплодирующая публика и в конце парад-алле.
Ночью долго не мог заснуть. Мысли путались. Почему у Силача при могучем теле детское лицо, а у Черного при детском теле лицо взрослого? Почему обезьяна укусила меня, поняв, что конфет больше нет? Почему медведь боится выходить из клетки? И почему, чтобы занять место на арене, надо кого-то обмануть, зато потом можно лупить других пыльным мешком по голове? Стоило закрыть глаза, передо мной проходили артисты. Все они, как и я, ждут гастролей. Мечтают о них, постоянно о них говорят и… не решаются. Раз так, я должен им помочь. Хватит тянуть. Еще одна причина – в кармане новенькое свидетельство об окончании 8 классов. Пусть в нем лишь тройки…
Дверь кабинета директора заперта изнутри. Из него доносились крики. Надо же, кто-то смеет кричать на директора! Я терпеливо ждал, щелкнул замок, из кабинета вышли Мотоциклист с кассиршей.
Директор был рассеян, когда я зашел, прятал в стол какие-то бумаги.
Я спросил про гастроли. Когда точно поедем. Какого числа. Раньше он отвечал, что не готова клетка для Тома. Про мой номер и афиши. Про специальный автобус. Большой Икарус, на котором будет написано «Цирк!». Его уже собирают для нас в Венгрии. Что…
Сегодня оправдываться не стал.
– Мы продали билеты. Пока не покажем представления, уезжать нельзя. Согласись, взять деньги и уехать – нечестно. Покажем всем, кому продали, и в тот же день едем! Отличная идея. Через всю страну на Байкало-Амурскую магистраль. На станции закажу вагоны. Купейный – артистам, плацкартный – рабочим, товарные – для реквизита и животных. Ты едешь в купейном. Надо посчитать ящики под реквизит. Держи! – протянул он несколько контрамарок. – Отдашь друзьям, пусть посмотрят напоследок. Собрать шапито – ерунда, отвязать тросы, оно само упадет. Прямо сейчас подам заявку на вагоны.
Взял портфель, запер кабинет и убежал, подмигнув мне напоследок.
Шапито само упадет… Я вспомнил Нелину юбку. Я часто ее вспоминал. И почему-то не поверил ему. Пошел в кассу. Дождался, когда уйдет покупатель, и спросил:
– У нас остались непроданные билеты в этом месяце?
Кассирша сидела в своем закутке не больше шкафа. За окошком стол, стул и сейф.
– Немного есть. Если для знакомого, найду место получше.
– А на следующий месяц?
– Половину продали. Тебе зачем? – насторожилась она.
– Хочу привести свой класс, сорок человек. На деньги родительского комитета. В честь окончания восьмого класса. Учительница просила посадить нас вместе.
Она пролистала тетрадь.
– Только через два месяца. Каникулы. Все распродано. Заявки на группы есть до конца года.
До конца года?.. Я зашатался словно Рыжий, огретый пыльным мешком по голове.
Зачем директор обманул меня? Я вышел на улицу. Посмотрел на афишу. «Сегодня и ежедневно». За эти месяцы так и не появилось: «Спешите! Последние представления!».
Прошелся по цирку. Приходили артисты. Таскали что-то рабочие. Все как обычно. На пожарном щите топор. Мне казалось, что ржавое пятно на нем от крови Джима. Я не раз пробовал оттереть его шлифовальной шкуркой, металлической щеткой, тер до белизны и блеска, но через несколько дней пятно проявлялось.
Семен позвал разгружать машину, но я отмахнулся. Не стал подметать в зале. Кто-то еще просил помочь, но я не обратил внимания. Шел с тетрадкой из гримерки в гримерку.
– Мой несостоявшийся паж! – повернулась желтой спиной Пуделиха. – Застегни.
Она уже ухитрилась зацепить два крючка.
– Не могу, – сухо ответил я. – Директор велел узнать, сколько ящиков вам надо под реквизит.
Она испуганно посмотрела на меня.
– Срочное распоряжение, гастроли по Байкало-Амурской магистрали. Цирковой поезд. Выезд в понедельник. Директор на станции заказывает вагоны.
– Это невозможно! Я не готова… Категорически!.. Пудель вот-вот родит…
Она села на стул. Застегнутые крючки с треском вырвали кусок ткани…
– Чайку с леденцами? – предложил Фокусник, смахнув тряпкой пыль со стола.
– Нет времени, – отказался я, – где ваши шоколадные конфеты? Едем на гастроли. Дальний Восток. Директор велел всех обойти, узнать сколько ящиков надо под реквизит. Он сейчас на станции вагоны заказывает. Нам-то ящика хватит? Мой костюм положить не забудьте.
Фокусник растерянно молчал.
– Поедем по маленьким городам, – подбодрил я его, – в каком-то ждет цирк маленькая девочка…
– Что-то я приболел, – севшим голосом пожаловался он, снял очки и протер стекла грязной тряпкой, – верно Жонглер заразил, какая-то эпидемия в цирке.
– Мы же номер для гастролей приготовили!
– Не знаешь, поликлиника днем до скольки принимает? Вроде успеваю.
– Зачем тогда мы репетировали номер? – крикнул я. – «Машина времени!»
– Директор просил занять тебя, чтобы не приставал, – пробормотал Фокусник, отвернувшись…
Силач последнюю неделю не носил свою подругу по арене. Отлично!
– Едем! – обрадовал я его. В понедельник. Можно номер без Нели. Возьмете гири и штангу. Вам на реквизит не меньше, чем полвагона надо?
– Маргарита в таком положении, что не могу ее оставить. На год гастроли откладываются. Потом может быть. Если она меня отпустит…
Канатоходец неторопливо ел творожный сырок.
– В стране несколько городов, где можно гарантированно купить молочку в определенное время. Что-то мне подсказывает, цирковой поезд поедет не по ним. Уступаю другим свое место в купейном вагоне…
Крики клоунов слышны из коридора.
– Полтора клоуна это единица и половина. Единица – я!
– Палочка ты, а не единица! Без ноля!
– Это чей голос из-под стола?..
Мой приход перебил их склоку.
– Я по делу, – перебил Белого, – в понедельник выезжаем. Директор на станции насчет вагонов договаривается. Просил узнать, сколько вам ящиков надо для реквизита?
Клоуны переглянулись.
– Куда? – глухим голосом поинтересовался Белый.
– Поездом на Байкало-Амурскую магистраль. Там вы всем докажете…
– Что я докажу?! Киев и Беркакит, разницу понимаешь? Одним все, другим Тында! Мой уровень Ереван, Париж и Барселона. Юрий Никулин, увидев мое выступление, испугался и дал команду задвигать меня, не пускать в столицы. Гастроли – его происки…
Дальше привычно кричал, что у него все украли, и таланту не пробиться, выступая по деревням.
– Куда я без Белого? Работаем парой, – сказал Черный и уткнулся лицом в поджатые колени. Словно они и не ругались до моего прихода.
Я вышел, а Белый все не мог успокоиться:
– Скажи мне про вызов в Москву, в цирк на Цветном бульваре, в цирковое училище преподавать, это мой уровень...
– Нет! Нет! Нет! – Неля вытянула руки, словно отталкивая меня. – Там тайга и комары. Перекладины не повесишь. Как макака буду с ветки на ветку прыгать? Вот еще?!.
– Том не доедет! Он старый, и я старый! – возмутился Дрессировщик. Прямо в концертном костюме побежал к директору. Рука на рукоятке револьвера…
– Бляцкая макака не слушается! – жаловался Погонщик. – Как с Джимом было хорошо, а эта гадина кусается. Что я на гастролях покажу? В наморднике ее по рельсам водить?..
Дирижер, когда я сунулся в оркестровую, улыбнулся.
– Мой первый слушатель! С чем пожаловал?
– С радостной новостью! Скоро у вас слушателей будет много. В понедельник едем на гастроли. На поезде за Урал. Исполните свою симфонию. Потом скажете, что впервые она прозвучала на Байкало-Амурской магистрали.
Дирижер неприлично уселся на барабан.
– Так-так-так, – быстро сказал он. – Понимаешь, готова увертюра. Первая часть закончена вчерне. Ленин и матросы пришли в Смольный. Бахнула Аврора. Дальше надо изобразить НЭП, это, впрочем, нетрудно. Вплести шимми, фокстрот, но как пристегнуть электрификацию, убей Бог не знаю! Лампочками что ли помигать? Индустриализация, тут заводские гудки, шум фабричных машин… Даже, если навалиться, месяца три работы. Потом оркестровка. Репетиции. Через год. Не раньше!..
Я обошел всех, и все отказались ехать. Что-то кричали у кабинета директора.
Гримерка Жонглера пуста. На стене рыжий парик клоуна. Жонглер ушел получать загранпаспорт и завтра уезжает в Будапешт. Номер «Русский сервиз». Семь тарелок. Впервые в мире. Сидя на табурете я смотрел в зеркало.
Цирк гудит как растревоженный улей. Зачем я это сделал? Рассчитывал, что обрадованные артисты заставят директора вернуть зрителям деньги за билеты и поехать! А они перепугались. Почему?!
В зеркале мои растерянные глаза. Противные детские пухлые щеки. Легкий пушок раздражал, и я сбрил его. Теперь волосы растут черные и жесткие. Неля рукой провела по ним, сказала, что я уже «царапучий», и она подарит мне бритву. Которую у нее забыл какой-то друг. Незнакомый «друг» был неприятен.
Под зеркалом банки с гримом. Вернется директор. Его встретят возмущенные артисты, он скажет, что гастроли – моя глупая фантазия! Что дальше?
Я открыл банку. Провел синюю полосу на лбу. Я – фокусник? Отвлекать внимание и делать то, что тебе нужно? Стер ее салфеткой. Черной краской удлинил глаза. Я – акробат, летать под куполом, в безопасном месте отстегивая лонжу?.. Чуть-чуть грима, точками здесь и здесь. Идти по проволоке, как невозмутимый канатоходец? Пятнадцать минут, аплодисменты и домой с сырками в авоське?.. Из всех банок и побольше. Белые щеки, красный нос, черные глаза. Весь вечер клоунада?
Ведро полно испачканных салфеток. Открылась дверь. Зашел Рыжий, бросил в угол кепку, уселся перед зеркалом.
– Что за шум в шапито? Вопли, будто премию делят.
– Делят места в вагонах, – выдавил я. – Возвращаем деньги за билеты и наконец-то едем на гастроли.
Рыжий достал пачку Беломора. Растерянно посмотрел на меня.
– Ваша папка пополнится новыми газетами. Белый и Черный отказались. Один, как раньше, потащите на себе все представление. И вас не будут бить мешками. После гастролей получите звание не заслуженного, а народного артиста!
– Может быть, – задумчиво потянул он, – но прописку потеряю. Понимаешь? Гастроли минимум на полгода. Квартирная хозяйка меня выпишет. Потеряю жилье. Так я рисковать не могу!
– Вы же мечтали о гастролях! Все! Поедете, и жизнь изменится. Иначе всё, что говорили раньше – болтовня.
– Болтовня?! Я показывал газеты и грамоты.
– Это было давно! – заявил я, – они пожелтели.
Рыжий сидел, опустив лысую голову. Огненный парик на стене. Уставший старик. Достал папиросу, полез за спичками, но коробок пустой.
– Мне и сегодня аплодируют больше всех.
– Вам кричат «дурак»! Аплодируют Белому и Черному, чтобы сильнее вас били.
– Наивность бывает жестокой. Ты жесток. Кто ты такой, чтобы мне это говорить?! Изменится? Ничего не изменится! Приходишь сюда каждый день. Год за годом. Садишься перед этим страшным зеркалом. Слева прошлое, справа будущее. Посередине сам, с полными ужаса глазами. И надо держаться. Пока крюком не оттащат как Джима. Гастроли! Что ты везде лезешь с гастролями? Только бередишь. Ничего не понимаешь в жизни, сопляк! За Томом убери, на весь цирк воняет. За собой подотри! Не Том на арене обосрался, а ты…
Он раздавил в ладони спичечный коробок.
– Спички принеси! Мухой! Скоро на арену. Пусть я сдохну на ней, но ты всю жизнь будешь говно за верблюдом убирать. Хотя и тот уже сдох…
Старый клоун указал мое место. Уборщика. Мальчика на подхвате. Слушателя историй об их подвигах. Я попятился. Лысый орущий старик. Рыжий парик на стене. Вспомнил пожарный топор, которым он рубил Джима.
– Ты не Рыжий, а лысый! – крикнул ему и убежал.
Капитоша съел крысу и будет спать месяц в аквариуме. Сонного его выносят фотографироваться за рубль. Что ему снится? Джунгли? Зачем он высовывает раздвоенный язык? Мог бы уползти в парк, лазить по деревьям. Вернуться к зиме, когда облетит листва и замерзнут лужи. Том в тесной клетке. Медведю достаточно провести по парусине лапой с желтыми длинными как ножи когтями.
Нужна ли им свобода? На клетке замок. Аквариум накрыт толстым стеклом. А люди? Какой замок, какое стекло держат их? Ведь это их мечта, просто они не решаются сделать шаг к ней.
Со спичками для Рыжего я шел по шапито. Том, увидев меня, поднялся и отчаянно замахал лапами. Дрессировщик убежал, не покормив медведя.
В холодильнике я набрал верблюжьего мяса. Кидал куски через решетку. Медведь лапой цеплял их и тащил в клетку. Недоверчиво понюхал. По-человечески сел на задницу, выставив подошвы задних лап. Лихорадочно ел, мотая головой. А я кидал все новые куски.
Я не могу жонглировать, показывать фокусы, летать под куполом с перекладины на перекладину, поднимать огромные гири. Меня не слушаются звери. Все артисты, кроме Черного, выше меня. И все они взрослые. Но я могу дать им свободу. Раз они сами ее боятся.
С пожарного щита схватил топор, которым рубили Джима и выбежал из цирка. Тросы тянулись от земли почти до вершины. Обрубить их и шапито упадет как юбка у Нельки. Вам придется уехать. Свобода неизбежна!
Я размахнулся, со всей силы ударил. Прикрывавший трос парусиновый чехол лопнул. Отбросив ошметки чехла, недоуменно посмотрел и побежал вокруг цирка. Бежал и бил. Канаты гудели. Они оказались стальными. Приваренными к толстым крюкам на врытых в землю бетонных блоках.
Я зажигал спички одну за одной. Сырая парусина не горела. В сарае канистра с бензином. Рванулся за ней. Неожиданно в цирке заревел медведь. Если пожар. Люди выбегут и спасутся. А Том? Капитоша? Собаки? Противная кусачая обезьяна. Звери, когда они с человеком, беззащитны. Людей мне почему-то жалко не было.
Я бросил внутрь топор и ушел. Ветер трепал парусину. Ревел медведь. Дирижеру все же удалось собрать оркестр на репетицию, ухал барабан, глухо доносились нестройные звуки труб.
Где-то внутри остался рюкзак. Фонарь разведчика с разноцветными стеклами, шлем пожарного, недочитанная приключенческая книга. Распотрошенный альбом с марками. Они мне больше не нужны…

***
Я закончил восемь классов. Все знаю, здоров и силен. Что дальше? Опять школа? Техникум или училище? Потом привязан к какому-нибудь заводу. Стальные канаты натянуты везде. Работать с восьми до восемнадцати, ездить куда-то раз в год на две недели. Полгода откладывать на новое пальто.
С утра до вечера слонялся по двору. Смотрел, как утром хмурые люди идут на работу, вечером возвращаются усталые.
Задумавшись, машинально шел к шапито. Смотрел на него издали. Два дня цирк стоял по вечерам темный. На двери табличка «Санитарный день». Рядом желтый милицейский уазик с синим проблесковым маячком на крыше. Зрители подходили с билетами, недоуменно смотрели, разворачивались и шли обратно.
В газетах ни слова. Времена других сенсаций. На первых полосах рекордные надои и битва за урожай. Социалистическое соревнование. Мы тогда упорно сражались с капитализмом, провозглашали лозунги, он не обращал на нас внимания и молча победил. Потому что капитализм внутри нас. На последней странице заметка про успешные гастроли московского цирка в Японии.
На третий день зажгись огни. Заиграл оркестр. Я не пошел на привычные звуки. Забрал из библиотеки сданные учебники и справочник для поступающих, нашел в нем цирковое училище в Москве. В него брали только после десяти классов.
Конкурс в мореходное училище оказался немногим меньше, чем в цирковое. Выучить все, что я пропустил за полгода нельзя, но можно написать шпаргалки.
На вступительных экзаменах вспомнил совет фокусника, положил на парту в углу несколько чистых листов, косил на них взглядом, правой рукой нервно двигал их, перекладывал. Левая рука под столом разворачивала шпаргалки.
Экзаменатор с нашивками капитана дальнего плавания смотрел на мою дрожащую правую руку как завороженный, несолидно подбежал и торжествующе перевернул чистый лист. Недоуменно уставился на меня.
– Извините, очень волнуюсь, – потупив глаза, заявил я.
Двойки на экзаменах ставили безжалостно, и все равно нас оставалось слишком много. На мандатной комиссии решали, кто из сдавших экзамены после учебы увидит дальние страны, а кто на всю жизнь уедет на полярные станции.
Строгим командирам я рассказал, что зимой в Якутии парусина леденеет и звенит от удара кулаком. И наша задача не отказываться. Ехать, куда тебя направили… я чуть не сказал «на гастроли».
Командиры одобрительно кивали, меня зачислили. Из коммуналки я переехал во дворец. На трамвае. Великокняжеский дворец возвышался над заливом в окружении парков. Через решетку ограды передал матери школьную форму. Остался в робе – рабочей матросской одежде. Фуражка не держалась, сползала то на лоб, то на затылок. Мать провела рукой по моей коротко стриженой голове и заплакала.
Здесь я жил и учился несколько лет. Первые месяцы, не выходя в город, да и потом выбирался нечасто. Проезжая по своему району, видел циркачей.
Силач покупал коробки с кашей в магазине «Диета». Маргарита катала детскую коляску. Она стала еще толще. Неля-воздух беззвучно хохотала за окном ресторана «Нарва». Стол уставлен бутылками, на ее плече рука какого-то военного. Белый считал мелочь у гастронома. Неделя до зарплаты. Наверное, опять занял у Капитоши. Канатоходец, Фокусник, рабочие и униформисты проходили мимо, в толпе неотличимые от других. Только Жонглера не видно. Хоть кому-то я помог. Кидает свои тарелки в Будапеште, а может и в Париже. Шпрехшталмейстер торжественно объявляет на иностранном языке: «Русский сервиз! Семь тарелок! Впервые в мире!».
Это теперь так далеко. Вокруг колонны и портики. Мрамор стен. Огромные парадные залы. Высокие окна отражают солнце. Экскурсовод с волнением рассказывает окружившим дворец туристам:
– В разные годы здесь жили…
Здесь живу я. Экскурсанты с завистью смотрят, как я за бронзовую ручку открываю тяжелую дверь. За ней салатовая краска на стенах. Бравый матрос на плакате. Старшина прикладывает два толстых пальца, отмеряя расстояние от края волос до гюйса. Курсантские ботинки грохочут по лестницам. Тяжелые ботинки с надписью «второй сорт» с изнанки. Ими хорошо кидать в крыс, шныряющих по залам дворца. Если попал – ей конец!
Рядом с дворцом бывший царский манеж с учебными классами. Казарма. Уставленные железными кроватями кубрики на двадцать курсантов. Тумбочка дневального. Стометровый коридор сверкает. Щетку на ногу и вперед. Мастику надо ночью украсть в соседнем училище. К концу первого курса это получалось у всех. Не знаю, где ее берут соседи. Наверное, воруют у нас.
Между дворцом и заливом регулярный парк, в котором гуляли цари. По аллеям рота бежит кросс. Дыхание хриплое. Сил нет. Вдалеке на горизонте уходит куда-то белый корабль. Несколько лет, и я буду на нем! Надо терпеть. Закончить училище. И никакие стальные тросы не удержат меня.
В залив врезается замшелый причал. К нему швартовалась царская яхта. Теперь здесь качаются на воде шлюпки.
– Навались!.. – кричит командир.
Мозоли от весел не сходят неделями.
Как странно. В школе мы в выходные спали до обеда, в будни норовили прогулять уроки, скатать у кого-то домашку. Других забот не было. Здесь же, помимо учебы, работа. Вечером самоподготовка под надзором старшины. Прогулка, и та строевая, колонной.
Не будешь учиться и работать – в выходной не пойдешь в увольнение. Не отпустят на каникулы. Никто не будет уговаривать, оставлять на второй год, вызывать родителей. Заберут форму и отправят домой.
Исключенных единицы. Может потому что у нас есть мечта? Как гастроли у циркачей. Но у них она оказалась фикцией. А у нас, когда белый пароход уже не виден, можно подняться на третий этаж дворца и включить локатор. Его антенна крутится в башенке над крышей. Черточка корабля еще долго ползет до края экрана. Он идет из залива в море, из моря в океан.
– Рота! Выходи строиться!..
Дни заполнены от подъема до отбоя. Но дважды в год мы гладим парадную форму. На брюках стрелки, ботинки и бляхи ремней начищены. Месяцы репетиций, чтобы пять минут пройти перед трибуной парадным маршем.
На площади играет оркестр. Улицы полны празднично одетых горожан. Май. Форма «раз». Белые фланки и чехлы фуражек. Сияют бляхи ремней. Желтые, нет, золотые курсовки на рукавах. У знаменосца белые перчатки. Впереди командир роты. Золотые погоны, кортик.
Оповестителем по тревоге, с противогазной сумкой на боку, я приехал к нему домой. Командир вышел всклокоченный, в трусах. В училище, когда орет на нас, прислоняется спиной к стене, трет поясницу. Застудил ее, когда тонул на Севере, выброшенный за борт взрывом мины. Но сегодня парад-алле! И он отбивает шаг на зависть молодым.
– И-р-раз!
Головы одновременно повернулись к трибуне. Качаются в такт шагам белые фуражки. Ловят солнце начищенные бляхи ремней.
С трибуны на нас смотрят со снисходительной улыбкой, с тротуаров с завистью.
За площадью знамя сворачивают. Строем идем в училище, переодеваемся в робу. И снова картошка на камбузе, плац и метла. Смотрим на белый пароход, идущий по заливу…
Года через три, когда я возвращался из увольнения, меня окликнул Жонглер. Он стоял в очереди у пивного ларька.
Ларек ненадолго закрылся. Напившиеся ставили кружки в лохмотьях пены на прилавок и уходили. Страждущие терпеливо ждали.
Мы отошли. В потрепанном пальто и кепке Жонглер не отличался от работяг с завода неподалеку. Я пожаловался, что не могу выбрать место практики. Три месяца на Шпицбергене или рейс на учебном судне вокруг Европы.
– Правильно, что ушел, – пробежался он взглядом по форме, лесенке курсовок на рукаве. – Нас тогда тряхнуло капитально. Директора посадили. Помнишь, Джим сдох? Его мясом животных кормили. А мясо из рациона директор продал в кафе на Путиловской. Ну и попался. Менты приехали, бухгалтерские книги проверяли, два дня не работали.
– А Том? – тревожно спросил я.
– Медведь разревелся тогда. Клетку тряс. Испугались, что тоже сдохнет, и продали на охотничью станцию для притравки собак. Нелька осталась без шкуры. В прошлом году она, наконец, сорвалась. Упала в навес оркестра, как в гамак. Отделалась вывихом. Купила собак у Пуделихи, теперь с ними выступает. Рыжий на пенсии. Цирку под него выделили звание заслуженного артиста. Но Пуделиха влезла. Приперлась на худсовет со своими шавками, те на задние лапы встали, передние тянули. Обломали Рыжему заслуженного. Он за ней с мешком по всему цирку гонялся…
Надо же. Рыжий хотел кого-то ударить мешком несмотря на артрит.
Жонглер допил пиво, стряхнул на землю клочья пены.
– Белый ездил в Киев, разобраться с однокашником, который у него все украл. Оказалось, тот давно умер. А он все писал на него кляузы. Теперь главный враг какой-то армянин. С Черным ругается. Всем говорит, что из «полтора клоуна» именно он единица. Семен все без номера. Капитошу клоуны в оборот взяли. Растянут питона. Белый голову держит, говорит, что за ним занял зеленый змей. Черный бежит к хвосту и кричит: «Где конец очереди в винный магазин?» Публика ржет. Макака не прижилась. На первом представлении забралась под купол и там сидела до конца. Поменяли в зоопарке на страуса.
Очередь к ларьку росла. Многие, чтобы не ждать освободившихся кружек, пришли с пустыми литровыми банками.
Жонглер не рассказывал про Венгрию. Пальто на нем то же, что и раньше, еще больше потертое. Все, кто съездил за границу, выделялись одеждой. Похоже, до Парижа он не добрался. И как-то странно со мной разговаривал. Голос изменился. Таким не скажешь, как раньше: «Малой! Сгоняй в магаз, двести грамм докторской в нарезке и батон…» Я был на равных. Может, чуть впереди. Форма курсанта что-то обещает. На четвертом году учебы «плевок» – как презрительно называли овальную легкого металла кокарду с якорем, сменил шитый краб. Из мичманки безжалостно удален железный обруч, края матеро обвисли.
– Зачем директор мне врал про гастроли?
– Попробуй найти в цирк уборщика или разнорабочего. Да еще, чтобы работал бесплатно. Сейчас на твоем месте другой паренек шустрит. Помнишь хромого мотоциклиста? Который Тома в коляске возил и фоткал зрителей с Капитошей. Теперь он директор. Раньше со снимков деньги имел, сейчас на пару с кассиршей стригут отовсюду. Старый директор их хоть немного сдерживал.
– Зачем врали остальные?
– Остальные? – переспросил он. – Они врали себе. Чтобы не думать, что навсегда застряли в старом шапито на окраине. Глаза закрыть и повторять: скоро гастроли, там я себя покажу, что-то в жизни изменится. Психотерапия называется. Ты им очень помог.
– Поэтому и звезды?
Он недоуменно посмотрел на меня.
– Звезды Балатона.
Его лицо потемнело.
– Какие звезды Балатона?! Три года чурками жонглировал в Сыктывкаре. Пришел загранпаспорт получать, говорят: «Вам в последний кабинет по коридору». Зашел, в нем трое. Один напротив, двое по бокам встали. Старший папку открыл. На папке моя фамилия.
– Парлеву франсе? – спрашивает.
Бросил на стол открытку. Вся в марках. В ней слова печатные. Вырезали откуда-то и вклеили.
– Что еще за весточка в Париж?! – и перевод читает. – «Париж. Цирк. Русскому канатоходцу. Привет, как в Париже после Берлина? Ловко ты по проводам ушел! Есть тема. Еду в Будапешт. Как бы пересечься? С кем-нибудь из Дю Солей. Покажу классный номер, маячит мировое турне и слава…»
Навалились, с трех сторон.
– Давно в переписке с изменником родины?.. Не знаешь, что цирк Дю Солей в Канаде?.. Ты хороший парень, просто ошибся… Решил в Канаду рвануть?.. Во Францию намылился?.. Еще есть шанс на тормозах все спустить… Что за тема?.. Слова на бумажках, чтобы почерк не узнали?.. Адрес не ты писал, кого привлек к реализации преступного замысла?.. Сколько вас?.. Кто организатор?..
Часа три мурыжили, старший кулаком по столу ударил: «Сыктывкар у тебя маячит! Турне по Коми». Думал, убью эту суку!
Его глаза от бешенства побелели. Я невольно отступил.
– Кого?
–   Пуделиху! Адрес в открытке – буквы круглые. Личные дела посмотрел – ее почерк. И в Венгрию поехала. У Рыжего звание отжала, у меня конкурс. Провалилась там со своими шавками. Вышел. Состояние, как у Рыжего после мешка. Какой Балатон? Какие звезды? Телеграмма из Госцирка. Три месяца гастролей в Коми АССР. По глухим местам. Клубы, вагончики. Выхожу с тарелками – зрители в ватниках переглядываются. Один поднялся: «Мужик, не позорься!» Другой пальцем показывает: «Умеют фраера в жизни устраиваться!»
Колец деревянных напилили. С ними работал. Посмотрел, как люди живут. Лес валят. Уголек в шахте рубают. С оленями кочуют. Снег по пояс. И тут я в серебряном пиджаке. Думаю, гори оно все синим пламенем. Остался на год. Потом еще год. Работал, номера ставил. Номер «На лесоповале». Медведь в валенках с бревном на плече. Публика писала от счастья. На улицах узнавали. Чуть не спился. Зато вернулся «комиком». Заслуженный артист Коми АССР. Ставка выше. Лишний полтинник в месяц набегает. Жить можно. Знаешь, главное не выделываться. Никакого Парижа. Никаких семи тарелок. И шесть не надо. Пяти достаточно. Совсем уж опускаться нельзя. Работал с четырьмя. В зале ржут. Оглянулся – Черный за моей спиной тоже четырьмя тарелками жонглирует. Шалишь, брат! Пять не потянешь!
Он протолкался к прилавку. Взял три пустые пивные кружки, стал ими жонглировать.
Очередь смотрела как зачарованная. Кружки взлетали, с них капали остатки пены.
– Могу! Могу! – кричал он.
Кружки подлетали все выше. Одна выскользнула, упала на асфальт и разлетелась стеклянными брызгами.
– Сука… фраер… чё творишь…
Восхищение моментально сменилось гневом. Толпа двинулась к жонглеру. Но тут невидимая рука за стеклом ларька убрала табличку «Перерыв 15 минут». Очередь качнулась обратно, уплотнилась, зазвенела мелочью. Беззубый дед с засаленным треугольником тельняшки в расстегнутом вороте, показав на меня, крикнул:
– Мореману без очереди!
Побледневший Жонглер стоял с кружками в руках. Снег подтаял, проступила темная сырая земля, забросанная окурками и рыбьими головами.
– Говоришь, судно через Европу в Танжер пойдет? – вздохнул он. – Гданьск, Стокгольм, Антверпен? Давай за колбасой сгоняю. Белый с Черным подойдут. Скинемся, возьмем в гастрономе полбанки. Пива по кружке. Во дворе скамейка. Или пойдем в шапито. Посидим нормально.
Ждать их нет времени. И не хотелось встречаться с прошлым. Я пытался дать им свободу, на самом деле все поломал. Всем сделал только хуже. Их налаженная жизнь даже с приваренными стальными тросами оказалась хрупкой. Свобода им не нужна. Только медведь Том закричал о свободе и получил свору вцепившихся в него охотничьих собак.
Где-то у Путиловского завода прозвенел трамвай, я пожал Жонглеру руку и побежал на остановку. Шапито в прошлом. Все лучшее впереди. Тогда я действительно так думал.
На конечной остановке с трамвая, автобуса, электрички выбегали курсанты. Мы сходились в черный поток, шли к училищу. Училищные собаки Гера и Витя махали хвостами на КПП. Перед казармой топтался курсант из моей роты. Фуражка без краба, брючины внизу порваны и болтаются, как полотенца.
Он бросился ко мне, жалуясь во весь голос:
– Уволился в «сквозняк». Возвращаюсь из «бочки». «Мица» неуставная, бляха прямая, «плевок» сплющен. На трапе «Кирпич»! Банку поставил и годкам клинья рвет. Еще и Коню вложил. Теперь месяц без берега!
Толпа возмущенно загудела. Курсанты топтались перед казармой, не решаясь зайти. В окно у рубки дежурного видна банка – табуретка. Палуба усыпана обрывками сукна. Рядом дежурный по училищу капитан третьего ранга Каменев – «Кирпич» с ножницами наготове.
Свободно заходят одетые по уставу первокурсники. Фуражка-«мица» упругая от пружины, штампованная кокарда с якорьком. Бляха, как и положено, полукругом. Брюки без намека на клеш. Пойти в таком виде на танцы в «бочку»? Засмеют! А попадешься дежурному в достойном виде – порвут вставленные в штаны клинья, снимут неуставной краб с фуражки, еще и доложат «Коню» – заместителю начальника училища капитану первого ранга Коннову.
Выбор невелик. Наряд вне очереди за опоздание из увольнения или раскуроченные изрезанные штаны.
– Цирк! – глядя на офицера, хищно щелкавшего ножницами, с досадой бросил курсант в супермодных клешах сантиметров по сорок.
Цирк! Я обежал казарму, истошно заорал в открытую форточку:
– «Кирпич» меня пьяного не пустит, в клумбу лягу! «Пузырь» под якорем прикопал.
«Кирпич» подхватился, выскочил из казармы и помчался вправо.
Толпой мы ворвались в нее слева. Снесли табуретку с обрывками сукна. Топот ботинок на трапе и тишина. В окно видно, как офицер палкой ковыряет землю под якорем.
«Сопливчик» с белым подшивом в карман. Бушлат на длинную от двери до двери вешалку, курсовкой на рукаве наружу. Щегольская форма спрятана до следующего увольнения. Утром ждет вылинявшая до белизны роба.
Раздосадованный дежурный рыщет по этажам. Все спят, кроме дневальных.
В следующий раз выйду в город недели через две. Или через месяц. Помимо учебы столько дел. Чистить картошку. Сгребать снег. Мести плац. Осенью трясти деревья, помогая ветру. И снова мести плац.
Увидев меня в робе с метлой, Жонглер покачает головой, брезгливо отвернется Неля-воздух. Белый и Черный захохочут и покажут пальцем. В жизни, как в цирке, от арены до закулисья шаг. Но оркестр уже настраивает трубы, вынесли огромный барабан, тарелки сверкают на солнце. Училищный дирижер Яша с нашивками капитана самого дальнего плавания взмахнул руками.
Два счастья курсанта. Зайти в училище и через несколько лет выйти из него. Оркестр играет безостановочно. Отданы кормовые. Брашпиль медленно крутится, выбирая якорь. За кормой пенный след. Царский дворец с башенкой проплывает по левому борту…
Однажды мы два месяца лежали в дрейфе. Тихо качались где-то в середине Атлантики. Штиль. Жара. Ходовых вахт не было. Боцман с разрешения командира поднял на палубу бухту троса. Толщиной с руку канат расплетали, из нитей делали мочалки и коврики. Я задумался и машинально сплел шляпу, которые делал для Джима. Оранжевая шляпа из полипропилена. Заказы посыпались со всех сторон. Боцман притащил метров двадцать белого троса. Вскоре палубная команда щеголяла в белых шляпах, машинная в красных. Комсостав в бело-оранжевых.
Когда швартовались на Кубе, командир с мостика орал – что за хутор? Всем снять с головы это гумно! Комсоставу в фуражках!
В Марокко поднявшийся на борт босоногий абориген решил показать фокус. На груди пристроил поднос с какими-то поделками. Брал то одну, то другую статуэтку, подносил их к моим глазам, крутил перед моим носом. Что-то щебетал на своем языке.
Опустив взгляд, увидел, как пяткой он откручивает бронзовую заглушку в палубе. Которую мы не могли поддеть ломом.
Жизнь на пароходе шла по четкому ритму. Четыре часа на вахте, восемь отдыха. Возвращаясь из Антарктиды, говорили не о пингвинах и айсбергах, материли бухгалтерию, неправильно посчитавшую надбавки. Матросы и мотористы – мечтали накопить на квартиру. Найти невесту с комнатой, а не общагой. Офицеры хотели защитить диссертацию, поступить в академию. Но умные книги покрывались пылью, закладки в них желтели. Жизнь безостановочно вертелась «четыре через восемь», перемалывая нас.
Идя на вахту в четыре утра или ночи, видишь, как кто-то стоит, уткнувшись лбом в переборку. Умерли родители. Заболел ребенок. Ушла жена. Обо всем узнаешь из телеграмм. Или просто навалилась тоска. Осознать и принять, что впереди еще полгода в море.
Пароход идет по Индийскому океану к райскому острову. Параллельным курсом пристраивается яхта. Ее пассажиры будут гулять по белым улицам колониального городка, лежать на пляже. Мы сдадим тело умершего в рейсе моториста и пойдем обратно.
На верхней палубе яхты шезлонги. Пузатые мужики и дамы в купальниках лениво машут нам руками. С мостика сигналят прожектором.
– Чего им надо? – кивает на яхту старпом.
Вспышки света складываются в слова. Итс найс вессел.
– Морзят, что у нас прекрасный корабль.
– Скажи им, что здесь корабляцкое шапито. Половина – клоуны, а я дрессировщик.
Заковыристая идиома. На русском – не поймут, как сказать на английском – не знаю. Плавучий цирк с девками? Фифти-фифти? Вокруг дикие звери?
Сбоку прожектора ключ, напоминающий телеграфный. Открывает створки перед лампой.
– Ты что отбил ему? – спохватился старпом.
– Счастливого плавания…
Из Антарктиды нас погнали в Арктику. Месяцами ходить галсами над затонувшей подлодкой, таская за собой счетчик радиации.
Когда возвращаемся, мозги набекрень, как фуражка курсанта в увольнении. Но перед заходом в родной порт пароход красим прямо по соли и ржавчине. Белоснежные зайдем в гавань. Дворец проплывает мимо по правому борту. На стенке играет оркестр. Бьет барабан. Мичмана-трубачи надувают щеки, ремешки фуражек опущены под подбородок, чтобы их не сорвало ветром.
Мы загорелые. Карманы полны чеков в валютный магазин «Альбатрос». На нас с завистью смотрят моряки портовых буксиров и даже офицеры с тральщиков. Слушают рассказы про дальние страны. Поражаются размеру нашего цирка от Арктики до Антарктиды. Мальчишки подходят к трапу и просятся на борт юнгами.
Я не научился ходить по канату. Падал в не такие уж и мягкие опилки. Однажды в Дании набрал рекламных буклетов, среди которых затесался антисоветский журнал. Он попался на глаза замполиту, тот пытал меня, зачем я его взял, с какой целью пронес на пароход и почему решил провезти в СССР?  За эту ерунду легко лишиться визы и навсегда застрять на каком-нибудь буксире на реках КомиАССР. Замполит потребовал, чтобы я официально сдал его командованию и написал объяснительную.
Жатайская база речного флота в Якутии, рейсы от Пеледуя до Тикси маячили перед глазами.
На очередном собрании я попросил слова. Сказал, что в команде слабо ведется идеологическая работа. А происки врага есть. Достал злополучный журнал и постранично заклеймил, показав свою идейную зрелость. После чего выбросил его в иллюминатор.
Командир с замполитом переглянулись, одобрительно кивнули. Я понял, что только что прошел по канату. Покачался, но удержался.
Второй вопрос собрания – социалистическое соревнование. Третий – изменение таможенных правил. Раньше можно было привезти трое штанов и две пары ботинок, теперь двое штанов, зато ботинок три пары…
Как ловко управляла стаей Пуделиха. Собачки танцевали на задних лапах. Три парохода сдали в металлолом, на новое судно возьмут лишь каждого третьего, все бьются за место под солнцем.
В наступившем веке фокусники выходили один за другим. Все громче бил барабан, визгливо пели трубы. Не такую уж и плохую симфонию сочинил режиссер. И все эти годы нас поучали и звали куда-то люди, у которых на плечах и в волосах опилки.

***
Я приехал в свой старый район. Окраина теперь где-то далеко. Город перерезали автострады, закрутились в узел развязки. Под одной из них спрятался старый цирк. Шапито из потемневшей парусины. Неужели это он?
Старушка катит тележку из магазина.
– Скажите, цирк давно здесь?
Она недоуменно смотрит, словно впервые его увидев, пожимает плечами.
– Всю жизнь.
Я засмеялся. В прошлом веке остались комсомольские стройки, смешные мечты о красивой одежде, заграничных поездках. Разорился канадский Цирк Солнца. А провинциальное шапито стоит. Подошел ближе. Стальные канаты заржавели. Но держат его все так же крепко.
Заиграла музыка. К воротам шли люди. Ноги сами понесли меня. Словно снова был подростком.
«Не надо туда идти, – говорил себе, – все, кто тебя восхищал, веселил, кому завидовал ты, и кто завидовал тебе, умерли. На арене другие артисты. Другие номера. Другая жизнь. И у тебя нет билета».
На входе толпа несет меня к рамке металлоискателя. За ним считывают штрих-коды с экранов смартфонов. Сканер уткнулся в грудь. Кажется, знаю билетера или это его сын?
– Я без билета, – развожу руки. – Вы меня не узнали?
Мгновение он смотрит недоуменно, потом спохватывается.
– Да-да, проходите, меня предупредили.
Подзывает мальчика и тот ведет меня в зал.
«Цирк начинается, – подумал я, – время крутнулось, и я сам себя веду куда-то. Меня перепутали с каким-то чиновником. Пожарного надзора или министерства культуры».
Убирают табличку «бронь» на кресле в первом ряду. Гаснет свет. Вместо оркестра невидимый звукорежиссер за пультом. В луче прожектора девушка порхает под куполом с перекладины на перекладину. Там, где акробатка летит, отстегнув лонжу, натянута сетка.
Эквилибристы, фокусники, жонглеры словно не уходили с арены. Канатоходец балансирует на проволоке в первом отделении. Теперь молочку можно купить в любое время. Жонглер ловко бросает пять тарелок. Звукорежиссер добавил барабанных палочек. Шестая тарелка сверкнула в луче прожектора.
– Даешь седьмую! – крикнул я. – Балатон и Париж!
Жонглер улыбнулся и пожал плечами. Зачем? Пяти хватит…
Силач с натугой несет по кругу свое тяжелое счастье.
Не может быть! На арене верблюд! Только не рыжеватый, а пегий. Такая же длинная шея, выпуклые глаза презрительно смотрят на зрителей. На нем засаленная бейсболка, у погонщика роскошная шляпа. Верблюд косится на нее, аккуратно берет толстыми губами и меланхолично жует. Одну за другой. Пока не получает свою, с которой пляшет, подкидывая зад.
– Джим! – весело кричу я. – Надо жрать не шляпы, генеральские фуражки и папахи!
Верблюд не Джим и погонщик другой, но кивает мне, как знакомому.
Идущие следом клоуны откозыряли. Полвека назад работали Белый и Черный, высокий и маленький, «полтора клоуна». Теперь безобразно толстый и худой, как скелет. «Полтора центнера клоунов» – указано на афише. На толстом одежда лопается, на худом мешковатая. Те же грим и парики. Ботинки огромные как лыжи.
Фокусник крутит волшебную кабину и стрелки больших часов, приглашает в путешествие, только не в будущее, а в прошлое. На циферблате годы обозначены через пятьдесят лет. Выпадает 1941-й, 1991-й…. Клоуны протягивают то винтовку, то пачку билетов «МММ», но желающих отправиться в путешествие нет.
Нет медведя и мотоцикла. За портфель борется лысый шимпанзе в костюме чиновника. Получив его ухает как филин, приседает и встает, словно работает насос. Трясет портфелем, садится на него, сберегая. Но хитрый дрессировщик показывает банан. Вот уже портфель у него, и снова борьба за место под солнцем под хохот публики.
Номера вечные как жизнь. Танцующие собачки, старый со слезящимися глазами лев на мягких лапах. А вот и третий клоун. Старый. Почти без грима.
– Я же вас выбрал!.. – тянет руки.
Выбрал – получи! Молодые клоуны бьют его мешками. Облаком летит пыль, сыплются опилки.
– Работал всю жизнь, а пенсия…
Еще удар. Публика хохочет.
– Нам же обещали!.. – протягивает он газету и падает от удара пыльным мешком.
Зал аплодирует. От смеха слезы. Когда-то Черный спросил меня о мечте, и я назвал работу в цирке. Все сбылось. Полтора часа пролетают незаметно, как жизнь.
– Парад-алле! – провозглашает разодетый как генерал седой шпрехшталмейстер.
Звукорежиссер до конца поднимает регуляторы на пульте. Бравурный марш, лучи прожекторов. На арену выходят акробаты, фокусники, жонглеры, клоуны, дрессировщики.
Артисты маршируют на месте. Зрители поднимаются, стряхнув опилки с волос и с плеч, перелазят через ограждение. Ветер аплодирует, лупя по мокрой парусине. От сильного порыва кажется, что шапито сорвется и улетит. Растает серым пятном в черном небе среди миллиардов звезд. Но стальные канаты приварены к крюкам в бетоне.
Бьет барабан. Воет труба. Все смотрят на меня. Машут, подзывая. Место в строю свободно. В старом шапито парад-алле. Парад победителей. Сегодня и каждый вечер. Всю жизнь. Ну что же вы? Вставайте и идите. Представление продолжается.

Андрей Макаров
05.2025