Глава 3

Глава 3: Око Ориона и Зеркала Власти. Рим, 1547 год. Тени Тридентского Собора

Воздух Ватикана той осенью был не воздухом, а густым бульоном, сваренным из ладана, воска старых свечей, пота страха и чернильной кислоты интриг. За стенами величественных соборов, под позолоченными сводами, бушевала война слов – Тридентский Собор кромсал веру Европы на католиков и еретиков, как мясник тушу. Каждое слово, произнесенное там, отзывалось кострами и виселицами в далеких землях. Но внутри, в кабинетах, обтянутых бархатом цвета запекшейся крови, в потаенных залах за дубовыми дверями с массивными замками, плелась иная война. Тихая, беззвучная, липкая. Война невидимых пауков в пурпурных сутанах, ткущих паутину, от которой задыхались короли.

Ренье стоял в глубокой нише за тяжелым фламандским гобеленом, изображавшим мученичество святого Себастьяна. Гобелен висел в роскошных апартаментах кардинала Джованни Мария Чокки дель Монте, человека с умными, усталыми глазами и тонкими губами, сведенными в вечную гримасу осторожности. Он был одним из Девяти, мозгом Sacrum Magistratus, и прочили ему папскую тиару. Одежда Ренье – черные доспехи из странного, не тускнеющего металла, не по эпохе, – поглощала скудный свет комнаты. Его единственный живой глаз, бледный, как зимняя луна над болотом, был недвижим. Он фиксировал каждое движение кардинала, склонившегося над столешницей из черного мрамора. Его гусиное перо скрипело по плотному пергаменту, выводя аккуратные, ядовитые строки для своих тайных мемуаров. Ренье был тенью Баэля, его молчаливым эхом в этом веке, его вечным стражем и палачом. Он слышал шепот чернил под пером дель Монте, ловил обрывки мыслей, проступавших на его осунувшемся лице:

«Sacrum Magistratus... Магистрат – не люди. Это пауки в сутанах, откормленные золотом и страхом, ткущие паутину от Лиссабона до заснеженных лесов Московии. Их закон – не Писание, не любовь к Христу, а «Codex Umbrae», книга, написанная кровью еретиков и слезами королей, книга теневых сделок и вечных обетов молчания...»

Кровь... Мысль Ренье, холодная и тяжелая, как его скрытая за спиной алебарда, отозвалась знакомым эхом. Всегда кровь. В Сиене век назад – отравленным вином, выпитым в безумном восторге свободы. Здесь, в Риме – чернилами декретов, ядом шепота в уши Папы, невидимыми нитями, стягивающими петлю на шее слишком самостоятельного герцога или слишком любопытного теолога. Меняются века, меняются камзолы и титулы, меняются методы – от бочки с беленой до анонимного доноса в Трибунал Веры. Но суть – та же. Пауки. Плетущие. И Баэль... Паук среди пауков? Или птица, терпеливо ждущая в тени, пока они сплетут свою сеть достаточно крепко, чтобы в ней запутался мир? Ренье видел, как дрожала рука дель Монте, выводящая строки о Магистрате. Не от холода. От страха. Человек чувствовал, что пишет о чем-то большем, чем просто церковная политика, о чем-то древнем и нечеловеческом, что вползло в сердце Святого Престола вместе с доктором Баэлем и его холодными, как угли в пепле, глазами.

Паутина из Девяти: Сердце Тьмы под Куполом Святого Петра

Sacrum Magistratus. Тайный Совет Девяти. Учрежденный Павлом III не для молитв, а для власти, он был скрытым мозгом и железными когтями Святого Престола. Три его щупальца охватывали мир:

1.  Трибунал Веры (Fidei Tribunal): Суд без апелляций, без свидетелей, без надежды. Его приговоры – отлучение или тихая смерть в казематах Замка Святого Ангела – нависали дамокловым мечом над королями, осмелившимися игнорировать постановления Тридентского Собора или усомниться в абсолютной власти Рима. Кардинал-инквизитор Марчелло Манфреди, его лицо – желтая маска аскетизма, прочерченная глубокими морщинами страданий, которых он никогда не испытывал, глаза – узкие ледяные щели, верил фанатично: «Ересь – чума души и тела государства. Выжигается каленым железом пыток или тонким ядом политики. Стерильно. Без шума». Его агенты, «Черные Голуби», летали по Европе не с оливковыми ветвями, а с ядовитыми депешами.
2.  Камера Ауриум (Camera Aurium – Золотое Ухо): Сердце финансов, бьющееся в такт не молитвам, а звону золотых монет. Здесь, в душном зале, увешанном гобеленами с аллегориями Благоразумия и Справедливости (иронично), переплетались золотые нити банкирских домов Медичи, испанских галеонов, груженных серебром из Нового Света, германских финансистов Фуггеров. Кардинал Франческо Боргезе, тучный, как бочонок мальвазии, с короткими пальцами, унизанными перстнями с рубинами размером с голубиное яйцо, шептал, облизывая толстые губы: «Золото – истинный голос Бога на земле. Кто владеет им – владеет молитвой, владеет совестью, владеет королями. Наше дело – свято. Мы – казначеи Господа». Его «Золотые Пауки» опутали долгами пол-Европы.
3.  Око Ориона (Oculus Orionis): Миф даже для избранных Девяти. Ни уставов, ни протоколов, ни отчетов перед Папой. Только шепот в темных коридорах после полуночи: «Они ищут не святые реликвии. Они ищут то, что было до Адама. То, что упало со звезд до рождения Христа. То, что не должно быть найдено». Имя Баэля упоминалось только здесь, вполголоса, с непроизвольным крестным знамением и взглядом через плечо. Он был их призраком, их темным ангелом-хранителем, их непостижимым советником в делах, лежащих за гранью человеческого разумения. Ренье знал, что Око – это Баэль. И несколько подобранных им кардиналов-марионеток, чьи глаза уже видели слишком много, чтобы спать спокойно.

Ренье, невидимый призрак, сопровождал Баэля на тайные совещания Девяти в подземной зале под Ватиканской библиотекой. Зал освещался не свечами, а холодным, мертвенным светом странных ламп, наполненных фосфоресцирующей жидкостью. Он видел, как кардиналы, всесильные для внешнего мира, съеживались под взглядом «доктора». Как Манфреди бледнел, пряча свои ледяные щели под опущенными веками. Как Боргезе потел, несмотря на прохладу, и нервно теребил свои рубины. Как дель Монте торопливо записывал, избегая встречаться взглядом с Баэлем.

«Они боятся его, — фиксировал Ренье в своем вечном, безрадостном внутреннем монологе, похожем на запись в протоколе собственной казни. — Эти князья Церкви, дергающие за ниточки королей. Боятся, как заяц боится волка. Как дети боятся темного угла в спальне. И в то же время... жаждут. Жаждут его силы, его знаний, его обещаний звездной власти. Как мотыльки – пламени. Баэль играет на этом. Он – их личный дьявол, их темный советник, их пропуск в мир тайн, лежащих за пределами их убогих догм. И они продали ему душу Магистрата, душу самого Рима, за призрачные обещания бессмертия или власти над созвездиями. Глупцы. Слепые щенята. Они не знают, что звёзды, о которых он говорит, давно мертвы. Или, что хуже, голодны. И он лишь пастух, ведущий стадо к убою».

Зеркальный Зал: Танцующая Тень Дьявола и Папская Иллюзия

20 октября 1547 года. Поздний вечер. Воздух во дворце был пропитан предчувствием.

Зеркальный зал, выстроенный по приказу Павла III в глубине Апостольского дворца, был не комнатой, а ловушкой для света, разума и совести. Бесчисленные зеркала в массивных позолоченных рамах покрывали стены, отражались друг в друге на потолке, создавая бесконечный, искривляющийся, сюрреалистический лабиринт отражений. Одна свеча множилась до тысячи, их дрожащие языки пламени, отражаясь бесконечно, создавали ощущение движения, трепетания самого воздуха. Говорили, Павел III, старый лис, приказал построить его так, «дабы дьявол, войдя, узрел бесчисленность своих ликов, ужаснулся собственной сути и бежал в страхе». Ирония была горькой. Дьявол уже давно обитал в стенах Ватикана, и его имя было Баэль.

Павел III, Джованни Фарнезе, восседал на простом дубовом кресле в самом центре этого сверкающего безумия. Бремя лет – ему было за восемьдесят – и непомерной власти согнуло его спину, но глаза под нависшими седыми бровями горели острым, хищным, нестареющим умом. Он был уставшим, но не сломленным титаном. Рядом с ним, в тени, едва освещаемый отраженным светом, стоял кардинал дель Монте. Его перо, острое, как стилет, скрипело по пергаменту – единственный звук, нарушавший гнетущую тишину, помимо треска свечей в хрустальных люстрах где-то в бесконечных отражениях. Он записывал. Все. Для истории. Или для черного архива Магистрата.

Дверь в конце зала открылась бесшумно. Ни скрипа, ни сквозняка, ни колебания пламени свечей. Вошел Баэль. Одетый в простой черный камзол без единого украшения, он казался живым провалом, черной дырой в этом сверкающем зеркальном мире роскоши. Его появление было неестественным, как выход актера на сцену в самый неподходящий момент спектакля. Ренье, невидимый в глубокой тени за мраморной колонной у входа, почувствовал, как по его кристаллам, вплетенным в плоть под доспехами, пробежал знакомый холодный импульс. Несловесный приказ: «Страж. Наблюдай. Готовься к любому исходу». Его рука легла на скрытый в складках плаща кинжал с лезвием из того же черного металла, что и его доспехи.

Павел III медленно поднял голову. Его бесчисленные отражения в десятках, сотнях зеркал сделали то же самое, создавая жуткую, механическую синхронность армии двойников.
— Мессир Баэль, — голос Папы был сух, лишен обычной пастырской теплоты, звучал как скрип старого пергамента. — Вы требуете слишком многого. Даже Магистрат ропщет. «Око Ориона»... это сердце нашей тайной мощи, наш последний резерв в делах, выходящих за пределы... обыденного. Зачем вам полный контроль? Вы и так имеете доступ ко всему, что знаем мы. Больше, чем кто-либо.

Баэль остановился в нескольких шагах от Папы. Его отражения множились, искажались, дробились в зеркалах. Казалось, легион теней, одетых в черное, вышел из небытия и окружил понтифика. В глазах Баэля, всегда напоминавших тлеющие угли, вспыхнул знакомый Ренье холодный, безжизненный огонек.
— Ваше Святейшество, — его голос был тихим, но заполнял огромный зал, как гул подземного толчка, отдающийся в костях. — Ваши кардиналы... они искусные игроки. Виртуозы в искусстве передвигать фигуры королей и пап по шахматной доске Европы. Но их игра ограничена горизонтом. Горизонтом их короткой человеческой жизни. Горизонтом их маленькой планеты. Моя игра — со временем. Со звёздами. — Он плавным, почти небрежным жестом указал рукой вверх, где в одном из высоких зеркал, отражая ночное небо за арочным окном, четко, как на карте, мерцало созвездие Ориона. Пояс Охотника. — «Око» должно видеть дальше владений Габсбургов или Валуа. Оно должно видеть... врата. Врата между мирами. Между временами.

«Врата...» — мысль Ренье отозвалась горьким, знакомым эхом. «Всегда врата. Дверь в Сиене была для безумия. Дверь в Петербурге – для чего-то грядущего. Теперь – врата к звездам? Или для чего-то, что ждет за ними, в этой холодной синеве?» Он видел, как дель Монте побледнел, как воск, его перо замерло над пергаментом, оставив кляксу. Видел, как пальцы Папы, узловатые от артрита, вцепились в дубовые подлокотники кресла, побелев в суставах.

Павел III наклонился вперед, его отражения сделали то же, создавая сходящийся строй стариков в белом.
— Вы говорите загадками, мессир! — в голосе Папы прорвалось раздражение, смешанное с глубинным страхом. — Что вы истинно хотите? Власть? Она у вас есть! Золото? У нас его горы! Что еще?!

Баэль усмехнулся. Звук был похож на скрип ветра в сухих листьях на заброшенном кладбище.
— Власть? Золото? — Он медленно, с театральной паузой, достал из складок черного камзола предмет. Черный кристалл. Тот самый, что когда-то светился в темноте в руках кардинала д’Эсте в далеком XV веке. Теперь он был темным, почти невидимым на фоне черной ткани, но в его глубине угадывался слабый, зловещий красный отсвет, как далекий огонек в пещере.— Это – ключ, Ваше Святейшество. Один из многих. Один из тринадцати. — Он поднял кристалл так, чтобы его красная сердцевина поймала отраженный свет тысячи свечей. — Там, в Поясе Ориона, есть дверь. Дверь, запертая со времен до Потопа, до вашего Адама и Евы. Чтобы открыть ее... Риму нужны три артефакта. Не святые реликвии вашей веры, не терновый венец или гвозди Распятия. Артефакты истинного мира. Мира, который был здесь до вас. — Он перечислил их, и каждое имя падало в тишину зала, как камень в черную воду, расходясь кругами леденящего ужаса по лицу Папы и по лицу дель Монте, застывшему в маске немого крика:
— Камень из гробницы Хирама – не того строителя Храма Соломона, о котором пишут ваши монахи, а того Хирама, кто знал язык камня и звезд, кто говорил с ветрами и помнил лица давно погасших солнц.
— Жезл Мелхиседека– не символ вечного священства, а инструмент власти, испещренный письменами падших ангелов, способный открывать скважины в ткани реальности.
— Чаша Люцифера– не кубок греха и падения, а сосуд, выкованный в звездной кузнице задолго до рождения вашего Солнца, сосуд для хранения эссенций времени.

Баэль сделал паузу, его взгляд, тяжелый и неумолимый, впился в Папу, игнорируя его бесчисленных двойников:
— Соберите их. Для Рима. И тогда... Ваш Рим... — он сделал паузу, давая словам проникнуть в самое нутро, — ...станет не просто центром Земли. Он станет ключом к Галактике. Престолом Вселенной. Вечным Городом не на словах, а на деле. Или... — он кивнул в сторону ближайшего зеркала, где бесконечно множилось бледное, испуганное отражение Павла III, — ...вы останетесь лишь отражением власти. Красивым, но пустым. Миражом. Песчинкой в пустыне вечности, сметенной первым же ветром истории. Выбор за вами, Святейший Отец. Реальность вечности... или комфорт иллюзии?

Павел III вскочил. Его тени в зеркалах дернулись, как марионетки. Лицо побагровело от ярости и унижения.
— Это безумие! Чистейшее безумие! Богохульство! Вы предлагаете Святому Престолу гнаться за сказками, за химерами язычников и демонов?! Я не позволю...

Баэль не дрогнул. Не повысил голос. Напротив, он стал говорить тише, и от этого его слова обрели страшную, режущую лезвием ясность:
— Нет, Ваше Святейшество. Это не безумие. Это страх. Глубинный, животный страх. Страх, который я читаю в ваших глазах, как открытую книгу. Страх понять, что ваша тиара, ваши буллы, ваши армии кардиналов, ваши золотые монеты – ничто. Прах. Тлен. Дым. Ничто перед лицом истинного времени, истинной вечности и истинных сил, правящих космосом. Вы боитесь, что ваша власть – лишь блестящая иллюзия, отраженная в этих бесчисленных зеркалах. — Он обвел рукой сияющий, бесконечный зал. — Я предлагаю вам стать реальностью. Вечной, незыблемой реальностью. Или... вы предпочтете до конца своих дней разглядывать собственное отражение, зная, что оно – лишь тень?

В зале повисла гнетущая, невыносимая тишина. Треск свечей казался оглушительным, как ружейные залпы. Павел III тяжело дышал, его взгляд метался от реального Баэля к его отражениям, от отражений к бледному лицу дель Монте, который стоял, как истукан, с пером, замершим над кляксой. Ренье ощущал напряжение, как грозовое электричество перед ударом молнии. Его пальцы сжали рукоять кинжала до хруста. «Он играет с ними. Как кошка с перепуганной мышью. Страх – его самое острое оружие. Острее любого клинка. Острее моей алебарды. Он знает их слабость – их смертность, их тщеславие, их ужас перед небытием. И бьет точно в цель».

Наконец, Павел III медленно, с нечеловеческим усилием, опустился в кресло. Он выглядел внезапно постаревшим на двадцать лет, сломленным. Его отражения в зеркалах повторили движение с жуткой синхронностью.
— «Око Ориона»... — прошептал он, голос его был хриплым, лишенным силы. — ...ваше. Отныне. Действуйте. От имени... Святого Престола. В делах, выходящих за пределы... человеческого разумения и земных юрисдикций. — Он махнул рукой, слабым, беспомощным жестом. Знак аудиенции окончена. Знак капитуляции Рима перед звездным пришельцем. Знак начала охоты.

Охота за Тенями: Ренье в Праге. Кровь на Звездных Картах

Последующие два года стали временем беззвучной, беспощадной охоты по темным углам Европы. «Око Ориона», теперь подчиненное напрямую Баэлю, раскинуло свою невидимую сеть шире, чем когда-либо. Его щупальца – агенты Магистрата, наемные убийцы, ученые-алхимики, скупщики древностей – прочесывали монастырские библиотеки, руины замков, подземелья древних храмов. Ренье был острием этого копья. Его клыком и когтем. Исполнителем воли, не знающим сомнений.

Камень Хирама нашли первым. Не в Палестине, а в тайнике под развалинами крепости тамплиеров в мрачных лесах Шампани. Ренье наблюдал из тени, как агенты Магистрата, дрожа от страха и холода, вскрывают древний склеп, заваленный камнями. Камень был невелик, неровный, похожий на кусок вулканического стекла, но черный, как ночь без звезд. От него исходила тихая, зудящая вибрация, едва уловимая для обычных чувств, но заставлявшая кристаллы в теле Ренье гудеть низким, тревожным гулом в унисон. Когда агент в перчатках поднял его, воздух вокруг словно сгустился, стал тяжелее. «Осколок звездолета? Ключ? Или нечто иное, не предназначенное для человеческих рук?» – мелькнуло у Ренье, но он отогнал мысль. Не его дело думать. Его дело – действовать.

Жезл Мелхиседека извлекли из затопленных, забытых катакомб под самой базиликой Святого Петра. Операция была рискованной, проводилась ночью, в глубочайшей тайне. Ренье сопровождал Баэля вниз, в сырой мрак, пахнущий плесенью и древним камнем. Жезл лежал в каменном саркофаге, покрытом непонятными письменами. Он был длиной в локоть, сделан из темного, не тускнеющего металла, холодного на ощупь даже сквозь перчатки. Его поверхность была покрыта сложной клинописью, которая вспыхивала тусклым, зловещим бирюзовым светом при приближении Баэля. Кардиналы Магистрата, присутствовавшие при извлечении – Боргезе и еще двое, лица которых были скрыты капюшонами, – крестились судорожно и шептали молитвы, их тела дрожали от суеверного ужаса. Баэль лишь ухмыльнулся, взял жезл почти небрежно. Бирюзовые письмена вспыхнули ярче, осветив его лицо холодным мерцанием. «Язык моих предков, — пояснил он Ренье мысленно, беззвучно. — Инструкция по применению ключа. Скоро пригодится».

Но Чаша Люцифера потребовала личного вмешательства Ренье. Она хранилась не в церковной сокровищнице, а у барона Вилема Ржегоржа, богемского алхимика, чернокнижника и страстного коллекционера запретного, в его мрачном, похожем на хищную птицу замке Груба Скала на окраине Праги. Барон, узнав о интересе неких «римских меценатов» (агенты Ока были неосторожны), взвинтил цену до астрономических высот. Он намекал на связи с местными лютеранами, угрожал продать чашу «еретикам Севера» и вообще вел себя так, будто считал себя неуязвимым за стенами своего каменного гнезда.

— Он возомнил себя хозяином положения в своей каменной норке, — сказал Баэль Ренье, глядя на карту Праги, разложенную в их временном убежище – сырой келье заброшенного монастыря. Красный отсвет в его глазах был ярче обычного, почти кровавым. — Убеди его в обратном. Бесшумно. Чаша должна быть у нас к рассвету. И... — его губы растянулись в подобие улыбке, лишенной тепла, — ...пусть его смерть выглядит естественной. Инфаркт. Или неловкое падение с крутой лестницы. Словом, импровизируй, Ренье. Как в старые добрые времена в Сиене. Чистота исполнения – наше кредо. Помни об этом.

Пражская ночь встретила Ренье холодным осенним дождем и едким запахом гари из труб Старого Места. Замок Ржегоржа, Груба Скала, возвышался на скалистом утесе над темными водами Влтавы, его готические шпили и башни вонзались в низкие, тяжелые тучи, как копья. Охрана была пьяна и беспечна. Ренье проник внутрь как тень, растворившись в ливне, минуя пьяных стражников у ворот, обойдя спящих слуг в караульных помещениях, бесшумно скользя по скрипучим, запутанным коридорам, пахнущим пылью, воском и травами. Он нашел барона в его «святая святых» – просторном кабинете на верхнем этаже башни. Комната была завалена алхимическими ретортами, тиглями, чучелами экзотических зверей с остекленевшими глазами и книгами в потрепанных кожаных переплетах, на корешках которых поблескивали пентакли и иные магические знаки. Барон Вилем Ржегорж, человек тучный, с багровым лицом, отвислыми щеками и маленькими, мутными от коньяка и ненасытной жадности глазками, сидел за массивным столом. При свете масляной лампы он разглядывал Чашу. Чаша была невысокой, широкой, выкованной из металла цвета абсолютной ночи, впитывающего свет лампы. На ее поверхности, словно живые, мерцали микроскопические звездные карты, созвездия, незнакомые земному глазу.

— Неописуемая красота, не правда ли, мой друг? — самодовольно пробормотал барон, обращаясь к пустому креслу напротив, не замечая Ренье, возникшего как призрак из глубокой тени за тяжелой портьерой. — Говорят, из нее пил сам Падший Ангел... Люцифер... прежде, чем низвергнуться в бездну. Говорят, она хранит вкус первозданного света... Ах!

Он вскрикнул, коротко и глухо, как подстреленный тетерев, увидев фигуру берсерка. Его маленькие глазки округлились от ужаса и непонимания. Ренье не стал тратить слов. Не стал угрожать, торговаться, объяснять. Его движение было быстрым, безжалостным, точным, как удар гремучей змеи. Он не использовал оружие. Один мощный, молниеносный удар сжатым кулаком, обтянутым черной кожей перчатки, в область солнечного сплетения. Удар, рассчитанный на остановку сердца, на разрыв. Барон ахнул, воздух с силой вырвался из его легких, глаза полезли на лоб, рот открылся в беззвучном крике ужаса и невыносимой боли. Он схватился обеими руками за грудь, его багровое лицо исказилось судорогой, затем быстро посинело. Сердце, отягощенное жиром, жадностью и коньяком, не выдержало. Чисто. Как и приказано.

Ренье подхватил падающее, обмякшее тело, усадил его обратно в кресло у камина, где тлели угли. Аккуратно разжал его пальцы, выпустив Чашу. Она упала на толстый персидский ковер без звука. Он вложил в правую руку мертвеца тяжелый хрустальный бокал с недопитым коньяком, поставив его на столик рядом так, будто барон только что отхлебнул. «Инфаркт. На почве неумеренности в еде, питье и алчности. Естественная смерть» – должно было выглядеть именно так для любопытных слуг или властей. Берсерк поднял Чашу Люцифера. Металл был ледяным, гораздо холоднее комнаты, и при прикосновении в сознании Ренье пронесся вихрь чужих, нечеловеческих образов: бескрайние пустыни под кроваво-красным солнцем, города из черного стекла и стали, парящие в фиолетовом небе, наполненном странными созвездиями, и... тень. Знакомая тень с глазами-углями, наблюдающую за всем этим с холодным, безразличным интересом. Он сжал Чашу сильнее, подавляя нахлынувшие видения, гася их железной волей солдата, привыкшего к приказам. «Еще один ключ. Еще один шаг к вратам. К чьим вратам? И что ждет по ту сторону?» Вопрос остался без ответа. Он завернул Чашу в кусок темной ткани и растворился в ночи так же бесшумно, как и появился.

Смерть Папы и Исчезновение Тени: Пепел и Звездная Карта

10 ноября 1549 года. Весть о внезапной смерти Павла III прокатилась по Риму, как гром среди ясного неба. Официально – скоротечная лихорадка. Шептались в тавернах и дворцах – яд. Месть. Божья кара. Магистрат погрузился в хаос, в панику, похожую на муравейник, разворошенный сапогом. Кардинал дель Монте, один из Девяти, теперь главный претендент на папство, метался между дворцами своих сторонников, его обычно бледное лицо было серо от неподдельного ужаса. В одной из тайных комнат, где собирались оставшиеся члены Совета, он сорвался на крик, потеряв всякое достоинство:

— Он исчез! Пропал! Баэль! И артефакты! Камень, Жезл, Чаша! Все пропало! Он использовал нас! Обманул! Ограбил Святой Престол! Мы должны...

Агенты «Ока Ориона», теперь бесхозные, лишенные руководства, рыскали по городу, обыскивали известные убежища Баэля. Они нашли лишь следы, похожие на насмешку:
1.  В кабинете Баэля в глубочайших подземельях Ватикана, куда вел потайной ход из библиотеки – груду обугленных пергаментов. На уцелевших клочках – безумные формулы алхимии, превращающие ртуть в золото, схемы, напоминающие устройство небесных сфер, и обрывки текстов на незнакомых языках, вызывающих головную боль у смотрящего.
2.  На единственном уцелевшем столе– карту звездного неба, тщательно вычерченную. Все созвездия были узнаваемы, но в центре внимания был Орион. У одной из звезд в его Поясе была поставлена аккуратная, зловещая отметка чернилами: «Врата». И подпись внизу, четкая и насмешливая: «Посев завершен. Ждите всходов. W.»

Ренье наблюдал за этой суматохой с высокой, ветреной крыши собора Святого Петра. Холодный ноябрьский ветер трепал его черный плащ, забирался под доспехи. Внизу, как муравьи, суетились агенты, мелькали факелы стражников. В руке, сжатой в кулак, он чувствовал тепло маленького предмета – странной монеты, которую Баэль вручил кардиналу дель Монте в качестве «залога верности» незадолго до своего исчезновения. Кардинал, в приступе паники, уронил ее, а Ренье подобрал в тени колонны. Монета была легкой, сделанной из неизвестного серебристо-черного металла, не похожего ни на серебро, ни на сталь. На одной стороне – стилизованное изображение человека, окруженного звездами Пояса Ориона и сложными пиктограммами. Надпись по краю: «BAL». На другой – ряды странных, угловатых письмен и число «76». Она была чуть теплой на ощупь, почти живой, и слегка обжигала кожу, не оставляя следов. «Сувенир на память? Или пропуск? Ключ к чему-то?» – размышлял Ренье без интереса.

«Посев завершен...» – слова Баэля, написанные на карте, эхом отдавались в его сознании. Он видел, как дель Монте, теперь уже будущий Папа Юлий III, лихорадочно пишет в своих мемуарах последние строки перед конклавом, его рука дрожит: «Магистрат в ярости и страхе, как зверь в клетке, у которого отняли добычу. Они ищут Баэля, но находят лишь пепел слов и карту, ведущую к звездам. Он ушел, как пришел столетия назад. Тенью. Что он посеял здесь, в сердце Рима? Какую чуму, какое безумие? И что взойдет на этой проклятой ниве?» Ренье знал ответ. Он чувствовал его в зудящих кристаллах под своей кожей, в ледяном прикосновении Чаши, которую он держал всего сутки назад. Баэль не просто собрал артефакты. Он что-то активировал. Посадил семя идеи, семя знания о звездных вратах в самое сердце земной власти. И ушел. Ушел ждать урожая. Ушел готовить следующий шаг в своей вечной игре.

Ренье посмотрел на монету «BAL», затем поднял глаза к небу. Созвездие Ориона сияло в черной вышине, холодное, безразличное, вечное. «Скоро, — подумал он с ледяной, почти механической уверенностью. — Скоро он позовет снова. И я пойду. Как всегда. Пес. Тень. Берсерк. До конца пути. До самых врат». Он спрятал монету в потайной карман плаща, развернулся и растворился в ночи, как тень от облака, закрывшего луну. Охотники Магистрата искали следы внизу, в пыльных переулках Рима. Они не смотрели наверх. Они никогда не видели настоящей тени.

Фрагмент из Дневника Ренье. Рим. Ноябрь 1549. Холодная ночь.

Encore un Pape mort. Encore une com;die de deuil et de pourpre. Des chants fun;bres qui sonnent faux sous les vo;tes dor;es. Des larmes de crocodile sur les visages gras des cardinaux. Ils pleurent, ces araign;es en soutane. Mais pas pour l'homme. Pas pour ce vieux renard us; par le pouvoir. Ils pleurent pour le pouvoir qui leur glisse des doigts, visqueux comme une anguille. Pour l'ombre qui les a quitt;s. Ba;l. Leur d;mon domestique. Leur tentateur venu des ;toiles. Leur remords vivant.

Ils cherchent. Comme des rats affol;s dans un grenier apr;s le d;part du chat. Leurs griffes grattent les pierres froides, reniflent les couloirs puants du Vatican. Ils trouvent des cendres. Des parchemins br;l;s qui sentent l'alchimie du d;sespoir et l'encre du d;sastre. Une carte pointant vers Orion. "Portes". "Semis termin;". Des mots qui les rendent fous de peur. Ils ne comprennent pas. Ils ne peuvent pas comprendre. Leur monde est plat, comme leurs esprits. Leur enfer, un livre d'images pour enfants terrifi;s. Leur ciel, un plafond peint par un artisan ivre. Leur ;ternit;, le temps d'une bulle de savon.

Moi, j'ai tenu la Coupe. Froide comme le c;ur d'un mort. Lourde de souvenirs qui ne sont pas les miens. Des d;serts rouges sous un soleil malade. Des villes noires, coupantes comme des rasoirs, flottant dans un ciel violet empoisonn;. Et Lui. Toujours Lui. Regardant. Attendant. Comme un faucon au-dessus d'un champ de souris. Ce qu'il a sem; ici ? Pas de l'or. Pas de la foi stupide. Une id;e. Un cancer dans le cerveau moisi de Rome. L'id;e qu'il existe *autre chose*. Au-del; de leur Dieu ;triqu;, rancunier, aux doigts crochus. Au-del; des ;toiles qu'ils comptent comme des pi;ces d'or dans leur bourse sans fond. Une id;e qui va ronger leurs certitudes comme l'acide. Qui va faire de leurs pri;res des murmures vides dans le vide cosmique.

Cette pi;ce... "BAL". Elle br;le ma paume. Comme un fer rouge invisible. Comme un rappel. Comme un collier de chien qu'on resserre. Orion nous regarde du haut de son noir manteau d'hiver. Lui nous regarde. De l'autre c;t;. O; sont ces "Portes" ? Vers quel enfer de m;tal froid et de silence ;ternel nous m;ne-t-il ? Vers quel paradis artificiel, b;ti sur des ossements d';toiles mortes ?

Je devrais ressentir quelque chose. De la col;re ? De la peur ? Un d;but de r;volte ? Rien. Seulement la fatigue infinie du voyage. Des si;cles de voyages. De sang s;ch; sur les mains. D'ob;issance muette. La m;me sc;ne jou;e encore et encore, sur une sc;ne diff;rente. Avec des acteurs diff;rents, en costumes diff;rents. Mais le metteur en sc;ne est le m;me. Visage de cendre, yeux de braise. Et le chien de sc;ne aussi. Toujours le m;me chien muet. Pr;t ; mordre sur ordre.

Ils vont ;lire un nouveau Pape. Del Monte. Celui qui ;crit. Celui qui a peur de ses propres mots, de ses propres pens;es. Il portera la tiare lourde de plomb et d'or vol;. Il priera un Dieu qui ne l';coute plus. Il conspirera dans l'ombre, grignot; par l'id;e canc;reuse laiss;e par Ba;l. Il mourra. Comme les autres. Poussi;re retourn;e ; la poussi;re. Pendant que la graine de Ba;l germera lentement, inexorablement, dans les caves humides de leur pouvoir pourri. Elle percera les pierres. Elle ;touffera leurs pri;res.

Rome tombera. Il l'a dit. Pas demain. Pas dans cent ans. Mais elle tombera. Comme tout tombe. Comme je tomberai un jour. Quand les cristaux en lui s';teindront... et que la vieille m;canique en moi, rouill;e mais encore huil;e, me dira de sauter ; la gorge du ma;tre. Un dernier ordre. Un dernier geste d'ob;issance.

En attendant... j'attends. Comme l'Ombre que je suis. Le chien attend son ordre. Le sifflet silencieux. Le prochain voyage. Les prochaines portes. Les prochains morts ; pr;parer pour la grande r;colte.

La nuit est longue, glaciale. Orion brille, hautain, indiff;rent ; nos mis;res. Comme les yeux de Ba;l. La pi;ce "BAL" p;se dans ma poche. Un petit morceau d';ternit; vol;e. Ou de damnation choisie. C'est kif-kif, finalement. La m;me cage. Le m;me gardien.

Bonne nuit, Rome. Dors bien dans ton lit de mensonges, d'or vol; et de sang s;ch;. La graine est plant;e. L'Ombre reviendra pour la moisson.
Et moi avec.
Toujours avec.

(Перевод):
Еще один Папа мертв. Еще одна комедия траура и пурпура. Похоронные песни, фальшиво звучащие под позолоченными сводами. Крокодиловы слезы на жирных лицах кардиналов. Они плачут, эти пауки в сутанах. Но не по человеку. Не по этому старому лису, изношенному властью. Они плачут по власти, ускользающей у них из рук, скользкой, как угорь. По тени, которая их покинула. Баэль. Их домашний демон. Их искуситель, пришедший со звезд. Их живая совесть.

Они ищут. Как перепуганные крысы на чердаке после ухода кота. Их когти скребут холодные камни, обнюхивают вонючие коридоры Ватикана. Они находят пепел. Обугленные пергаменты, пахнущие алхимией отчаяния и чернилами катастрофы. Карту, указывающую на Орион. "Врата". "Посев завершен". Слова, сводящие их с ума от страха. Они не понимают. Они не могут понять. Их мир плоский, как их умы. Их ад – книжка с картинками для запуганных детей. Их небо – расписной потолок, сделанный пьяным ремесленником. Их вечность – время жизни мыльного пузыря.

Я держал Чашу. Холодную, как сердце мертвеца. Тяжелую от воспоминаний, которые не мои. Красные пустыни под больным солнцем. Черные города, острые, как бритвы, парящие в отравленном фиолетовом небе. И Он. Всегда Он. Наблюдающий. Ожидающий. Как ястреб над полем мышей. Что он посеял здесь? Не золото. Не тупую веру. Идею. Рак в прогнившем мозгу Рима. Идею, что существует *нечто иное*. За пределами их убогого, злопамятного Бога с крючковатыми пальцами. За пределами звезд, которые они считают, как золотые монеты в своей бездонной мошне. Идею, которая разъест их уверенность, как кислота. Которая превратит их молитвы в пустые шепоты космической пустоты.

Эта монета... "BAL". Она жжет мою ладонь. Как невидимое каленое железо. Как напоминание. Как собачий ошейник, который затягивают. Орион смотрит на нас с высоты своего черного зимнего плаща. Он смотрит на нас. С другой стороны. Где эти "Врата"? В какой ад из холодного металла и вечной тишины ведет он нас? В какой искусственный рай, построенный на костях мертвых звезд?

Я должен был бы что-то чувствовать. Гнев? Страх? Проблеск бунта? Ничего. Только бесконечную усталость пути. Века пути. Засохшей крови на руках. Немого повиновения. Тот же спектакль, сыгранный снова и снова, на другой сцене. С другими актерами, в других костюмах. Но режиссер тот же. Лицо из пепла, глаза из углей. И сценический пес тоже. Все тот же немой пес. Готовый кусать по приказу.

Они изберут нового Папу. Дель Монте. Тот, что пишет. Тот, что боится своих же слов, своих же мыслей. Он наденет тиару, тяжелую от свинца и украденного золота. Он будет молиться Богу, который его больше не слышит. Он будет интриговать в тени, разъедаемый раковой идеей, оставленной Баэлем. Он умрет. Как и другие. Прах, возвращенный праху. Пока семя Баэля медленно, неумолимо прорастает в сырых подвалах их прогнившей власти. Оно пробьет камни. Оно заглушит их молитвы.

Рим падет. Он сказал. Не завтра. Не через сто лет. Но он падет. Как все падает. Как паду я однажды. Когда кристаллы в нем погаснут... и старый механизм во мне, заржавевший, но еще смазанный, прикажет мне вцепиться в глотку хозяина. Последний приказ. Последний жест повиновения.

А пока... я жду. Как Тень, которой я являюсь. Пес ждет своего приказа. Беззвучного свистка. Следующего пути. Следующих врат. Следующих мертвецов, которых нужно приготовить для великой жатвы.

Ночь длинна, ледяна. Орион сияет, надменный, безразличный к нашим нищетам. Как глаза Баэля. Монета "BAL" тяжелит в моем кармане. Маленький кусочек украденной вечности. Или выбранного проклятия. В конечном счете, это одно и то же. Та же клетка. Тот же надзиратель.

Спокойной ночи, Рим. Спи спокойно в своей постели из лжи, украденного золота и засохшей крови. Семя посажено. Тень вернется за жатвой.
И я с ней.
Всегда с ней.