Уроки Алисы

Комната пахла лекарствами, детским кремом и чем-то неуловимо кислым – запахом медленного увядания. Алиса аккуратно поправляла одеяло на высокой кровати, где полусидела ее мать, Валентина Петровна. Глаза старушки смотрели в стену, невидящие, полные какого-то немого укора миру.

"Мама, поешь немного?" – голос Алисы звучал устало, но старательно мягко. Она поднесла ложку с протертой кашей к бледным губам матери.

"Убери! Гадость!" – резко отмахнулась Валентина Петровна, едва не сбив ложку. Капля манной каши упала на чистую простыню. "Мне нужно домой! К маме! Ты кто вообще? Где моя мама?"

Это был ритуал. Каждый день. Каждый прием пищи. Каждая попытка умыть, переодеть, уложить. Деменция украла у Валентины Петровны не только память о дочери, но и остатки терпения и кротости. Она превратилась в капризного, испуганного, а иногда и жестокого ребенка, запертого в теле беспомощной старухи. Алиса стиснула зубы, ощущая знакомую волну усталости, смешанной с обидой и бессильной злостью.

"Мама, это я, Алиса. Твоя дочь. Я здесь, чтобы помочь тебе," – повторила она заученную фразу, вытирая каплю салфеткой. Руки ее дрожали от напряжения.

"Дочь? Какая дочь? У меня нет дочери! Я хочу к маме!" – голос Валентины Петровны становился визгливым. Она забилась, пытаясь отодвинуться. Алиса вздохнула, отставила тарелку. Сегодня не получится. Опять.

Она опустилась на стул у кровати, закрыла глаза. За стенами этой проклятой комнаты с решетками на окнах (чтобы мать не выпала в моменты "просветления", похожего на панический ужас) кипела жизнь. Ее жизнь. Карьера, которую она заморозила. Друзья, от которых отдалилась. Мечта о своем ребенке, отложенная на неопределенный "потом". Все растворилось в этом бесконечном уходе, в этом смраде беспомощности и неблагодарности.

Внезапно Валентина Петровна затихла. Ее взгляд, блуждавший по потолку, стал чуть более осознанным. Она повернула голову к Алисе.

"Аленка?" – прошептала она неожиданно мягко.

Сердце Алисы екнуло. "Мама? Ты меня узнала?" – надежда, острая и болезненная, пронзила усталость.

"Аленка... ты помнишь мою маму? Твою бабушку, Ольгу?" – голос Валентины Петровны был тихим, задумчивым, почти певучим. В нем не было ни капли прежней агрессии.

"Помню, мама. Немного. Она умерла, когда я была маленькой," – осторожно ответила Алиса, боясь спугнуть хрупкое мгновение ясности.

"Она была... ангел," – сказала Валентина Петровна, и в ее глазах появился теплый, далекий свет. "Такая добрая. Терпеливая. Всегда улыбалась. Никогда не повышала голос. Помню, как я маленькая, заболела... корью, кажется. Температура под сорок. А она сидела у моей кровати сутками. Мокрые тряпочки на лоб меняла, сказки читала тихим-тихим голосом... таким ласковым. Пела колыбельные. И ни разу не показала, что устала, что ей тяжело."

Алиса слушала, и горечь подступала к горлу. Она смотрела на свою мать – изможденную, требовательную, забывшую ее, – и слушала о святой женщине, бабушке Ольге, воплощении материнской жертвенности и бесконечного терпения. Какой контраст! Как несправедливо!

"Она все делала сама," – продолжала мать, улыбаясь призраку прошлого. "И готовила, и убирала, и за огородом ухаживала, и за мной, и за отцом... Никогда не жаловалась. Никогда. Казалось, у нее неиссякаемый источник любви и сил. Настоящая мать. Я... я никогда не смогла бы так. Я не такая."

Эти слова "Я не такая" повисли в воздухе, как обвинение. Алиса почувствовала, как слезы наворачиваются на глаза. Да, ты не такая, мама. Ты не ангел. Ты – бремя. Ты – боль. Ты – моя запертая в четырех стенах тюрьма. И где же твое терпение? Твоя безграничная любовь? Почему тебе досталась такая мать, а мне – такая?

Валентина Петровна замолчала, ее взгляд снова начал мутнеть, уплывая куда-то вдаль. Ясность таяла, как дым. Алиса встала, чтобы убрать остывшую кашу. Отчаяние сжимало ее грудь холодными тисками.

И вдруг, уже почти у двери, она услышала снова тот тихий, проникновенный голос:

"Аленка..."

Алиса обернулась. Мать смотрела прямо на нее. В ее глазах была не просто мимолетная ясность – в них светилось глубокое, печальное понимание.

"Знаешь... моя мама... она никогда не жаловалась. Никогда." Валентина Петровна сделала паузу, как будто подбирая слова, пробивающиеся сквозь толщу болезни. "Но... я иногда видела. Как она смотрела в окно, когда думала, что никто не видит. Или как ее руки дрожали, когда она гладила белье... вечером, после того как меня наконец уложит. И в ее глазах... Аленка, в ее глазах иногда была такая... усталость. Такая глубокая грусть. Как пропасть. Я тогда, маленькая, не понимала. Просто видела и... не понимала."

Она замолчала, переводя дух. В комнате было тихо, только слышалось тяжелое дыхание старушки.

"А теперь..." – голос Валентины Петровны сорвался, стал шепотом, полным невыразимой муки и странного прозрения. "А теперь... я, кажется... начинаю понимать."

Она замолчала. Окончательно. Взгляд снова стал пустым и направленным в никуда. Миг ясности исчез, словно его и не было.

Алиса замерла на пороге, сжимая ручку дверцы шкафчика так, что костяшки пальцев побелели. Слова матери эхом отдавались в ее черепе: "...усталость... глубокая грусть... как пропасть... начинаю понимать..."

Вдруг, с ослепительной, почти физически болезненной ясностью, Алиса увидела. Увидела не идеализированный образ святой бабушки Ольги из маминых воспоминаний. Увидела реальную женщину. Молодую, потом средних лет, потом стареющую. Сидящую у кровати больной, капризной дочки Валюши. Меняющую тряпочки, стирающую бесконечные простыни, слушающую крики и упреки. Стиснувшую зубы, чтобы не заплакать от бессилия и усталости. Смотрящую в окно темными вечерами с той самой "глубокой грустью" в глазах. Женщину, чье безграничное терпение и "неиссякаемая любовь" были не даром свыше, а ежедневным, ежеминутным подвигом отчаяния, любви и чувства долга. Женщину, которая тоже мечтала о другой жизни. Которая тоже чувствовала себя в ловушке. Которая тоже, наверное, в самые темные моменты, думала: "Почему мне такая доля?"

Идеальный образ рассыпался как пыль. Бабушка Ольга не была ангелом. Она была точно такой же, как Алиса сейчас. Уставшей. Отчаявшейся. Грустящей. Несущей свой крест в тишине и одиночестве. Ее святость была лишь проекцией больной памяти дочери, тоскующей по утраченному раю детства, где все проблемы решала волшебная, всесильная мама.

Грусть не исчезла. Она лишь сменила оттенок. Из личной, жгучей обиды на несправедливость к себе, она превратилась в огромное, всепоглощающее понимание. Понимание страшной, непреложной правды. Грусть передавалась по наследству. Как фамильная драгоценность, только тяжелая и колючая. Материнская любовь, настоящая, не придуманная, – это часто не свет и радость, а титанический труд, невидимые миру слезы и чувство вины, которое съедает изнутри. И благодарность... благодарность приходит поздно. Иногда слишком поздно. А иногда не приходит вовсе.

Алиса медленно подошла к кровати. Мать уже дремала, безмятежно посапывая, сглатывая слюну. Алиса взяла ее морщинистую, холодную руку. Не для утешения матери. Для себя. Чтобы почувствовать связь. Связь не только с этой беспомощной женщиной, но и с той, другой, бабушкой Ольгой, чью настоящую боль она вдруг ощутила как свою собственную.

Она не плакала. Слезы будто замерзли где-то глубоко внутри. Она просто сидела, держа мамину руку, и смотрела в пыльное окно, за которым медленно гас вечер. Грусть была теперь другой. Тяжелой, как свинец, и бесконечно глубокой, как та пропасть в глазах бабушки Ольги, которую когда-то мельком увидела маленькая Валя. Грусть узнавания. Грусть урока, выученного слишком поздно и слишком дорогой ценой.

"Уроки Алисы" были не о том, как стать святой. Они были о том, как выжить. Как нести свою ношу, зная, что ты – лишь звено в бесконечной цепи женских страданий и немой жертвенности. И что единственная награда – это, возможно, лишь мимолетное понимание в глазах другого, далекое эхо твоей собственной боли, когда уже ничего нельзя изменить.

Она отпустила мамину руку. Надо было готовить ужин. Себе. Жизнь, с ее бесконечным циклом ухода, продолжалась. Только теперь Алиса знала правду. И от этого знания не было ни легче, ни светлее. Было только... тише. И безнадежнее.