Глава 4

Глава 4: Lux in Tenebris и Глаз Ориона 

Рим, Зала дель Маппамондо. Апрель 1600 года.
Воздух в зале карт висел густым, неподвижным саваном, пропитанным смесью воска от догоравших свечей, вековой пыли с пергаментов и едкого, почти осязаемого запаха страха. Он въедался в одежду, цеплялся за горло. Кардинал Роберто Беллармино сидел за массивным дубовым столом, его лицо, испещренное морщинами, напоминало высохший пергамент инквизиторских актов. Дрожащая рука с пером зависла над документом, капля киноварных чернил упала на пергамент, расплываясь кровавым пятном. Он прижал тяжелую свинцовую печать.

— Lux in Tenebris lucet... — прошептал он, и слова повисли в тишине, как дым. — Свет во тьме светит... Но какой свет мы несём, Эмилио? Свет истины или свет звёзд, что испепелят нас дотла? Голос его, обычно твердый и властный, как удар церковного колокола, дрожал от напряжения.

Монсеньор Эмилио Орсини, стоявший напротив, был его полной противоположностью – худощавый, с горящими фанатичным огнем глазами, напоминающими угли. Его тонкие пальцы с холеными ногтями провели по символу внизу буллы – стилизованному глазу, заключенному в треугольник, от которого расходились лучи, странно напоминающие щупальца спрута.

— Орион указывает путь, Ваше Преосвященство, — ответил Орсини, и в его голосе звучала непоколебимая уверость. — Доктор Баэль был предельно точен: «Когда три звезды пояса сойдутся над Римом, избранные пробудятся». Мы создаём не просто ложи, Роберто. Мы ткём сети. Стальные, невидимые сети, которые выловят ересь из мутных вод этого безумного века и вернут заблудшие души под сень истинной веры.

В самом дальнем углу залы, где сходились тени высоких готических колонн, сливаясь в непроглядную черноту, стоял Ренье. Его черные доспехи, покрытые тонким слоем пыли веков, поглощали скудный свет, не давая ни единого блика. Только один глаз, бледный и холодный, как отражение зимней луны в замерзшем озере, был виден в прорези шлема. Этот глаз неотрывно следил за кардиналами. Мысль его была острой как жало скальпеля: Избранные... Пауки в пурпуре и шелке. Ткут свою паутину, не ведая, что сами давно попали в сети паука куда крупнее и древнее. Он почувствовал знакомый холодок в затылке – нанокристаллы, вплетенные в его броню под кожей, слабо, почти незаметно пульсировали. По стене напротив скользнула удлиненная, неестественно резкая тень, хотя самого «доктора» в зале не было видно. Хозяин был рядом. Всегда рядом. Дыхание его присутствия ощущалось кожей, как приближение грозы.

Зеркало Бруно: Vaticanus Oriens

Тюрьма Тор ди Нона. Февраль 1600 года. 

Холод здесь был не просто отсутствием тепла. Он был живым, злобным существом. Он впивался в кости, высасывал последние капли тепла из легких, шептал ледяными голосами о безысходности в непроглядной темноте каменного мешка. Сырость сочилась по стенам, оставляя дорожки черной плесени. Джордано Бруно, скованный тяжелыми цепями, впившимися в изможденные запястья, судорожно сжимал в руках медное зеркало. Его поверхность, отполированная до блеска, была испещрена тайными знаками – загадочными спиралями, схемами неведомых механизмов, контурами созвездий, начертанными тонкой рукой.

— Передашь это Галилею, — прохрипел он тюремщику, юноше лет шестнадцати с глазами затравленного кролика, стоявшему у двери. Голос Бруно был хриплым, изорванным, но в нем еще теплилась искра былой силы. — Только скажи ему: Vaticanus Oriens. И... угол Плача. Запомнил? Угол Плача. Когда свет Ориона упадёт на зеркало под этим углом – врата откроются. Откроются для тех, кто смеет смотреть.

Пламя единственной сальной свечи, прикрепленной к стене, вдруг заколебалось. Не было ни сквозняка, ни движения. Воздух в камере сгустился, запахло озоном, как перед ударом молнии, смешанным с запахом древней, гнетущей сырости. В углу камеры, там, где плесень особенно густо пожирала камень, материализовалась высокая фигура в черном плаще, струящемся, как жидкая ночь.

— Философия бессмертных звёзд, Джордано, — раздался голос, скрежещущий, как ржавые шестерни старой машины, — не стала щитом от пламени костра. Она не защитила тебя. Но твоё зеркало... — Пауза, тяжелая и многозначительная. — Оно станет ключом. Не тем ключом к свободе, о котором ты мечтал, философ. Но ключом все же.

Бруно медленно поднял голову. Несмотря на боль, истощение и близость конца, глаза его горели прежним неукротимым огнем, отражая прыгающий свет свечи.
— Я видел твоё лицо, — выдохнул он, и в голосе его не было страха, лишь презрение. — Видел его в свете Сириуса, Пса Ориона! Ты – не посланник. Ты – страж. Страж врат, ведущих в пустоту! В бездну!

Баэль рассмеялся. Звук был сухим, безрадостным, как треск ломающихся костей.
— Пустота? Бездна? Ошибаешься, старик. Врата ведут к истоку. К тому, кто выковал звёзды в своей кузнице. Кто создал этот мир и вас, муравьёв, копошащихся в его пыли, ослепленных своими ничтожными истинами.

Когда фигура Баэля растаяла в воздухе так же внезапно, как и появилась, тюремщик, бледный как мел, рухнул на колени, судорожно крестясь и бормоча молитвы. Ренье, невидимый в темном проеме открытой двери за пределами камеры, молча наблюдал. Его мысль была горькой: Муравьи... Да, хозяин прав. Но даже самый маленький муравей чувствует вибрацию земли, когда над ним заносится сапог. И пытается бежать. Этот старик... он не убежал. Он просто понял.

Операция «Зодиак»: Пороховой Заговор
 
Лондон, подземелье под Парламентом. Ноябрь 1605 года.
 
Спертый воздух низкого сводчатого помещения был густым и тяжелым. Он пах сырой землей, гнилым деревом старых балок и едким, серным дыханием пороха, сочащимся из щелей в бочках. Гай Фокс, его лицо и руки вымазаны сажей и глиной, прикоснулся к холодному металлу медальона на груди – стилизованному Глазу Ориона, врученному ему накануне таинственным итальянским «инженером». Медальон казался живым под пальцами, слегка теплым.

— Тридцать шесть бочек... — пробормотал он, и голос его, приглушенный сводами, прозвучал странно гулко. — Господи, дай силы. Этого хватит, чтобы разнести их всех к чертям. Короля, лордов, епископов... всех. Чистый лист. Начало новой эры.

Щелчок высеченного кремня прозвучал как выстрел в тишине. Фокс резко обернулся, сердце бешено заколотилось. Из густой тени ниши проступила высокая фигура, закутанная в темный, пыльный плащ. Длинный древковый силуэт на ее плече блеснул тускло, как старый клык в пасти хищника.

— К чертям? — раздался голос, глухой, как подземный грохот обвала, отдающийся в костях. — Или... к звёздам?

Фокс инстинктивно схватился за рукоять кинжала у пояса. Кровь отхлынула от лица.
— Кто вы? Откуда? Как вы проникли?

Фигура сделала медленный шаг вперед и сбросила плащ одним резким движением. Под ним открылись черные, матовые доспехи, покрытые шрамами и царапинами. Лицо, изборожденное старыми рубцами, было жестким, как камень. Холодный, безжизненный глаз смотрел прямо на Фокса. Шрам на шее под доспехом явственно повторял форму Глаза на медальоне Гая.
— Тот, кто знает конец этой истории раньше ее начала, — ответил Ренье. — Знает, что тебя предадут. Что короля предупредят и спасут. Что твоих товарищей схватят как крыс. А тебя... тебя будут пытать. Долго. Больно. Потом повесят, но еще живым выпотрошат и четвертуют. — Рука в латной перчатке указала на медальон. — Видишь это? Это клеймо. Клеймо раба. Как мое. Разница лишь в том, что я знаю лицо хозяина.

Воздух в подземелье вдруг задрожал, загудел, как струна. В проходе, ведущем к бочкам с порохом, возник Баэль. В руках он держал пульсирующий синим светом кристалл, отбрасывающий на стены причудливые, мерцающие тени. Свет падал на его лицо, делая его похожим на маску из старой слоновой кости.

— Время пришло, Гай, — произнес Баэль, и его голос, тихий и ровный, обладал гипнотической силой. — Огонь очистит путь. Очистит от скверны лжи и вероломства. Путь для истинного света, идущего со звезд. Зажги фитиль. Стань искрой в костре истории. Стань первым лучом нового рассвета.

Фокс, завороженный сиянием кристалла и властью голоса, словно во сне, оторвался от стены и пополз к сложенным бочкам, к длинному фитилю. Ренье повернулся к Баэлю, его единственный глаз был непроницаем.

— Зачем этот фарс? — спросил берсерк, его голос был ровным, но в нем слышалась усталость тысячелетий. — Короля можно было убрать тихо. Без шума. Без этого... цирка.

Баэль усмехнулся. Голубой отблеск кристалла вспыхнул в глубине его темных глаз.
— Страх, Ренье, — ответил он холодно. — Страх – лучший цемент для власти. Самый прочный. После этого взрыва, даже неудавшегося, вся Европа будет дрожать при одном слове «папа». При слове «католик». При мысли о заговоре. Дрожащие люди... их легче гнуть. Легче вести. Легче заставить поверить во что угодно. Даже в свет звезд, несущий гибель. Этот страх будет работать на нас еще долго после того, как этого фанатика растянут на дыбе.

Обряд «Чёрного Солнца»

Замок Святого Ангела. Подземная крипта. Декабрь 1610 года.

Холод здесь был иным. Не сырым тюремным холодом, а могильным, вечным холодом камней, помнивших времена императоров и гладиаторских игр. Он исходил от стен, от саркофагов, стоявших в нишах, от самого воздуха, неподвижного и тяжелого. Синее пламя факелов, установленных в железных кольцах по стенам, бросало пляшущие, искаженные тени на сводчатый потолок и на тринадцать фигур в черных мантиях. На груди каждой мантии был вышит Глаз Ориона – золотом по черному бархату. Они двигались медленным, ритмичным хороводом вокруг массивного каменного трона, высеченного из темного базальта. На троне восседал Баэль. Его лицо скрывала дымка, струившаяся от кристалла, который он сжимал в руке – того самого, что когда-то светился в подвалах Сиены. Гулкое, монотонное пение заполняло крипту:

— Per stellae Oriens ad astra! Per stellae Oriens ad astra! Через звезду Ориона – к звездам!

В глубокой нише за спиной мраморной статуи императора Адриана, притаившись в кромешной тьме, стоял Фра Джакомо. Пот струился по его лицу, несмотря на холод. Дрожащей рукой, едва видя в тусклом синем свете, он лихорадочно писал в маленький кожаный дневник остро заточенным кусочком угля:

«Человек на троне – не человек! Когда пламя факела коснулось края его мантии, тень на стене позади него не шевельнулась! Она оставалась абсолютно неподвижной, как будто вырезанной из черного камня! Он говорил голосом... Господи, прости меня... голосом, от которого кровь стынет в жилах, а разум цепенеет. «Через врата Ориона, — сказал он, — придут Владьяки Времени. Они дадут нам ключи от вечности. Откроют врата познания, перед которыми померкнут все земные науки. Готовьте пути... Готовьте души...»

Внезапно кристалл в руках Баэля вспыхнул ослепительно-синим светом. Лучи его не рассеивались, а сплелись в воздухе над каменным полом, образовав трехмерную, мерцающую карту Пояса Ориона. Звезды сияли, туманности клубились. Один из масонов, молодой граф с бледным, исступленным лицом, рухнул на колени, протягивая руки к призрачному видению.

— Вижу! — закричал он, голос сорвался в истерике. — Вижу города! Башни из хрусталя и света! Парящие в пустоте! Дороги из звездной пыли! Это будущее! Наше будущее!

Баэль медленно поднял свободную руку, и видение погасло. В крипте воцарилась гнетущая тишина, нарушаемая лишь тяжелым дыханием присутствующих.
— Это будущее, граф, — произнес Баэль, его голос вновь обрел свою гипнотическую силу. — Будущее, где Святая Мать Церковь будет править не только душами, но и самим потоком времени. Где вера и знание станут единым мечом в руках избранных. Но цена... — он сделал театральную паузу, оглядывая замерших масонов, — цена за этот ключ – безоговорочная верность. Верность Тьме, что светлее любого солнца. Верность истинному источнику силы.

Фра Джакомо, потрясенный увиденным и услышанным, невольно дрогнул. Камень под его ногой, подточенный влагой, сорвался и с глухим стуком покатился по полу крипты. Звук гулко отозвался под сводами. Все головы резко повернулись в сторону ниши. Орсини, стоявший ближе всех, вскинул руку, его лицо исказила ярость и страх.

— Шпион! Инквизиторская крыса!

Ренье двинулся первым. Быстрее мысли, быстрее крика. Тень метнулась через зал. Взмах алебарды – короткий, смертоносный, беззвучный в гуле внезапно поднявшегося хаоса. Фра Джакомо рухнул на каменные плиты, не успев вскрикнуть, горло перерезано одним точным движением. Темная лужа быстро растекалась вокруг его головы. Берсерк наклонился, выдернул из мертвой руки окровавленный дневник и протянул его Баэлю, стоявшему неподвижно на троне.

Зачем? — промелькнула мысль Ренье, тупая и тяжелая. Зачем спасать этот бред, этот детский шабаш? Пусть инквизиция придет. Пусть сожгут их всех вместе с их звездными бреднями. Это было бы... справедливо. Или просто концом одной глупости.

Баэль взял дневник, не глядя на кровь. Его пальцы коснулись страниц. Бумага вспыхнула холодным синим пламенем и за несколько секунд обратилась в горстку пепла, упавшую на пол.
— Сентиментальность, Ренье? — спросил он, и в его голосе слышалась легкая насмешка. — Или усталость? Правда – привилегия избранных. Слишком тяжелая ноша для черни. Эти же... — он кивнул на масонов, замерших в ужасе перед трупом монаха, — всего лишь молотки. Инструменты. Их используют, пока они остры, и выбрасывают, когда лезвие затупится. Не более того.

Наследие Ориона: Ньютон и Тень

Кембридж, кабинет Тринити-колледжа. Поздний вечер, 1689 год.

Тишина здесь была особой. Она пахла старыми кожаными переплетами фолиантов, пылью веков, осевшей на свитках и глобусах, и едва уловимым, горьковатым запахом пороха от недавних алхимических опытов. Сэр Исаак Ньютон, его парик слегка сдвинут набок, склонился над черновиком своего монументального труда «Хронология древних царств». В нижнем углу титульного листа, почти незаметно, стояла маленькая, но четкая печать – все тот же Глаз Ориона. Его перо скрипело по бумаге, записывая расчеты длительностей правления мифических царей.

Тишину нарушил сдержанный, но отчетливый стук в тяжелую дубовую дверь. Не дожидаясь ответа, дверь бесшумно приоткрылась. На пороге стояла фигура, закутанная в длинный, темный, пыльный плащ с капюшоном, наглухо закрывающим лицо.

— Мессир Баэль поручил напомнить, сэр Исаак, — раздался голос из-под капюшона, низкий и лишенный интонаций. — Истинное знание, подлинное понимание мироздания, лежит не в разрозненных науках. Оно – в единстве. В триединстве Алхимии, Астрономии и Власти. Ваши «Математические начала натуральной философии»... они блестящи. Но они – лишь бледная тень, отблеск той истины, что скрыта за вратами.

Ньютон резко вскинул голову. Его лицо, обычно сосредоточенное и спокойное, побледнело. Он встал, отодвинув тяжелый стул.
— Кто вы? — спросил он, и голос его звучал резко, с неприкрытым напряжением. — Как вы проникли сюда? Назовите себя!

Фигура у двери медленным жестом сбросила капюшон. В тусклом свете масляной лампы открылось лицо, изборожденное шрамами, с мертвенно-бледной кожей. Один глаз был скрыт темной повязкой, другой – холодный, пронзительный – смотрел прямо на Ньютона. На шее, над воротником грубой рубахи, был отчетливо виден старый, келоидный шрам – точная копия Глаза Ориона.
— Ренье, — просто представился берсерк. — Посланник того, кто нашептал вам идею о яблоке, падающем в саду Вулсторпа. Кто направил вашу мысль к законам движения планет. — Он сделал шаг вперед. — Помните медное зеркало? То, что передал вам ученик Бруно? Отражение в нем... под углом двадцати трех с половиной градусов... это не просто свет. Это ключ. Ключ к вратам Ориона. Храните его. Не теряйте. И не пытайтесь понять то, что не дано понять смертному разуму. Просто... храните.

Прежде чем Ньютон смог что-то ответить или позвать стражу, фигура Ренье отступила в темный коридор и растворилась в нем, как призрак. Дверь бесшумно прикрылась.

Ньютон стоял неподвижно несколько мгновений, потом резко двинулся к массивному дубовому шкафу. Дрожащими руками он отодвинул папки с рукописями, нащупал потайную пружину. Скрытый ящик бесшумно выдвинулся. В нем, на бархатной подушечке, лежало медное зеркало. Ньютон взял его, поднес к лампе. Повернул под указанным углом... Лучи света, отраженные от полированной поверхности, вдруг сложились не в хаотичные блики, а в четкую, мерцающую проекцию звездной карты. В центре сияли три звезды Пояса Ориона. Рядом с ними, тонкими, словно выгравированными лучами, стояли координаты: «5h 35m -5° 23'». И ниже, четкими латинскими буквами: «BAEL – IANUAE» (Баэль – Врата).

Ньютон ахнул, выпустив зеркало. Оно упало на бархат, не разбившись. Ученый схватился за край стола, чтобы не упасть, его лицо было искажено смесью восторга, ужаса и непостижимого откровения.

Почтальон, — думал Ренье, шагая по темным, безлюдным мостовым Кембриджа. Холодный ночной ветер трепал его плащ. Всего лишь почтальон. Разношу послания между одержимыми гениями и тем, кто называет себя богом или его посланником. Как верный пес, приносящий хозяину дичь, которой никогда не отведает сам. Несу слова, смысла которых не понимаю. Координаты, ведущие в никуда. Или в ад. Разницы уже не вижу.

Сикстинская Капелла: Шрам на Лике Бога 

Рим. Высокие леса под сводом Сикстинской Капеллы. Июнь 1963 года.

Воздух здесь был другим. Он пах старинными красками, резким химическим растворителем, пылью веков и тем особым, почти священным трепетом, что возникает под сенью величайших творений рук человеческих. Реставратор Лука Бранди, в белом халате, с кистью в руке, осторожно снимал тончайший слой поздней штукатурки под фреской Микеланджело «Страшный Суд». Его движения были точными, выверенными. И вдруг кисть дрогнула, выпала из пальцев, с глухим стуком ударившись о деревянный настил лесов.

— Santa Maria... Madre di Dio... — прошептал он, и голос его прервался. Он замер, впиваясь взглядом в открывшийся фрагмент стены. Под слоем, нанесенным много лет назад ревнителями благочестия, скрывалось нечто невероятное. Не Микеланджело. Совсем другое. Ангелы, но не светлые вестники, а могучие, сумрачные фигуры с крыльями цвета грозового неба, держали в руках не трубы, а синие, холодные факелы. Они окружали центральную фигуру – гигантский, всевидящий Глаз Ориона, вписанный в треугольник. И под ним, четкими, латинскими буквами: «HIC EST PORTA DEI» – «ЗДЕСЬ ВРАТА БОЖЬИ».

За спиной Луки раздался скрежет. Неприятный, металлический, как будто старые доспехи терлись друг о друга. Он медленно обернулся, сердце бешено колотилось. На узком помосте лесов, в считанных шагах от него, стояла фигура. Кошмар из музея или плохого сна. Черные, покрытые толстым слоем вековой пыли и строительной грязи доспехи. Массивная алебарда на плече. И лицо... вернее, то, что было видно в прорези шлема: мертвенно-бледная кожа, глубокие морщины, словно вырезанные ножом, и один горящий, нечеловечески холодный глаз, смотрящий прямо на него.

— Закрой это, — прозвучал голос. Глухой, хриплый, как скрип несмазанных колес по камню. — Закрой. Сотри. Сейчас же. Или умрешь там, где стоишь.

Лука отшатнулся, прижавшись спиной к прохладной фреске. Истерический смешок вырвался у него из горла.
— Вы? — выдавил он. — Кто вы? Призрак? Реквизит из фильма ужасов? Идите к черту! Мир должен знать! Должен видеть это! Это... это меняет все!

Ренье не двинулся с места. Он вздохнул. Во вздохе этом была тяжесть столетий, тысячелетий немой службы.
— Мир, — произнес он с той же ледяной усталостью, — не готов. Он сломается. Сломается, как сломался монах в замке Святого Ангела. Как сломался Гай Фокс на дыбе. Как ломаются все, кто подходит слишком близко к этой... правде. Закрой стену. Закрась это. Забудь. И живи.

Но Лука, подстегнутый страхом и внезапным приливом фанатичной решимости, рванулся вдоль лесов к лестнице, ведущей вниз. К телефону. К миру. Ренье не стал его останавливать. Он просто наблюдал, как тот спускается, спотыкаясь, как бежит через пустую капеллу. Через час у входа в Ватиканские музеи остановился невзрачный черный «Фиат». Луку Бранди, еще в рабочем халате, вежливо, но твердо попросили пройти внутрь. Машина бесшумно тронулась.

Баэль появился рядом с Ренье на лесах так же внезапно, как всегда. Он смотрел на открытый фрагмент фрески, на синих ангелов и всевидящий Глаз, его лицо было бесстрастным.
— Глупцы, — произнес он без эмоций. — Они ищут Бога в красках, в линиях, в символах, нарисованных на стене. Ищут откровение в искусстве. Они не понимают, что истина – в координатах. В математике пространства и времени. В холодных цифрах, указывающих на врата. Это... всего лишь указатель. Слишком явный. Слишком опасный. Сотри это, Ренье. Навсегда. Пусть здесь останется только «Страшный Суд» Микеланджело. И больше ничего.

Ночью, когда капелла была пуста и заперта, тень скользнула по лесам. Вонь едкой кислоты заполнила священное пространство, смешавшись с запахом краски и старины. Шипя, химикат пожирал древнюю штукатурку, синюю краску, золото букв. От ангелов, от Глаза, от надписи «HIC EST PORTA DEI» осталось лишь большое, грубое, черное пятно. Как уродливый шрам на лике истории. Как клякса на странице вечности.

Ренье стоял у ведра с остатками кислоты, глядя на свою работу. Его рука сжимала древко алебарды – единственную твердую, реальную вещь в этом мире иллюзий и вечного обмана. Вопрос, не требующий ответа, тяжело повис в тишине капеллы: *Сколько правд я похоронил под слоем штукатурки, в пламени костров, в темнице забвения? Сколько «еретиков», пророков и просто любопытных отправил на плаху или в небытие? Все ради службы лжи. Лжи, которая старше всех истин, вместе взятых. Лжи, что зовется Баэль.

Фрагмент из Дневника Ренье   

Rome, Novembre 1610.

Encore un secret enterr; sous les pierres du Ch;teau Saint-Ange. Le moine g;t l;-bas, son sang se m;le ; l’eau de pluie. Ses yeux grands ouverts regardent les ;toiles qu’il ne verra plus. Ses derniers mots : « Mon Dieu, pourquoi les as-tu abandonn; ? » Ironie. Son Dieu n’;tait pas l;. Le mien, oui. Il se tenait pr;s du tr;ne, son cristal bleu ; la main, distribuant des r;ves de domination ;ternelle ; ces pantins en robe noire. 

Parfois je me demande : qui suis-je dans cette farce ? Le gardien des secrets ? Le fossoyeur de la v;rit; ? Non. Juste un chien qui nettoie les d;g;ts de son ma;tre. Un chien qui sait o; sont enterr;s les os, mais qui n’a plus faim. 
 
Londres, Prague, Cambridge... Les villes changent. Les idiots utiles aussi. Hier c’;tait un moine, aujourd’hui un savant, demain un restaurateur na;f. Tous croient servir la lumi;re. Tous meurent pour l’ombre. Ba;l leur murmure des promesses d’;ternit;, et ils marchent, yeux ferm;s, vers le pr;cipice. Moi, je les pousse. Parce que la Cha;ne le veut. La Cha;ne faite de cristaux et de folie. 
 
 Je regarde mes mains. Combien de vies ont-elles pris ? Cent ? Mille ? Je ne compte plus. Chaque vie est une tache. Ensemble, elles forment une constellation — la constellation de l’Esclave. Orion rit l;-haut. Il sait que je ne l;verai jamais les yeux vers lui sans permission. 

 La pluie lave le sang sur les pav;s. Mais pas dans ma m;moire. Rien ne lave cela. Sauf peut-;tre la mort. Mais m;me la mort a peur de Ba;l. 
 
Demain, il m’enverra vers un autre « illumin; ». Je lui dirai ce qu’il veut entendre. Je tuerai si n;cessaire. Et la nuit, je r;verai de silence. Non pas l’absence de bruit. L’absence de Sa voix dans ma t;te. 
 
Le r;ve est doux. L’;veil est une plaie qui ne gu;rit pas. 

Bonne nuit, fr;re moine. Dors bien dans la terre froide. Tu es libre. Moi, je dois encore attendre. Attendre que les cristaux de Ba;l s’;teignent. Ou que les miens se brisent. 

(Перевод): 
Рим, Ноябрь 1610. 
 Ещё одна тайна, погребённая под камнями Замка Святого Ангела. Монах лежит внизу, его кровь смешивается с дождевой водой. Его широко открытые глаза смотрят на звёзды, которые он больше не увидит. Его последние слова: «Боже мой, почему Ты их оставил?» Ирония. Его Бога не было. Мой — был. Он стоял у трона, с синим кристаллом в руке, раздавая этим куклам в чёрных мантиях грёзы о вечном господстве. 
 
 Иногда я спрашиваю себя: кто я в этом фарсе? Страж секретов? Могильщик правды? Нет. Просто пёс, убирающий беспорядки хозяина. Пёс, который знает, где зарыты кости, но у которого больше нет голода. 

Лондон, Прага, Кембридж... Города меняются. Полезные идиоты тоже. Вчера — монах, сегодня — учёный, завтра — наивный реставратор. Все верят, что служат свету. Все умирают ради тени. Баэль шепчет им обещания вечности, и они идут с закрытыми глазами к пропасти. Я их подталкиваю. Потому что так хочет Цепь. Цепь из кристаллов и безумия. 


Я смотрю на свои руки. Сколько жизней они забрали? Сто? Тысячу? Я больше не считаю. Каждая жизнь — пятно. Вместе они образуют созвездие — созвездие Раба. Орион смеётся там, наверху. Он знает, что я никогда не подниму на него глаз без разрешения. 
 
Дождь смывает кровь с мостовой. Но не из моей памяти. Ничто не смоет её. Разве что смерть. Но даже смерть боится Баэля. 

Завтра он пошлёт меня к очередному «просветлённому». Я скажу ему то, что он хочет услышать. Убью, если понадобится. А ночью мне будет сниться тишина. Не отсутствие шума. Отсутствие Его голоса в моей голове. 

Сон сладок. Пробуждение — рана, что не заживает. 

Спи спокойно, брат-монах. Спи в холодной земле. Ты свободен. Мне же ещё ждать. Ждать, когда кристаллы Баэля погаснут. Или когда мои — разобьются.