Дело 77 Беглые кружева мадемуазель Авель

Дело №77: «Беглые кружева мадемуазель Авель»
(Ольфакторный протокол поручика Ржевского)

Глава I: Будуар: Саркофаг Жасмина и Потрошеных Надежд

Будуар мадемуазель Анастасии Авель не был комнатой. Это был плотный, теплый кокон из воздуха, насыщенного до предела. Он не пах жасмином – он тонул в нем. Сладкий, удушающий, почти трупный аромат цветов, смешанный с едкой пудрой, застоявшимися слезами (солеными, как морская вода в закрытой банке) и чем-то еще – кисловатым, животным запахом страха и давно смытого пота. Воздух был тяжелым, как влажный бархат, прилипший к коже легких. Ржевский, переступив порог, почувствовал, как волна этой вони обволокла его, проникла под мундир, въелась в ноздри. Сжатие в висках было не от мысли – от физического давления миазмов. 

Анастасия стояла у окна, затянутого шелком цвета высохшей менструальной крови. Пеньюар на ней был не шелковым – он был второй кожей из тончайшей слизи, сквозь которую проступали не изгибы тела, а синяки отчаяния на карте души. Ее глаза, обычно блестящие, как начищенная ложка для яда, были мутными, заплывшими, как у вытащенной из воды крысы. Слезы оставили на щеках липкие, соленые дорожки, смешавшиеся с пудрой в серую кашицу. 

– Они сбежали, поручик, – ее голос был хриплым скрежетом, будто ржавая пружина в сломанной шкатулке. – Мои Alen;on… Понимаешь? Alen;on! Сто кружевных розочек… Каждая… как стежок иглой прямо по нерву… когда я их вышивала… ночами… думая… – она махнула рукой, свисающей, как тряпка, и рухнула на кушетку. Пружины взвизгнули. – В них… была моя душа. Последняя, что еще не сгнила на рыночном прилавке. 

Ржевский двигался медленно, как в сиропе. Его взгляд, привыкший к запаху гниющей плоти в окопах и перегару кабацкой тоски, скользил по тщательно организованному хаосу: 
Жасминовые духи: Флакон стоял открытый, золотой распылитель блестел жирно. Но сладость была гнилостной, под ней – горький шлейф настоящих слез и чего-то… аптечного, вяжущего. 
Порох: Пистолет «Браунинг» лежал среди флакончиков и пудрениц, как черный, маслянистый жук. Не стрелянный, но пахнущий холодной смертью и пальцем на спуске. Металлический, острый запах резал сладкую вонь. 
Пустота: Открытый ларец из сандалового дерева, обитый вытершим до лысин бархатом, зиял. Там должна была лежать «дерзость в кружевах». Теперь там был запах пустоты – пыльный, затхлый, как в гробу после выноса тела. 

На туалетном столике, среди блестящего хлама, лежали два свидетельства: 
Одинокая подвязка: Черная, кружевная. Пряжка – потускневшее олово. Лежала, как сброшенная змеиная кожа. Пахла потерей и женским телом в состоянии стресса – кисловато, резко. 
Записка: Клочок дорогой бумаги, надорванный, как кожа на содранном локте. Почерк – нервные, дрожащие паутинки. Ржевский прочел вслух, его голос глухо булькал в жасминовой тишине: 
«Устала… прикрывать. Дышать твоим вчерашним жасмином… и пудрой… твоего греха, который пахнет селедкой и мужчинами. Ищу свободы… от твоего запаха. Прости. Твои Alen;on». 

– "Прости"? – фыркнул Ржевский, опуская записку. Бумага шершаво поскрипела под пальцами. – Кружева с нюхом. Или ты так… изысканно разлагаешься, Анастасия? 

Анастасия подняла на него глаза. Ни игры, ни кокетства. Голая, животная боль, как у зверя в капкане. 
– Разлагаться? Да. Они ушли, Ржевский. Ушли, как последний кусок мыла в умывальнике. Найди. Верни. Заплачу… последним, что во мне еще жидкое. – Взгляд ее скользнул к пистолету, как язык змеи. 

Глава II: След Паутины: Город как Орган Распада

Следы были тонкими, как нить слюны на подбородке спящего, эфемерными, как запах надежды в канализации. Ржевский шел по ним, втягивая воздух, как гончая, разлагая городские миазмы на составляющие: гниль, отчаяние, пошлость. 

Кабак «У Феллини»: Пещера, наполненная сизым дымом дешевых папирос, перегаром виноградной бражки и потом нереализованных амбиций. Бармен, толстое, багровое существо с тряпкой, пахнущей забродившей тряпкой, хрипел, вытирая стойку, оставляя жирные разводы: 
– Видел, поручик, видел! Сидели… вон там… как два мотылька на куче навоза. Нарядные. Будто соскочили с парчовой подушки в гробу. И грустные… Грустные, как просроченный вексель. Пахли… жасмином и слезами. Кисло. 
– С кем? – спросил Ржевский, сливая в себя двойной абсент. Жидкость обожгла горло, оставив вкус полыни и горечи. 
– С Поэтом. Этим… вонючим символом. Волосатый. Глаза – как у дохлой рыбы на рынке. – Бармен флегматично отрыгнул. – Пили абсент. Ваши кружева… сопели. Шептали… про «проклятую клетку из шелка и пота». Поэт сопел в такт, читал стихи… плохие, как запах из помойки. Про свободу… которая пахнет ветром с помойки. 

Блошиный рынок «Тени Прошлого»: Смрадный котел: пыль веков, прогорклое масло из ламп, ржавчина, запах тлена от старых тряпок и угасших жизней. Торговка, женщина-пергамент, лицо – смятая, выброшенная перчатка, сунула Ржевскому в руку клочок кружева. Холодный, липкий. Alen;on. 
– Пробегали… на рассвете, – проскрипела она, указывая кривым, грязным пальцем в сторону вокзала. – Легкие… как запах гари. С пачкой писем… в конверте, воняющем пылью архивов и княжеским высокомерием. Шептали… пока я не притворилась дохлой: «Продадим княжеские сопли – вонючие, как старое сало – купим билет! В Марсель! К морю, которое пахнет рыбой и… свободой?» 
– Билет? На кружева? – уточнил Ржевский, ощущая абсурд, как ком грязи в сапоге. 
– На двоих, поручик! – хрипло булькнул смехом торговка. – На себя и на письма! Сопли и кружева – вонючая парочка к свободе! 

Квартира Мессира Баэля: Лабиринт хлама: сломанные маски, истлевшие костюмы, книги, пахнущие плесенью и забвением. Баэль восседал в кресле, завернутый в роскошный халат из театрального занавеса, покрытого пылью и экскрементами мотыльков. Он вскрывал устрицу перламутровым ножиком. Сочный хлюп плоти о раковину. 
– А, Ржевский! – произнес он, не глядя. Голос – шелест сухих крыльев по стеклу. – Ищешь беглянок? Они у меня ночевали. Рыдали в подушку… мою лучшую. Напитанную слезами суфлерш и актрис третьего плана. Пахнет отчаянием и гримом. Очень… чувствительные тряпки, ваши кружева. 
– Что говорили? – спросил поручик, сдвигая фолиант, покрытый липкой пленкой. 
– Говорили, что задыхаются, – Баэль смачно всосал устрицу, пахнущую тиной и холодом моря. – Задыхаются от запаха ее секретов. Ее пота. Ее жасмина, смешанного с пудрой и… женскими выделениями. Стало противно, видите ли. – Он усмехнулся, обнажив желтые, ровные зубы. – Мечтают стать простыми. Хлопковыми. Вонючими потом и овцами в Провансе. Романтично? Бегство от духоты роскоши в вонь банальности. Дурной вкус, но… искренний, как запах навоза. 

Глава III: Порт. Бордель «Утренняя Заря»: Аукцион Потрошеных Грез

«Утренняя Заря» не светила. Она воняла. Плотный, горячий смрад: дешевый табак, рыбья чешуя (гниющая), пот не первой свежести, сперма, рвота, дешевый одеколон, отчаяние – все смешалось в липкий, удушливый бульон. Шум – оглушительный гвалт: пьяный рев, истеричный смех, музыка, похожая на скрежет тормозов. И в центре – сцена. Заляпанная неоновым светом, как гнойником. 

Ржевский проплыл сквозь толпу, как сквозь теплую, дурно пахнущую воду. Увидел. 
Alen;on: На бархатной подушке. Сто кружевных розочек мерцали жемчужным блеском под неоном, как чешуя на дохлой рыбе. Невинность и порок, выпотрошенные и выставленные. Рядом – пачка писем. Герб князя Волконского. Шелковая лента порвана, как девственная плева. Пахло старыми чернилами, пылью и похотью. 
Аукционист: Человек в потертом фраке, пахнущем нафталином и неудачей. Лицо – маска похоронного агента, объевшегося тухлятиной. Голос, усиленный хриплым репродуктором, резал уши: «Лот номер один! Не кружева! Последний занавес! Тончайшая преграда между миром и… потрохами души мадемуазель Авель! Кто даст за этот… артефакт падшей стыдливости?! Начальная цена…» 

Бой начался как приступ эпилепсии в зловонной яме. 
Брошенная подвязка: Свистнула, как пуля, от Анастасии Авель, возникшей в дверях, бледной, как мел на могильной плите. Упала к ногам аукциониста. Пахла Анастасией и отчаянием. Символ разрыва. 
Поэт-символист: Визгнул что-то о «Музе» и «осквернении», ринулся на сцену, размахивая томиком Бодлера, пахнущим дешевой бумагой и тщеславием. Его смяли два моряка, пахнущие дегтем, потом и ромом. 
Мессир Баэль: Явился как призрак из театрального тумана. Щедро разбрызгал флакон духов «Opium». Тяжелый, сладковато-трупный, дурманящий запах мгновенно заполнил пространство, как ядовитый газ. Кашель. Рвотные позывы. Крики. 
Ржевский: Действовал на рефлексах окопной крысы. Пробивался сквозь дым, вонь, летящие кулаки. К сцене. К подушке. Рука… 

Поздно. В дыму и хаосе, под вой сирены (пахнущей металлом и страхом), Alen;on и Письма слились в едином порыве. Чья-то рука – маленькая, липкая? рука самого аукциониста, пахнущая потом и жадностью? – швырнула их в открытое окно. Прямо в кузов грязного, заляпанного вонючей рыбой грузовика с надписью «Марсель-Рыба». Грузовик рванул, увозя беглянок в ночь, к морю, к обещанной свободе от жасмина и греха. Запах рыбы накрыл запах кружев. 

Глава IV: Причал: Соль Ветра и Тлен Последней Розы

Анастасия Авель стояла на причале через несколько дней. Ветер рвал ее волосы, нес соль и запах гниющих водорослей. В руке она сжимала одинокую кружевную розу – ту, что оторвалась в кабаке. Ржевский молча вложил ей в пальцы холодный, жесткий комок кружев. Пахло кабаком, абсентом и чужим потом. 

Она смотрела не на него. На линию горизонта. Море – серое, тяжелое, пахнущее йодом и смертью. 
– Пусть бегут, поручик, – голос ровный, безжизненный, как доска. – Может… увидят настоящее море. Не то, что в духах воняет. Настоящее. Соленое. Свободное? – Она разжала пальцы. Кружевная роза подхвачена ветром, покружилась над черной, маслянистой водой и исчезла. – Я им этого дать не могла. Только жасмин… и тень гроба. 

Эпилог: Открытка из Ниоткуда и Запах Новой Клетки

Через месяц, в серый, промозглый день, пахнущий мокрым асфальтом и тоской, Ржевский получил открытку. Без обратного адреса. Вид – дешевая подделка под Неаполь. На обороте – неровно наклеенные вырезки: 
Фото: Простые, дешевые хлопковые трусы. Сушатся на веревке между корявыми оливками. На заднем плане – полоска синего. Море? Пахнет через картонку дешевым мылом и овечьим пометом. 
Надпись: «Здесь пахнет солью и свободой? Спасибо. Ваши бывшие Alen;on (и Княжеские Сопли, которые воняют и здесь).» 

Ржевский показал открытку Анастасии Авель. В ее будуаре лежали новые кружева. Valenciennes. Дорогие. Но что-то не так. Воздух все еще жасминовый, но безжизненный. Пудра – без греха. Пахло пустотой. Новой, более прочной клеткой из шелка и отчаяния. Она взяла открытку, пальцы холодные. Посмотрела на трусики, на море. 
– Предатели… – выдохнула она. Голос тихий, стальной. – А я их… любила. Как последний кусочек… меня самой, еще не протухший до конца. 

Ржевский вышел. Вечерний город пропитан влажным холодом и смогом. Где-то там… сушатся на ветру дешевые трусики, пахнущие овцами и иллюзией. А здесь… в будуаре… вечная кружевная тоска по сбежавшему запаху свободы, который оказался вонью. 

P.S.
Свобода пахнет не морем. Она пахнет потом прачки, стирающей чужое кружево в марсельской забегаловке. 
(Обонятельное заключение Ржевского по делу №77, приколото к пустому флакону от «Opium») 

Монолог Мессира Баэля (в стиле лабораторного отчета)

Тишина после кружевного безумия была особенной. Не пустой. Насыщенной. Она вязко висела в воздухе моей квартиры, перемешанная с: 
Эхом жасминовых рыданий Анастасии: Кисло-сладкие, с ноткой истерии. 
Хриплым голосом аукциониста: Запах дешевого табака и несварения желудка. 
Шелестом ста тысяч стежков Alen;on: Тонкий запах шелка, пота и женской тоски, унесенный грузовиком, воняющим селедкой. 
Дымом от «Opium»: Тяжелый, сладковато-трупный шлейф, въевшийся в бархат занавеса-халата. 

Я сижу у окна. Запахи смешиваются в желудке. Ржевский считает дело закрытым? Наивный земляной червь. Он не улавливает главного аромата спектакля: запаха Жизни Взаймы. Мы все здесь берем в долг. Чувства. Иллюзии. Красоту. Под грабительские проценты из плоти и отчаяния. Расплата – вонь тлена. 
Анастасия Авель: Взяла в долг роскошь, молодость, мужские взгляды. Платила годами, телом, душой, превратившейся в коллекцию кружев – дорогих саванов для еще теплых надежд. Alen;on были не тряпкой. Последним залогом. Иллюзией чистоты в мире торгашества вонючими секретами. Они сбежали! От ее жасмина, пропитанного потом отчаяния и пудрой, скрывающей трещины. От княжеских писем – не любовных посланий, а квитанций за услуги. Сбежали к морю? К простоте? К вонючей рыбе и грубому хлопку? Великолепный жест! Плевок в лицо всей этой бутафории с запахом ладана и разложения! 
Ржевский: Взял в долг авантюру. Запах тайны. Шанс не быть пьяным пустым местом, а "поручиком". Нашел следы? Да. Нашел подтверждение: все, за что цепляешься – любовь, кружева, прошлое – дым. Утекает сквозь пальцы, как абсент из треснувшего стакана. Его оплата – пустота в кармане и открытка, воняющая дешевым мылом и ложью. 
Alen;on: Взяли в долг свободу. Дорого. Заплатили предательством хозяйки, давшей форму, смысл, запах. Хлопковые трусы на ветру? Прекрасно. Пахнут овцами и пошлостью. Но что будет, когда нежность кружев сотрется под соленой водой и грубыми руками? Когда свобода обернется необходимостью стираться? Просто смена клетки. Менее позолоченной. Более вонючей. 

Мы все бежим. Как эти кружева. От себя. От долгов. От прошлого. Ищем море. Находим новый берег, где снова придется брать в долг. Жизнь взаймы – бесконечный побег без финиша. Страшно не то, что кружева сбежали. Страшно, что Анастасия купила новые. И будет шептать в пустоту о предательстве, заворачиваясь в новые долги из шелка и самообмана. Потому что иного выхода нет. До конца. До последнего стежка. До последней капли жасмина в пустом флаконе, пахнущем только тленом.