Жизнь гадкого утёнка - 01

ГЛАВА  I

Моя мама считала, что родила меня в воскресенье. На самом же деле я появился в четверг – 1 ноября 1962 года. И нужно сказать, – мёртвым. Из-за того, что мамочка моя переносила меня месяц (и родила десятимесячным), я, во-первых, родился с креативными задатками (как многие знают, что и величайший гений человечества Леонардо да Винчи, а меня многие идиоты часто обзывают Недовинченным, тоже родился переношенным на месяц), во-вторых, с повышенным (от среднего) интеллектом (мои родители и брат – обычные люди и такого слова, как и многие другие интересные слова, не знают, а вот мне, опять-таки можно сказать, повезло), в-третьих, тело моё (кроме лица) было покрыто тёмно-зелёным волосяным ковром (хотя это и не столь значительный факт для человечества), а в-четвёртых («4» моя любимая цифра), я умудрился обмотать шею пуповиной и задохнулся.
Здесь нужно сделать небольшое отступление и сказать, что смерть будет часто наведываться ко мне, заглядывая в глаза и обжигая своим дыханием сердце. И Бог и Сатана будут вести нескончаемый (пока что) бой за мою жизнь. Один, чтобы она прекратилась, другой, чтобы я продолжал свой путь. И на моей стороне, конечно же, Сатана (Люцифер). Мир идиотов не способен отличить белое от чёрного, считая Бога (и других идолов и божеств) положительным(и) героем (героями). И только единицы (не стоит причислять сюда сатанистов и им подобных, имеющих склонности к насилию, некрофилии, садизму и прочим извращениям – это всё же дети Бога, неправильно истолковывающие сущность Сатаны, которого я считаю своим небесным отцом) способны дать реальную оценку происходящему в этом мире.
Но вернёмся снова непосредственно к моему рождению. Акушерка, доставшая меня, сообщила роженице, что её ребёнок не дышит. – Спасите его, пожалуйста, – взмолилась мама. И вот тут медработник произнесла совершенно непонятные мне слова, как будто совсем ничего не слышала про клятву Гиппократа. – Для вас или для мужа? – Для меня… = Мама часто вспоминала тот случай, порой ссылаясь на фильм «Свинарка и пастух», где главная героиня, схватив новорождённого поросёнка за ножки, теребила его как меха концертины, только гораздо быстрее. То же самое проделали и со мной (только кроме ножек у меня были ещё и ручки), пока я не сделал первый свой вздох после материнской утробы.
Отец мой на радостях таких несколько дней отмечал сие событие с коллегами по службе, а на выписку жены принёс, вместо цветов (жене) и конфет (врачам), буханку чёрного хлеба.
/А вот как этот момент я разрисовал 8 июня 2012 года.
«Сначала я умер… и только потом уж – родился.
На улице Вайцеховского в городе под славным названием Воронеж. В роддоме № 4.
Мама переносила меня ровно месяц, и за это время я успешно задушился пуповиной. Маме очень хотелось, чтобы я выжил (а мне, кстати, было по фигу), и она чуть не плача умоляла женщину-врача спасти её первенца. Врач не особо хотела кого-то спасать, ей тоже было всё по фигу, так как и о Гиппократе, и о Герострате, и о Лисистрате она мало что знала, и поэтому, в раздумье, что можно сделать, спросила мою маму: «Для кого? Для себя или для мужа?» Врачиха была та ещё мужененавистница!
«Для меня», – пересохшими губами вымолвила мама и чуть не лишилась чувств. Представляю, что сталось бы со мной, если бы мама предпочла спасать меня ради папашки, пришедшего поздравить свою жену (это мы, дураки, подъезжали к роддому с охапкой цветов и дарили своим жёнам золотые браслеты) с буханкой хлеба (в Сибири, откуда он родом, в войну и после неё люди сильно голодали).»/
Кстати, давайте же теперь и о моих родителях: сейчас самое время, мои дорогие читатели, познакомить вас с ними. Родились они в 1939 году. Как раз в это время (всего 8 лет и пять месяцев этот город входил в Ярославскую область) город Буй, в котором родилась мама, Жанна Николаевна Ядрова (19 сентября), не входил в подчинение к Костроме, поэтому её можно считать ярославной. Во время эвакуации в годы войны она упала аж с третьей (багажной) полки (как моя бабуля умудрилась засунуть туда дочь и оставить без присмотра – остаётся одной из многочисленных загадок), вследствие чего у неё развился туберкулёз кости на ноге, который в голодные военные годы практически поставил крест на её жизни: врачи отвезли её в морг умирать. Но она каким-то чудом (Сатана знал, кто родит ему очередного сына) выжила (хотя это и так понятно, иначе я тут перед вами не распинался бы). Правда, на всю жизнь осталась инвалидом (хромота). Её детство прошло в больницах и санаториях. Ей удалось окончить всего лишь четыре класса начальной школы.
А вот теперь о большой семейной тайне. Да, бабушка вышла замуж за Ядрова. И у бабушки Лиды (Михайловны), и у Николая Ядрова (отчество неизвестно) в родне все русские. Но мама моя почему-то имела нерусскую красоту (у меня тоже были периоды в детстве и юности, когда проступало что-то кавказско-цыганское плюс врождённая картавость, которую с возрастом удалось «приглушить», а дочь старшая получилась похожей на бабку). Оказывается, бабуля родила маму от белорусского еврея Анатолия (по другим данным – Адама) Адамовича Усовича (но факт присутствия еврейской крови в нашей семье Лидия Михайловна категорически отрицала). Мало того, когда её муж (Николай) ушёл на фронт, она вышла замуж повторно (что она там подделала, как умудрилась – непонятно), уже за того, кого любила. А маме потом сказала, что получила похоронку.
Ядров каким-то образом узнал и про брак, и про ребёнка, который не его, и, вернувшись с войны живым-здоровым (возможно, что он заезжал к своей бывшей, и она сама ему всё рассказала), уехал жить во Владимирскую область, где обзавёлся женой и двумя детьми (мальчиком и девочкой).
Мама ездила к нему: как же не повидать родного отца (в забытую богом деревню, которая с 2010 года считается заброшенной)? На последнем этапе путешествия добиралась на попутной телеге (ну и обратно тоже). Но эта встреча осталась единственной. Он знал, что это не его дочь и не смог сыграть любящего родителя. Мама это почувствовала, у неё на всю жизнь осталась неприязнь к такому «папаше». А бабушка так ничего и не рассказала маме (в СССР супружеская измена и двойное замужество ой как не приветствовались!), только говорила хорошие слова про Усовича, типа, что любил тебя, хотел удочерить. Так мама (интуитивно) и любила своего «отчима», как родного отца (каким он на самом деле и являлся); я даже для неё установил место его захоронения – под Гданьском. Но про бабушкин адюльтер я понял слишком поздно (почему-то раньше не задумывался, о чём сожалею), когда мамы не стало.
Мой дед по материнской линии погиб в Польше за десять дней до окончания войны. Больше замуж бабушка, Лидия Михайловна Усович (в девичестве – Смирнова, г.Южа Ивановской обл., 28 марта 1922 года), не выходила. После войны бабушка с мамой остановились в Воронеже.
Отец же мой, Анатолий Алексеевич Кисляк (родился 6 июля; говорил, что его корни ведут к полякам, и действительно, такая фамилия присуща и для Польши, и для Украины, и для Беларуси, и для России; в Омской области есть село Кисляки, в Смоленской – деревня Кисляки, есть местечко Кисляк и в Литве, и возможно, что предки моего отца – и мои – были сосланы в Сибирь при царе), родился в глухом совхозе Омской области. Его отец (Алексей Дмитриевич, русский, родился в Тюменской области) умер от голода в фашистском концлагере в конце февраля 1942 года. А его мама, Анастасия Герасимовна Булатова (спрашивал у отца о её рождении, но отец не любит распространяться на подобные темы; то, что мне удалось от него услышать, он рассказал, будучи выпившим, а о смерти его отца и вообще узнал через интернет), одна подняла троих маленьких детей (4, 3 и 1 годик), без какой-либо материальной помощи от государства. (Прадед Булатов, сибирский казак, служил у Колчака, но погиб дома: свалился с крыши на зубья бороны.)
Папа мой рано стал помогать по хозяйству матери, а чуть повзрослев, сел за трактор. После окончания 8 классов (вечернюю школу отец закончил, будучи на сверхсрочке: я видел в детстве кучу учебников дома) ушёл служить в авиационный полк в Бурят-Монголии. Остался в армии и после срочной службы, и ефрейтором был отправлен в Воронеж (в полк тыла – вещевые склады). Так в Воронеже они и познакомились.
Когда у них появился первенец (то бишь я), а это произошло в роддоме на улице Вайцеховского, они жили по адресу ул.Цюрупы, 36, кстати совсем рядом с Вайцеховского. Вместе с ними в трёхкомнатной квартире проживали бабушка со своим гражданским (как теперь бы сказали, а тогда – сожителем) мужем Владимиром Николаевичем Алексеевским (бабушка работала преподавателем в каком-то заведении по повышению квалификации, а Алексеевский был там директором). Именно этот человек, как я считаю, и оказал самое огромное положительное влияние на мою судьбу (если, конечно же, такую судьбу можно назвать положительной). Он разрисовывал нам с братишкой химическим карандашом носки, набивал их тряпками и ватой, делая таким образом игрушки. Уже позже мы с Олегом просто использовали носки (совершенно обыкновенные) как солдат, а книги с карандашами – как танки и броневики. И благодаря деду я, в своё время, собрал замечательную и большую коллекцию солдатиков, которую впоследствии отнесёт на помойку отец.
Дед всюду брал меня с собой: мотались по городу, болтали в магазинах с продавцами (мама рассказывала, что в какой магазин не зайдёт со мной, всюду продавцы меня приветствовали: «о, Вадик пришёл!»), ходили в рестораны (знакомились там с девушками), ездили на дачу (и там проводили много летнего времени), и даже в Сочи, Москву (посещение кукольного театра и театра Дурова) и Орловскую область (там, в деревне, я таскал яйца из курятника и сильно испугался мычащего быка, а возможно, что это была корова: бежал до крыльца так, «что пятки сверкали») «деда» (так я его называл) меня свозил.
Справедливости ради, родители мои тоже немало повозили меня по стране: Симферополь, Ялта, Алупка, Евпатория, Джанкой, Симеиз – в Крыму, Архипо-Осиповка – в Краснодарском крае, Южа – в Ивановской, Ковров – во Владимирской, Москва (что я помню). Без мамы отец возил меня и брата в Омскую и Тюменскую (в эту без брата; рыбачили на озере Соленом и заезжали в Александровку к Булатовым: там я видел, что ли, семь троюродных сестёр и двух братьев) области, Петропавловск (Северо-Казахстанский).
Но разрыв неродного деда с «бабой» Лидой, произошедший в начале 70-х, разрушил мою детскую идиллию. Мы разъехались: родители с нами – на Степана Разина, бабушка – на Ленинский проспект (левый берег; одно время она жила с последним своим мужчиной – Павлом Ковляхом), а дедушка – на площадь Ленина. Но я ещё несколько месяцев встречался с ним в Петровском сквере, мы ходили по городу, ели мороженое и пирожки. (Нечто подобное потом случится и со мной, когда я буду приезжать к стадиону «Динамо» для встреч со старшей, но маленькой ещё, дочерью.)
Иногда бывал я и у него дома (как-то раз застал там женщину, она скатывала постель-матрас с пола; чуть-чуть помешал?). И вот в одно из таких посещений, когда дед копался на кухне, готовя обед, я обнаружил на его столе рукопись о войне (листы из механической пишущей машинки). Зачитался и понял, что это писал мой дедушка. Мемуары о войне. Вот тогда-то я и решил, что стану писателем, таким же, как мой кумир.
А потом Владимир Николаевич продал дачу, не поставив никого «из наших» в известность (я с мамой приехал, а там другие хозяева), после чего родители запретили мне с ним видеться. Я перестал ходить в Петровский. Мы встречались иногда в городе, но так получалось, что я всегда находился с родителями, и они не разрешали даже здороваться с ним. Это были тяжёлые моменты. Идти мимо и не смотреть в сторону любимого человека.
Когда я ушёл служить, В.Н.Алексеевский женился на моей ровеснице, а вскоре умер.

Весна 2018 – 6-8.08.25, 13:20, Воронеж.

*

Как продолжение к главе первой я размещаю статью «Призрак счастья», написанную мной в 1995 году. Информация о родных дедушках здесь неверная, так как записана со слов родителей. Гораздо позже я восстанавливал свою родословную через интернет и родственников.

ПРИЗРАК  СЧАСТЬЯ

Обычно, когда чего-то желают шаблонного, как правило, упоминают и счастье. А легко ли это – быть счастливым? Может ли «бесконечно» долго продолжаться то, ради чего, как надеются многие, мы появились на свет и живём?
Когда я ходил во второй класс, дед с бабушкой разошлись и разменяли большую трёхкомнатную квартиру на две: мы переехали в двухкомнатную хрущёвку на Степана Разина (вскоре квартиру на левом берегу получит и бабушка), а Владимир Алексеевский, так звали деда, стал проживать в доме номер четыре на площади Ленина.
Дед был неродным, Лидия Михайловна сошлась с ним ещё до моего появления. О детях его я ничего не знал и не знаю до сих пор. А родных дедушек у меня не было: отец отца погиб на фронте /умер в концлагере/, а отец /по паспорту; о настоящем своём отце мама так и не узнала, хотя отчима любила: сердце чувствовало/ мамы спился где-то в Ярославской или Вологодской области /во Владимирской, и не факт, что спился/. И в памяти из детства у меня сильнее, чем родители, запечатлелся дед. И по городу он меня таскал, и в рестораны обедать с собой брал, и с девушками молодыми мы вместе знакомились, и вкус к коллекционированию привил: покупал марки, а на дни рождения дарил подписанные кляссеры, и книжки-раскраски сделал моими неотлучными спутниками, и кукурузные поля мы посещали, а дома варили до сих пор любимое мной блюдо – сочный, горячий, с солью и сливочным маслом кукурузный початок, и в Сочи отдыхать ездили (правда, родители говорили, что он за всё брал с них деньги, но в детстве разве это осознаёшь, а ценишь только внимание к тебе), и, самое прекрасное, что я помню из крохотного детства – «безоблачные» летние дни на дальних садах за Острогожской: утренние солнечные зайчики на фанерных стенах, а сквозь окна работающий в саду дед, обилие зелени и вкуснятины, растущей под ногами и над головой, «дальние» походы по садовым улицам, вечерние сидения у костров и суп из копчёной колбасы, приезд дяди Лёни из Владивостока и первая долька настоящего ананаса (а вторая была в прошлом или позапрошлом году). Я поливал деревья и клубнику, вскапывал грядки, на которых ничего не сажали, полоскал руки в металлической бочке, снимал пенки с варящегося в медном тазу варенья, совал пальцы в клетки с кроликами, пока меня не укусили, ловил кузнечиков и гонялся за мышами, раскапывал в песочных кучах гнёзда ящериц. В саду росла яблоня – белый налив, которую, как мне говорили, посадили в честь меня.
В детстве у меня почти не было игрушек, разве что мишка, рычащий тогда, когда его наклоняли. Но он сидел на диване, и играть в него не разрешалось (поэтому он и дожил до сегодняшнего времени и хранится мной как одна из самых дорогих реликвий). А «деда» Володя набил как-то старый бабушкин чулок ватой и тряпками, зашил его, нарисовал химическим карандашом глаза, нос и рот, а потом и ещё одну или две таких же игрушки сделал и приподнёс нам с братом. Вскоре я и маленький Олежик уже не нуждались в чьей-либо опеке. Повытащив все носки, что находились в доме, мы стали играть в то, что в истории нашей семьи осталось как «игра в носки».
Предметы одежды стали нашими солдатиками: всунешь в носок карандаш или
ручку – вот тебе и боец с винтовкой или автоматом, дашь ему несколько пуговиц – гранаты, воткнёшь меж страниц книги небольшую палочку – броневик с пулемётом, а если на большую книгу положить поменьше да длинный карандаш пристроить – тяжёлый танк с пушкой. И что самое главное – мы были счастливы с братом и не предполагали даже, что детство может быть иным, или, по крайней мере, разительно отличаться от нашего.
Когда я пошёл в школу, на сэкономленные от обедов копейки стал покупать солдатиков, и «носки» отпали сами собой.
Всем своим бесшабашным детством я и был обязан деду Володе. Мне запомнились его глаза, подолгу устремлённые в одну точку, отрешённые от сего мира.
Справедливости ради стоит отметить, что в следующей, более взрослой части жизни, деда заменила бабушка, и уже к ней тянулись романтичные и сентиментальные порывы души. Да и к родителям своим у меня найдётся немало слов хороших, но так уж часто получается, что «славу» у детей стяжают бабушки и дедушки (я свою старшую дочь тоже вижу раз-другой в месяц).
Но а тогда, в феврале 1972 года, мы переехали на Степана Разина, и я заскучал. Из моей жизни ушло что-то такое, что составляло большее, чем моя повседневная жизнь. К счастью, родители, разрешили мне встречаться с дедом, и ждать еженедельных встреч в Петровском сквере стало чем-то вроде суровых испытаний, а короткие встречи пролетали как миг блаженства в раю, если принять рай как нечто существующее на самом деле.
Иногда на встречу с «дедой» я приводил братишку. Дедушка приносил нам гостинцы, гулял с нами, а однажды даже свозил на площадь Ленина и показал свою квартиру.
Как-то раз, после одной из таких встреч, я пошёл с Олежкой домой. Но в Петровском сквере путь нам перегородил Пончик, так звали хулиганистого мальчишку, который был года на два старше, чем я, и встречи с которым всегда оставляли у меня неприятный осадок. С Пончиком стояли ещё два мальчика: они играли в догонялки и стали пытаться в грубой форме заставить и нас принять участие в их игре, причём в роли догоняльщиков. Приятный туман после чистой и радостной встречи рассеялся мгновенно. Окунуться в недружелюбную атмосферу после короткого, и в то же время большого, счастья, было равносильно чему-то очень страшному, жестокому и беспощадному. Я отказался, но братишку они заставили догонять их.
Наблюдая издевательство над братом и, понимая, что ничем не могу помешать, так как меня обязательно бы побили (а так, погоняли бы, надоело, и отпустили бы) мне вдруг ужасно сильно захотелось вновь встретиться с дедом, обнять его и прижаться к нему, снова получить маленький кусочек детского счастья. Я развернулся и побежал из сквера, через дорогу, на троллейбусную остановку. Я знал, что должен увидеть ЕГО, и меня ничто уже не могло остановить.
Вскоре ко мне присоединился и Олег. Оказалось, обидчики решили, что я убежал звать кого-то на помощь и, струсив, ретировались. Мы сели в троллейбус и поехали к деду. Мне в то время исполнилось десять лет, а брату не было и восьми. Но мы удачно и довольно быстро доехали до площади, дошли до нужного дома, определили подъезд и поднялись на заветный этаж. Позвонили. Дверь не открывалась. Брат, наверное, чувствовал то же, что и я. Внутри меня начинала скапливаться сила, последствия выхода которой совершенно мне не представлялись...
И отчаяние, безысходность. Ещё немного и...
По лестнице поднимался наш «деда» Володя с двумя бутылками кефира. Вытянув руки вперёд, мы бросились к нему, прижались и плакали, не давая ему подняться на площадку и открыть квартиру. Я плакал и знал, что я самый счастливый человек на планете. Счастливый, потому что у меня есть такой дедушка.
А что было потом – я не помню. Дни, месяцы канули, не оставив о себе ничего. Всё стёрлось. А этот случай запечатлелся яркой вспышкой прекрасной звезды на загадочном небе, именуемом моей жизнью.
Прошло время, дед продал дачу, не поставив в известность ни бабушку, ни маму. Маме такой поворот не понравился, и она запретила наши встречи. Даже когда мы всей семьёй прогуливались по проспекту Революции, а навстречу нам шёл старенький дедок, всё время в одном и том же берете (а таких случаев было несколько), мама сурово шептала: «Не вздумайте здороваться». Так и проходили мы мимо, украдкой поглядывая друг на друга.
В 1981 году Владимир Алексеевский женился на моей ровеснице и прописал её у себя в квартире. Через полгода, в 1982 – он умер. Родственники, как я полагаю, не объявились. Я же в 1981-82 гг. проходил службу в армии и узнал о случившемся только после демобилизации.
Мне бы очень хотелось сейчас побывать на его могиле, да о ней ничего не известно.

1995 – 7-8.08.25,11:00.