Дождь

Дождь лил как нанятый и похоже, он спас мою судьбу…

Убить можно за измену, но не за веру… и уж совсем не за любовь…

Так я, сидя в мягком кресле с высокой спинкой густого вишневого бархата, скорее всего эта модель предназначалась для пожилых людей, потому что удобно держало мою давно уставшую спину. Кресло стояло так близко к окну, что я мог наблюдать, как беспомощно дрожали осиновые кусты, поминутно вздрагивая и весь сад угрюмо потемнел, исхлёстанный непогодой.

А в комнате, напротив, был абажурный полумрак и уютное тепло, идущее от камина, но гулкий напористый дождь нарушал обычную тишину дома, подобравший вплотную к подоконнику, барабанил по нему и с шумом, касаясь стекла, напомнил мне тот день…

Как всё-таки устроена наша память, как она умеет хранить воспоминания, ни одна я вам скажу, библиотека, не смогла бы удержать в памяти такие детали, как запах засушенной ромашки, не случайно положенной ею в книгу, которую она, уезжая, как бы между прочим, через чужого мальчишку, небось за трешку, передала для меня. В тот день, теперь можно сказать, что и совсем в другой эпохе, лил точно такой же дождь, который сохранил мою судьбу…

Мне было семнадцать, ей пятнадцать, дети, а чувства так полыхали, любили так неистово, да что там говорить, если честно признаться, так мои чувства с ней и сгорели… За жизнь длинную мелькали романы, как шумные листья весенние, но чтобы сердце перекрывало дыхание, нет так больше не было… А с ней был каждый день, как перед смертью, я не мог надышаться ароматом её существа…, не мог…

Приехал я к родственникам из Курска окончив школу, приехал на всё лето, купаться на речке, ходить по болотам и писать, писать про раскидистую рощу, про горные хребты и перевалы, про непередаваемый цвет реки, про топи и болота цветом моих глаз. Знал, что вблизи от Виженки находятся минеральные источники, существует старинная деревянная церковь, но всё предполагаемое увидеть и описать за лето, не сложилось…

Память возвращала меня часто в те берега моей души и рождались рассказы, в которых непременно мои душевные терзания пересекались с радостью и болью.

Рома родилась в украинском городе Черновцы, в еврейской семье. Её мама была учительницей музыки, а отец — начальник цеха. От бабушки в селе Виженка остался свой маленький домик, чудом сохранившийся и огромный, совершенно не ухоженный, заросший сад. Сгорбленная временем избушка, словно прятала свою неказистость, притихла между двумя кудрявыми яблонями, её выцветший оранжевый цвет одинаково бликовал с яблоками и с дороги был совершенно незаметным…

Через много лет, когда я уже считался молодым, известным писателем, мой рассказ “Оранжевый рай” именно про тот сад, занял первое место и получил медаль Лермонтова, но это было двенадцать лет спустя…

А вспоминается только она, маленькая пухленькая, в рыжих кудряшках девочка с удивительно бархатными, как два шмеля шоколадными глазами и хмельными зрачками, с поднятыми уголками верхней губы, сложенные в полуулыбке сомнения…
 
Смотрю, идёт издалека маленькая девочка навстречу мне, я стою на другом конце ухабистой проселочной дороги, а она идёт и постоянно спотыкается…

Всегда вспоминая о ней, вижу эту картину и улыбаюсь, а потом неудержимо текут слёзы…

Но это потом…


Это было наутро после моего приезда, после завтрака Раиса Николаевна попросила меня сходить за молоком и за сыром, вкуснее которого я никогда прежде не ел.

- Тут недалеко одна тропа ведёт до голубого дома. Найдёшь, он у нас один такой, ряженный. 

Дом нашёл сразу, видать художник в нём родился, с углов гордо держат шею белые лебеди на голубом фоне озера, а вокруг озера там мал, мала, меньше гусята…

Увидев приближающуюся девочку, я сразу понял, что и она идёт за молоком и за сыром, потому что таких вкусных домашних продуктах, как в этих Карпатских горах, нигде не найти. Гуслянка, украинский овечий сыр, банош на молоке и традиционный горный сыр.

- Я знаю, ты за сыром...

Она улыбнулась, сразу показав всё своё очарование и доброту души, - и за молоком, - добавила.

- Я сюда каждый год приезжаю после школы, мы там с краю живём, - и махнула рукой по другую сторону дороги…

- А я первый раз, вчера приехал, но мне уже здесь всё нравится. Тебя как зовут...

- Не скажу, - сказала она, а глаза светились и уголки губ поднимались.

- Почему…

- Потому, что мне оно не нравится…

- Всё зависит, кто его произносит, - находу придумал я, не желая с ней быстро
попрощаться.

- Это как…

- Скажи имя и я скажу как.

- Рома, - сморщив носик, сказала она.

- Ромашка, так это ж мой любимый цветок, ты умеешь плести венки…

- Да. 

— Вот пойдём с тобой на речку, сплетёшь венок, наденешь на свою прелестную головку и станешь настоящей ромашкой, ты просто не знала секрет своего имени…

Ей понравилась моя придуманная сказка, а мне она.

- А меня зовут Даня, Даниэль Гранин, будущий писатель, - мальчишка и есть мальчишка, - с глупым пафосом сказал я. 

А она, окончившая только восемь классов, слово будущий не услышала, и её огромные глаза изумились, вообразив, что перед ней стоит уже известный писатель…

Я бы ни минуты не думая отдал бы свою жизнь, за встречу с ней, чтобы она знала наверняка, что я им стал и что мой первый рассказ, да и последующие, всегда проходили через нерв её души…

В селе Виженка много было живописных мест, однажды мы с местным плотником и всей его семьёй спускались в Карпатское ущелье, было страшно, но тепло, идущее от её ладони вплотную прижавшую мою, туманило голову, представляющую наши сомкнутые тела.

Она ощущала тоже самое, потому что, когда я посмотрел на неё, испугавшись своих мыслей, её глаза были закрыты и нижняя губа закусана. Там же в пещере она прошептала:

- Наш сад весь в простынях, приходи в двенадцать, не раньше и убедись, что в окнах свет затушен…

Дни стояли жаркие, комнатушки в доме были маленькие, хоть и выбеленные, но жар удерживали, поэтому девочке стелили в саду.

Той же ночью, я пробирался сквозь яблоневый сад, через крахмальные простыни, пахнущие нагретым солнечным воздухом и каждый раз вздрагивал от их хруста, случайно задевая.

- Иди сюда, - смеясь шептала она и я с головой уходил в неё, в её простынный рай и вдыхая я замирал…

Я стоял на коленях в зарослях спящего сада, припав грудью к бортику её железной кровати и приподняв лёгкую простынку, мои руки обхватили её всю, от мизинца до ресниц, моё лицо тонуло в тёплом теле, в сумасшедшем запахе её души и от этих не изведанных прежде ощущений, её спина выгнулась снова, закусывая до боли нижнюю губу…

Ночь была чёрная, только серебряный полумесяц освещал её потемневшие блестящие глаза, в которых горело дикое желание, и она стонала, не сдерживая свои эмоции, сильно сдавливая мои виски.

Это было наше первое восхождение…

Казалось, что развешенные в тёплом саду влажные простыни, молча покрывали нашу божественную любовь.

Вплоть до самых холодов, мы были неразлучны, пока всё те же простыни держали в тайне наш секрет…

Но когда вечером стал накрапывать мелкий дождик и Роме велено было спать дома, отец пошёл в сад убирать её постель…

Тут уж матрасик с последней простынёй не могли прикрыть её позора... 

Скандал охватил весь сад, но из-за шумного ураганного дождя, до деревни его крики не доходили…

Устроив в доме настоящий погром, женщинам велел наскоро паковать вещи, а сам начальник цеха, красный от ярости, взяв с собой двустволку с полной обоймой, забрался на голубятню и в жисть не вышел бы, не убив меня…

Дождь быстро набирал скорость и небольшая, но очень шумная речка превратилась в ужасающий ураган, и в непогоду эта сельская тропа оказалась непроходима, а местами была просто смыта в реку. Так что прийти, как обычно, из-за проливного дождя и размытой дороги я не смог. Черемош текла стремительно с множеством каменистых участков и перекатов, проходя пороги с повышенной скоростью течения, каждому необходимо было быть на чеку. Словом, при всём моём желании, перебраться через реку не было ни малейшего шанса.

Только на следующий день дождь приостанавливался, а затем шёл вновь, но всё тише и тише.

На третьи сутки хлябь ещё не просохла, но соседский дворовый хлопец молча передал мне книжку с засушенной ромашкой, родной, любимой единственной...

Через неделю погода поправилась, горечь небесная сошла, и я пошёл к её дому… Окна были заколочены досками, поперёк которых углём было написано… УБЬЮ.

На дверях висел амбарный замок.

В тот день лил дождь с такой же силой, точно спасая меня, кричал, - не ходи…, так он сохранил мою судьбу…

Моё жаркое лето 1940 года…

 
А потом…, потом началась война и в следующем году я ушёл на фронт… Я искал её везде и всегда, и во время войны, и после…

С болью в сердце, возвратясь в те края, где когда-то жила её семья…, я нашёл развалины города, руины… Но кто-то всё же видел… весь этот ужас… Как по узкой полосе, по земле Черновицкой, тянулась длинная цепь измученного народа, словно река боли, стекалась к границам Транснистрии…, месту массового изгнания и убийств…

И словно призрачная тень вставала передо мной измученная, гнетущая толпа, она медленно двигалась по пыльным дорогам, растворённая в трагическом отчаянии. Куда гнали этот оборванный, истощённый народ, проживавший когда-то на земле Черновицкой… Всё туда же гнали безмолвных и обречённых, в Транснистринскую тьму, где поныне застыло признание… Где среди снегов и гнилых бараков, их загнали навстречу смерти…

В тот день лил дождь с такой силой, точно спасая меня, кричал, - не ходи…, так он сохранил мою судьбу…

Но дождь не может смыть память…


Наташа Петербужская © Copyright 2025. Все права защищены.
Опубликовано в 2025 году в Сан Диего, Калифорния, США.