Путешествие из Петербурга... 12

Этот кошмар я помню до сих пор в подробностях. Сбор травы был нашей с сестрой обязанностью. Оброком, Барщиной - как угодно. И земля могла перевернуться, но каждый день, каждая из нас обязана была собрать мешок травы. МЕШОК, а не мешок. Это ползанье на коленях по аэродрому, который находился в получасе ходьбы от нашего дома (тишина….),я не забуду никогда.

И если весной ещё не составляло труда собрать часа за два мешок сочной, любимой кроликами травки, то с наступлением лета, это превращалось в какую-то казнь египетскую. В пыли мы ползали по пожухшей траве, стараясь, хотя бы листочков одуванчиков насобирать. А вот теперь и представьте - сколько нужно листочков, чтобы был полный мешок?. А температура за 40… Марево дрожит на горизонте. И мы сами, как выходцы из марева, грязные, потные, сгорбленные тащим эти проклятые мешки.

Кролики плодились невероятно быстро. Папа забивал их, натягивал шкурки на специальную рамку, потом сдавал. По три рубля за штуку. Это после десятков тысяч, которые он спустил за год.
А мясо мы ели и продавали соседям. До сих пор терпеть не могу крольчатину. А они всё плодились и плодились, никакие болезни их не брали.

Зато мы болели по-прежнему. К бронхитам и ангинам добавился ревматизм. И стало совсем весело. Никакой климат нам не помог. Да и не понравился он мне сразу. Как может нравиться жара в сорок пять градусов в тени? Ночью - сорок. И так всё лето, то есть с мая и до конца сентября. Ни ветерка, ни дождичка. Воздух такой сухой, что когда его вдыхаешь, кажется, что он царапает горло, потом бронхи, а потом ссыпается сухим песком в лёгкие. На ночь я стелила на лицо мокрый носовой платок, чтобы легче было дышать, а просыпалась оттого, что захлёбывалась кровью. И так несколько лет подряд. Потом привыкла, наверное.

Мама тоже болела. Она и в Питере кашляла, а здесь её болезнь не только не прошла, а начала очень быстро прогрессировать. Она слабела на глазах, а приступы кашля были всё чаще и дольше. Наконец, она пошла к врачу. Конечно, слишком поздно. Да и операций таких здесь не делали. Денег в семье в ту пору уже не было, поэтому сдали оптом кроликов (всех!!!) и продали кирпич, купленный для обкладки дома.

Мама поехала в Питер. Там её устроили в военный госпиталь, прооперировали… Но всё было напрасно. Поздно.
Всё для нас было поздно. Ещё никто ничего не говорил, а я уже знала, чувствовала, что скоро наша жизнь снова изменится, и снова - не в лучшую сторону.

Так и вышло. Мама вернулась из Питера с нашим братом, который, поистрепавшись в путешествиях и приключениях, как раз освободился после отсидки за очередной сломанный нос. Вот так они и приехали - коротко остриженный братец и мама, тоже с короткими волосами. Косу пришлось отрезать в госпитале. Некому было за ней ухаживать.

И, вроде, сначала всё было ничего, но я не верила, ну вот не верила и всё! Мне казалось, что все мы ходим по какому-то тонкому льду. Один неверный шаг и всё. И мы провалимся куда-то, в холодную и грязную воду. И каждый поплывёт сам по себе, неизвестно, куда Ну ладно, они-то все взрослые, а я? Куда поплыву я? Папи-мамина любимая, никому не нужная девочка? Ни плавать, ни жить одна я ещё не умею. Куда мне-то деваться?

"Слишком умная - говорила бабушка. - Горе от ума. Но ум-то созерцательный, никакого применения в практической жизни не имеющий"
Вот я сидела и созерцала, как развиваются события у нас в доме. Маме становилось хуже день ото дня. Папа уже, по-моему, завёл подружку, так как был ещё мужчина хоть куда!
Мамина болезнь его злила и раздражала. Иногда он срывался и кричал что-то, вроде того, что она заедает его век. Я не поняла тогда, о чём это.

Я бегала в госпиталь за кислородными подушками и в аптеку - за порошками морфия. Вот и всё мамино лечение. Она таяла на глазах, превращаясь из молодой цветущей женщины в маленькую и очень чужую, сухую старушку. Я понимала, что это моя мама, но её глаза, которые на похудевшем лице стали просто огромными, смотрели на меня уже не отсюда, а из какого-то другого места.

Весна в тот год была очень ранняя и тёплая. Всё росло и цвело, как сумасшедшее. Трава - по пояс. Но кроликов, слава Богу, уже не было. Я потихонечку заканчивала седьмой класс, без особых усилий выходя в отличницы.

Но вот мамино здоровье резко ухудшилось. Попусту шипел кислород у обескровленных губ. Голос совершенно пропал, говорила она с трудом, еле слышным шёпотом.
-Искупай меня - попросила она.
Я притащила к кровати огромное корыто, нагрела воды и усадила маму на маленькую скамеечку прямо в воду. Мыла и боялась, что порву мочалкой истоньчевшую кожу. Все мамины косточки просвечивали через неё. Мама не видела моего лица, а я плакала, стараясь не всхлипывать.
-Ничего - прошептала она, - ничего.

Потом я перестелила постель и, надев на маму свежую рубашку, уложила её поудобнее.
-Иди, - сказала мама, - иди. Я устала. Посплю.

Я тоже валилась с ног от усталости и недосыпания, а потому свалилась на кушетку в соседней комнате и мгновенно заснула. Проснулась от весёлого голоса мамы:
-Маша! Вставать пора!
Подскочив, с радостным воплем :"Мама!" - я бросилась в спальню. Стояла тишина. Мама лежала с закрытыми глазами. Как будто спала.

К сожалению, я помню всё. Может, легче и лучше было бы забыть многое. Но всё стоит перед глазами, как будто это было вчера.Не знаю, как это люди говорят, что они многого не помнят? С памятью у них плохо? Или, наоборот - хорошо? И защитная реакция перекрывает входы в самые глубокие хранилища самых скорбных минут жизни? Может, это счастье?

Я помню всё. И эти воспоминания не дают мне уснуть. Они бредут за мной, как стая бродячих собак и покусывают, иногда очень больно.