Князь Сергей. 1. Кавалергарда век недолог

       Он стал генералом в двадцать четыре – в российской истории есть только два полководца, которые получили этот чин в более юном возрасте: Валериан Зубов – в 21 год, и двадцатидвухлетним - Александр Кутайсов. Вступив в войну скромным ротмистром, Сергей Волконский закончил ее генерал-майором, кавалером девяти орденов – как русских, так и иностранных, - а также владельцем наградного оружия – золотой шпаги с надписью «За храбрость». Не протекция влиятельных родственников возносила в наполеоновские войны молодых полководцев. П.М. Волконский, начальник главного штаба русских войск, личный друг государя и шурин князя Сергея по совместительству, придержал указ о его производстве из аристократической щепетильности, неведомой нынешним карьеристам, а потом и вовсе уговаривал императора оставить родича в прежнем чине – негоже через год после производства в полковники генеральские эполеты примерять. Только вмешательство самого Александра двинуло указ.
       «Он давно этого заслуживает!», - возразил царь и настоял на производстве молодого Волконского в генералы.
       Однако война закончилось, и головокружительная карьера князя Сергея с галопа перешла на рысь, а после и вовсе увязла. Он был странным, этот юный генерал. Элефтерия – либеральные идеи, витающие в воздухе, заразили поколение мечтателей, сумевших победить бонапартизм, поднявшийся на крови революции. Они летели по полям государства, где некогда рубили головы королям, и вслед лошадям поднималось облако пыли, и легкие их наполнял отравленный воздух, бациллы равенства, свободы, братства вызывали буйную лихорадку, от которой их собственная страна не могла избавиться много лет…
       Однако пряный воздух свободы вскружил им головы не на пустом месте. Потомкам екатерининских птенцов было трудно дышать в государстве, где человек продавал человека. Перемен жаждали их сердца. Эти аристократы знали, что такое совесть. Стыд перед угнетенным - весь российский 19 век пронизан этой виноватостью перед малыми сими. Впоследствии Волконский вспоминал, как возвращался его кавалергардский полк после Тильзитского мира в Россию:
       «В этом отборном войске родилось отчаяние и на первом ночлеге оказались дезертиры. Для охранения от этого на втором переходе бивуак был окружен ночною цепью, но и с оной оказались побеги, и в четыре перехода исчислено побегов около ста человек».
       Уже в Петербурге, в казармах, один из нижних чинов повесился – «из отчаяния от мысли о предстоящей ему каторжной жизни…»
       И к той же муштре и беспросветному рабству русский солдат вернулся и после победы.

       Прямой и честный, юный генерал дрался на дуэлях не за женщин, а защищая слабого, обостренное чувство справедливости было свойственно этому человеку всю жизнь. Когда губернатор Житомира повелел выставить окна в доме мелкого чиновника, чтобы тот выехал с беременной женой – да хоть на улицу, - Волконский своей высшей военной властью отменил распоряжение и заявил, что готов драться с самоуправцем. Дуэль состоялась; несмотря на холод, князь Сергей стрелялся в одной рубашке с расстегнутым воротом, дабы видно было - на нем нет кирасы. В письме императору пояснил: «Вызов принял не ради приличия светского, но был вынужден как гражданин». Государь сей нелепой дуэлью остался сильно недоволен.
       Он рыдал от стыда, когда его непосредственный командир, горячо любимый им Ф.Ф. Винценгероде дал пощечину офицеру, посчитав того простым солдатом:
       «Даже если б это был простой рядовой, такие действия предосудительны», - бросил он своему начальнику.
       И не меньшую боль доставил ему побитый маленький офицер, который на предложение Винценгероде дать сатисфакцию, униженно попросил «всего лишь не обойти его представлением»…
       С братом Николаем собирали средства, чтобы выкупить из рабства некоего Михаила Щепкина, крепостного актера, чьим именем впоследствии назовут знаменитое театральное училище; ни князь Николай, ни князь Сергей не обмолвились об сем благотворительном акте ни словом… На своих землях братья селили семьи погибших солдат, служивших под их руководством - мы в ответ за тех, кого приручили. Не приняли имения от вздорной тетушки, вернув наследство обездоленному сыну – им был наш знакомец А.А. Оленин, - да-да, именно папенька «бойкой штучки», прелестная Аннет была двоюродной племянницей князей Волконских, - князь Сергей не жалел об этом, даже оказавшись в Сибири без средств к существованию.
       Он приобрел в Крыму 10 тысяч десятин земли и нанял свободных людей, и был уверен не только в моральном, но и в экономическом преимуществе труда вольного: «Господа защитники крепостного права, убедитесь…», - а в своей дивизии запретил телесные наказания.
       И как страдал он, и содрогался, когда в турецкую кампанию стал свидетелем чудовищных издевательств над пленными, он, который через много лет скажет, описывая пресловутую «романтику» боевых действий:
       «Странно, больно для человечества, что человек наносит смерть человеку…»
       Он не терпел даже охоту, жалостливость странного князя доходила до сострадания к братьям нашим меньшим – черта уж вовсе нелепая для той несентиментальной эпохи, когда можно было прилюдно вытянуть лошадь – по кротким глазам... Он был великим гуманистом, этот князь Сергей – настолько, что вспоминается другой князь, Мышкин…

       Без войны, без дела он скучал. Служить бы рад, прислуживаться тошно. Гулял, делал долги, которые по-княжески великолепно не платил, предоставляя матери разбираться с кредиторами; эти прекраснодушные юноши как-то сразу оказались не у дел. Гусарили по-лихому; вояки начала века ввели моду на разгул и дебош – словно им некуда было девать свою силу. Пели по ночам серенады перед императорским дворцом, пускали фейерверки; Волконский и Лунин завели медведя, которым пугали людей, а затем выучили собаку. Та по сигналу: «Бонапарт!» - срывала шляпу с прохожего... После унизительного Тильзитского мира Волконский на пару с бароном Шпрингпортеном «с горя (по русской привычке), не имея других питий, как водка, выпили вдвоем три полуштофа гданской сладкой водки», - а потом, опьянев, по-детски плевали на бивуачный огонь и удивлялись, «что он от этого не гаснул».
       Били стекла в доме французского посла Коленкура, высмеивали лизоблюдствующих царедворцев, дерзко носили запрещенные кавалергардам усы… Волконский вспоминал впоследствии, как выслали его из Дунайской армии – за предосудительное поведение, - и как был с ним «весьма сух» после высылки император…
       Постаревший Волконский вспоминал о молодых забавах со смешанным чувством презрения и ностальгии:
       «Круги товарищей и начальников моих в полку, за исключением весьма немногих, состояли из лиц, выражающих современные понятия тогдашней молодёжи. Моральности никакой не было в них, весьма ложными понятия о чести, весьма мало дельной образованности и почти во всех преобладание глупого молодечества, которое теперь я назову чисто порочным».

       Между тем, «молодечество», по словам Ю.М. Лотмана, «для определенного возраста и в определенных пределах» являлось обязательным для «хорошего» поведения офицера.
       «Однако, - продолжает он - в начале XIX века на этом фоне начал выделяться некоторый особый тип разгульного поведения, который уже воспринимался не в качестве нормы армейского досуга, а как вариант вольномыслия… Ценность разгульного поступка состоит в том, чтобы перейти черту, которой еще никто не переходил».
       Помните кутежи Пьера Безухова и Долохова?
       Разгул как протест, как противопоставление бессмысленной муштре и парадам, как стремление снять все ограничения:
       «Приобщение к свободолюбию мыслилось именно как праздник, а в пире и даже оргии виделась реализация идеала вольности».
       В орбиту шалунов влетали даже гражданские; Пушкин, который в последний лицейский год близко сошелся с П.П. Кавериным, тогда еще майором (в его честь взял псевдоним писатель Вениамин Каверин), со всем пылом поэтской души кинулся в разгул – или в вольницу; в послевоенные годы гусарское молодчество распространилось повсеместно. Как мы видим, 17-летний юноша не изобрел особенных, «айдапушкинских» причуд, а перенял общий стиль поведения.
       Павел Вяземский рассказывал, как поэт и его верный приятель Нащокин наперебой вспоминали о чудачествах младости, и как мялся сам Павел, находя подобное поведение неприличным… Император Николай сумел приструнить гражданское буйство верноподданных, в его правление «молодечество» с рук уже не сходило.
       Александр, хоть и смотрел сквозь пальцы на «вольнодумцев», однако тоже косился на своих «буйных»; есть версия, что резкую остановку карьеры Волконского вызвали выходки «мсье Сержа», как иронически-фамильярно называл юного генерала царь. Однажды в сердцах он даже перестал здороваться с «Сержем» и его однополчанами; неизменно повышая воюющего князя в чинах, в мирное время он его недолюбливал.
       Надо сказать, помимо «гусарства» и нелепых «гражданских» выходок позволял себе князь Сергей и опасное вольномыслие, то и дело встревая в какие-то междоусобицы. Вздумали французы после затяжной войны вздрючить своих проигравшихся  в пух героев, так «мсье Серж» со всем пылом юной души кинулся на выручку бывшим противникам и давай упрашивать родственных дам припасть с челобитной к ногам императора, испрашивая свободу какому-нибудь полковнику Лабедуайеру, на что государь, разгневавшись, велел князюшке «не мешаться в дела страны, ему чуждой, а ежели ему некуда девать силы, обернуться лучше к нашей России».
       Как говориться, комментарии излишни.
       Ну что ж, он и обернулся.

       Многого, многого ждали они от своего императора. Государь стал для них символом вольности; по словам Сергея Волконского:
       «Слова его о намерении распространить и в России вводимый им конституционный порядок управления сильное произвели впечатление в моем сердце…»
       Польский сейм в марте 1818 года, проекты конституционного переустройства России в 1820 году - Александр I рассматривал введение в стране ограниченной конституции, согласно которой император провозглашался главой исполнительной власти, а законодательная власть передавалась общероссийскому сейму. Но как впоследствии его брата напугал домашний бунт, так его самого насторожили события в Испании и Италии в том же 1820 году. И он заколебался, отмечая, по своему обыкновению, уклончиво:
       «Я люблю конституционные учреждения и думаю, что каждый добропорядочный гражданин должен любить их, но могут ли они быть утверждены во всех странах без исключения? Не все народы готовы в одинаковой степени для их принятия».
В его отношении к «буйным» главенствовала двойственность, как, впрочем, во всем его царствовании, он понимал, что перемены нужны, начинал – и сворачивал, заключал союзы – и разрывал их, давал конституцию Польше и вводил военные поселения. Сперанский и Аракчеев - заигрывал с реформаторами, а потом отступал к реакционерам.
       Революции в России всходят на благодатной почве: во времена нерешительных царей. Властитель слабый и лукавый, Александр взошел на престол на крови своего отца – и не покарал убийц, знал о существовании тайных обществ – но не представлял, что с этим можно поделать. Окровавленный призрак отца, как дух отца Гамлета, парализовал этого странного государя, такого же странного, как юные генералы, которые вместе с русским народом сделали его самым могущественным монархом Европы, обыграв одного из хитрейших воителей в мировой истории. Елизавета Алексеевна, вдова Александра, признавалась, что «государя мучило более всего то, что он принужден будет наказывать тех людей, мысли и стремления которых он совершенно разделял в своей молодости».
       Впоследствии Пушкин говорил, что о заговоре кричали на всех площадях; тот же Волконский до конца жизни оставался в убеждении, что странное бездействие Александра было вызвано тем, что он не хотел преследовать «вольнодумцев». На армейском смотре в 1823 году император сказал «мсье Сержу»:
       «Я очень доволен вашей бригадой; Азовский полк — из лучших полков моей армии, Днепровский немного отстал, но видны и в нем следы ваших трудов. И по-моему, - грустно продолжал он, - гораздо для вас выгоднее будет продолжать оные, а не заниматься управлением моей Империи, в чем вы, извините меня, и толку не имеете».
       Но говорить о выгоде с этим человеком, которого брат Александра, самодержец Николай на допросе назовет тупым дураком и с презрением спросит, как мог он, генерал, подчиниться полковнику (Пестелю), было бессмысленно. Этот не от мира сего потомок Рюриковичей запрещал называть себя «сиятельством» и мог, например, уступить свою комнату младшему чину; ему и в беседке у реки было комфортно…
       Впоследствии Волконский писал, что для дела декабристов счастьем оказались те жесточайшие репрессии, что обрушил на революционеров молодой перепуганный царь. Император Александр, по его мнению, придушил бы заговорщиков кулуарно.        Общий ужас и общее сочувствие сделали декабристов героями:
       «Я убежден, что император не дал бы такой гласности, такого развития следствию о тайном обществе. Спасено бы было несколько двигателей, которые, быть может, сгнили бы заживо в Шлиссельбурге, но он почел бы позором для себя выказать, что была попытка против его власти. Гласность, приданная нашему делу и намерениям, возвеличила нас перед современниками и потомством».
       Разочарованные, преданные, они решили обойтись своими силами, ибо дальше так жить было нельзя.