Путешествие из Петербурга... 7

Мама заперла двери купе и, намочив два полотенца, велела нам с сестрой раздеться и хорошенько обтереться. В чемоданах, уложенных всё с той же бестолковой поспешностью, трудно было сразу найти подходящие вещи И мы с сестрой, полуголые, с влажной, синей в пупырышках кожей, стояли, как два гадких утёнка. Мама, сердясь от того, что не может найти нужные вещи, вывалила на полку всё из чемодана и начала перебирать тряпки. Именно - тряпки.

Я до сих пор не могу понять, почему, имея очень неплохие по тем временам деньги, нам не купили нормальной одежды? Ни нам, ни себе. Вся наша семейка ехала на новое место жительства в безнадёжном старье. Конечно, всё было выстирано и аккуратно заштопано заботливыми мамиными руками, но, Господи! До чего же оно всё было ношеное-переношеное, лицованное-перелицованое…. Да ещё и помялось в чемодане.
Наконец, искомое было найдено и мы, как две дочери из бедного, но благородного семейства, натянули на себя чистые платья, чулки и прочее. С трудом расчесав и заплетя свои косы, мы снова уселись у окна, а мама стала запихивать обратно в чемодан наши скудные пожитки. Сама она с полотенцем и чистой одеждой ушла в туалет. Уж не знаю, как она там исхитрилась, но, через некоторое время вернулась в купе в довольно приличном виде.

Пользуясь тем, что папа ушёл, видимо, надолго, мы открыли двери в коридор, предварительно убрав со стола так и не тронутую никем еду. Постепенно в купе посвежело, и уже можно было дышать без отвращения.
По коридору взад и вперёд сновали пассажиры. Все они были какие-то весёлые и взбудораженные, что ли, происходящим с ними перемещением в пространстве.

Мимо проходили красивые женщины в шикарных халатах и красивых домашних туфельках. Тщательно выбритые и тоже неплохо приодетые мужчины весело заигрывали с ними. Все над чем-то смеялись, и эта череда бесконечно снующих мимо людей, наконец-то, окончательно, как сквозняком, вытащила из нашего купе остатки застоявшегося воздуха. Пахло немного дымком, заносимым из тамбура, чаем, который бесконечно разносили по купе, хорошим одеколоном, сладкой женской пудрой. Пахло нормальной, чистой жизнью.

Вообще, я заметила, что все в вагоне, кроме нас были какие-то красивые и весёлые, и одежда на них была такая, как будто её только купили, или погладили. Может, они просто не так поспешно собирались? А потом, в купе всё развесили на специальные вешалочки - вот и всё!
Я представила, что было бы, если бы мы свои одёжки мятые-перемятые, развесили на вешалочки… Наверное, первый проходящий мимо, в обморок бы упал от смеха. Мы и пальто-то папино спрятали под нижнюю полку и завалили узлами. Чтобы не так нафталином воняло. Но запах всё равно просачивался иногда.

А мимо всё гуляли и гуляли, как по аллее, весёлые люди и пахло от них не нафталином, а хорошим одеколоном и чем-то неуловимо приятным - может, хорошим настроением? А, может, у них не было папы, который сидел сейчас и напивался в ресторане, напрочь забыв про нас? Или ещё какое счастье в жизни было? Но я не увидела ни одного хмурого лица. Все были чему-то ужасно рады. Не знаю, почему, но меня это раздражало.

Наверное, я просто им завидовала. Ведь я-то совсем ничему не радовалась, нечему было. Зимний пейзаж за окном совсем не вселял в меня никакого оптимизма. Всё было чёрное и белое, холодное и унылое. И когда в коридоре какой-то пацан заорал:
- Мама!!! Смотри, какой зайчик! Как на картинке, но - настоящий! Мама! Ну, мама, же! Быстрее!... Ну вот, проехали…
Мне захотелось выскочить в коридор, стукнуть его любом о стекло и тоже заорать на весь вагон:
-Мама!!! Мама, зачем мы из дома уезжаем? Давайте скорее, пока не поздно, вернёмся назад!
Но я же понимала, что было поздно, навсегда поздно. На свою беду, я понимала слишком много - более того, что могло понять и принять моё маленькое сердце. И, наверное, от этого - от того, что оно не могло вместить в себя, оно и болело так часто, несильной, но противно ноющей болью.

Наверное, с тех пор и навсегда, в лице моём осталось выражения неприятия и недоумения. Лёгкое, совсем лёгкое. Почти незаметное. Но люди чуткие иногда, глядя на меня спрашивают:
-Что-то случилось?
Случилось. Зачем-то, не знаю, зачем, меня вырвали с корнями, обрывая и ломая эти тоненькие детские корешки. Вырвали из такой родной, такой песчано-травянистой, поросшей зелёным мхом и пропитанной ягодно-грибным духом земли и повезли. Повезли куда-то, куда я никого не просила меня везти.
Но это будет потом, потом… А пока я ещё и не догадывалась, куда мы приедем.

К юному натуралисту в коридоре присоединилась его мамочка, очень опечаленная, что не успела увидеть зайчика. Но, она, конечно, постоит здесь и они ещё увидят много зайчиков, а, может, даже и лисичку. Судя по разговору, я решила, что мальчишке лет 7-8. Но, когда я из любопытства выглянула в коридор, оказалось, что он ничуть не младше меня, а то и постарше на год-другой. Но… Вот именно -но! Он стоял, опираясь на костыли. То ли ногу сломал, то ли, вообще - калека. Тогда понятно, чего он так на зайчика отреагировал - небось, и видел только на картинке.

Они с мамашей услыхали мои шаги и одновременно обернулись.
Господи, Боже ты мой! Ну и глазищи у обоих! И, вообще, они были очень похожи, яркостью, лёгкой смуглостью, пышностью волнистых волос. Но глаза…Я, конечно сразу поняла, что они евреи. К нам на дачу много из Питера евреев приезжало. Тогда как-то никто на это особо внимания не обращал - ну евреи и евреи - делов-то.
Хотя, ещё до школы я слышала частенько в тихих беседах мамы и её подружек, какие-то, мне непонятные разговоры, именно о евреях. О нашей участковой Циле Соломоновне. Яркой рыжей хохотушке, с выпуклыми голубыми глазами.

Мама и подружки шептали:
-Хоть бы Цилю не взяли. Кто тогда наших лечить будет? Пришлют какую-нибудь молокососку… Ни ума, ни опыта.
Цилю не взяли. Она продолжала навещать нас, во время наших бесконечных бронхитов и ангин, мгновенно заполняя дом своим огромным телом, в хрустящем от крахмала халате, духами «Красная Москва» и весёлым смехом, от которого сразу становилось легче.
Но всё это потом как-то забылось и затёрлось, ушло из разговоров. И узналось потом, Очень нескоро. Много лет прошло, пока стали что-то рассказывать о временах моего детства. И ещё больше времени прошло до тех пор, когда мне стало всё это интересно.