Глава II

Глава II

Воспоминания

Открытка и письмо легли на кабинетеый дубовый стол. Розовый Пёс откинулся в кресле. За окном плакал дождь – не теплый, ласковый плач Салалы, а холодные, беззвучные слезы. Он закрыл глаза. Запах папайи и соли смешался с другими, давними запахами... и перенес его туда. В Оман. Не в хаос фестиваля, а в ее тихое, золотое время – начало марта.

Воздух. Сухой, прозрачный, горячий, но не палящий. Он врывался в ноздри, наполненный пылью дорог, дымком костров бедуинов и... плюмерией. Сладкий, тяжелый, экзотический запах. Белые восковые цветы с желтым зевом висели гроздьями на деревьях, как украшения невидимого праздника. Этот запах был для него Салалой – запахом утра, когда мир еще не раскалился добела.

Вади. Сухие русла, оживающие оазисами. Вади Дарбат. Зеленая щель в рыжей пустыне. Тень пальм, спасительная прохлада у воды. Бирюзовые омуты, где плавали юркие рыбки-призраки. И водопад – не мощный Ниагарский рык, а упрямый, вечный шепот воды, падающей с уступа. Он стоял под его брызгами, чувствуя, как жара покидает тело. Карамелька боялась намочить лакированные туфельки. Лиза пыталась залезть под струю.

Пещеры. Афуль – царство вечной капли и мрака, скульптуры, выточенные временем и водой. Прохлада, обволакивающая, как погребальное саван. И Мэрниф... Грот, где ярость моря встречала каменное равнодушие скал. Как он замирал на краю, глядя, как зеленые валы с ревом врываются в подземелье, вздымая фонтаны соленой пыли! Солнечные лучи, пробивавшиеся сверху, играли в этом водяном хаосе, создавая радуги на миг. Рита визжала от восторга. Ржевский стоял рядом, молчаливый, и в его глазах отражалась первобытная сила стихии. "Красота... горькая". Да.

Пустыня. Бескрайнее море песка и камня, окрашенное закатом в кроваво-золотые тона. Тишина, нарушаемая лишь ветром да хрустом верблюжьей колючки под ногами. Его поездка на "корабле пустыни". Медленное, укачивающее движение. Умный, слегка презрительный взгляд животного. И вкус верблюжьего молока позже – терпкий, непривычный, но... настоящий. Вкус этой земли. Запах верблюда – теплый, шерстяной, с примесью пыли – смешивался с плюмерией. Странный, но неотъемлемый аромат Салалы.

Потом приходил хабиб – сезон дождей. Фестиваль. Серое небо, низкое и мокрое. Дождь, не прекращающийся неделями. Но и в этом был свой адреналин. Итальянцы-канатоходцы на воздушных шарах! Безумцы, танцующие между небом и землей в серой пелене. Их яркие костюмы – единственные пятна цвета в монохромном мире. Прыгуны, взлетающие с батутов выше пальм и исчезающие в тумане, как души. Огненные шоу, отраженные в бесконечных лужах. И... карак чай. Густой, сладкий до приторности, с кардамоном. Его пили в 4 дня в "универмаге Несто" – представление старого араба, где пахло специями, влажной мешковиной и временем. Чай из маленьких стаканчиков, обжигающих пальцы. Рядом дремал тощий кот. Ржевский тогда сказал, отхлебывая: "Чай из носка? Идеальный напиток для этого карнавала абсурда, господа! Внешне сомнителен, но душу греет". И был прав.

И они. Куклы. Домик у моря. Шум прибоя – не грохот, а ровный, убаюкивающий гул, их утренний будильник. Прогулки на рассвете вдоль пустынного пляжа с Барабанщицей Алисой. Она не шла, а маршировала по кромке воды, отбивая ритм палочками по собственным бедрам. "Тра-та-та! Тра-та-та! Море, в ногу, живо!" Солнце поднималось из-за моря, окрашивая песок и ее волосы в медь и золото. Он шел рядом, его розовый мех сливался с зарей, слушая ее бесконечную, жизнеутверждающую барабанную дробь. Где они сейчас? Карамелька, Алиса, гном Бруно... Рита и Рио? Что слышно в их сердцах? Тихо ли шумит их море?

Его вернул стук. Не волны. Дождь. Холодный, упорный, осенний дождь за окном. Он открыл глаза. В комнате было темно. Только тусклый свет фонаря с улицы пробивался сквозь занавеску, рисуя на стене дрожащие тени. Дождь стучал по стеклу ровно, монотонно, без радости и тепла салальских ливней. Это был дождь потери, дождь памяти, дождь одиночества в чужом городе.

Он подошел к окну. Стекло было холодным, запотевшим. За ним – мокрая тьма, растянутые отражением фонарей желтые полосы на асфальте, редкие машины, оставляющие шипящие следы. Ни моря, ни пальм, ни запаха плюмерии. Только этот бесконечный, леденящий дождь.

Он прислонился лбом к холодному стеклу. Влажный конденсат прилип к шерсти. И вдруг... он почувствовал. Не услышал – ощутил. Как будто с другой стороны, из холодной тьмы и струй воды, кто-то медленно провел пальцем. Один раз. Потом еще. И еще.

Он отпрянул. На запотевшем стекле, прямо перед ним, проступили буквы. Четкие, будто выведенные по влаге невидимой рукой:

S A L A L A H

Он замер. Сердце бешено забилось под розовой шерстью. Салала. Она нашла его. Здесь. В этом холодном изгнании. Призрак тепла, света, запахов. Призрак дома у моря, барабанной дроби на рассвете, пещер, где ревел прибой, и чая из носка в предрассветном мраке "Несто". Призрак прошлого, которое было ярче и реальнее настоящего.

Он стоял и смотрел на эти буквы. Они медленно расплывались, стекая вниз каплями, как слезы. Но новые струи дождя снаружи снова делали стекло влажным, и надпись держалась – призрачная, но неистребимая. S A L A L A H. Зов. Укор. Напоминание.

Из угла комнаты, из самой густой тени, куда не проникал свет фонаря, раздался голос. Низкий, как гул подземного толчка, металлический, вибрирующий нечеловеческой мощью. Голос Мессира Баэля. Он не говорил – изрыгал слова на немецком, как пулеметные очереди, ритмичные и беспощадные:

Erinnerung... rosa Fell im Sand.
Hei;er Wind... ein fremdes Land.
Das Meer... es schreit... ein wei;er Schall.
Verlorenes Paradies... fiel.
Puppen tanzen... stumm... schief.
Trommelwirbel... kurz... tr;b.
Regen f;llt... kalt... Stahl.
Dein Herz... ein nasses... rosa Mal.
Du riechst das Salz... den Papaya-Duft.
Doch die Zeit... die schwarze... scharfe Luft...
Zerschneidet Bilder... macht sie alt.
L;;t nur den Schmerz... so scharf... so kalt.
SALALAH! Ein Name... gl;hend rot.
Ein Brandmal! Brennt! Vergessen? Tod!
Du stehst am Fenster... nass... allein.
Die kalten Buchstaben... deine Pein...
Sind das Geheimnis... tief und stumm:
Die Heimat... ist... ein... nasses... Grab.

Последнее слово – "Grab" – прозвучало как захлопывающаяся крышка гроба. Розовый Пёс стоял у окна, не оборачиваясь. Буквы "SALALAH" почти исчезли, стекая последними каплями по стеклу в черную бездну ночи. За окном лил холодный дождь. Он был один. С мокрым сердцем-клеймом и памятью, которая жгла сильнее оманского солнца. Призрак Салалы вошел в комнату и остался. Навсегда.

Перевод монолога Баэля:
Воспоминание... розовый мех на песке.
Горячий ветер... чужая страна.
Море... оно кричит... белый гул.
Потерянный рай... пал.
Куклы пляшут... немо... криво.
Барабанный бой... короток... мутен.
Дождь падает... холоден... Сталь.
Твое сердце... мокрое... розовое клеймо.
Ты чуешь соль... запах папайи.
Но время... черный... острый воздух...
Режет картины... старит их.
Оставляет лишь боль... так остра... так холодна.
САЛАЛА! Имя... раскаленно докрасна.
Клеймо! Горит! Забытье? Смерть!
Ты стоишь у окна... мокр... один.
Холодные буквы... твоя мука...
Тайна... глубока и нема:
Родина... это... мокрая... могила.