Легионов и философы

Недавно потерявший работу кандидат философских наук Легионов проснулся от того, что в квартире кто-то громко молчал.
Свет сочился сквозь штору, как старый кисель, забытый на плите. Голова была тяжёлая, не как гиря — гири честные, а как мокрый матрас, впитавший чужую жизнь.
На табурете сидел Сократ. В старом свитере, с протёртыми локтями, и чистил картошку ножом с обломанным концом. Картофелины с глухим стуком падали на пол и катались туда-сюда, как философские идеи по пьяной голове.
— Ты знаешь, в чём смысл жизни? — спросил Сократ, не поднимая глаз.
— Налить, — хрипло сказал Легионов.
— Налить? А как же истина?
— Истина — это когда в стакане прозрачнее, чем в голове.
Сократ улыбнулся, и Легионову стало тревожно. Улыбка у Сократа — как солнце над городом в ноябре: вроде светит, но скоро слякоть.
Он пошёл на кухню. На столе стояла вчерашняя бутылка, в которой ещё оставалось немного водки. Налил себе. Налил ему. Хотя не был уверен, что Сократу это нужно.
— Если мы все будем только наливать, кто же будет задавать вопросы? — спросил тот.
— Бармен, — сказал Легионов. — Это его работа.
Они выпили. В горле стало теплее, чем в квартире.
— Вот и всё, — сказал Легионов. — Смысл жизни — это найти, с кем выпить, чтобы стало теплее. Остальное — от лукавого.
Сократ молча кивнул. А картошка продолжала кататься по полу, собирая на себя всю пыль этого утра.

В рюмочной было тепло и пахло старым хлебом, керосином и чем-то ещё, от чего становилось уютно, но немного стыдно. У стойки стоял Абеляр. Высокий, сутулый, в поношенном пиджаке, с лицом, которое помнило и любовь, и костры. Он пил медленно, как будто извиняясь перед каждой каплей.
— Любовь, — начал он, едва Легионов успел сесть рядом, — это союз души и разума.
Легионов посмотрел на него, потом на свою рюмку.
— У меня так же, — сказал он, — только вместо души — водка, а вместо разума — закуска. Союз проверенный.
Абеляр усмехнулся уголком рта, словно вспомнил что-то очень личное и одновременно глупое.
— Но ведь любовь вечна, — продолжал он.
— И водка вечна, — возразил Легионов. — Просто она меняется. Сегодня одна, завтра другая. Но суть та же.
Они выпили. За окном кто-то ругался матом — тихо, уважительно, словно читал древний свиток.
— А если любимая уйдёт? — спросил Абеляр, глядя в мутное стекло.
— Значит, просто придётся пить одному, — сказал Легионов. — Это уже не союз, а автократия. Но и у неё есть свои плюсы.
Абеляр чуть склонил голову, как будто признал поражение, и медленно поставил рюмку на стойку.
— Ты грубый человек, Легионов, — сказал он, — но, возможно, твой союз тоже имеет право на жизнь.
— И на закуску, — добавил Легионов.

Возле главного входа в университет дул ветер, пахнущий холодным железом и мокрой бумагой. На ступеньках стоял Ницше. Шапки на нём не было, усы лежали, как два уставших воробья, а в руках он держал «Беломор», который давно догорел, но он продолжал затягиваться.
— Ты опоздал, — сказал он, глядя поверх Легионова, туда, где висело тяжёлое серое небо.
— Я не студент, чтобы вовремя приходить, — ответил Легионов.
Ницше качнул головой, будто услышал что-то банальное, но всё равно нужное.
— Мы живём в мире слабых, — сказал он. — Сверхчеловек должен превзойти их, как утреннее солнце превзойдёт ночной фонарь.
Легионов посмотрел на свои руки — красные от ветра, дрожащие от вчерашнего.
— Сверхчеловек — это тот, кто пьёт больше, чем ты, и утром всё равно идёт на работу, — сказал он. — А я — уволен.
— Нужно иметь волю к власти.
— У меня есть воля к выпивке. И она меня ещё ни разу не подводила.
Они стояли молча. Мимо прошла девушка с рюкзаком, на котором висел ключ от чего-то большого и ненужного. Ницше её не заметил.
— Воля к власти — это быть хозяином себе, — сказал он.
— А воля к водке — это быть хозяином бутылке, — возразил Легионов. — И бутылка не спорит.
Ницше достал из кармана фляжку, сделал глоток и протянул Легионову.

Кладбище встретило его мокрым гравием и запахом сырой земли. Ворота скрипнули так, словно кто-то шепнул: «ну, здравствуй». Слева, на скамейке у старого тополя, сидел Кьеркегор. Лицо бледное, пальто застёгнуто не на те пуговицы. Рядом — могила научного руководителя Легионова: серый камень, облупившиеся буквы, стеклянная банка с искусственными гвоздиками.
— Отчаяние, — сказал Кьеркегор, не глядя на него, — это не болезнь, а нормальное состояние человека.
— Нормальное состояние — это когда руки не дрожат, — ответил Легионов. — Всё остальное — философия.
— Нужно верить, — продолжил Кьеркегор, — вера выводит нас из отчаяния.
— Водка тоже выводит. Если налил, значит, веришь, что доживёшь до завтра, чтобы похмелиться.
— А если вера не оправдается?
— Тогда ты хотя бы пробовал. И это лучше, чем трезво ждать конца.
Кьеркегор посмотрел на могилу.
— Он был умным человеком.
— Только слишком редко пил. Может, поэтому и ушёл.

Эта рюмочная была темнее первой. Стены обшарпанные, на них висели пожелтевшие афиши концертов, которые не состоялись. В углу булькала трёхлитровая банка с солёными огурцами. Пахло так, будто сюда зашли когда-то строители, выпили, и решили остаться навсегда.
У дальнего стола сидели Маркс и Энгельс. Перед ними стояли по рюмке, но пили они медленно, как будто обдумывали каждую каплю с точки зрения исторического материализма.
— Классовая борьба — движущая сила истории, — сказал Маркс.
— Главный класс — пьющие. Всё остальное — буржуазия, — ответил Легионов.
— Пролетариат должен объединиться.
— Пролетарии всех рюмочных, соединяйтесь. Иначе нас поодиночке обдерут на закуске.
Энгельс достал из кармана помятый листок.
— У нас есть манифест.
— У меня тоже, — Легионов показал чек из «Пятёрочки». — Там скидка на селёдку. Это и есть экономика.
Маркс что-то говорил о справедливости, но Легионов уже смотрел на дверь — в коридоре мелькнула тень, похожая на Абеляра. Он моргнул, и тень исчезла.

На кухне горела лампа, и там сидела вся компания. Сократ резал хлеб тупым ножом. Абеляр вертел пустую банку из-под грибов. Ницше курил у окна. Кьеркегор ковырял селёдку. Маркс и Энгельс спорили шёпотом.
— Пьём? — спросил Легионов.
Они налили. Каждый тост сопровождался спором: Сократ говорил об истине, Абеляр о любви, Ницше о сверхчеловеке, но Легионов всё сводил к бутылке.
Когда дошли до середины, Легионов сказал:
— Человек — это животное, которое придумало философию, чтобы оправдать выпивку. Убери бутылку — и останется только животное.
Никто не спорил.
Потом постучали в дверь. На коврике лежал пакет с лимонами. Легионов занёс его на кухню. Сократ уже тянулся за ножом.