Зайчик

Шелковый халат Анны скользил по коже, напоминая о прикосновениях, которые теперь вызывали тошноту. Год. Ровно год, как ее мир, выстроенный за 35 лет брака, рухнул в одно мгновение. Не громко, не скандально, а подло, тихо – как обнаруженное в ящике стола любовное письмо к другой. К «зайчику». Анна тогда не умерла физически, но что-то внутри оборвалось навсегда. Та жизнь, где она была опорой, партнершей, хранительницей очага, где чистота и уют были ее молитвой, а ожидание мужа со службы – ритуалом, оказалась миражом. «Если любит – не допустит даже мысли», – твердил теперь навязчивый внутренний голос, а в ушах звенел его ответ, совсем не похожий на оправдание: «Кто тебе сказал? Мало ли что я пишу…».

Он клялся, что с «ней» все кончено. Клялся, глядя в глаза, которые когда-то называл бездонными. Анна верила – хотела верить. Испугалась пустоты, тишины в доме, где выросли дети. Испугалась остаться одной после стольких лет «мы». Выбила из него уход с работы, где они трудились вместе. Ушел. И тут же устроился… рядом с ее домом. Как злая насмешка.

Трижды Анна выставляла его вещи за дверь. Трижды он возвращался. «Максимум неделю выдерживал», – с горечью думала она. Приползал, виновато-наглый: «Аня, давай все сначала. С чистого листа». Чистого листа? Когда за спиной снова звонили телефоны – и его, и ее. Когда в голове, как заезженная пластинка, крутились его сладкие слова к той: «зайчик мой… люблю…». Он отрицал: «Не общаюсь!» Лгал. Лгал снова и снова, дыша на нее воздухом, который казался ей отравленным.

Ненависть. Она поселилась в Анне, тяжелая, как свинец, обволакивающая каждую клетку. Брезгливость. До него было противно дотрагиваться. Само его присутствие в доме вызывало спазмы в горле, подкатывающую тошноту. Усталость. Бесконечная, изматывающая. Она жила ради повзрослевших сыновей, но чувствовала – ломается. Каждый день был битвой: «Уходи! Я не хочу тебя видеть! Не хочу с тобой жить!» А он… оставался. Будто глухой. Будто ее боль, ее крик были для него пустым звуком.

Зачем? Почему? Эти вопросы сводили с ума. Она перебирала их жизнь, как четки: совместные поездки («Куда он – туда и я!»), бессонные ночи с детьми, работа, дом – все в идеальном порядке. Всегда успевала. Всегда ждала. Что это было? Предательство? Патология? Как после этого дышать одним воздухом? Как простить? Простить – значило предать саму себя, обесценить всю свою жизнь, всю любовь, всю верность. Она не могла. Не хотела.

Однажды, когда он снова завел пластинку «давай сначала», Анна не выгнала его. Она села напротив, холодная, как мрамор. Взгляд ее, обычно полный боли и гнева, стал острым, анализирующим. Что-то щелкнуло. В его настойчивом возвращении, в этих жалких попытках «начать сначала», несмотря на ее очевидную ненависть, было что-то… нелогичное. Что-то большее, чем просто желание сохранить комфорт. Страх? Паника?

«Ты говоришь, не общаешься. А кто тогда звонил тебе вчера в полночь?» – спросила она ровно, без крика, глядя ему прямо в глаза. Он смутился, заерзал. «Дело… Рабочее…». «Рабочее? В полночь? От «зайчика»?». Его лицо исказила гримаса, но это была не вина. Это был ужас. Чистый, неприкрытый ужас.

Анна встала. Не для скандала. Для действия. Она тихо прошла в его кабинет (он все еще считал его своим), к столу, который когда-то выбирали вместе. Сердце колотилось, но руки не дрожали. Она знала, где он прячет старый телефон. Тот, с которого писал «ей». Он бросился за ней, запыхавшийся: «Аня, не надо! Это не то, что ты думаешь!».

Но она уже держала в руках холодный пластик. Включила. Пароль… День рождения сына. Экран ожил. Она открыла мессенджер. Искала имя «зайчик». Не нашла. Вместо него – чат с именем «Сынок». Сердце Анны остановилось, а потом забилось с бешеной силой. Она открыла последние сообщения. Не любовные признания. Отчаянные, панические послания:

*   «Пап, они снова пришли! Денег нет! Что делать??»
*   «Пап, прости, я сорвался… Не говори маме, она сойдет с ума!»
*   «Пап, помоги, я боюсь… Они угрожают…»
*   И его ответы: «Держись, сынок. Зайчик мой (ласковое детское прозвище сына, которое Анна с годами забыла), не паникуй. Я решу. Не звони маме. Я все улажу. Люблю тебя».

Она подняла глаза на мужа. Он стоял, сгорбившись, старый, разбитый. Слезы текли по его щекам. «Он… Он в беде, Аня. Большой беде. Долги… Эти люди… Я боялся тебе сказать. Боялся, что не выдержишь, что сломаешься… Что ненавидеть будешь не только меня, но и его… Я пытался сам решить, вытащить его… Работал где придется, в том числе рядом с ней… Она – не любовница, Аня. Она… жена одного из тех, кому он должен. Я платил через нее, чтобы они его не трогали… А те письма… Это была глупость, попытка отвлечь тебя от его проблем, если бы ты что-то заподозрила… Я думал, твоя ненависть ко мне – меньшее зло, чем правда о сыне…»

Тишина. Гулкая, всепоглощающая. Ненависть, брезгливость, отвращение – все смешалось, схлынуло волной, оставив ледяную пустоту и… дикое, невероятное чувство обмана другого рода. Она не была предана ради другой женщины. Ее 35 лет не были перечеркнуты похотью. Ее мир рухнул не из-за измены, а из-за чудовищной, непростительной лжи во спасение. Лжи, которая превратила ее любовь в ненависть, а его – в жалкого конспиратора, притворявшегося неверным мужем, чтобы скрыть падение сына.

Он стоял перед ней, не любовник, а напуганный отец, зашедший в тупик. А она… Она целый год прожила в аду, который он для нее построил, думая, что это ад предательства. И теперь этот ад рушился, обнажая другую, еще более страшную бездну. Анна медленно опустила телефон на стол. Посмотрела на мужа, потом в окно, в пустоту. Ее «почему» наконец получило ответ. И этот ответ оказался страшнее любой измены. Где теперь искать опору? В кого верить? И как жить с этой новой, оглушительной правдой? Вопросы висели в воздухе, тяжелые и безответные, а шелковый халат вдруг стал казаться саваном для всего, во что она верила.

Тишина в кабинете стала густой, как смола, вязкой и удушающей. Слова мужа повисли в воздухе тяжелыми, ядовитыми каплями. «Долги… Эти люди… Боялся, что не выдержишь…» Анна не чувствовала пола под ногами. Мир, который уже рухнул год назад, обрушился снова, но теперь в нем не было даже обломков прежней жизни. Была бездна, затягивающая в черную, липкую пустоту.

Она медленно опустила телефон на стол. Звук пластика о дерево прозвучал невероятно громко. Ее взгляд скользнул по Вадиму – сгорбленному, постаревшему за минуту, с мокрым от слез лицом. Неузнаваемому. Не мужу. Не предателю. А… сообщнику в чудовищном спектакле.

Брезгливость сменилась леденящим омерзением. Не к нему – к самой ситуации. К этому абсурду. К этой фальши, в которой она задыхалась целый год. Ее ненависть, ее слезы, ее выгоревшая душа – все это было топливом для какой-то жалкой, опасной инсценировки?

«Ты... боялся?» - ее голос был тихим, хриплым, как скрип ржавой двери. – "Боялся, что я не выдержу?" Она засмеялась. Коротко, резко, без тени веселья. Звук был страшным. "Ты решил, что мое помешательство на твоей мнимой измене будет легче, чем знание, что наш сын... что Максим... погряз в долгах? Что его жизни угрожают?" Каждое слово било по Вадиму, как плеть. "Ты думал, я сойду с ума от правды? Да я сошла с ума от твоей ЛЖИ, Вадим! Целый год я умирала здесь, в этом доме, ненавидя тебя, брезгуя тобой, вычеркивая из жизни! И все это время... все это время ты играл в какого-то идиотского шпиона?!"

Ее спокойствие было ледяной броней, трещащей под напором бешенства. Она видела, как он сжимается, как ему физически больно от каждого слова. Хорошо. Пусть болит. Как болело ей.

"Где он?" – спросила Анна ровно. – "Максим. Где он сейчас?"

"Я... я не знаю точно," – пробормотал Вадим, отводя глаза. – "Он скрывается. От них. Я передавал деньги через... через нее. Через ту женщину. Ее муж... он главный..."

"Через твоего «зайчика»? – Анна произнесла прозвище с такой ядовитой интонацией, что Вадим вздрогнул. – "Ту, которой ты писал о любви? Это была часть спектакля? Чтобы я поверила в измену?" Она подошла к нему вплотную. Шелк халата не шелестел – он звенел ледяным гневом. "Ты целовал ее? Прикасался? Чтобы правдоподобнее было?"

"Нет! Анна, нет! Клянусь!" – в его глазах мелькнул искренний ужас. – "Это были только... слова. В сообщениях. Для отвода глаз. Если бы ты... если бы ты как-то увидела... Я думал, ты поверишь в роман, а не полезешь дальше, к сыну..."

"Гениально," – прошипела Анна. – "Просто гениально, Вадим. Ты спас сына? Или ты загнал его – и нас всех – в еще более глубокую яму?" Она отвернулась, чувствуя, как подкатывает тошнота. Не от него. От всего. От чудовищной нелепости и масштаба разрушения. "Сколько? Сколько он должен?"

Вадим назвал сумму. Цифра повисла в воздухе, огромная, нереальная. Сумма, за которую можно купить не просто машину – свободу. Или потерять жизнь.

"И ты платил? Работая... где? Рядом с ее домом? Каким-то черным трудом?" Анна снова засмеялась. "Наш идеальный сынок. Наш Максим. Игрок? Наркоман? Что сломало нашего мальчика, Вадим? И почему я, его мать, должна была узнать об этом последней? Через год твоего жалкого вранья и моих мучений?!"

Ее крик сорвался наконец, эхом отразившись от стен кабинета. В нем была не только ярость. В нем была невыносимая боль матери, преданной дважды: мужем – ложью, сыном – самой своей разрушенной сущностью.

Внезапно зазвонил телефон Вадима. Тот самый, "рабочий". Он вздрогнул, посмотрел на экран. Побледнел еще больше. "Это... она."

"Ответь," – приказала Анна ледяным тоном. – "Громкую связь."

Вадим, дрожащей рукой, принял вызов. Женский голос, жесткий, без тени "зайчика", прорезал тишину:

"Вадим? Твой паинька опять слился. Не выходит на связь. Моему терпению приходит конец. Деньги. Все. До завтра. Или мы найдем его сами. И тебе мало не покажется. Понял?"

Вадим открыл рот, но Анна была быстрее. Она выхватила телефон из его руки.

"Поняли," – ее голос звучал удивительно спокойно, металлически-четко. – "Завтра. В десять утра. На площади у фонтана. Он будет. И деньги будут. Ждите." Она положила трубку, не дав собеседнице вставить слово.

Вадим смотрел на нее, как на призрак. "Аня... Что ты...? Ты не знаешь, кто они..."

"Я знаю, что они хотят денег," – перебила Анна. Ее глаза горели странным, холодным огнем. Год ненависти, год отчаяния, год вопросов без ответов – все это сконцентрировалось в одну стальную точку. – "А ты знаешь, где Максим? Хоть примерно?"

"Я... я думаю, он у старого друга. Сергея. На даче за городом..."

"Дай мне адрес. И ключи от машины." Она протянула руку. В ее движениях не было ни колебаний, ни страха. Была только ледяная решимость.

"Аня, нельзя! Они могут следить! Это опасно!"

"Что опаснее?" – Анна посмотрела ему прямо в глаза. – "Они? Или год, который мы уже прожили в твоем аду? Я не позволю ему ломать себя дальше. И не позволю тебе больше решать, что для меня невыносимо. Я его мать. И сейчас я вытащу его из этой ямы. Потом..." Она сделала паузу, и в этой паузе был весь грядущий разговор, вся неизбежность расплаты. – "Потом мы разберемся. Со всем. Со всеми. Включая тебя."

Она взяла ключи из его дрожащей руки. Шелковый халат, символ ее прошлой, сломанной жизни, вдруг оказался не саваном, а доспехами. Анна вышла из кабинета, не оглядываясь. Год она провела в тени предательства, которое оказалось ложью. Теперь она шла навстречу настоящей тьме. Но впервые за долгое время она чувствовала не бессилие, а яростную, очищающую силу. Силу, рожденную не любовью, а пределом отчаяния и материнской яростью. Финальная битва только начиналась, и Анна больше не была жертвой. Она стала режиссером своей собственной трагедии, готовая докопаться до самой страшной правды и вытащить сына – или утащить за собой в бездну тех, кто сломал ее семью. Ветер ночи, ворвавшийся в прихожую, когда она открывала дверь, был холодным, но он пах не страхом. Он пах… свободой действия. Пусть и в самом сердце ада.

Анна мчалась по ночной трассе, стиснув руль до белых костяшек. Шелковый халат, накинутый поверх джинсов и свитера, развевался как боевое знамя нелепой войны. В голове стучал адреналин и гулкая фраза: «Сын. Долги. Бандиты. Муж-идиот». Адрес дачи Сергея горел в мозгу. Она представила Максима – испуганного, загнанного в угол, ждущего маму как последнюю надежду. Материнская ярость поддавливала педаль газа.

Вот наконец и дача Сергея. Не ухоженный коттедж, а покосившийся садовый домик с облезлой краской. В окне горел тусклый свет. Анна, не думая о последствиях, с размаху ударила кулаком в дверь.

"Максим! Открывай! Это мама!"

Внутри послышалась суматоха, что-то грохнуло. Дверь приоткрылась на цепочку. В щель блеснул испуганный глаз... не Максима. Сергея. Он выглядел так, будто видел привидение.

"Анна Игоревна?! Что вы... как вы..."

"Где Максим?!" – Анна вставила ногу в проем, не давая захлопнуть дверь. – "Я знаю всё! Про долги! Про этих... людей! Выпусти его!"

За спиной Сергея послышался знакомый, но странно сдавленный голос: "Ма... Мам?"

Анна с силой распахнула дверь.

Картина, открывшаяся ее взору, заставила замереть на пороге.

Посреди крошечной комнаты, заставленной банками с соленьями и старыми журналами, стоял Максим. Но не затравленный должник. А... персонаж какой-то абсурдной пьесы. На нем был заляпанный краской старый халат, на голове – шапочка из фольги (видимо, импровизированная «шляпа мыслителя»), а в руке... он держал толстенную тетрадь и повидавшую виды шариковую ручку. Лицо его выражало не страх, а крайнее смущение и досаду.

Рядом, на продавленном диване, сидела... та самая "зайчик". Женщина лет тридцати, в растянутом свитере и с бигуди в волосах. Вместо угрожающей бандерши она выглядела скорее уставшей подругой, застрявшей на чужой даче. В руках у нее был ноутбук, а на экране – таблица Excel с графиками.

"Мама," – Максим выдавил из себя, пряча тетрадь за спину. – "Что ты здесь делаешь?!"

"Что я делаю?!" – Анна вскипела. – "Я здесь, чтобы спасать тебя от бандитов, которые до завтра ждут денег! От которых ты прячешься! О которых твой отец..." Она осеклась, заметив, как "зайчик" поднимает брови, а Сергей смотрит в пол.

Максим покраснел до корней волос. Он нервно поправил фольгу на голове.

"Э-э... Мам, тут небольшое... недоразумение."

"Недоразумение?!" – Анна чуть не задохнулась. – "Ты должен кучу денег страшным людям! Твой отец вкалывает бог знает где, платит им через... через нее!" – она ткнула пальцем в "зайчика".

Женщина вздохнула и закрыла ноутбук. "Меня зовут Оля, Анна Игоревна. Я не «зайчик», я бухгалтер. Вернее, была. А сейчас... помогаю Максиму."

"Помогаешь?!" – Анна не понимала.

Максим с тоской посмотрел на тетрадь в руках. "Мама... Видишь ли... Я пишу. Роман."

Анна замерла. "Роман?"

"Да! Крутой криминальный триллер!" – в голосе Максима прозвучал энтузиазм, тут же сменяясь стыдом. – "Про парня, который влезает в долги к бандитам, скрывается, а его отец... ну, типа нашего папы... пытается его вытащить, рискуя всем! Для... для реализма, понимаешь? Я решил ПОЛНОСТЬЮ погрузиться в атмосферу! Вжиться в роль!"

Анна молчала. Мир плыл перед глазами.

"Оля – моя... ну, типа консультант по финансовой части долгов. И по... женским персонажам," – Максим мотнул головой в сторону Оли. – "А Сергей... он тут за антураж отвечает. Дача идеальна для укрытия!"

Сергей сгреб в охапку банку с огурцами, пытаясь выглядеть полезным.

"А долги?" – Анна выдавила вопрос.

"Какие долги?!" – Максим махнул рукой. – "Бутафория! Цифры я из головы взял! А те «страшные люди»… Это... ну..." Он замялся.

В этот момент в дверь дачи постучали. Три резких удара. Анна инстинктивно вжалась в стену.

Максим оживился. "А, это они! Мои «бандиты»! Идеально! Мама, ты прямо в гущу событий попала! Для реализма!" Он бросился открывать.

На пороге стояли... два субъекта. Один – плотный мужчина в спортивном костюме и с сумкой "Ашан", другой – тощий юноша в очках и с планшетом. "Плотный" выглядел скорее сонным, чем угрожающим.

"Макс, привет," – сказал "плотный", заходя и кивая Анне. – "Привез тебе реквизит для сцены шантажа. В сумке – пачки бумаги, порезанной под купюры. И бутафорский обрез, как просил. Смотри, не потеряй, дорогая вещь." Он протянул Максиму сумку.

"А я," – подал голос "очкарик", – "принес свежие наброски сцен погони. Там пару логических дыр... Хочешь, разберем?"

Максим сиял. "Класс! Спасибо, дядь Коля! Спасибо, Вить! Мама, знакомься: Николай Петрович, наш лучший постановщик трюков на местной киностудии! И Виталий – мой редактор! Реальные профессионалы!"

Николай Петрович ("Плотный") увидел шелковый халат Анны и восхищенно присвистнул: "О! Костюм! Для героини-матери? Мощно! Натуральный шелк? Крутая фактура!"

Анна посмотрела на фальшивые деньги в "ашановской" сумке. На Олю, которая снова открыла ноутбук, видимо, сводя бюджет "реализма". На Сергея, жующего огурчик. На Максима в шапочке из фольги, лихорадочно листавшего тетрадь. На редактора, что-то бурно обсуждавшего с постановщиком трюков. И на свой шелковый халат – символ года страданий, ненависти и разрушенной жизни, который теперь оценивали как "крутую фактуру для героини-матери".

В ее груди что-то надорвалось. Год. Целый год ада! Ненависть к мужу! Брезгливость! Мысли о самоубийстве! Всепоглощающая боль предательства! А причина?.. Роман. Криминальный триллер. С фальшивыми долгами, бутафорскими бандитами и папой, который, вместо того чтобы сказать: "Сын, твоя мать сходит с ума от ревности!", решил героически играть в секретного агента, подпитывая ее кошмар "любовными" письмами к бухгалтеру-консультанту!

Сначала она почувствовала прилив бешенства. Такого, что, казалось, сожжет дотла этот идиотский домик со всеми его обитателями. Она открыла рот, чтобы закричать, обвинить, разнести все вдребезги...

Но вдруг...

Из ее горла вырвался звук. Не крик. Не рыдание. Это был хриплый, неуправляемый, нарастающий смех. Смех, от которого она схватилась за косяк, чтобы не упасть. Смех, сотрясавший ее всю, выбивающий слезы. Смех над чудовищной, нелепой, абсурдной шуткой, которую сыграла с ней жизнь.

"Мам?!" – испуганно прошептал Максим, роняя тетрадь. Оля и Сергей переглянулись. Постановщик трюков замер с фальшивой пачкой "купюр". Редактор уронил планшет.

Анна, рыдая от смеха, указала пальцем на Максима, потом на невидимого Вадима где-то там, в их опустевшем доме, потом на фальшивые деньги.

"Р-роман?!" – она еле выговорила сквозь смех. – "Ты... твой отец... целый год... из-за твоего... «романа»?! А я?! Я думала... «зайчик»… А она бухгалтер! Бухгалтер, Максим!" – она истерично захихикала, глядя на Олю в бигуди. – "И бандиты... с сумкой из 'Ашана'! Николай Петрович! Здравствуйте! Как трюки?!"

Она скользнула по стене на пол, продолжая смеяться, обливаясь слезами – уже не горькими, а какими-то безумно-очищающими. Год боли испарился, оставив послевкусие абсолютного, сюрреалистичного абсурда. Ее трагедия, ее лирический детектив с предательством и болью, обернулась фарсом. Фарсом с фольгированной шляпой, бутафорским обрезом и папой, который так старательно играл роль неверного супруга, что чуть не довел жену до помешательства... ради "реализма" в криминальном бестселлере сына.

Максим осторожно подошел, сняв дурацкую шапочку. "Мам... ты... ты в порядке?"

Анна, всхлипывая от остаточного смеха, подняла на него глаза. В них уже не было ярости. Было что-то вроде изумленного уважения к масштабу творческого беспредела.

"Сынок," – она вытерла слезы шелковым рукавом халата. – "Ты... гений. Беспощадный, но гений. Только вот папу твоего... я, пожалуй, все-таки убью. Медленно. С помощью Николая Петровича и его... реквизита. Для реализма." Она ухмыльнулась, глядя на постановщика трюков, который неуверенно помахал ей фальшивой пачкой денег. "Как думаешь, сцена убийства героя-отца за эпик фейл добавит твоему роману... реализма?"

Тишину на даче снова нарушил ее смех. На этот раз к нему неуверенно присоединился Максим. Потом фыркнула Оля. Чмокнул огурцом Сергей. Даже Николай Петрович хрипло крякнул. Их объединило не горе, а полное, оглушительное, абсурдное фиаско. А Анна поняла: ее детектив закончился. Началась чёрная комедия. И главная роль в ней была, несомненно, у нее. Женщины в шелковом халате, которая только что обнаружила, что ее трагедия – это чей-то черновик криминального бестселлера. И что единственное, что ей оставалось – это смеяться. Пока не отвалится челюсть.