Шикса Майка

            Глава 1. Пятая графа, или мама вышла замуж

    Когда Яшина бабушка назвала её шиксой, Майка оскорбилась - слово звучало как что-то грязное и неприличное. И даже после Яшкиных объяснений, что, мол, ничего страшного оно не обозначает, всего лишь девушку-нееврейку, легче от этого не стало - всё равно веяло каким-то пренебрежением, что ли...
  Вопрос пятой графы всегда казался ей чем-то странным и диким, будто искусственным, ещё с тех пор, как в старшей группе детского сада воспитательница Ирина Вячеславовна затеяла ту идиотскую игру.
 - Аня, ты кто по национальности?
 - Русская!
 - А где живут русские?
 - В России!
 - А ты, Коля, кто по национальности?
 - Украинец.
 - А где живут украинцы?
 - На Украине!
 - Миша, а ты кто по национальности?
 - Еврей, - со вздохом отвечает покрасневший Миша.
 - А где у нас живут евреи? - бодро спрашивает Ирина Вячеславовна и тут же теряется, поняв, что сказала что-то не то. Но Миша не смущается и пожимает плечами:
 - Везде.
 - Правильно, везде! Обратите внимание, ребята: в Советском Союзе человек может жить везде! И везде ему будет хорошо!
 Дошла очередь и до Майки. Для неё это был самый сложный вопрос, потому что такой ядерной смесью кровей мало кто из её знакомых мог похвастаться. И всё же она сосредоточилась и, наморщив лобик, по-взрослому важно выдала:
 - Значит так. Мой папа цыган, но моя бабушка молдаванка, а моя мама татарка, но бабушка немка, вот!
 - Так кто же ты у нас? - ласково уточнила воспитательница.
 - Русская! - развела руками девочка.
  Группа озадаченно молчала. Ирина Вячеславовна решила, что самое разумное - не уточнять, кто где живёт, и радостно сообщила:
 - Вот, Маечка, ты у нас самый настоящий советский человек! А советский - значит русский! Правильно, ребята?
 - Дааа! - радостно подхватили одногруппники.
  Майка тогда надолго задумалась, пытаясь определить свою национальную принадлежность, и думала до тех пор, пока её это не утомило. Иногда, по необходимости, мысли возвращались, но никакого вывода из них не следовало.
   Когда она пошла в первый класс, чернокудрый красавец папа в очередной раз отправился за цыганской звездой кочевой и пропал бесследно, оставив жену с дочерью и абсолютно расстроенную гитару. Мама, ясное дело, поплакала, вспоминая, как ей тогда казалось, любовь всей своей жизни, потосковала, потом смирилась, потом встряхнулась, снова начала улыбаться, а потом... снова вышла замуж.
  - И чем он тебя взял? - фыркнула лучшая подруга. - Ни кожи, ни рожи.
  - И с кожей, и с рожей я уже нажилась, - спокойно ответила мама. - А Аркаша... отношением. Я женщиной себя рядом с ним чувствую, королевой! А с Маечкой как возится...
   Обнаружить своего присутствия подслушивавшая под дверью кухни Майка не могла, но с мамой была согласна полностью. Детский хирург Аркаша, маленький, неказистый, и правда напоминал растворившегося в пространстве отца только густой чёрной шевелюрой, но вот уже целый год у неё не было лучшего друга и советчика, чем он. Они вместе смотрели мультики и читали книжки, а потом весело, увлечённо обсуждали. Вместе построили шалаш на даче Аркашиных родителей, ходили на рыбалку и варили ароматнейшую уху, то есть варил-то Аркаша, конечно, но никогда не забывал подчеркнуть, что без такой помощницы не справился бы. В 9 лет  осуществилась Майкина мечта - она получила ко дню рождения двухколёсный велосипед, а Аркаша объяснил, как на нём ездить. Вечером же, когда гости разошлись, он усадил её рядом с собой на диван и спросил:
 - Майя, а ты хочешь, чтобы я был твоим папой?
 - А разве ты и так не мой папа? - Майка удивлённо вскинула свои цыганские глаза.
 - Не так, то есть не только так. Я удочерить тебя хочу, официально. Будешь Розенблат?
  Майка взвизгнула и бросилась Аркадию на шею.
  В доме новообретённых бабушки и дедушки Майю с мамой принимали, может, и не с распростёртыми объятиями, но тепло и доброжелательно. Шулим Моисеевич разрешил называть его просто дедом Шурой, Эстер Соломоновна научила вышивать и пообещала в дальнейшем преподать ещё и уроки вязания. А когда однажды бабушка Эстер представила её забежавшей на огонёк приятельнице как свою внучку, у Майки почему-то защипало в носу, а из глаз выкатились две крошечные слезинки.
  Вскоре, во избежание лишних разговоров, они переехали в новый район, параллельно переведя дочь в другую школу, так что неудобных вопросов ни у кого не возникало, тем более, Майкина колоритная внешность вполне соответствовала её новой фамилии.
  И потекла обычная жизнь обычной счастливой семьи. Родители  радостно приветствовали Перестройку, вместе со всей страной впивались в экран телевизора, жадно читали новую прессу, возбуждённо, с горящими глазами, обсуждали новости и революционные в понимании советского человека статьи и телепередачи, понимая, что с железным занавесом и тюрьмой народов покончено, а на дворе новая эпоха, которая непременно будет лучше прежней.

              Глава 2. Чемоданы на антресолях

     Сначала они просто перестали смеяться. Ничего такого особенного не случилось, просто как-то потускнело всё вокруг. Исчезли тёплые ватные зимы, исчезли сахар и курица из магазинов, исчез папа. Не тот - цыганский артист с расстроенной гитарой - тот исчез давно. Исчез Аркаша. То есть не исчез, конечно, а стал как-то тише, незаметнее и будто даже ниже ростом. Он больше не приносил домой цветы просто так, не пел за завтраком, не затевал весёлых посиделок и походов - он работал. Всё время. Иногда Майка думала, что он просто боится - так же, как мама, как она сама.
  В стране началась какая-то неразбериха: талоны на продукты, шустрый сосед  с чемоданом "Всё из Турции", множащиеся в геометрической прогрессии "комки", худенькая заслуженная старушка с лексиконом выпускницы Смольного взахлёб восславляет по телевизору демократию, другая, почти сестра-близнец первой, предрекает чуть ли не конец света - всё это собиралось в огромный, уродливый, пёстрый до ряби в глазах ком и катилось, катилось, катилось... Пропали люди с горящими глазами, с энтузиазмом скандирующие "Пе-ре-строй-ка!", утихли горячие споры о настоящем и будущем, всё чаще в новостях звучало определение "заказное убийство", всё сильнее ощущалась вокруг тревога.
  Ко всему прочему, слёг Шулим Моисеевич. После выхода закона об индивидуальной трудовой деятельности он в числе первых открыл небольшой кооператив по ремонту бытовой техники. Дело пошло, появилась прибыль. В один прекрасный день на пороге офиса появились два хорошо одетых интеллигентных молодых человека и тихо, с улыбкой, объяснили, что нужно делиться, а иначе... Неопытный кооператор возмутился и выставил "этих наглых щеглов". И тогда случилось то самое "иначе" - короткое замыкание, пожар ( ну вы же понимаете, старая проводка...). Что проводка была сменена буквально полгода назад, объяснять было некому. Из больницы деда Шура так и не вышел. После похорон хотели забрать безутешную Эстер к себе, чтобы не оставалась одна, но она проявила твёрдость, попросила только, чтобы "Майечка почаще забегала". И Майечка старалась: каждый день после уроков сама и по воскресеньям вместе с родителями. Они и раньше-то ладили, а тут стали просто не разлей вода. Однажды Майка решилась задать вопрос, который давно её мучил:
  - Ба, а тебе не мешает, что я тебе не родная?
  Эстер откинулась в кресле, прикрыла глаза, задумалась. Через некоторое время заговорила?
  - Я ведь могу быть с тобой абсолютно искренней, правда?
    Майка молча кивнула.
  - Понимаешь, мейделе, в чём-то ты права: мне всегда хотелось, чтобы единственный сын женился на нашей, на еврейке.
  - Но какая разница?! Я уже не в первый раз слышу, как это важно. Почему?! Чем хуже другие?!
  - Не перебивай! - подняла руку Эстер. - Хочешь разобраться - почитай Фейхтвангера: "Испанскую балладу", "Безобразную герцогиню"... Мой народ всегда пытались уничтожить. Всегда! Мои родители, брат и сестра навечно остались в Вильнюсском гетто, меня вывез молочник. Там и Борух остался, первая любовь моя... Когда-нибудь я расскажу о нём. Ты не знала? Да, я оттуда, из Литвы. В сорок четвёртом перебралась в Беларусь, оттуда в Россию. Через несколько лет, уже закончив институт, хотела вернуться. Приехала, постояла возле своего дома, увидела новых жильцов... Съездила на улицу Месиню - туда, где было гетто, попыталась хоть что-то узнать о Борухе - бесполезно... И поняла, что не смогу. Вернулась и осталась здесь. Потом встретила Шуру, вышла за него замуж, родила твоего папу...
  - Бабуль, я всё понимаю. Но почему?! Какая связь?
  - Прямая связь, детка: наш народ должен сохраниться. Он должен жить. Вечно. Как бы ни стремились нас уничтожить. А национальность у нас передаётся по матери.
  - Я поняла, - почти прошептала Майка.
  - Ничего ты не поняла, глупенькая, - улыбнулась Эстер. - Вы с Неллей стали мне роднее родных, я уж и не уверена, что смогла бы любить стопроцентную еврейскую внучку больше, чем тебя. Девочки мои, да если бы не вы, мы бы уже давно в Израиле были!
  - В Израааиле?!- вот уж чего-чего, а жизни в Израиле Майка себе представить никак не могла.
  - В Израиле, - спокойно подтвердила Эстер. - Там наш дом.
 
    На лестничной клетке на двери появилось слово, всего одно, но мерзкое, нацарапанное гвоздём: "Жиды". Майка даже не сразу поняла, что это о них.
— Мы же вроде... не совсем... — начала она.
— Мы - совсем, потому что семья. И этого достаточно, — жёстко сказала мама. — Когда вдруг вспоминают о национальности — значит, всё. Надо собираться.
- Но ведь об Израиле сейчас рассказывают так много хорошего и интересного, говорят, какие евреи молодцы! Вы же мне сами давали читать в "Огоньке" ту статью о кибуцах...
- Вряд ли это впечатлит общество "Память" и им подобных, - горько усмехнулся Аркаша.
 
   Процесс пошёл - тихо, неуверенно, но неуклонно. Сначала нашлась какая-то бабушка из Хайфы, которую никто никогда не видел и не слышал, но именно от неё пришёл вызов. Потом назначили очередь на собеседование, потом - очередь за справкой о несудимости, где Аркашу в числе прочего ехидно спросили: "А вы еврей по матери или по натуре?" Затем последовал разговор с какой-то дамой в классическом костюме на пару размеров больше требуемого и шляпе, которая одобрительно кивала, узнав, что Майка "очень любит Израиль" (да, она никогда там не была, но уже очень старалась полюбить заранее).
   И всё же никто не делал самого, по Майкиному мнению, главного - не начинал паковать чемоданы, они так и пылились на антресолях.
   Мама, думая, что дочь не слышит, заплакала:
 - Ну куда мы едем? Я не представляю, как там жить. Я даже двух слов не знаю.
   Аркаша обнял её и сказал:
 - А как здесь, представляешь? Что Майку ждёт?
 - Снимай чемоданы, Аркаша, помыть их надо, что ли...
  Майка не знала, плакать ей вместе с мамой или радоваться. Она тут выросла — с друзьями, с бабушкой, с гонками на великах летом, со снежными горками и катками зимой и с вечной проблемой: когда требовалось указать "национальность", наступал тот самый детсадовский ступор - девочка не знала, что писать. А там? Что будет там?
- Спроси, — сказала Эстер.
- Что?
- Спроси себя, хочешь ли ты всегда быть "другой", ощущать себя частью чужого организма. Или хочешь быть собой. Хочешь ли ты всю жизнь прожить в гостях или?..            
   И она спросила.
               
                ***
    Аэропорт был забит. Люди стояли, сидели, спали прямо здесь, на чемоданах и баулах, перевязанных шнурками. Эстер заботливо усадили на свободную лавочку, где она и пребывала, бездумно уставившись куда-то вдаль. Майка испуганно ухватилась за Аркашу, у мамы за плечом болтался заслуженный китайский термос, а из дорожной сумки победоносно торчал веник - бывалые люди сообщили, что этого столь необходимого в хозяйстве предмета в Израиле днём с огнём не сыскать. Беременные женщины бросали недовольные взгляды, но деваться было некуда. А вообще-то вещей было мало, потому что когда встал вопрос о контейнере, выяснилось, что отправлять-то им особо нечего. Жаль было оставлять библиотеку, любовно собранную, богатейшую, но где и как они смогут устроиться в первое время? И будет ли вообще время на книги? Поэтому решили удовольствоваться минимумом: одежда на первое время, фото, словарь, книга с рецептами, плюшевая собака - прощальный подарок одноклассников. И справка из школы. Всё.
  Уже поднимаясь по трапу, Майка с беспощадной остротой вдруг ощутила, что это навсегда, что вот этот последний день  февраля 1991 года был её последним днём в этой стране, единственной, которую она знала и любила. Сердце тоскливо сжалось, она оглянулась.
  - Девушка, проходите скорее!
  - Да, простите...
    Позже, уже в Будапеште, где была бесконечная, казалось, пересадка, она успокоилась, и когда объявили посадку на их рейс, даже обрадовалась. Самолёт набрал высоту и взял курс на Тель-Авив, навстречу жаре, ивриту, шоку от вида заполненных самым разнообразным товаром витрин, непонятным словам "схирут" и "арнона" и абсолютной неизвестности. И дому, их новому дому.
 
 
                Глава 3. Израиль начинается...
   
    Майка не сразу поняла, что это уже Израиль. На взлёте она уснула, а проснулась в тот момент, когда самолет приземлился так резко, что мужчина на соседнем ряду выругался — коротко, по-русски и с каким-то болезненным надрывом. В иллюминатор было видно только серое небо, дождь и длинные усы пальм, дрожащие от ветра. Израиль, как выяснилось, умел встречать по-разному.

 - Мам, а когда мы поедем в Тель-Авив? - спросила она, сбивая сползшую на лоб кепку с надписью "СССР - оплот мира".
- Так это, считай, он и есть, - вздохнула мама. - Только аэропорт у них называется Бен-Гурион.
- А что, Бен-Гурион — это не город?
  Позади раздался приглушённый смешок. Это Аркаша помогал спустить с верхней полки огромную сумку - с красной лентой, чтобы не перепутать, потому что у половины рейса эти клеёнчатые сумки были одинаковые, в красно-синюю клетку. Правда, при посадке выяснилось, что гениальная идея повязать эту большевистскую ленточку одновременно пришла почти всем пассажирам.
 - Бен-Гурион - это такой еврейский Ленин, - деланно серьёзно объяснил он. - Только без мавзолея. Хотя причёска похожа.
  С первых мгновений Израиль пах солнцем, потом котами, потом питой с заатаром, а потом все эти запахи смешались в один, совершенно непонятный, но уже такой родной, такой свой.
   В первые месяцы семья жила в каком-то общежитии в Беэр-Шеве, которое все  называли странным словом "клита", и Майка долго не могла понять, что это означает: то ли что-то похожее на клетку, то ли аббревиатуру вроде КГБ. На самом деле это был мерказ клита — центр абсорбции, с бетонными стенами, с линолеумом, пахнущим дезинфекцией, и с кухонькой в коридоре, на которой все одновременно кипятили чай и жарили котлеты. Селили здесь свежепонаехавших новых репатриантов, или "олим хадашим" - так они теперь назывались. Вы не эмигранты, объясняли им, вы новые репатрианты - вы не сбежали, а вернулись на родину. Ну что ж, так даже приятнее - уже чувствуешь себя частью страны, с которой решил связать свою жизнь...
  Через пару недель сняли крошечную двухкомнатную квартиру, старую и почти пустую. Из обстановки там были только старый холодильник (боже, какое счастье!) и продавленный диван (а что? вполне!). Бывалые репатрианты, по году и более жившие здесь, говорили, что перед Песахом и Рош ха-Шана возле мусорных баков открываются шикарные мебельные "выставки", особенно в благополучных районах - это народ обстановку периодически меняет. Новосёлам тоже повезло: на ближайшей выставке были найдены ковёр, кресло и двухместный диванчик - получился модный комплект 3+2+1. Они сидели на этой самой тройке и мучительно соображали, как разместятся на ночь. Хорошо бы, конечно, но они, похоже, опоздали, да и спать на чём-то надо уже сегодня. Звонок в дверь раздался неожиданно. На пороге стояла странная пара - огромный, под два метра ростом, мрачный детина и женщина средних лет в цветных шароварах и пожёванной футболке. Женщина держала в руках тарелку с пахлавой.
  - Шалом! - произнесла она хрипловатым, будто прокуренным, голосом.- Я Жаклин, ваша соседка, а это мой сын Бен. Добро пожаловать! - и протянула тарелку. Скудного запаса слов с трудом, но хватило, чтобы понять сказанное.
  - Спасибо, - растерянно сказала мама.
  - Тода раба!- поблагодарила Майка, блеснув ивритом.
  - Коль ха-кавод! - восхитилась Жаклин, но этой сложной конструкции они уже не поняли.
    Надо же, Жаклин! Это имя ассоциировалось с чем-то изысканным, романтично-французским, загадочным - томный взгляд, роскошные наряды, лямур-тужур, а тут на тебе! Это чуть позже они узнают, что марокканские евреи привезли с собой преимущественно французские имена(тяжкий груз колониального наследия), правда, родившихся здесь детей предпочитали называть уже на израильский манер. Да и какая разница, насколько новые соседи соответствуют их представлениям об эстетике и культуре? Где бы их ещё так тепло приняли? Вот что по-настоящему ценно-то...
    Мрачный Бен тем временем решил поговорить по-мужски с Аркадием, для чего максимально упростил речевые обороты, ткнув в собеседника пальцем:
  - Ата! Еш мишпаха баарец?*
    Аркаша ничего не понял, но на всякий случай помотал головой. Бен почему-то кивнул, и странная пара удалилась. Через полчаса в дверь снова позвонили. На сей раз на пороге стояли Бен, его точная копия, только на полголовы ниже, и два подростка лет 16-15. Лестничная клетка была заставлена разобранной мебелью и электротоварами. Компания, не спросив разрешения, начала всё затаскивать в дом, и         
уже через полчаса семья стала счастливой обладательницей четырёхстворчатого шкафа (боже, как же радовалась мама!), двуспальной кровати, холодильника "Амкор", газовой плиты и даже вентилятора. Всё подержанное, но в весьма приличном состоянии.
   А за пару дней до Песаха, который они праздновали с семьёй Жаклин, Майке несказанно повезло: кто-то вынес на "выставку" абсолютно новый, даже не распечатанный, столовый сервиз на 6 персон.
   - Ну вот, а говорили, до коммунизма не доживём! - обрадовались родители.
   С пасхальным седером вышел небольшой конфуз. Во-первых, Нелля, чтобы не идти с пустыми руками, приготовила свой замечательный оливье "с секретом". Во-вторых, все они оделись, как и положено - по-праздничному: Аркадий в благородно-сером костюме, светлой сорочке и, ясное дело, при галстуке, мама в купленном по великому блату тёмно-синем платье с люрексом и на высоченных шпильках, ну и Майка не ударила в грязь лицом. Хозяева, тоже в чистом и новом, тоже умытые-причёсанные, но как-то посдержаннее, улыбались и опускали глаза. Про салат вежливо спросили "Ма зе?", но никто к нему так и не притронулся, не впечатлившись даже звучным французским названием. Зато семья Розенблат в полном составе и до абсолютного беспамятства влюбилась в рыбу по-мароккански.

   После праздников мама пошла в ульпан - учить иврит, Аркаша тоже, но вечерами, потому что днём мыл полы в больнице со смешным названием "Сорока", где его пока не подпускали даже к градуснику.
  А Майка пошла в школу.
  Бабушка Эстер приехала навестить их из Ришона (она сразу отправилась туда по приглашению старинной подруги), крепко обняла Майку, вздохнула и пояснила:
— Ты не учиться идёшь, мейделе, ты переходишь. Вот увидишь. Через язык, через насмешки, через "вонючие русские"... А потом — оп! — и своя. Только не становись слишком своей, не забывай, что привезённый тобой багаж тоже кое-чего стоит.
    В школе она сразу стала "русской". Одноклассники донимали традиционными вопросами:
- А у вас правда в России снег по пояс и медведи?
- А ты еврейка?
- Ты ешь мясо с молоком?
- А правда, что все русские проститутки?
- А твой папа мафионер?
  Иногда хотелось огрызнуться, а зачастую просто врезать, но Майка, открытая и доброжелательная по натуре, понимала, что это не лучший способ заработать уважение, к тому же, уже знала, что насилие здесь не приветствуется. Она привыкла улыбаться и не отвечать или отвечать с юмором. Или вовсе молчать. Сначала казалось, что она попала в зверинец, населённый избаловынными мартышками, но со временем все острые углы сгладились, Майка начала понимать и принимать одноклассников, а они её. А ещё все работали, и она тоже, с 14 лет: помогала в детском саду, разносила газеты, мыла лестницы, сидела с соседскими детьми — что угодно, чтобы купить себе джинсы и как-то поддержать родителей.
  Однажды учитель математики (тоже русскоязычный, кстати) сдержанно похвалил:
- Майя, ты теперь хоть на вопросы отвечаешь, это прогресс.
- Да я просто перестала бояться, - ответила она.
- Кого?
- Что ошибусь, что не смогу объяснить, почему выбрала такое решение...
  Он усмехнулся и впервые написал ей: "Очень хороший ответ!" Майка даже хотела сохранить тот листок, но потом он затерялся в рюкзаке, полном песка, жвачек и каких-то ярких обёрток-этикеток.
  Аркаша с мамой к тому времени уже начали сдавать экзамены. Он мечтал вернуться в медицину, она - в архитектуру.
  А вечерами резали салат, спорили, кто купит молоко, не перепутав однопроцентное с трёхпроцентным, и смотрели по телевизору новости или "Зеу зе!", пытаясь понять и впитать чужой пока что язык.
  Майка вспоминала СССР как что-то далёкое и чёрно-белое. А Израиль был другим - цветным, ярким, шумным, смешным. И пах бурекасами и булочками из соседней пекарни, где продавец называл её "мами".

                Глава 4. Счастливая Эстер

     Аркадий благополучно прошёл стажировку в том самом отделении, где сначала мыл полы, сдал экзамен и получил разрешение на врачебную деятельность в Государстве Израиль. Можно было бы остаться здесь, в Беэр-Шеве, но хотелось больших возможностей, поэтому на семейном совете было решено перебраться в Хайфу, где целых 4 больницы, в двух из которых уже удачно прошли собеседования  - оставалось выбрать. За время стажировки он  привык к тому, что теперь коллеги обращаются к нему не иначе как "доктор Розенблат" или "доктор Аркадий", к совершенно иному подходу к лечению и диагностике, к изобилию аппаратуры и препаратов, к самим условиям содержания пациентов, показавшихся ему сначала курортными. И всё же очень не хватало того, своего - хирургии и любимых маленьких пациентов. Взрослых он лечил, выписывал и через некоторое время благополучно забывал, если только речь не шла о каком-то неординарном случае, каждого же прооперированного ребёнка помнил до сих пор.
  - Не переживай, Аркаш, отработаешь ещё пару лет в терапии, потом сдашь на вторую категорию и будешь пробиваться в детскую хирургию,- подбадривала Нелля. Сама она в Хайфе наконец-то смогла устроиться, как говорила, почти по специальности - помощником архитектора. Пока это была работа девочкой на побегушках с копеечной зарплатой, но после двух лет мытья полов и сбора цитрусовых она была счастлива и видела в новом достижении возможность проявить себя и заработать столь необходимый для дальнейшего продвижения стаж.
    У Аркадия же впоследствии всё именно так и сложилось: стаж, экзамен, категория, хирургия - всё-таки он был хирургом от Б-га.
     Майка влилась в новый школьный коллектив быстро и легко. Ивритом она овладела если не в совершенстве, то, во всяком случае, на том уровне, когда ей было всё равно, на каком языке изъясняться, читать и писать, правила игры давно приняла и освоила, менталитет... пожалуй, она уже была израильтянкой в гораздо большей степени, чем русской, и ей это нравилось. Единственное, что вызывало неприятные ощущения, это пресловутый вопрос:"Твоя мама еврейка?" В удостоверении личности ей ожидаемо написали "русия". Нет, такой традиционный подход не мешал жить, не вызывал никаких комплексов, не влияло на отношения со сверстниками. Просто Майка видела в этом какую-то несправедливость: она ощущала себя не только гражданкой - частью этой страны, которую безоглядно полюбила, и это было прекрасно и ново, потому что в Союзе не было ничего подобного - там всё воспринималось как данность.
  Однажды позвонила Эстер, загадочная, таинственная и непривычно счастливая в последнее время.
  - Приезжай, - заговорщицки почти прошептала она в трубку, - я тебя кое с кем познакомлю.
  Всю дорогу до Ришон ле-Циона Майку просто распирало от любопытства.
  В бабушкином любимом кресле, непринуждённо закинув ногу на ногу, сидел старичок с удивительно живыми глазами, не вызывающим сомнения в происхождении носом и живописной лысиной а-ля Бен-Гурион. Одет он был в шорты-бермуды и клетчатую рубашку. На журнальном столике перед ним стояли чашка с недопитым кофе и поднос со знаменитыми бабулиными рогаликами, которые пеклись только в особо торжественных случаях. Ого, успела подумать Майка, а гость-то у нас важный!
  - Знакомься, Борух, это моя внучка Майя! - хозяйка залилась румянцем, как школьница-подросток.
  - Очень приятно, очень! Дорогая, твоя девочка - сплошное очарование! Прелестная  юная леди! - слегка грассировавший старичок с неожиданным для его лет проворством  подскочил к Майке и долго и горячо жал ей руку.
   - Мне тоже очень приятно, - вежливо улыбнулась озадаченная леди.
     Майка объективно оценивала свою внешность и никогда не считала себя красавицей, но к 16 годам из угловатого подростка с крупными чертами лица и острыми коленками она и правда превратилась в очень милую стройную барышню. Всё, что нужно, округлилось, в огромных карих глазах появилась некая неизъяснимая женственность, сквозь которую всё же частенько проглядывали вечные озорные бесята. Бесята, впрочем, не мешали, напротив, лишь добавляли очарования. Волосы она отрастила, и теперь упрямые кудри, если снять заколку, плавно рассыпались по плечам непослушной волной. Чего греха таить, Майка себе нравилась, и комплименты Боруха были ей очень приятны. 
     Борух, Борух... Что-то знакомое, где-то она уже слышала это не особо типичное для израильтян имя - здесь обычно Барух. И слышала определённо от Эстер, но когда? Стоп! Неужели?.. Не может этого быть! Она вопросительно посмотрела на бабушку.
    - Ну? Вспомнила? - глаза Эстер сияли. - Да-да, представляешь, это он, мой Барух, моя первая любовь, которую я потеряла в Литве в 1943, думала, что навсегда... Садись, садись, сейчас мы тебе всё расскажем! Кофе или чай?
   Вот так да! Это же сюжет для целого романа, а может, и для фильма! Тогда, в сорок третьем, за считанные дни до ликвидации гетто, Боруху с несколькими друзьями удалось сбежать. Ребята ушли в лес, где примкнули к партизанам, да там и остались. После освобождения Вильнюса, конечно, пытался найти свою Эстерите - а кому же, как не ему, было знать, что она спасена, если он сам всё это и организовывал, отдав молочнику ещё дедовские серебряные часы? Он и сам должен был так же бежать на следующий день, но кто-то, наверное, на них донёс, и знакомый молочник больше не приезжал, так что, пришлось ждать более удобного момента. И напрасно Эстер просидела до глубокой ночи в условленном месте... А любовь-то у них была... ох, сегодня и  не бывает такой, наверное, хотя Эстер тогда только-только 14 исполнилось, а Боруху 17. Их в гетто так и называли - Ромео и Джульетта. Ну вот, убедившись, что его поиски безрезультатны, наш Ромео погоревал, не без этого, а потом решил: раз уж выжил, надо просто продолжать жить дальше, и это было единственно верным решением - вокруг было столько горя, боли и разрушений, что иначе и не получилось бы. Одно время подумывал об образовании, но познакомился с красавицей полькой Агнешкой, оказавшейся в Литве по воле случая во время войны, женился и, как только подвернулась возможность, уехал с ней в Польшу. Уже там родился сын Вацлав, стало не до учёбы. Вскоре Борух, будучи убеждённым сионистом, всерьёз задумался о возвращении на историческую родину. Он был уверен, что там пригодится его партизанский опыт, умение обращаться с оружием, навыки разведчика. Агнешка воспротивилась этим героическим планам категорически. Нет, она не была антисемиткой, но ехать с ребёнком в молодую постоянно воюющую страну посчитала чистейшим безумием. Борух поначалу принял решение жены, но сердце его было уже там, в Израиле, в Земле Обетованной, где он наконец-то почувствует себя дома. Она всё поняла и удерживать не стала, договорились, что он приедет, поживёт, осмотрится, а там уж или вернётся, или её убедить сумеет, или... О третьем "или" никому из них думать не хотелось, но случилось именно оно, третье - каждый пошёл своей дорогой. Агнешку понять было можно: кому захочется постоянно сидеть на пороховой бочке, тем более, когда есть альтернатива? Тем более, Борух сразу же избрал военную стезю. Пройдя несчитанное число мелких заварушек и все израильские войны, начиная с Шестидневной, имея несколько ранений, он демобилизовался в звании полковника после Первой ливанской. Сейчас у него приличная армейская пенсия, хорошая квартира-пентхаус в центре, ещё две небольших, которые он сдаёт, и маленький заводик по производству напитков. Агнешка через несколько лет после его отъезда повторно вышла замуж, но никогда не препятствовала их общению с сыном. В 1980, когда в Польше разразился кризис, Вацлав приехал к отцу переждать бурю, да так и остался. Слушайте, он приехал абсолютным поляком! В нём не было вообще ничего еврейского! А через год он познакомился с раввином, начал ходить к нему на занятия, прошёл гиюр, женился на израильтянке...
   - И какой он сейчас? - с любопытством спросила Майка.
   - О, сейчас он больший еврей, чем я, - радостно засмеялся Борух, - и зовут его  Ицхак-Гидеон. У меня уже трое внуков, все приезжают на праздники, иногда и я к ним езжу.
    Да, конечно, уже в 70-х, когда начали прорываться первые ласточки из СССР, он попытался найти свою маленькую Эстерите (старая любовь не ржавеет, да!), его друг из МВД всё перелопатил - даже намёка не было. И вот недавно, когда увидел, сколько народа оттуда повалило, решил снова попытать счастья - и вот он здесь! Эстер, разумеется, его тоже никогда не забывала (вот, у Майечки спроси!), но при встрече не узнала (я просто боялась поверить своему счастью!). А теперь вот, когда они через полвека наконец-то нашли друг друга...
    - Майя, - серьёзно проговорил Борух, - я прошу руки твоей бабушки!
      Майка не выдержала и прыснула - уж больно комично выглядело это старорежимное, будто из романов 19 века, предложение. Да и бабуля... ну какая она невеста?! Смешно же!
     - Зря хихикаешь! - обиделась Эстер. - Мне, между прочим, всего 65!
     - Ба, ну ты что! Я не смеюсь, - обняла она бабушку. - Это всё так здорово, я за вас очень-очень рада, правда! Просто неожиданно очень и... как в кино! Я вас благословляю! - картинно повернулась  уже к Боруху и сделала нарочито царственный жест рукой. Тут уж расхохотались все трое.
     - Ты только пока родителям не говори, неудобно как-то, - шепнула Эстер, когда Майка уже уходила.- Я потом сама.
     - Зря стесняешься, мне кажется, они будут только рады, - улыбнулась внучка.
       Она не ошиблась: Аркадий, и Нелля, когда дочь, не сдержавшись, рассказала о бабушкиных новостях, подивившись поворотам судьбы, искренне порадовались за воссоединившуюся пару, и Борух был принят в доме очень радушно. Возникли некоторые сложности с раббанутом: поскольку свидетельство о рождении Эстер было восстановленным, оно вызвало сомнение в подлинности. Сочувственно кивая, русскоязычный раввин выслушал историю о том, что подлинник остался в вильнюсском гетто, и начал въедливо искать другие подтверждения еврейства невесты. И когда испытание уже, казалось бы, подходило к концу, и на все каверзные вопросы были даны ответы, неумолимый судья, вполне удовлетворённый беседой на идише, неожиданно спросил:
      - А что в вашей семье готовили в Йом Кипур?*
      - Только рыбу! - честно глядя ему в глаза, ответила Эстер.
        Брови ребе удивлённо взлетели, но он только усмехнулся, покачал головой и сказал:
      - Вы можете идти, ответ придёт в течение нескольких дней.
        Борух схватился за голову:
      - Эти, ну какая рыба?! Ну не плачь, не плачь, я уверен, что всё получится.         
       Неделя прошла в напряжённом ожидании, наконец пришёл благословенный ответ.
      
       Лёгкий искусный макияж, кокетливая шляпка-таблетка с вуалеткой, тщательно уложенные волосы, нежно-кремовый элегантный костюм и даже перчатки - Эстер выглядела восхитительно. Жених, впрочем, тоже был хорош: в кои-то веки он сменил бермуды и клетчатую рубашку на английскую светло-серую пару, как сам старомодно выразился. Правда, надеть галстук заставить не смогла даже властная Эстер.
       - Ба, ну ты прямо как английская королева! - восхитилась Майка.- Я никогда не думала, что ты у нас такая красивая!
       - Вот умеешь же ты сделать комплимент и тут же добавить ложку дёгтя, - проворчала новобрачная. - Смотреть надо было лучше!
      У обоих всё впервые было по-настоящему, так не похоже на советсткий загс: хупа, раввин, ктуба, разбитый стакан... После церемонии молодая жена даже всплакнула. А на следующий день счастливый Борух увёз её отдыхать на Лазурный берег.
               
                Глава 5. Как Майка стала еврейкой.
      
       
         
         
          
 
               
 ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ