Манифест

Александр Борисович, или просто Саныч, давно уже не строил никаких планов. Его жизнь в рекламном агентстве «Креатив-Квадрат» в начале двухтысячных текла по заданному руслу, и он относился к ней с безмятежным равнодушием. В кармане его помятого пиджака, среди мелочи и карандашных огрызков, лежал скомканный эскиз. Ему было лет десять, этому эскизу. На нем был нарисован маленький мальчик с игрушечным слоном и подпись: «Найди своего друга». Это была его первая, и, как он думал, последняя, по-настоящему гениальная идея, которую тогда, давным-давно, «зарубил» его предыдущий директор, сказав, что «детям нужна яркая коробка, а не философия». С тех пор Саныч выбрал покой. Он перестал бороться. Он научился делать то, что от него требовали, без лишних вопросов, без лишних мыслей. И с тех пор он жил в этом мире, где слова были не столько носителями смысла, сколько кирпичами для постройки стен между людьми. 

Его кабинет в рекламном агентстве «Креатив-Квадрат» был убежищем. На стенах, среди выцветших постеров к фильмам «Париж, Техас» и «Мертвец», висели старые рекламные плакаты, которые Саныч считал вершиной искусства. Этот эклектичный интерьер, где уживались киномузыка 80-х и зарождающиеся тренды нулевых, был его тихой гаванью. На рабочем столе, рядом с недавно выданным стационарным компьютером с огромным монитором, стоял его верный, еще кассетный магнитофон. Он любовался всем этим, как иконами, и тихонько молился, чтобы его душа не очерствела окончательно.
 
Все это длилось до того самого вторника, когда к нему в кабинет вошел Иван Петрович, директор агентства. Иван Петрович был человеком-катастрофой, одетым в мятый, но явно дорогой костюм и носивший на запястье массивный золотой браслет. Саныч, глядя на него, видел не директора, а человека, который когда-то был похож на него самого. Он знал, что Иван Петрович начинал с маленького, семейного бизнеса, верил в идеи, в качество, в честность. Но потом, как и все, столкнулся с рынком. И рынок его сломал. Сломал безжалостно и цинично. И теперь, глядя на него, Саныч видел человека, который когда-то верил в «Найди своего друга», но в итоге стал продавать «Счастливую ипотеку». 

— Саныч! — Иван Петрович обнял воздух, имитируя крепкое рукопожатие. — У меня для тебя отличная новость! А то ты все не отвечаешь на мои SMS, думал, ты вообще в офис не ходишь! Прямо бомба! Приходит к нам стажерка. Понимаешь? Молодая, горячая кровь! Дочь нашего инвестора, ну, того, что «ТрансСтройКом». Она хочет учиться у лучшего. А лучший у нас кто? Ты! — Иван Петрович похлопал Саныча по плечу, отчего Саныч инстинктивно сжался.

;— А что она… хочет? — спросил Саныч, пытаясь угадать глубину предстоящей катастрофы.

;— Рекламой хочет заниматься. Не семейным бизнесом! Родители ее поддержали, сказали: «Иди, доча, учись». А ты ее всему научишь, всему!

;— Чему? — уточнил Саныч.

;— Ну… как продавать. Как креативить. Как… — Иван Петрович замялся, пытаясь подобрать нужное слово, — …как побеждать в этом мире!

Саныч тяжело вздохнул. Он представил себе молодую, амбициозную девушку, которая будет сжигать его рукописи, требовать «больше динамики» и «меньше смысла». Его любимые плакаты будут заклеймены как «нецелевые». 

На следующее утро, ровно в девять, в его кабинет зашла она. Звали ее Мирослава, но ее внешность никак не соответствовала этому мирному имени. Она была одета в строгий черный костюм, который, казалось, был сшит из бронепластин. Выражение лица — такое, будто она пришла не учиться, а принимать капитуляцию. Ни улыбки, ни приветствия. Только холодный, цепкий взгляд. Ее ладони были ледяными, когда они пожали друг другу руки. Саныч понял, что это не просто физиологическая особенность. Это был холод, который она впитала в себя. Она выросла в мире, где было много денег, но мало тепла. Ее отец, «ТрансСтройКом», был человеком-цифрой. Он дарил ей дорогие подарки, но не давал любви. И Мирослава привыкла к этому холоду, научившись защищаться, воздвигая вокруг себя стену из сарказма и цинизма.   

Их первое знакомство было похоже на встречу двух враждебных государств. Она сидела за столом, молча, уставившись в монитор, а Саныч пытался работать, но чувствовал себя так, будто на него постоянно направлен прицел. 

— Чему вы меня будете учить? — спросила она спустя полчаса, не отрывая взгляда от экрана. 

— Я думал, вы уже все умеете, — заметил он. 

— Уметь и знать — разные вещи. Я хочу знать. 

Саныч понял, что разговор будет трудным. Он начал свой первый урок: «Реклама... реклама — это не про деньги. Реклама — это про историю. Про то, как рассказать историю о товаре, чтобы человек захотел ее услышать». 

Она хмыкнула: «Вы говорите, как поэт-неудачник». 

Саныч промолчал. Поэт-неудачник. Что ж, это было не худшее определение. В его душе он и был им. 

Саныч тяжело вздохнул и достал старую книгу. Он открыл её на странице с плакатом, где нарисован Санта-Клаус, пьющий колу. 

— Знаешь, почему „Кока-Кола“ ассоциируется с Рождеством? Потому что однажды они решили, что не будут просто продавать напиток. Они будут продавать праздник, семейный уют, тепло. Они создали историю, которая согрела миллионы людей. 

Мирослава посмотрела на плакат без эмоций. 

— И сколько процентов продаж это увеличило? Были данные по конверсии? 

— Это не про проценты, Мирослава. Это про то, чтобы стать частью культуры, частью жизни людей. Они не продавали колу. Они продавали волшебство. 

Она молчала, но Саныч заметил, как её взгляд задержался на плакате дольше обычного. Недоверчиво, но с тенью интереса. 

На следующий день Саныч принёс в кабинет старый, потрёпанный фотоаппарат. Он положил его на стол. 

— Что это? — спросила Мирослава, не отрываясь от экрана. 

— Это „Лейка“. Старая, но до сих пор работает. Когда я был студентом, я мечтал купить такой. Она стоила целое состояние. Но дело не в цене. Дело в том, что эта камера — это не просто механизм для съёмки. Она — воспоминание. Воспоминание о том, как я с отцом сидел в подвале, проявлял фотографии и чувствовал, что мир можно поймать, запечатлеть, сохранить. 

Мирослава хмыкнула. 

— Я думала, мы будем говорить о продвижении, а не о сентиментальных вещах. 

— Мы говорим о продвижении, — тихо ответил Саныч. — Чтобы что-то продать, нужно сначала полюбить это. Понять, почему это имеет ценность, помимо стоимости. Ты должна полюбить эту „Лейку“, прежде чем заставишь кого-то её купить. 

Через несколько минут она, сама того не заметив, отвлеклась от монитора и осторожно взяла камеру в руки. Её ледяные пальцы скользнули по тёплому металлу. Она вдруг ощутила вес этой маленькой вещи, её историю. 

Однажды, во время короткого перерыва, Саныч, не глядя на Мирославу, поставил перед ней чашку с дымящимся кофе.

— Я заметил, ты любишь много сахара, — сказал он, возвращаясь к своему столу.

Мирослава посмотрела на чашку с удивлением. Никто никогда не обращал внимания на такие мелочи. Она молча взяла чашку и сделала глоток. Кофе был крепким, сладким, и, что самое главное, тёплым. Она почувствовала, как тепло разливается по её ледяным ладоням, и, впервые, ей захотелось поделиться чем-то личным.

— Знаете, — тихо сказала она, не поднимая глаз. — У меня дома... у меня тоже была такая камера. Отец подарил. Но я так и не научилась ей пользоваться. Просто лежала на полке.

Саныч промолчал. Он лишь кивнул, понимая, что это было что-то большее, чем просто слова о камере. Это было первое, маленькое, но очень важное открытие. Она, наконец, начала его видеть. Не как старого, чудаковатого рекламщика, а как человека, который её понимает.

Однажды, когда Мирослава сидела за столом, пытаясь разобраться в скучных документах, из магнитофона Саныча полилась музыка. Это была какая-то старинная, немного меланхоличная мелодия, которая, казалось, была из другого времени.

— Что это? — невольно спросила она, поднимая глаза от экрана.

— Дэвид Бирн, «This Must Be the Place», — тихо ответил Саныч, не отрываясь от своей работы. — Из фильма «Париж, Техас».

Мирослава нахмурилась. Она привыкла к современной, агрессивной музыке, которая звучала в наушниках. Но эта мелодия... она была другой. В ней было что-то, что заставляло сердце биться медленнее, а мысли — течь спокойнее.

— Я не понимаю, — сказала она, но в её голосе уже не было прежнего цинизма. — Почему она такая... грустная?

— Она не грустная, — мягко поправил её Саныч. — Она — настоящая. Она — о том, что дом — это не место, а чувство.

Мирослава замолчала. Она сидела и слушала музыку, и, сама того не замечая, её ледяные пальцы перестали стучать по столу. В её душе, казалось, что-то оттаивало. Она начала понимать, что Саныч не просто живёт прошлым. Он живёт в другом мире, где чувства и истории важнее, чем цифры и тренды. И этот мир, как оказалось, был ей совсем не чужим.

Шли дни. Каждый день Мирослава приходила ровно в девять, молча садилась за стол и ждала. А он учил. Он рассказывал ей о великих рекламных кампаниях, о том, как «Памперс» и "Ксерокс" стали символом и именем нарецательным своих продуктов. Он показывал ей старые плакаты, объяснял, почему этот шрифт работает, а этот — нет. Он говорил ей о композиции, о цвете, о том, что реклама — это своего рода живопись. Искусство, где каждый мазок, каждое слово имеют значение. 

Мирослава слушала. Сначала с тем же холодным равнодушием, а потом, Саныч начал замечать, в ее глазах что-то менялось. Что-то, что он мог принять за тень интереса. Ее руки, которые она держала на клавиатуре, уже не были такими ледяными. 

Шло время, они работали над новым проектом — продвижение какой-то новой, совершенно бессмысленной интернет-платформы «ФейсПлей», то ли просто блог, то ли очередная копия "ЖЖ". Это был типичный для середины нулевых стартап, который обещал перевернуть мир, но на деле был лишь бледной копией уже существующих идей. Саныч уже подготовил несколько стандартных вариантов: «Будь на связи!», «Твоя жизнь — твои правила!».

— Слушайте, а зачем они вообще это делают? — спросила Мирослава. 

— Кто? — уточнил Саныч. 

— Ну… они. Клиенты. Зачем им вообще нужен этот «ФейсПлей»? В нем нет ничего нового. 

— Деньги, — просто ответил он. 

— Да, но… что-то же должно быть за этим. Что-то, что будет цеплять людей. 

Мирослава показала Санычу свой вариант слогана: «ФейсПлей: Твоя аудитория ждёт тебя». Она смотрела на него с вызовом. 

— Это бьёт по целевой аудитории. Это работает. 

Саныч промолчал, внимательно глядя на её работу. 

— А если бы ты писала это для себя? Для своей мамы, для своего отца? Что бы ты сказала им? 

Она задумалась. 

— Ну... я бы сказала... что это место, где можно найти что-то интересное, что-то, что сделает их день лучше. 

— А почему в этом слогане нет этого? 

Она побледнела. 

— Потому что... это не продаёт. Это просто... мило. 

— Именно, — кивнул Саныч. — А реклама должна быть „милой“. Потому что люди покупают не продукт. Они покупают то, что делает их жизнь лучше, интереснее, счастливее. Они покупают смысл. 

Мирослава посмотрела на свой слоган, затем на Саныча, и её глаза наполнились разочарованием. Не в нём, а в себе. Впервые она поняла, что её цинизм мешает ей видеть главное. 

Их спокойствие нарушил Олег. Молодой, самоуверенный, с зачесанными гелем волосами и улыбкой, от которой веяло успехом. Он был идеальным продуктом «Креатив-Квадрата». 

— Ну что, стажерка? — спросил он, заглядывая в их кабинет. — Саныч тебя там искусству учит? Реклама — это же про продажи, а не про поэзию. Данные, аналитика, конверсия — вот что работает, а не ваши эти... сказки. 

Мирослава подняла на него глаза. В ее взгляде не было привычной злости. Была чистая, яростная ненависть к пошлости. 

— Аналитика — это как вскрытие. Вы можете узнать, от чего умер человек, но никогда не узнаете, как он жил. Я хочу говорить о жизни, а не о смерти. 

Олег на мгновение замер. Его самоуверенная улыбка слегка дрогнула. 

— Знаешь, стажерка, когда я только пришел, я тоже верил в 'искусство'. Я придумывал слоганы, которые звучали, как стихи. А потом клиент сказал: 'За месяц продажи упали на 10%, а ваш стих мне не оплатит счета'. И я понял, что поэзия не платит по счетам. Не нужно быть патологоанатомом, чтобы понимать, что рынок — это джунгли, и выживает тот, кто умеет считать. 

Он ушел, а Мирослава сидела в тишине. Саныч смотрел на нее и видел, как в ней что-то кипит. В этот момент она перестала быть стажеркой. Она стала человеком, который ищет свой путь. И он узнал в ней самого себя, молодого, наивного, с горящими глазами, который когда-то тоже верил в то, что реклама может быть искусством. 

— Я хочу делать что-то, что останется, — тихо сказала она. — Что-то, что будет иметь смысл, а не просто увеличивать продажи на два процента. 

Он посмотрел на нее. На ее лице не было привычного выражения злобы. Только искреннее разочарование. Ее руки, которые она держала на столе, были теперь теплыми. Он заметил это, когда нечаянно коснулся ее руки, передавая ей ручку. 

— Хорошо, — сказал он. — Предложи что-то новое, что-то свое. 

Она взяла ручку и начала писать. Писала она быстро, отрывисто, как будто конспектировала мысли, которые давно сидели у нее в голове. И через несколько часов она показала ему наброски своей идеи. 

Это была не просто реклама. Это была история. История о том, как люди ищут друг друга, о том, как они теряются в толпе, о том, что в современном мире мы все равно остаемся одинокими. А «ФейсПлей» был не просто платформой, а инструментом для поиска. Местом, где ты можешь найти своего «потерянного» друга, любимого человека или даже самого себя. Визуально это были не улыбающиеся люди, а одинокие фигуры в огромном мегаполисе. Они смотрели друг на друга, но не видели, пока не заходили на «ФейсПлей». 

Саныч смотрел на эти наброски и чувствовал, как в его душе что-то оживает. Это было именно то, о чем он мечтал. Искусство в рекламе. Настоящее, живое, бьющее в самое сердце. 

— Это гениально, — пробормотал он. 

Мирослава посмотрела на него с удивлением.

— Правда?

— Абсолютная, — ответил Саныч. — Я не ожидал. В его словах не было ни грамма снисхождения, только искреннее восхищение.

В этот момент Мирослава почувствовала, что в её душе что-то сдвинулось. Она вдруг увидела на стене за спиной Саныча один из его старых плакатов, где уличный музыкант играл на гитаре. Она подошла ближе.

— Это... это очень красиво, — сказала она. — Он как будто поёт.

— Он и поёт, — улыбнулся Саныч. — Для тех, кто умеет слушать.

Мирослава обернулась и посмотрела на него так, как никогда раньше. В её взгляде была не только благодарность, но и нечто большее: узнавание. Она поняла, что все эти старые постеры, вся эта «старомодная» музыка, вся его «сентиментальность» — это и есть он сам. Он не притворялся, он был настоящим. И она, так долго прятавшаяся за стеной цинизма, наконец-то почувствовала, что может позволить себе быть собой рядом с ним.

В ее глазах впервые за все время он увидел улыбку. Не злую, не вредную, а просто человеческую. Улыбку, которую она, видимо, давно прятала. 

— А что теперь? — спросила она. 

— Теперь мы идем к Ивану Петровичу, — ответил Саныч. — И показываем ему этот шедевр. 

Презентация прошла, как и все в их офисе, — быстро и сумбурно. Мирослава, которая до этого была замкнутой и угрюмой, превратилась в оратора. Она говорила о своей концепции с такой страстью, что даже Саныч был поражен. 

Иван Петрович слушал. В его глазах читалась смесь непонимания и раздражения. Он смотрел на нее, как на безумную, которая предлагает вместо золота — воздух. 

— Это все, конечно, очень… красиво, — сказал он, когда она закончила. — Но… это не продает. Понимаете? Не продает. Мы не галерея, Мирослава, мы — бизнес. Посмотри на своего отца, ты думаешь он сколотил состояние потому что имел хорошую идею? Тут нужна сухость фактов, цифр и говорящий слоган. Я когда-то тоже думал, что можно продавать идеи. Но знаешь, что я узнал? Идеи — это пустое место. А цифры — это единственное, что имеет значение. Я не могу рисковать. Я не могу, — он посмотрел на Саныча. — Я тебя понимаю. Я когда-то тоже верил. А потом у меня появились дети, кредиты... И я разучился верить.   

Мирослава побледнела. Она посмотрела на Саныча. В ее взгляде была такая боль, что ему захотелось взять ее за руку и увести из этого офиса навсегда. 

— Я понимаю, — тихо сказала она. — Тогда я ухожу. 

— Как уходите? — опешил Иван Петрович. — А как же… стажировка? 

— Закончилась, — ответила она. — Я все поняла. Я поняла, что реклама в вашем понимании — это не мое. 

Она вышла из кабинета. Саныч сидел, как оглушенный. Ему было стыдно. Он снова вернулся в то состояние, которое однажды сломало его.

Саныч вернулся к себе в кабинет. Вдруг дверь открылась, и на пороге появилась Мирослава. Её лицо было бледным, в глазах стояли слёзы, которых она, казалось, сама боялась. Она подошла к его столу, не поднимая глаз.

— Я не понимаю, — прошептала она. — Почему... почему они не видят?

Саныч встал. Он не обнял её, не сказал утешительных слов, он просто положил ей на плечо свою тяжёлую, но тёплую руку.

— Всё в порядке, Мирослава, — сказал он, и его голос звучал так тихо и уверенно, что она вдруг почувствовала себя защищённой. — Всё в порядке. Они видят только то, что хотят. А мы... мы видим то, что есть на самом деле.

Она кивнула, уткнувшись в его помятый пиджак. Ей было неважно, что он пахнет старыми бумагами и пылью. Ей было важно, что она, наконец, нашла человека, которому можно доверять. И который, как и она, видит в мире не только деньги, но и смысл.

На следующий день Мирослава не пришла. Саныч сидел в своем кабинете один. Книги, постеры, плакаты — все это казалось ему теперь бессмысленным. Он снова превратился в сапера, который обезвреживает бомбы, но теперь он знал, что эти бомбы — его собственные мечты. 

Прошла неделя. Саныч работал, но без души. Он делал все, как всегда, но чувствовал себя пустым. В среду, когда он уже собирался домой, ему позвонили. Номер был незнакомый. 

— Саныч? Это Мирослава. 

Он вздрогнул. 

— Привет. Как ты? 

— Нормально, — ответила она. — Я тут кое-что придумала. 

— Что? 

— Я поговорила с отцом, — ее голос стал увереннее. — Он согласился дать деньги. Я сказала ему: «Ты построил город, но в нем нет души. Дай мне попробовать построить». И он согласился. Он сказал, что всю жизнь занимался тем, что сносил старое, чтобы построить новое. И если я хочу строить, а не разрушать, то он не будет мне мешать. Но даст только на начало, снять какой-нибудь простой офис и на оформление бумаг, "а дальше сама, раз так уверена" - сказал он. Я открываю свое агентство. 

— Агентство? — Саныч был поражен. 

— Да. Мы будем делать только то, что нам нравится. Только то, что имеет смысл. Я буду заниматься менеджментом, а ты… Ты будешь главным творцом. Главным художником. 

Саныч молчал. Он не верил своим ушам. 

— Саныч, я не знаю, получится ли. Может быть, мы прогорим. Может, нас никто не поймет. Но я знаю одно: я не хочу продавать чушь. Я хочу, чтобы у рекламы была душа. И я знаю, что ты мне в этом поможешь. 

Он посмотрел на свои руки. Руки, которые годами писали бессмысленные слоганы, рисовали скучные логотипы. И он понял, что все это время он ждал именно этого. Ждал человека, который вытащит его из этого болота. 

— Когда начинаем? — спросил он, и в его голосе впервые за долгое время зазвучала настоящая, живая интонация. 

— Завтра, — ответила Мирослава. — В девять. 

Прошло несколько месяцев. Их агентство, которое Мирослава назвала «Смысл», располагалось в небольшом, душном офисе на окраине города. Они сидели на старой, скрипящей мебели, пили дешевый растворимый кофе и пытались доказать миру, что их идеи чего-то стоят. 

Мир не спешил им верить. Клиенты, которых они находили, в основном были такими же романтиками, как и они сами, — маленькие стартапы, местные художники, которым нечем было платить. 

— Мы не можем жить на одних только «спасибо», мы так прогорим, — сказала Мирослава однажды вечером, когда они сидели в офисе, считая последние копейки. 

— Не прогорим, — тихо сказал он. — Не в этот раз. 

Он взял со стола листок бумаги и начал писать. Это был не рекламный текст, а манифест. Манифест о том, что реклама — это искусство. О том, что у каждого товара есть душа. О том, что «Смысл» — это не просто агентство, а люди, которые верят в то, что мир можно сделать лучше, если делать то, что ты любишь. 

На следующее утро, перед работой, Мирослава, не сказав Санычу ни слова, отправила их манифест в один популярный журнал. 

Их манифест заметили, не сразу, но все таки заметили. Он дошёл даже до известного журналиста, Виктора-Виктора. Он всю жизнь боролся за то, чтобы реклама была искусством, и теперь, сидя в своём офисе, он с печалью наблюдал, как этот бой проигрывается. Манифест Саныча и Мирославы был для него как глоток свежего воздуха. Он написал в своей колонке в журнале: «Это не просто слова. Это манифест поколения, которое отказывается продавать душу за деньги». 

Через несколько дней случилось чудо. Чудо, которое Саныч мог бы назвать самым настоящим довлатовским абсурдом. Их манифест, их «непродающий» текст, их «артхаус», стал на слуху у народа. Люди цитировали его, обсуждали, называли «прорывом». Их идея, их вера в смысл, сработала. Сработала не потому, что она была коммерческой, а потому, что она была честной. 

В этот же день в их офис зашел Олег. Он постоял у двери, оглядывая их старый офис, а потом сказал: 

— Ну что, Саныч? Так и будете сидеть здесь, гениально нищенствовать? Не думал, что манифест — это ваш новый рекламный ход. 

— Не рекламный, — спокойно ответил Саныч. — Просто… манифест. 

Олег хмыкнул, но в его глазах читалось не насмешка, а что-то вроде зависти. Он ушел, так и не дождавшись, пока его окликнут. Саныч смотрел ему вслед, он думал о том, что заметил старый помятый эскиз, который Олег сжимал в руке, когда они стояли у двери, такой же маленький и неприметный эскиз как и у него в кармане. На эскизе был нарисован какой-то фантастический корабль. Саныч улыбнулся. 

Их первая настоящая работа пришла от маленькой пекарни. Саныч и Мирослава создали для них рекламу, которая была не о хлебе, а о тепле и запахе дома. Через месяц владелец пекарни пришел к ним, неся в руках огромный торт и сказал: 

— Спасибо. Я думал, все уже забыли, что такое настоящий хлеб. 

На одном из их столов, среди бумаг и кружек, стояла старая, скрипящая кофемашина, которую Мирослава когда-то купила для себя. Саныч прозвал ее «Мирославой», потому что она была такой же шумной и вредной, но при этом давала что-то приятное. Теперь она скрипела, но делала лучший кофе в мире. 

Саныч смотрел на их первый успех и вспоминал Ивана Петровича. Несколько дней назад, он зашел к нему, чтобы забрать какие-то старые документы. Иван Петрович был хмур. Он подошёл к окну и молча отвернулся. 

— Я видел... ваш манифест, — он говорил тихо, не глядя на Саныча. — Я-то думал, ты давно уже понял, что все это... сказки. 

Его голос дрогнул. 

— А она... она как будто увидела тебя тогда, молодого. И поверила. Заходил я в ваш офис. Постоял немного у порога. Лампочку в коридоре почини, а то темно. Темно... 

Он не договорил, а Саныч понял, что "темно" — это не о лампочке. 

Вечером, когда Мирослава вышла покурить, Саныч достал из кармана своего пиджака старый, скомканный эскиз. Плакат «Найди своего друга». Он разгладил его и прикрепил кнопкой к пустой стене. За окном шел первый снег. Саныч смотрел на этот плакат, на снег, на их маленький, уютный офис, и чувствовал, что все только начинается. 

Когда Мирослава вернулась, она увидела этот плакат. Она посмотрела на него, потом на Саныча, и в ее глазах он видел не просто надежду, а уверенность. Уверенность в том, что все возможно. 

— Ну что ж, — сказал Саныч. — Завтра в девять?