Тагра и её жители. Глава 2. Сгоревшая книга

В библиотеке пахло гарью и чем-то ещё — терпким, металлическим. Пламя в дальнем углу лизнуло полку и поползло выше, жадно перебираясь с корешка на корешок. Летописец бросился к ведру, опрокинул его, не целясь, и огонь, обиженно зашипев, распался на десятки искр, которые медленно осели в воздухе. Он набрал воду снова, пролил половину на пол, но успел — пламя погасло, оставив после себя едкий дым и странную тишину, будто в комнате стало на одного свидетеля меньше.

Он присел рядом с обугленным томом. Корешок ещё был тёплым, буквы золотого тиснения потускнели и рассыпались, когда он коснулся их пальцем. Зелёный переплёт потемнел и местами превратился в ломкую корку. Летописец аккуратно положил останки на стол, откинулся в кресле и долго слушал, как потрескивает остывающая полка.

Снаружи шёл снег. Вечер был тихим, и библиотека казалась чуть пустее, чем утром. Летописец разложил на столе спасённые книги, проверяя, не пострадали ли они, но взгляд всё время возвращался к обугленному комку. Это был единственный экземпляр летописи Тагры за какой-то год… он и сам уже плохо помнил, что именно в нём записано.

Он подумал, что в ближайшие дни займётся переписыванием уцелевших страниц из памяти — пока всё свежо. Работа, конечно, нудная, но что уж теперь.

На следующий день Летописец вышел в город — не столько по делу, сколько чтобы развеяться после ночи с запахом гари, который почему-то сосредоточился не в лёгких и бронхах, а в голове. Снег лежал мягким слоем, скрывая булыжники мостовой и придавая улицам вид чистой страницы, на которой ещё никто не писал.

Он шёл по привычному маршруту: площадь с фонтаном, что зимой молчит; трактир «У вечно открытой двери»; узкий проулок, где всегда пахнет сушёной рыбой. В проулке пахло только снегом. Летописец задержался, принюхался, но решил, что лавка, видимо, закрыта.

На Рыбной он остановился, прикидывая, где свернуть к Переплётчику. Почему-то в первый момент не смог вспомнить — то ли повернуть у лавки Старьевщика, то ли за ней. Лавка, впрочем, оказалась заперта, а за витриной виднелся только кусок мешковины, натянутый изнутри. Может, ремонт? Старьевщик славился тем, что исчезал на неделю, а то и на две.

Дальше он заглянул в трактир. За стойкой хозяйка, как всегда, протирала кружки, но когда он спросил, что с вывеской, та нахмурилась:
— С какой вывеской?
— «Три треснувших кувшина». Вы же сами рассказывали про деда, который её рисовал.
— Первый раз слышу, — отрезала она и, как бы в подтверждение своих слов, поставила перед ним кружку слухни без малейшего намёка на любопытство.

Летописец вышел на улицу с чувством, что у него в памяти кто-то тихо переставил мебель. Всё вроде на месте, но вещи стоят в непривычных углах.



Вечером Летописец вернулся в библиотеку, стряхнул снег с плаща и зажёг лампу с мутным стеклом. Комната сразу потеплела, но запах гари от сгоревшего тома всё ещё тянулся из дальнего угла, как упрямое напоминание.

На столе раскрылась книга с текущими записями — нужно было свести итог за день, чтобы утром переписать начисто. Взгляд наткнулся на странный пробел: две строчки пустые, хотя утром в них были имена и короткие заметки. Бумага чистая, будто чернила никогда её не касались.

Провёл пальцем по странице. Она была ровной и гладкой. Попробовал наклонить её к свету, ища следы письма, но всё впустую. Перелистнув несколько страниц назад, Летописец увидел такие же белые полосы там, где должны были быть записи о ремонте моста и празднике на Лисьих воротах. Остальное оставалось на месте, но теперь никак не удавалось вспомнить, в каком месяце был тот праздник и что именно чинили на мосту.

Книга захлопнулась с сухим шорохом. В тишине библиотеки особенно отчётливо слышалось, как старые стеллажи потрескивают в тепле, но сегодня этот звук казался пустым.

— Запишем, чтоб не забыть… — вырвалось вслух, и слова прозвучали как просьба, а не привычная формула.



…Пальцы всё ещё лежали на пустой странице, когда память потянула за ниточку куда-то далеко назад.

В старом мире Летописец работал в городском архиве. Должность называлась сухо — «сотрудник по подготовке ежегодных отчётов», — но он ухитрялся оживлять скучные бумаги, вставляя в них заметки, которые сам называл «мелкие радости». В описании весеннего паводка мог появиться абзац про рыжего пса, спасённого из подвала, а в разделе о ремонте улиц — фраза о мальчике, который катался по свежему асфальту на велосипеде, пока не выгнали рабочие.

Однажды начальник — человек с тяжёлым взглядом и щеками, похожими на запечённый хлеб, — вызвал его в кабинет и, не поднимая глаз от бумаги, сказал:
— Это что за самодеятельность? Мы готовим отчёт, а не сборник рассказов. Убрать всё. Немедленно.
— Но ведь это… детали, — попытался объяснить Летописец. — Они делают картину живой.
— Мы не пишем картины. Мы фиксируем факты, — отрезал начальник, и точка в его голосе прозвучала громче любого аргумента.

После этого Летописец стал писать только так, как «положено»: ровно, аккуратно, без намёка на личное отношение. Сначала это казалось безопасным — никто не обидится, никто не перекрутит смысл. Но чем дольше он придерживался этого стиля, тем больше чувствовал, что за надёжностью и безличностью теряет что-то важное, что однажды наполняло страницы теплом.

Теперь, глядя на пустые строки, он впервые за много лет подумал: может, именно тогда и началось его собственное исчезновение.



Память отпустила, и тихий кабинет архива растворился, уступив место полумраку библиотеки. Летописец взял чистый лист, поставил дату, привычно выровнял строчку.

Запись о лавке старьевщика вышла короткой: «Лавка на углу Рыбной. Владелец — П. Степанович. Торговля: книги, посуда, прочее. Особенности: витрина». Рука остановилась, перо поднялось над бумагой. Казалось, достаточно, но что-то внутри сжалось от ощущения недосказанности.

Лист перевернулся, он продолжил в том же ключе: сухо, по пунктам, как делал много лет. Когда работа была закончена, закрыл книгу и, чувствуя странное облегчение, пошёл спать.

Утром первым делом свернул к Рыбной. Лавка оставалась запертой, витрины зашиты мешковиной, и даже запаха старых книг в воздухе не было. Соседняя лавочница сказала, что здесь никогда ничего и не было.

В библиотеке проверил запись — чернила побледнели, некоторые буквы расплылись, словно от влаги, хотя лист был сухим. Вскоре строки потянулись друг к другу, слиплись и исчезли, оставив чистое поле.

Он уронил перо на стол. В груди стало пусто, как в только что опустевшей витрине.



Второй опыт он решил провести с улицей Горшечников. Достал из памяти план, прикинул расположение домов, переписал всё в чётком, архивном ключе: количество построек, назначение мастерских, год постройки, даже фамилии хозяев. Получилось аккуратно, как для городского кадастра.

На следующий день улица стала короче на два дома. Мастерская гончара, где пахло глиной, исчезла вместе с владельцем — теперь на её месте тянулась глухая стена, и прохожие удивлённо пожимали плечами на вопросы о мастере.

Третья попытка касалась старого моста через ручей. Летописец описал его тщательно: длина, ширина, материал настила, дата последнего ремонта. В полдень следующего дня мост оказался перекрыт досками с надписью «Прохода нет». Через сутки перила исчезли, а ещё через день берега сошлись так близко, что переправы больше не требовалось — ручей стал тонким, как капилляр, и почти пересох.

Затем он решил взяться за лавку Переплётчика у Лисьих ворот — записал, как положено: «Лавка. Владелец — Е. Корнеевич. Переплёт книг. Абажур зелёный». Наутро от лавки осталась только серая стена, а на её месте торчал неровный кусок ржавой трубы. Соседи говорили, что здесь всегда был тупик, а имени «Е. Корнеевич» никто не знал.

Эта потеря почему-то задела сильнее других. Переплётчик был из тех, с кем Летописец никогда не дружил близко, но всегда рад был случайной встрече — человек, к которому приятно заходить, даже если нечего переплести.

Он пробовал и иначе: добавлял в сухие записи по одному прилагательному — «светлый фасад», «широкий проём», «гладкая плитка». Ничего не менялось. Порой казалось, что чернила блекнут прямо у него на глазах, а буквы слипаются и стекают в белизну страницы, оставляя пустые поля.

С каждым днём пустот становилось больше. Вечером, глядя из окна на площадь, Летописец отметил, что стало темнее — один из фонарей, чьё место он знал наизусть, пропал вместе со столбом.

К вечеру Летописец сидел у стола, не решаясь открыть очередной том. Чернила в чернильнице застыли на краях, как подгоревшее варенье.

В дверь постучали.

— Открыто, — крикнул он.

Вошёл Грюн, принёс охапку дров, стряхивая с них снег.
— Ты чего, почтенный, как в туман ушёл? Уже третий день на площади пусто, фонарь пропал.
— Я заметил, — коротко ответил Летописец.
— Ну, раз заметил, так верни его, — усмехнулся Грюн. — Ты ж у нас всё знаешь, что где стояло.

Летописец покачал головой.
— Не всё так просто. Я пишу — и оно уходит ещё быстрее.
— Может, не так пишешь? — Грюн с грохотом вывалил дрова у печи. — Или писать разучился?
— Писать я умею. А вот… оживлять — нет.

Грюн пожал плечами и ушёл, оставив в комнате запах сырого дерева и свежего снега.

Летописец долго смотрел на стопку книг. Рука потянулась к самому нижнему переплёту, старому, с обтрепанным корешком. Это был один из первых томов, которые он вёл в Тагре.

Страница раскрылась наугад: описание летнего вечера в трактире. Смех, гул голосов, запах тушёного мяса и тёплого хлеба, спор двух стариков, и девочка, принесшая ему кружку, хихикнув от какой-то своей шутки. Каждая строчка дышала.

— Вот же… — прошептал он. — Так вот как я тогда писал.

Сел ровнее, перо снова оказалось в пальцах. В груди появилась тихая, почти забытая дрожь вдохновения.



Чистый лист лежал перед ним, как пустая площадь под снегом. Летописец задумался, с чего начать. Перо едва касалось бумаги, будто прислушивалось вместе с ним.

— Запишем, чтоб не забыть, — произнёс он, но теперь в словах была не привычка, а намерение.

В памяти всплыла лавка Переплётчика у Лисьих ворот. Не просто «лавка» и «Переплётчик», а то, как в ней пахло горячим чаем и клеем, как вечером сквозь окно с зелёным абажуром падал мягкий свет на мокрую мостовую. Он вспомнил, как хозяин любил поправлять очки перед тем, как поздороваться, и как однажды признался, что оставляет лампу гореть ночью — «чтобы книги не боялись темноты».

Писал медленно, словно рисовал, стараясь перенести на страницу даже звук старого колокольчика над дверью и лёгкий скрип половиц. С каждой фразой появлялось ощущение, будто внутри оживает что-то тёплое, давно забытое.

На следующее утро он пошёл к Лисьим воротам. Снег в переулке был нетронутым, и в первый момент сердце провалилось — пусто. Но, сделав пару шагов, заметил в глубине тёмный проём двери и зелёное пятно света.

Дверь приоткрылась, и Переплётчик выглянул, сонный, в вязаной жилетке.
— Что-то вы давно ко мне не заходили, — сказал он с лёгким укором. — У меня как раз есть для вас та старая книга про моря, помните?

— Помню, — ответил Летописец, и голос почему-то дрогнул.

Они вошли внутрь, и всё было так, как он написал: и запах чая, и колокольчик, и даже зелёный свет на полу.



День за днём он стал бродить по Тагре, выискивая пустоты, которые ещё можно было заполнить. Где-то исчезали мелочи — вывеска, фонарь, кованая решётка на окне, — где-то целые куски улиц. Он садился за стол и восстанавливал их так, будто писал для самого себя: запах утреннего хлеба, скрип не до конца закрытой двери, смешки соседей у колодца.

Но чудес не происходило сразу. Иногда требовалось несколько дней работы, и всё это время место оставалось пустым, будто город прислушивался и не спешил верить.

— Ты опять со своими книжками? — ворчал Грюн, занося в библиотеку дрова. — А ведь проще было бы прибить вывеску обратно и поставить новый фонарь.
— Проще — да, — отвечал Летописец, не отрывая взгляда от страницы. — Только тогда это будет просто вывеска и просто фонарь. А мне нужен город.

Со временем пустоты начали заполняться. На Рыбной снова открылась лавка старьевщика с треснувшей фарфоровой кошкой в витрине, на площади зажглись фонари, а в трактире вернулась старая вывеска. Люди заходили туда, даже не догадываясь, что всего месяц назад проходили мимо глухой стены.

Каждое возвращённое место было маленькой победой. Но Летописец не праздновал — просто тихо ставил точку, откладывал перо и принимался за новую страницу.



Весна пришла в Тагру так же незаметно, как возвращались забытые строки в хрониках Летописца. Снег в переулках таял, открывая камни мостовой, а в воздухе уже стоял лёгкий запах сырой земли. Летописец сидел у раскрытого окна, и страницы на столе шевелились от сквозняка, словно им не терпелось отправиться в город.

Он работал без спешки, вплетая в записи всё, что видел и слышал за день: мальчишку, тащащего под мышкой длинную лозу; женщину, развешивающую бельё между двумя домами; фонарь, в чьём свете пыль плясала, как золотая пыльца. Каждое слово ложилось на бумагу легко, без натяжки, и сразу находило своё место, как кирпич в старой стене.

В полдень он вышел на площадь. Город был целым. Даже больше — казалось, что он стал глубже, наполненнее. Люди улыбались незнакомым, на лавках лежали кошки, которых никто не видел всю зиму, а в окнах мелькали лица, новые и старые.

У фонтана старьевщик оживлённо спорил с Переплётчиком — о том, какие книги должны стоять на верхней полке. Летописец остановился, слушая их голоса, и поймал себя на том, что улыбается.

— Запишем, чтоб не забыть, — тихо сказал он. И в этих словах не было больше привычной обязанности.

Он знал: если слова идут оттуда, где живёт твоя песня, их услышит и город. А песню — если уж она твоя — лучше петь, чем прятать в стол. А уж наступать ей на горло — последнее дело.