2011 11 шесть и шестьдесят

Раздел «Прозаическая хроника»:
http://proza.ru/avtor/miage&book=43#43

09.11.2011 (3)

               Книги и авторы после шести и шестидесяти

Первая книга, которую помню и помнить буду – «Легенды и мифы древней Греции» Н.А.Куна. В дошкольные времена лично извлёк её из бесхозного фанерного ящика, стоящего в коридоре коммунальной квартиры, где снимали комнату. Отец учился в академии имени Фрунзе, помыкались изрядно по съёмным площадям, но в школу я отправился уже из офицерского общежития, из многоэтажного здания рядом с академией.

Появление тома в твёрдой тёмно-синей обложке на хорошей бумаге тоже может быть мифом, потому что ещё не умел читать, да и полок не было. Тем не менее, ящик, в каких отправляют посылки, существовал. И книги были. Фигуры на вазах античных и скульптуры достаточно привлекали внимание, чтобы присвоить том.

Букварь освоил осенью 1958 года, литература хлынула, к концу первого класса мифы, сказки и фантастика прочно заняли заметную часть времени жизни. Мифы в редакции Куна читаны были не раз, в памяти проступают иллюстрации, содержание растворилось, присутствуя в тканях жизни. Впоследствии, когда стал заниматься астрологией, не было ни малейшего желания заменить греко-латинскую мифологию на какую-либо иную.

Своим чередом появились на книжных полках Пушкин, Болеслав Прус, Достоевский, Чехов. Антон Павлович возник первыми тремя томами полного собрания сочинений; остальных не было; сменили место проживания и подписка осталась неиспользованной. В третьем томе перечитывал «Драму на охоте». Далее этой драмы дело не пошло.

Года два учился игре на пианино. Педагогом была приходящая девочка, казавшаяся мне тогда девушкой, а хоть бы и взрослой женщиной, разницы не разумел. Сидел за инструментом чёрного лака, смотрел в ноты, разучивал, прислушивался и не слышал. Пару лет играл на аккордеоне. «Дунайские волны» были вершиной моих возможностей. В девятом классе перешёл в школу с математическим уклоном, волны схлынули, исчезли, инструмента в руки больше не брал. Числа вытеснили музыку. Математика и музыка близки, такие разные.

Военная семья, родители из деревенских, переезды, смена школ, хаотичное чтение, заполняющее большую часть времени; вне литературы культурная программа осталась тривиальной.

Из второй половины века прошлого перемещаюсь в год 2011, меняя провинцию на град стольный.

В посёлке оставил начатую книгу о Чехове из серии ЖЗЛ, весьма обстоятельная работа, но с неизбежным идеологическим оттенком советского периода. Вернувшись в Москву, снял с полки книгу Александра Алексеевича Измайлова (1873-1921) о Чехове. Книга воспроизводит первое и единственное издание, опубликованное Сытиным в Москве в 1916 году.

На днях посмотрел фильм Кончаловского "Последнее воскресение" о конце жизни Льва Николаевича Толстого. Замечательно выведен в нём Чертков, значимая персона в окружении писателя; через него осуществлялось "толстовство".

Любопытно, что дед и отец Чехова были крепостными у отца Черткова. Выкупился Егор Михайлович Чех, дед Антона, в 1841 году. По линии матери Чехова крепостные выкупились в 1817 году. Что и говорить, две даты, легко занимающие место в памяти, если сместить их на сто лет.

Недавно на канале "Культура" услышал лекцию о Набокове, в которой упоминалось стихотворение посвящённое Толстому. Белый стих завершается рифмованным:

     Я знаю, смерть лишь некая граница:
     мне зрима смерть лишь в образе одном,
     последняя дописана страница,
     и свет погас над письменным столом.
     Еще виденье, отблеском продлившись,
     дрожит, и вдруг – немыслимый конец…
     И он ушел, разборчивый творец,
     на голоса прозрачные деливший
     гул бытия, ему понятный гул…
     Однажды он со станции случайной
     в неведомую сторону свернул,
     и дальше – ночь, безмолвие и тайна…

                (1928)

В посёлке книга о Чехове в комнате на втором этаже дома, а в кабинете на первом этаже книга стихов Иосифа Бродского: достал, открыл, сразу попал на стихотворение "Посвящается Чехову". Бродского забрал с собой.

     Закат, покидая веранду, задерживается на самоваре.
     Но чай остыл или выпит; в блюдце с вареньем – муха.
     И тяжелый шиньон очень к лицу Варваре
     Андреевне, в профиль – особенно. Крахмальная блузка глухо
     застегнута у подбородка. В кресле, с погасшей трубкой,
     Вяльцев шуршит газетой с речью Недоброво.
     У Варвары Андреевны под шелестящей юбкой
     ни-че-го.

     Рояль чернеет в гостиной, прислушиваясь к овации
     жестких листьев боярышника. Взятые наугад
     аккорды студента Максимова будят в саду цикад,
     и утки в прозрачном небе, в предчувствии авиации,
     плывут в направленьи Германии. Лампа не зажжена,
     и Дуня тайком в кабинете читает письмо от Никки.
     Дурнушка, но как сложена! и так не похожа на
     книги.

     Поэтому Эрлих морщится, когда Карташев зовет
     сразиться в картишки с ним, доктором и Пригожиным.
     Легче прихлопнуть муху, чем отмахнуться от
     мыслей о голой племяннице, спасающейся на кожаном
     диване от комаров и от жары вообще.
     Пригожин сдает, как ест, всем животом на столике.
     Спросить, что ли, доктора о небольшом прыще?
     Но стоит ли?

     Душные летние сумерки, близорукое время дня,
     пора, когда всякое целое теряет одну десятую.
     "Вас в коломянковой паре можно принять за статую
     в дальнем конце аллеи, Петр Ильич". "Меня?" –
     смущается деланно Эрлих, протирая платком пенсне.
     Но правда: близкое в сумерках сходится в чем-то с далью,
     и Эрлих пытается вспомнить, сколько раз он имел Наталью
     Федоровну во сне.

     Но любит ли Вяльцева доктора? Деревья со всех сторон
     липнут к распахнутым окнам усадьбы, как девки к парню.
     У них и следует спрашивать, у ихних ворон и крон,
     у вяза, проникшего в частности к Варваре Андреевне в спальню;
     он единственный видит хозяйку в одних чулках.
     Снаружи Дуня зовет купаться в вечернем озере.
     Вскочить, опрокинув столик! Но трудно, когда в руках
     все козыри.

     И хор цикад нарастает по мере того, как число
     звезд в саду увеличивается, и кажется ихним голосом.
     Что – если в самом деле? "Куда меня занесло?" –
     думает Эрлих, возясь в дощатом сортире с поясом.
     До станции – тридцать верст; где-то петух поет.
     Студент, расстегнув тужурку, упрекает министров в косности.
     В провинции тоже никто никому не дает.
     Как в космосе.
                (1993)

По Кончаловскому центральная тема учения Толстого – любовь. У Бродского Чехов-драматург присутствует в одних чулках и без там, где никто никому не дает. Нет, не Антон Павлович, а хозяйка; не та ли актриса, что необременительно присутствовала рядом с Чеховым в эпоху завершения времени его жизни?

"Посвящается Чехову" напомнило мне "Успех", фильм, в котором Леонид Филатов, играющий московского театрального режиссёра, ставит в провинциальном театре "Чайку". Странным образом всё, что происходит на сцене, преломляется в том, что происходит во времени текущем. Или же наоборот – всё, что происходит в жизни, преломляется в сценическом действии. Роли и отношения смешиваются, границы между жизнью и театром нет.

Где-то там, у далёких от цивилизации народов, после шестидесяти лет начинают обратный отсчёт. Хорошая идея: обернуть время, вывернуть его наизнанку, став седым мальчиком. Уйти в те края, где открывают для себя русский язык и литературу, учат таблицу умножения, названия городов и рек, знакомятся с устройством мира. Заново поставить уже сыгранную пьесу.

Можно ли быть столь наивным? – Ведь нет же толка в том, чтобы просто жить. Или есть?

Свобода, это то, что связано с устройством личного времени. Если работа – средство доставляющее заработок – исчезла, а семья окрепла и выросла не только численно, можно встать на краешек крыши, лицом к морю, обернуться в сторону гор, осмотреться, говорить о том, что видишь, и жить так, словно жизнь бесконечна, а время обратимо.

День за днём по мелководью, спиной к берегу. Всё глубже и глубже. Вода подступает к горлу, дно поднимается и опускается. Где та последняя ложбина, когда опора из-под ног уйдёт и дыхание прервётся?

Надо менять направление: если не выйти на берег, то хотя бы вдоль него. Мы дети моря, оно не отпустит, рано или поздно заберёт, поглотит… держаться у берега, вдыхая брызги, слыша крик чаек, чувствуя, как скользит по ноге мелкая морская тварь.

Море исчезло, лес за окном, мысли переменили направление. Надо делать то, что поднимает утром с постели и скрашивает часы бессонницы. Думать надо, писать и переписывать, вспоминать, рассказывать, говорить о близких, знакомых, случайных встречных, подбирать даты и слова, мёрзнуть ушедшим холодом, греться теплом, которого уже нет.

Воспоминания переводят время в нити букв и слов. Клавиатура – ткацкий станок, на нём прядётся ткань из слов и знаков.

Чехов уговаривал не писать о сиреневых облаках. Антон Павлович прав. Пишу о сиреневом, потому что не писатель. Ходок по собственной жизни. На пути много того, что хочется запомнить, оставить знак, метку, чтобы потом, когда небо затянет, когда трудно будет идти, плыть, ехать – вернуться и посмотреть на низкое солнце, на качающиеся ветви, на облака.

Каждый пишет, как он дышит…

09.08.2025 (6)

Заглядываю на сайт художника милого, улыбаюсь… чему? – случаю. Кто бы мог подумать, что в моём окружении появится потомок Николая Альбертовича Куна. Или я появился в окружении? Взяты в окружение случаем. Мир земной не так уж велик, все мы родственники, потомки Адама и Евы.

Николай Кун отбыл в миры иные в том же 1940 году, в котором подвёл черту Михаил Булгаков, а Иосиф Бродский прибыл. И не он один.

1940 — …     Кутзее Джон Максвелл
1940 — 2000  Горин Григорий Израилевич
1940 — …     Купер Юрий Леонидович
1940 — …     Камбурова Елена Антоновна

В начале 1940 года Бабеля Исаака Эммануилович поставили к стенке. За что? Вопрос без ответа. У стенки места нет, народа тьма. Был народ и не стало.

Никуда он не делся.

Каким ты был, таким остался…