Почему Мытарь не похвалил Фарисея?

Редко, но попадаются сегодня красивые, проникновенные и мАстерские стихи, в которых печателеются моменты молитвы...
Все в них обычно и лирично, и благостно, и читатель естественно ищет в  таком стихе о молитве нечто для себя питательное, драгоценное, что всегда претворяет великую поэзию из личностного во всеобщее душевное достояние: и мое, и ее, и его...

Но как же странно, что читаешь и читаешь, радуешься красотам слога и вроде духовной его верности, но приходишь к концу стиха и проваливаешься в пустоту. А потому невольно начинаешь вглядываеться в  сердечные переживания так называемого лирического героя...

И что же? А он, собравшись поминать дорогие ему усопшие души, дальше говорит лишь о себе. И вот тут открывается духовный "момент истины".
О чем же же вроде походя проговаривается наш лирический герой? О том, как ему притрудно по причине  болезни стоять в молитве на больных опухших коленях, что рядом аптечка, но мы, следуя намерениям автора, догадываемся, что это его такая жертвенность.
Окружает нашего страдальца прекрасная благостная среда - трогательные иконочки, цветочки, вот только еще одна печаль прибавляется, что вынужден наш герой готовить себя к смиренному  терпению приближающейся старости. Правда, эта начальная старость, пока еще ласково подмигивающая человеку, далеко еще не взялась перелопачивать его всего, а так, только помигивать начала. И потому о "такой" старости можно и поговорить, и даже маленько потщеславиться. Упомянуть и эту скорбь ведь надо? А так - все хорошо, все благостно, все умилительно.  И про жертвенность свою деликатно показано, и про готовность смириться с неизбежным, - и даже все-таки не на пустом месте рожденную и в такой молитвенности личную надежду на грядущее воскресение в Жизнь...
.......................................................
"Страшно впасть в руце Бога Живаго", - напомнил мне тут о Страшном Суде  один мой друг (под отрывком на эту тему из св. Ефрема Сирина) словами апостола Павла. У святого Ефрема речь шла о грядущем Суде и всеобщем Воскресении, где все и вс; с нами связанное, - даже младенцы, убиенные или погибшие во чреве матери, - все воскреснут и явятся с нами вместе на Суд. И наши ближние и дальние придут. И друзья, и враги. 
Одна моя давняя духовная сестра  однажды представив эту картину глубочайшего обнажения всего сокрытого в человеке (возможно, сокрытого и от самого себя), этого обещанного "разгибания книг", поведала мне о небывалом потрясении, постигшем однажды ее. Она рассказывала, что никакие исповеди, повторные и генеральные, принесенные ею Богу за многие годы ее церковной жизни (она была послушницей) - не избавили ее от этого потрясения. Она признавалась мне со слезами, что теперь, поминая усопших и живых на Псалтири, она, словно невольно, просит у каждого поминаемого прощения - у одного, что много обманывала его, у другого, что лицемерила, у третьего, что клеветала и сплетничала о нем за его спиной, у четвертого, что гневалась на кого-то и прямо ненавидела,  у пятого, что всегда внутренне ставила себя выше его, а у шестого, что завидовала ему люто, у родителей и детей своих тоже просила прощения за свой эгоизм, хотя я-то знала, что она была поистине жертвенной матерью, и все же...

Это было так, - говорила мне  моя милая Фенечка (Аграфена), что все как карточки мгновенно и точно всплывали в моем сердце, стоило мне только помянуть чье-то имя... И это было так страшно!
Аграфена моя потом признавалась, что с того момента иначе поминать людей уже не могла. И всякий день - в Псалтири ли, "на" Евангелии, или иначе поминая людей, она вновь и вновь обливается потоками слез, мысленно видя себя перед каждым на Страшном суде. А в обычной жизни, даже сокрушаясь, давно плакать не может. Высохли те, другие слезы.

Помня признания Фенечки, а и я от нее, скажу честно, заразилась подобными сердцеразрывающими поминаниями. И хотя это стало приболезненным и устрашающим деланием, однако душа моя несомненно имела от него великую пользу, которую я ни на что бы не променяла.
Господу в молитве ведь не соврешь, если, конечно, ты не в глубокой прелести, оправдывать себя, прихваливать, жалеть себя в болезнях и неудачах или скорбях, и старостях ни в чем никогда даже и не вспомнишь, а если вспомнишь, то как Разбойник - "достойное по делам моим..." - вины все выпрут, все вытеснят, все эти самостные "благостыни" быстро изгонят. Останется только голая правда. Возможно не только убийственная, но и вселяющая надежду.  И, удивительно: не отдаляющая от Бога, а напротив.
..........................................................
Встречая подобные милейшие "духовные" стихи или рассказы, признаю, не избегаю я и другой горечи: бывают же, сокрушаюсь я, вот такие праведные люди, для которых подобные "практики", как у моей милой Фенечки, а теперь отчасти и у подражающей ей меня - просто недоступны: настолько чисты и праведны души и дела этих людей.  Вот не хочется усомняться. Однако как забыть наставления евангельские о том, что свою добродетельность надо хранить и скрывать паче зеницы ока. А еще лучше вообще про нее не ведать, как в Евангелии заповедано, - не ведать шуей десницей о хороших делах  с  правой стороны. Правда, все отцы наши еще настойчиво учили нас помнить, что и добро наше на поверку оказывается вовсе не добром, потому что аннигилируется нашим самоубийственным самодовольством, самодостаточностью, гордыней и тщеславием (что и есть вкупе прелесть). А потому исключали из жизни явные или тонкие, скрытые, хитрые самовосваления. Да и вообще всем чадам своим заповедовали о себе любимом распространяться в крайнем случае ради чьей-то подлинной духовной пользы. А в чем она, духовная польза, если не в пожизненном покаянии, в обретении духа сокрушенного и смиренного, в видении своих грехов как песок морской, в искреннем считании себя худшим всех, с кем соприкасает тебя личностно из людей Сам Господь, в непременной христианской закрытости, скромности, если не вынуждает ее приоткрывать наставническая практика или строго взвешенная духовная помощь собрату.

И последний вопрос - вроде как не по теме: почему Мытарь никак не похвалил фарисея? Признавая свою лютую греховность, он не мог не услышать праведных благостных речей Фарисея! Тот ведь как бы свет пролил Мытарю на его мрак оттенил его своими добрыми делами?
Конечно, Мытарю было не до кого и не до чего в храме - он тогда при откровении Божием   в ужасе уперся в последнюю точку бытия  - в своей Последней молитве. Но если посмотреть шире - а вне храма? Но о том не сказано.

...Мы же вот все еще смотрим по сторонам. Может, чтобы избежать соблазна и не изменить Евангелию, и не сбиться с пути? Или уже в покаянии достигли различения добра и зла! Но кто нынче живет в "таком" покаянии, кто подлинно страшится впасть в Руце Бога Живаго? Большинство церковных людей со стажем нынче благодушествуют на сей счет. И их в этом всесторонне одобряют. А вдруг, мол,  надорвутся? Гордыня ведь материя хрупкая, а смирение оно надежно. Некуда падать. Разве что в объятия Божии.

Возможно, Мытарь, познавший в себе и на себе до самого дна ужасающую испорченность падшей природы человека, не похвалил Фарисея просто потому, что не соблазнился сладкими его речами, поскольку пройдя путь огненного покаяния научился различать Божие и обманки вражие, здоровый дух от больного?
Хочется верить (и верим), что он научился, и что именно он был потому избран Христом в ученики и евангелисты.

И на древних фресках Мытаря изображают не просто оправданным, но с нимбом
святости.