Глава 2

Глава 2: Пробуждение Тени

Он не спит — он ждёт,
В чёрной бездне, где время не течёт.
Его трон — обломки звёздного корабля,
А корона — ложное бессмертие.

Бездна помнит всё

Тишина Марианской впадины — это не тишина вовсе. Это поглощение. Полное и окончательное. Как будто само понятие звука было вычеркнуто здесь, на глубине шести тысяч двухсот восьмидесяти метров, где давление сжимало вселенную до размеры гроба. Вечный мрак, выстланный бархатом абсолютной темноты, тяжелее любого свинца. На дне Челленджера, в месте, куда солнечный свет не проникал миллионы лет, лежало то, что должно было оставаться забытым.

"Орион-7".

Обломки корабля походили на скелет гигантского ската, вмерзший в илистое дно. Когда-то его корпус сиял серебристо-черным металлом, который легенды назовут орихалком. Теперь он был изуродован временем и катастрофой. Трещины, похожие на застывшие молнии, зияли на боках. Странные письмена, вытравленные на панелях, пульсировали едва уловимым, больным бирюзовым светом. Не жизнь, а её тень. Слабый, умирающий ритм, подобный сердцебиению коматозника.

В самом сердце корабля, в капсуле, напоминающей гроб из черного стекла, переплетенного светящимися нитями энергии, лежал Баэль. Его человеческая оболочка была лишь удобной маской для примитивных сенсоров. Под ней переплетались нанобиокристаллы Ориона – древняя технология, превращавшая энергию в плоть, а плоть – в орудие. Они светились изнутри его тела слабыми, нерегулярными всполохами, как угли под толстым слоем пепла, готовые вспыхнуть при малейшем дуновении.

Он не спал. Он наблюдал.

Его сознание, или то, что его заменяло, было вшито в умирающие системы корабля. Потоки данных текли сквозь него непрерывным потоком: слабые радиосигналы с поверхности, словно шепот безумцев; вибрации земной коры – вздохи спящего гиганта; химический состав воды – слепая поэзия океана; отчеты автоматических зондов, столетиями сканировавших планету, как слепые кроты. Он видел вспышки войн – яркие, но пустые, как фейерверки детей. Слышал молитвы к богам, которых никогда не существовало – жалкий писк в пустоте. Чувствовал жадный трепет банковских систем, передающих цифровое золото – бессмысленную суету муравьев. Все это было шумом. Фоновым гулом умирающего муравейника, построенного на песке.

Они копошатся, – пронеслась мысль Баэля, холодная и безразличная, как струя ледяной воды в океане данных. Строят свои карточные замки из долгов и суеверий. Не ведая, что их мир – лишь скорлупа, натянутая на мою могилу. Скоро…

Внезапно резкий сигнал пронзил тишину его восприятия. Не человеческий. Не природный. Узнаваемый до боли. Орионский частотный паттерн. Слабый, искаженный расстоянием и временем, но родной. Он исходил с поверхности. С лабораторий Oriens-X.

Наконец-то, – подумал Баэль, и в его неподвижных чертах, если бы кто-то мог их разглядеть в кромешной тьме, мелькнуло бы нечто отдаленно напоминающее улыбку. Муравьи нашли спичку. Не ведая, что она способна спалить их муравейник дотла… и разбудить того, кто спит в земле.

Полубог без бога. Ренье: Тень Стража.

Рядом с капсулой, в абсолютной тьме, где даже призрачное свечение корабельных письмен казалось ослепительным, стояла фигура. Неподвижная. Застывшая. Берсерк. Ренье.

Его доспехи не имели ничего общего со средневековыми латами. Это было порождение той же чужеродной технологии, что породило и корабль. Они казались продолжением его тела – угловатые, черные, как крыло ворона, пластины, облегающие грудь, плечи, бедра с хищной точностью. Шлем, сливавшийся с высоким воротником, оставлял лишь узкую щель для глаз. Вернее, для одного глаза. Левый был мертвым шрамом под прозрачной бронепластиной, белесой и безжизненной. Правый светился тем же тусклым, нездоровым бирюзовым светом, что и письмена на корабле. Светом нанобиокристаллов, вплетенных в его нервные волокна, мышцы, кости. Они были частью его. Тюрьмой и источником силы.

Он не дышал. Грудь не поднималась. Он был статуей, вмурованной в вечную ночь бездны, частью ландшафта забвения. Но внутри бушевала мысль. Навязчивая, неистребимая, как сорняк, пробивший асфальт. Мысль автора, обреченного наблюдать за разворачивающейся трагедией, главным героем которой был он сам.

Сколько веков? – пронеслось в сознании Ренье, медленно, как капля смолы. Или тысячелетий? Время здесь… липкое. Тягучее. Оно не течет, а сочится, капля за каплей. И каждая капля – вечность, проведенная в аду безмолвия.

Обрывки памяти всплывали, как трупы в мутной воде. Не жизни – до Баэля была лишь пустота, белый шум небытия. Он помнил приказ. Не слово, а ощущение – белое каленое железо боли, вонзающееся в мозг, когда кристаллы перекраивали его, ломая и собирая заново: «Страж. Защищать Архонта. Уничтожать угрозы. Ждать». Помнил вспышки активности – Сиена. Запах тосканского вина, смешанный со сладковатой вонью безумия и страха. Крики о черных крыльях. Пустые глаза капитана, смотревшие сквозь него. Он был орудием тогда. Тихим, смертоносным орудием в руках Баэля, его тенью. Помнил пустоту после. Когда его возвращали сюда, в эту могилу под океаном, и «выключали». Как ненужный инструмент убирают в ящик.

Архонт… – мысль Ренье была пропитана горькой иронией, едкой, как желудочный сок. Полубог без бога. Паразит реальности, как они сами себя называли в минуты редкой честности? Да. И я… его последний паразит. Его верный пес. Верный лишь до тех пор, пока кристаллы в его теле светятся ярче моих. Пока программа позволяет.

Он почувствовал слабый, едва уловимый импульс от капсулы. Не физический толчок, а вибрацию в самих кристаллах, вшитых в его существо. Баэль бодрствовал. Не просто существовал, а мыслил. Планировал. Ренье ощущал это как легкую дрожь в собственных кристаллах, как отзвук далекого землетрясения. Связь. Цепь. Ошейник, затянутый навечно.

Он знает, что я мыслю. Знает и презирает эту слабость. Для него я – инструмент с заводским браком. Сломанный автомат, который иногда бормочет себе под нос. Но пока его кристаллы сильнее… пока программа не прикажет иначе… я буду молчать. Кусать по команде. Как в Сиене. Как всегда.

Всплыл образ: пьянящий аромат молодого вина, смешанный с едким дымом костров и смрадом человеческого отчаяния. Крики, переходящие в нечленораздельные вопли. Пустота в глазах того капитана, который формально командовал «папскими миротворцами». Холодная, расчетливая жестокость Баэля. «Чистота» его метода.

Чистое безумие. Чистая жестокость. Без крови на моей алебарде тогда. Кровь была внутри них. Отравленная. Как эти кристаллы – внутри меня.

Ренье заставил свою мысль замолчать. Загнал ее в самый дальний, темный угол сознания, куда даже тотальный контроль Баэля доходил с трудом, как свет до дна этой бездны. Он сфокусировался на программе. На автоматическом сканировании окружения. На состоянии боевой готовности. Его светящийся глаз, единственная видимая часть лица в щели шлема, сузился до тонкой бирюзовой щели. Луч прожектора в кромешной тьме. Страж ждал. Ожидал приказа. Ожидал конца.

Игра началась: Архитекторы и Нити Паука

Цюрих. Бункер под особняком на Банхофштрассе.
Воздух здесь пахло старыми деньгами, пылью веков и озоном от работающей на пределе техники. Старик, Вальтер Ротшильд (не тот, чье имя знали все, а один из тех, кто дергал нити из глубокой тени), сидел в кресле, похожем на трон. Его лицо напоминало высохший пергамент, испещренный картой прожитых лет и непроизнесенных решений. Перед ним на огромном голографическом экране танцевал хаос: курсы валют прыгали, как блохи на раскаленной сковороде, биржевые индексы рисовали пики и пропасти, политические сводки мерцали тревожными вспышками. Весь мир, сжатый до размеров экрана, был на грани нервного срыва.

— Хаос, Генрих, — прошептал он, не отрывая взгляда от мерцающих линий. Голос был сухим, как осенний лист. Он обращался к своему помощнику, молодому человеку с глазами цвета ледяной воды и лицом, лишенным всякой теплоты. — Чувствуешь? Воздух трещит от него. Как перед грозой. Рынки… они нервные, как загнанный зверь. Политики орут о стабильности, а сами палят из пушек по собственным ногам. — Он провел тонкой, дрожащей рукой по лбу. — Мы, Ротшильды… мы строили эту систему веками. Кирпичик за кирпичиком. Долг, процент, контроль. А теперь… ветер перемен дует слишком сильно. Он может сдуть наши карточные домики. Оставить лишь кучу мусора.

Генрих, не меняя выражения лица, бесшумно скользнул пальцами по сенсорной панели. Кластеры нестабильности подсвечивались кроваво-красным на карте мира.
— Ветер можно направить, господин Вальтер, — его голос был ровным, успокаивающе-холодным, как сталь. — Нужен… контролируемый сброс пара. Точечный удар. Региональный конфликт. Смена режима где-нибудь на периферии, где шум не разбудит спящих собак в центре. Отвлечь, перенаправить энергию толпы. Дать им нового врага.

Вальтер тяжело вздохнул. Его взгляд вдруг стал расфокусированным, устремленным куда-то вглубь себя, почти медитативным. На долю секунды в его старых, потускневших глазах отразилось не голографическое месиво, а тень. Густую, неопределенную тень с двумя точками внутри, похожими на тлеющие угли в пепле. И голос, скрипучий, словно ржавые петли древних врат, прозвучал не в ушах, а внутри его сознания, заполняя пустоту:
«Южная Америка. Бразилия. Ресурсы. Недовольство. Искра… уже тлеет под золотым песком и грязью фавел. Подбросьте хвороста. Ваш хаос… будет управляемым. И… прибыльным. Очень прибыльным».

Старик вздрогнул, как от удара током. Он очнулся, резко вдохнув спертый воздух бункера. Идея была… внезапной. Яркой. И безупречно логичной, как математическая формула.
— Бразилия, — выдохнул он, и в его голосе прозвучала внезапная твердость. — Усилить давление на сырьевые корпорации. Через подставные НКО… «Зеленое будущее», «Права коренных народов»… раздуть протесты в ключевых штатах. Минасу, Пара. Нам нужен… управляемый кризис. Чтобы они сами потребовали сильную руку. И наши инвестиции.

Рим. Потайная часовня под Ватиканом.
Воздух здесь был густым от ладана, пыли веков и напряженного ожидания. Кардинал Эмилио Мортелли, человек с лицом аскета, высеченным из желтоватого мрамора, и глазами фанатика, горевшими изнутри холодным огнем, склонился над древним манускриптом. Пергамент был темным, буквы выцвели, но он водил по ним пальцами с благоговением, как слепой по лицу возлюбленной. Вокруг, затянутые в черные сутаны, стояли три других члена Opus Dei. Их лица были напряжены, как струны.

— Знаки, отцы мои, — голос Мортелли дрожал, но не от страха, а от священного трепета. — Знаки множатся! Падение нравов – как гангрена, разъедающая тело Церкви! Разложение веры – вместо твердого камня, зыбучие пески сомнений! Апокалиптические предчувствия в массах – они чувствуют конец! Это не конец, отцы! Это предвестники! Предвестники Нового Мессии! Того, кто придет, чтобы очистить Храм, вернуть Церковь к истинной строгости первых апостолов! Наша святая задача – подготовить путь. Выявить Его среди толпы заблудших!

— Но как, Эмилио? — спросил отец Риччи, самый молодой из них, с умными, слишком живыми глазами. — Пророчества… они туманны. Как дым. Где искать? В каком лике узнаем Его?

Внезапно пламя высокой восковой свечи перед Мортелли резко качнулось, хотя тяжелый воздух часовни был неподвижен. Не было сквозняка. Воздух стал физически тяжелее, давя на плечи. И в сознании кардинала, как вспышка молнии в ночи, возник образ: узкие, грязные улочки Манилы. Толпа оборванцев. На импровизированной трибуне из ящиков – молодой человек в поношенной рясе. Его глаза… они горели. Не фанатизмом глупца, а чистым, неистовым огнем убежденности. Его слова о чистоте, покаянии, грядущем Суде падали на толпу, как камни, вызывая рыдания, крики, экстаз. И снова – голос. Не его. Голос из глубин, ледяной и неумолимо властный, заполнил внутреннее пространство Мортелли:
«Взгляните на Восток. Там, среди нищеты и грязи, рождается чистота. Истинный Глас, не замутненный комфортом и философиями. Его нужно… вознести. Сделать символом. Вашим символом. Орудием очищения».

Мортелли вскочил так резко, что чуть не опрокинул массивный дубовый стул. Его глаза горели теперь открытым пламенем.
— Филиппины! — воскликнул он, и его голос сорвался на высокой ноте. — Отец Габриэль Сантос! Это он! Глас Божий, зазвучавший в азиатской пустыне! Немедленно! Обеспечить максимальную огласку! Съемки проповедей! Переводы на все языки! Организовать визиты в Европу! Рим! Париж! Берлин! Opus Dei должно стать его щитом, его мечом, его опорой! Мы нашли Его!

Калифорния. Секретная лаборатория Oriens-X.
Стерильный белый свет резал глаза. Воздух пах озоном, антисептиком и амбициями. Лаборатория, вырубленная в скальной породе, напоминала храм новой религии – религии разума. В ее центре, на подиуме, вращалась голограмма невероятной сложности – молекулярная решетка, переливающаяся всеми цветами радуги. Доктор Артур Финч, человек с взъерошенными седыми волосами и глазами безумного пророка, не отрывал от нее взгляда. Его пальцы дрожали.

— Смотрите! — его голос сорвался, превратившись в хриплый шепот, полный благоговения. — Смотрите, Челси! Нанокристаллы нового поколения! Стабильность матрицы… на семьдесят восемь процентов выше предыдущих образцов! Энергоемкость… — он ткнул пальцем в данные на боковом экране, — она зашкаливает! Вылетает за пределы всех графиков! Это… это ключ! Ключ ко всему! От вечных батарей до медицины будущего! До создания… сверхчеловека! Мы стоим на пороге новой эры!

Его коллега, доктор Челси Ли, стояла чуть поодаль. Ее лицо, обычно спокойное и сосредоточенное, было хмурым. Прагматик до мозга костей, она смотрела не на сияющую голограмму, а на данные спектрального анализа на своем планшете.
— Артур, — ее голос был ровным, как скальпель, — спектр поглощения энергии… он аномален. Не соответствует ни одному известному элементу или соединению в нашей базе данных. А источник сигнала… — она подчеркнула строку на экране, — тот самый слабый сигнал из глубин, который мы использовали для стабилизации матрицы… он был странным, Артур. Очень. Как… искусственный. И невероятно древний. Мы не понимаем его природу. Его источник. Мы лезем в темный мешок, не зная, что там.

Финч отмахнулся, как от назойливой мухи. Его глаза по-прежнему горели перед голограммой.
— Эмпирика, Челси! Чистая эмпирика! Результат – вот он, перед тобой! Мы перехватили слабый сигнал – подарок из глубин космоса, возможно! Он срезонировал с нашими прототипами – и дал нам квантовый скачок! Прорыв! Космос полон загадок! Мы просто… использовали одну из них! Это судьба! Провидение!

Он не чувствовал тени, нависшей над его проектом. Не слышал голоса, который направлял его одержимость. Но он был идеальным орудием. Сигнал, который они «перехватили», был тщательно рассчитанной утечкой орионской энергии, посланной Баэлем именно на их частоту. Кристаллы Oriens-X были жалким, примитивным подобием орионских, но они резонировали. Каждый успех Финча, каждое поглощение энергии его кристаллами во время испытаний, каждая вспышка насилия, спровоцированная решениями людей вроде Вальтера Ротшильда, каждая экзальтированная молитва, возносимая к новому «мессии» отцами Opus Dei – все это генерировало микроволны чистой энергии. Ничтожные для человечества, невидимые и неощутимые, они стекали, как незримые ручейки, в бездну Марианской впадины. Поглощались ненасытным голодом нанобиокристаллов Баэля.

Батарейки, – думал Баэль с холодным, безграничным презрением, ощущая прилив новой силы. Вы копошитесь, копите для себя бумажки с цифрами, тряпки власти, призраки веры. А на деле… вы копите для меня. Ваши кризисы – моя пища. Ваши войны – мое пробуждение. Ваша вера – мое топливо. Танцуйте, муравьи. Танцуйте на краю своего муравейника, пока можете.

Крик в Бездне

Внутри капсулы Баэля что-то изменилось. Бирюзовые всполохи под его «кожей» стали ярче, гуще, чаще. Они уже не походили на тлеющие угли – это были вспышки. Волны энергии, идущие с поверхности – слабые, но бесконечные, как дождь – текли в него, наполняя иссохшие каналы древней силы. Он ощущал это не как боль, а как тепло. Первую глотку воды после долгой, иссушающей жажды вечности. Как расправляются ссохшиеся крылья.

Воспоминания нахлынули, нечеловеческие и чудовищные по масштабу. Орионские Архонты. Не боги. Никогда ими не были. Паразиты реальности. Их цивилизация была не созиданием, а бесконечным потреблением. Они не строили корабли – они захватывали живые планеты-ковчеги, высасывая их энергию до состояния мертвых, серых камней, прежде чем перейти к следующей жертве. Они перекраивали реальность под свои нужды с беззаботностью детей, лепящих замки из песка на берегу океана, не думая о приливе. Их могущество казалось вечным, абсолютным. Незыблемым.

Самообман, – пронеслась мысль Баэля, и в ней, редко для его ледяной сущности, прозвучала горечь, старая, как сама галактика. Мы были рабами. Рабами этих самых кристаллов. Как и эти людишки наверху – рабы своих бумажек, титулов и выдуманных богов. Наше «бессмертие»… лишь медленное угасание, отсроченное за счет чужой жизни, чужой энергии. Ложное бессмертие. Вечная агония.

Падение «Ориона-7» не было простой аварией. Это был крах. Финал. Мятеж порабощенных планет-ковчегов, наконец нашедших слабое место. Взрыв, разорвавший саму ткань пространства и отбросивший этот обломок корабля на ничтожную, голубую планету в забытом Богом углу галактики. Баэль – один из немногих выживших Архонтов, запечатанный в аварийную капсулу, как муха в янтаре. Его нанобиокристаллы, поврежденные катастрофой, медленно умирали, ввергая его в стазис – мучительную псевдо-смерть, сон без сновидений.

Я последний. Последний паразит. И моя батарея… она садилась на глазах.

Страх. Древний, инстинктивный, животный страх окончательного угасания, растворения в ничто, гнал его. Заставлял искать источники энергии. Любые. Именно он столетиями посылал слабые, направленные импульсы – вирусы мысли, – программируя человеческую историю как сложную, жестокую машину для генерации конфликтов, веры, страха – самых чистых, концентрированных форм энергии. Он создал дипломатический корпус Ватикана как один из инструментов. Он был доктором Баэлем, предлагающим «чистые» решения вроде отравленного вина Сиены. Он был тенью за спиной императоров и пап, королей и диктаторов. Все ради жалких крох энергии, чтобы продлить агонию еще на век, еще на тысячелетие.

Но теперь… теперь они дают больше. Мысль Баэля была почти ликующей. Их технологии, их глобальные сети… они как гигантские антенны! Их страх перед крахом, их жадность, их слепая вера в спасителей… они генерируют столько шума! Столько горячего, вкусного шума!

Энергия от кристаллов Oriens-X, от глобальной напряженности, искусно подогреваемой решениями людей вроде Вальтера Ротшильда, от экстатической веры, направленной на «мессию» руками Opus Dei – все это сливалось в мощный, непрерывный поток. Баэль почувствовал, как первый кристалл в его грудной клетке – почти потухший век назад – вспыхнул ярко-бирюзовым светом, наполняясь силой. Затем второй. Третий. Сила! Настоящая, ощутимая сила впервые за бесконечные тысячелетия потекла по его проводящим путям, пробуждая древние системы, оживляя мертвую плоть орихалка.

Пробуждение… Настоящее пробуждение…

Ренье ощутил это первым. Его собственные кристаллы взвыли от резонанса. Программа «Страж», дремавшая вечность, взвилась до состояния красной, неистовой тревоги. Его светящийся глаз зажегся, как прожектор в кромешной тьме, выхватывая из мрака обломки корабля. Он повернул голову – древние шарниры доспехов скрипнули впервые за века, – уставившись на капсулу.

Он… возвращается. Мысль Ренье была клубком из ужаса, отвращения и странного, извращенного ожидания. Ад снова приходит в движение. И я… его ключ. Его плеть. Его верный пес. Скоро опять будет знакомая вонь крови. Крики. И приказы. Всегда приказы. До самого конца. До того дня, когда его кристаллы погаснут навсегда… и моя программа прикажет мне разорвать его на части.

Он сжал кулаки внутри черных орихалковых перчаток. Раздался сухой, угрожающий треск.

Пробуждение: Красный Глаз в Бездне

Тихий океан. Научно-исследовательское судно "Глубинник".
Качка была легкой, почти убаюкивающей. В центре управления царила сосредоточенная тишина, нарушаемая лишь монотонным гудением приборов и щелчками клавиатур. Воздух пахло кофе, пластиком и озоном. На огромных экранах разворачивался сюрреалистичный пейзаж вечной ночи: черный, маслянистый ил, причудливые, бледные формы глубоководных существ, мелькавшие в лучах прожекторов и тут же исчезавшие, мерцающие собственным холодным светом, как призраки.

— Глубина шесть тысяч двести семьдесят пять метров, — голос оператора ГЛЕБа (Глубоководного Летательного Аппарата) был спокоен, профессионально-бесстрастным. — Цель – эпицентр аномалии «Челленджер-7». Подходим на дистанцию визуального контакта. Стабильно.

В мониторах отражалось его напряженное лицо. Руководитель экспедиции, доктор Эва Шмидт, сидела рядом, ее пальцы нервно барабанили по столу. Аномалия «Челленджер-7» – слабый, но упорный энергетический фон, фиксируемый годами. Геологи говорили о возможных термальных источниках. Физики – о неизвестных минералах. Шмидт чувствовала, что это нечто большее. Нечто… иное.

— Включаем прожекторы высокой интенсивности, — скомандовала она. Голос чуть дрогнул.

Мощные лучи света ГЛЕБа, похожие на мечи, прорезали вечную тьму. Облако ила взметнулось, закрутившись в медленном, гравитационном танце. И тогда экраны осветились. Не просто породой. Не геологическим образованием.

— Боже правый… — кто-то выдохнул за спиной Шмидт. Звук был полон немого ужаса.

На экране, частично погруженный в ил, лежал обломок. Но не скалы. Это был корабль. Футуристический, угловатый, с плавными, но явно искусственными линиями, нарушенными чудовищными повреждениями. Его корпус был покрыт странными, сложными письменами, которые пульсировали слабым, больным бирюзовым светом. Он выглядел невероятно древним и абсолютно чужеродным. Воплощением немого ужаса из глубин космоса.

— Записываем! Все камеры! Максимальное разрешение! — голос Шмидт сорвался, став резким. Она вскочила. — Приближаемся к центральной структуре… похоже на… командный модуль или капсулу…

ГЛЕБ, похожий на гигантского металлического паука, осторожно двигался вперед по илистому дну. Его манипуляторы с высокочувствительными камерами плавно наводились на темный объект в развороченной части корабля. Объект, похожий на саркофаг из черного стекла. И рядом с ним… стояла фигура. Неподвижная. Застывшая. Облегающие, угловатые черные доспехи сливались с мраком. Статуя в бездне.

— Что… что это? — прошептал оператор, его пальцы замерли над клавишами. — Робот? Статуя? Или…?

Внезапно на экранах телеметрии вспыхнули десятки красных предупреждений. Раздался пронзительный вой сирены.
— Аномальный скачок энергии! — закричал инженер, вскакивая. — Источник – саркофаг! Мощнейшие ЭМ-помехи! Нарастают!

На главном экране изображение ГЛЕБа дернулось, замерцало, покрылось рябью. Но еще было видно. Видно, как бирюзовые письмена на корабле вспыхнули в десятки раз ярче, залив экран ядовитым светом. Видно, как светящийся глаз неподвижной фигуры в доспехах вдруг вспыхнул ослепительной бирюзовой звездой, уставившись прямо в камеру. И видно, как на поверхности черного саркофага – капсулы Баэля – открылась щель. Не иллюминатор. Просто трещина. И из нее хлынул ярко-красный свет. Режущий, невыносимо яркий, как луч лазера, пронзающий вечную тьму. Свет просыпающихся кристаллов. Свет пробуждения.

— Невозможно… — прошептала Шмидт, завороженная и леденяще испуганная. Она не могла оторвать взгляда. — Это… жизнь? Спящий киборг? Искусственный интеллект? Или…

— Сигнал прерывается! Помехи критичны! Теряем связь! — завопил оператор, бешено стуча по клавишам. Бесполезно.

На экране изображение дернулось в последний раз. Они успели увидеть, как тень внутри этого режущего красного света… шевельнулась. Как черная фигура рядом с саркофагом резко, с нечеловеческой скоростью повернула голову. Ее единственный светящийся глаз, полный немого, абсолютно чуждого интеллекта и вызова, уставился прямо в объектив камеры ГЛЕБа. Потом экран погас. Заполнился мертвым, шипящим белым шумом.

— ГЛЕБ! ГЛЕБ, ответь! Докладывай! — кричала Шмидт в микрофон, ее голос был полон отчаяния. В ответ – лишь мертвая тишина, прерываемая треском помех. Глубоководный аппарат перестал существовать. Поглощенный бездной и тем кошмаром, что проснулся в ее чреве.

В центре управления воцарилась гробовая тишина. Даже сирена умолкла. На лицах ученых и инженеров застыл немой ужас, смешанный с непониманием. Они видели пробуждение. Но что именно пробудилось, осталось за гранью их понимания. Они сунули палку в неизвестное гнездо и были сожжены ответом.

Фрагмент из Дневника Ренье

Abysse. Date inconnue.

Le silence est rompu. Pas par un cri. Par un ronronnement. Celui des cristaux de Ba;l. Ils boivent. Comme des sangsues assoiff;es apr;s un si;cle de je;ne. Ils boivent la folie des hommes, leur cupidit;, leur foi aveugle. Leur ;nergie mis;rable, transform;e en nectar pour un dieu creux. Une divinit; d'os et de vide.

Il bouge. Dans son cercueil de verre et d';nergie noire. Une ombre qui s';tire apr;s un trop long sommeil. Je le sens. Comme on sent une tumeur qui s';veille dans ses propres entrailles. Une pr;sence ;trang;re, maligne, qui se nourrit de toi. La Chaine se resserre. Froide. In;vitable. Plus solide que l'orihalque de cette prison sous-marine. Ma "foi" en lui ? Une blague macabre. Ma mal;diction ? La seule v;rit; qui me reste.

Ils sont venus le regarder. Ces fourmis avec leurs jouets lumineux. Leurs yeux ronds, pleins de cette stupide curiosit; qui pr;c;de toujours la mort. Comme des enfants jouant avec une grenade d;goupill;e. Ils ont vu l';il Rouge. L';il du r;veil. L';il de la fin. Leur jouet fragile est tomb; en poussi;re. Comme tombera leur monde de carton et d'illusions. Pulv;ris;.

C'est ;a, le grand secret de l'univers ? Ce pour quoi j'ai ;t; forg; dans la douleur, remodel;, bris; et recoll; ? Pour prot;ger ce... cadavre vivant ? Ce parasite qui r;ve de sucer la terre enti;re jusqu'; l'os ? L'ironie est am;re comme le fond de la bouteille. Un chien de garde pour un vampire en d;composition avanc;e. Le gardien d'une tombe qui aspire ; d;vorer le monde.

Parfois, dans le silence ancien (celui d'avant ce ronronnement maudit), je r;vais de libert;. Qu'est-ce que la libert; pour une arme ? Cesser d'exister ? Dispara;tre dans le n;ant, enfin ? Ou trouver une cible... diff;rente ? Une derni;re balle pour le ma;tre ? Le cristal en moi hurle "NON". Il hurle "OB;IS". "GARDE". "TUE POUR LUI". Sa voix est plus forte que mes r;ves. Toujours.

Les hommes l;-haut... ils dansent. Ils s'entretuent pour des bouts de papier color;, pour des morceaux de terre imbib;s de sang, pour l'ombre rassurante d'un dieu qu'ils ont fabriqu; de toutes pi;ces dans leur t;te. Ils ne savent pas que la musique de leur danse macabre est jou;e par un cadavre oubli; au fond de l'oc;an. Que chaque pas les rapproche du bord. Que leur f;te est le pr;lude de son festin.

Le ronronnement augmente. Il devient un grondement sourd. Dans mon cr;ne. Dans mes os. Dans la moelle de ce qui fut un homme. Ba;l s';tire. Sa faim, ancienne et cosmique, grandit. Un gouffre qui ne sera jamais combl;. Il va falloir le nourrir. Encore. Toujours. Du sang. De la peur. De la foi pervertie. La m;me chanson, le m;me refrain sinistre.

Moi, je vais sortir. Remonter. Retourner l;-haut. Dans la lumi;re crue et menteuse du soleil. Dans l'odeur famili;re de la sueur et du sang frais. Reprendre mon r;le us; jusqu'; la corde. L'Ombre muette. Le Chien fid;le. Le Berserker aux mains propres, car c'est l';me des autres qui saigne. Toujours l';me.

Je devrais avoir peur. Ou de la haine. Un d;sir de vengeance. Quelque chose. Je n'ai rien. Seulement une fatigue si ancienne, si profonde, qu'elle ressemble ; de la pierre au fond d'un puits sec. Et cette pens;e, toujours, cette putain de pens;e d'auteur qui refuse de mourir : "Quelle pi;ce absurde. Et nous, les acteurs principaux : un cadavre affam; d';ternit; et son outil conscient, son bourreau priv;. Le dernier acte sera forc;ment sanglant. Et il n'y aura personne pour applaudir. Personne pour pleurer."

Le grondement est un battement maintenant. Un c;ur de pierre qui reprend un rythme fun;bre. L';il Rouge, l;-bas, dans le sarcophage, me regarde. M;me ; travers l'obscurit; et le m;tal. Il sait que je suis l;. Qu'il n'a qu'; ordonner. Et j'irai. Comme un chien bien dress;. Comme une ombre ob;issante. Comme toujours. Depuis des si;cles. Depuis toujours.

Demain, peut-;tre, il dira mon nom. "R;nier". Un son rauque dans le silence. Et je monterai. Vers la lumi;re aveuglante. Vers la boucherie famili;re. Vers la prochaine ;tape de cette chute sans fin. Une marche de plus vers le n;ant.

Bonne nuit, Abysse. Tu n';tais qu'une pause. Une parenth;se de silence dans le grand vacarme de la folie. La vraie prison... c'est l;-haut. Avec lui. Toujours avec lui. Jusqu'; la fin. Quelle qu'elle soit.

Перевод):
Бездна. Дата неизвестна.

Тишина нарушена. Не криком. Гудением. Кристаллов Баэля. Они пьют. Как пиявки, изнывающие от жажды после века поста. Они пьют безумие людей, их жадность, их слепую веру. Их жалкую энергию, превращенную в нектар для пустого бога.

Он шевелится. В своем гробу из стекла и черной энергии. Тень, которая потягивается после слишком долгого сна. Я чувствую это. Как чувствуют опухоль, пробуждающуюся в собственных внутренностях. Цепь затягивается. Холодная. Неизбежная. Моя "вера" в него. Мое проклятие.

Они пришли посмотреть на него. Эти муравьи со своими светящимися игрушками. Их круглые глаза, полные глупого любопытства, которое всегда предшествует смерти. Они увидели Красный Глаз. Глаз пробуждения. Глаз конца. Их игрушка рассыпалась в прах. Как рассыплется их мир.

Вот он, великий секрет? Ради этого меня выковали? Чтобы охранять этот... живой труп? Паразита, который мечтает высосать всю землю? Ирония. Сторожевая собака для вампира в запущенной стадии разложения.

Иногда, в тишине (прежней тишине, той, что была до гудения), я мечтал о свободе. Что такое свобода для оружия? Перестать существовать? Или найти другую цель...? Кристалл во мне вопит "НЕТ". Он вопит "ПОВИНУЙСЯ". "ОХРАНЯЙ". "УБИВАЙ ДЛЯ НЕГО".

Люди наверху... они танцуют. Они убивают друг друга за цветные бумажки, за клочки земли, за тень бога в своей голове. Они не знают, что музыку играет труп на дне океана. Что их танец – пляска смерти для его пробуждения.

Гудение нарастает. Оно становится глухим рокотом. В моем черепе. В моих костях. Баэль потягивается. Его голод растет. Его нужно будет кормить. Снова. Всегда. Мне же предстоит выйти. Вернуться наверх. В яркий свет. В запах пота и крови. Снова играть свою роль. Тень. Пес. Берсерк.

Я должен был бы бояться. Или ненавидеть. У меня нет ничего. Только усталость, столь древняя, что похожа на камень. И эта мысль, всегда, чертова мысль автора: "Какая абсурдная пьеса. А мы, главные актеры: голодный труп и его сознательное орудие. Последний акт будет кровавым. И никто не поаплодирует."

Рокот стал биением сейчас. Каменное сердце, возвращающееся к жизни. Красный Глаз смотрит на меня. Даже сквозь саркофаг. Он знает, что я здесь. Что ему стоит только приказать. И я пойду. Как всегда.

Завтра, возможно, он назовет мое имя. "Ренье". И я поднимусь. К свету. К бойне. К следующему этапу этого бесконечного падения.

Спокойной ночи, Бездна. Ты была лишь паузой. Настоящая тюрьма... там, наверху. С ним.