Глава 5

Глава 5: Северный Крест и Камень Ориона 

Архангельск. Март 1700 года.
 
Ледяное дыхание Белого моря обдирало кожу, как тупой скребок по обмороженному мясу. Город представлял собой клокочущий котел человеческого существования — вонь соленой гнили трески смешивалась с едким дымом дегтярных бочек и перегаром дешевой водки, выдыхаемой мужиками, гнущими спины под тюками пеньки. На скрипучих причалах, где голландские флейты постанывали от тяжести груза, стояли два острова спокойствия в этом людском море. 

Барон фон Берг возвышался над толпой, его сутулая фигура напоминала старую мачту, искривленную годами штормов. Камзол, некогда дорогой бархат, выцвел до серости под солнцем чужих портов. Широкополая шляпа отбрасывала тень на лицо, скрывая все, кроме тонких губ, сложенных в вечную усмешку. Рядом, неподвижный как глыба ледникового гранита, стоял Ренье. Его фигура была закутана в волчью шкуру, капюшон натянут так, что виден был лишь один глаз — бледный, безжизненный, как лунный свет на замерзшей луже. Он не смотрел на суета доков. Его взгляд проникал сквозь людей, видя дрожь в руках грузчика, скатившего бочку со скользких сходен, жадный блеск в глазах купца, отсчитывающего монеты, пьяную удаль солдат гарнизона, толкавшихся у входа в кабак «Морской Волк», где пахло кислым пивом и человеческой безнадегой. 

— Здесь пахнет будущим, Ренье. Голос Баэля под маской барона был тише шелеста парусов, но резал ветер точь-в-точь как тот тупой нож у пояса матроса. Пахнет страхом и амбицией. Страх — дешевое топливо. Амбиция — искра. А вон тот юный царь... Он кивком указал на невзрачный домик губернатора, где мелькала высокая фигура в простом кафтане. Он — котел, готовый взорваться. Нам нужно лишь подбросить угля. Правильного угля. 

Ренье молчал. Его мысли текли медленно, вязко, как смола из сосны под жарким солнцем Италии, которую он не видел два столетия. Опять. Новые имена. Новые лица. Новые костюмы. Тот же голос под маской. Тот же холодный камень в кармане хозяина. Та же пустота в груди, где когда-то билось что-то человеческое. Россия... Холодная. Огромная. Дикая. Как и он. И как я. Идеальное кладбище для новой лжи. Для нового камня. 

Губернаторский дом. Вечер.
Душная комната была пропитана запахом воска, старого дерева и пота. Петр, молодой, неистовый, с глазами, горевшими лихорадочным огнем, похожим на пламя в кузнечном горне, разглядывал разложенные на дубовом столе чертежи Нарвы и Нотебурга. Его пальцы, грубые, с обломанными ногтями и следами ожогов, водили по линиям бастионов, словно он ощупывал тело живого врага. 

— Ваше Величество, шведы спят в каменных колыбелях. Голос Баэля-фон Берга был медом, налитым на лезвие. Плавно. Убедительно. Их стены крепки, как броня. Но фундамент... фундамент, Государь, гнилой. Как у старого дуба, подточенного червями. Здесь... Его тонкий палец, слишком белый для мужских рук, ткнул в схему Нарвы. И здесь... слабые точки. Ударьте быстро, решительно — и ключи к Балтике ваши. Крепости ваши. 

Петр вскочил, зашагал по комнате. Как медведь в тесной клетке. Его тень прыгала по стенам от дрожащего пламени сальных свечей. 
— Крепости! Крепости! Мне нужны корабли, барон! Море! Окно! Окно в Европу! Без кораблей я — царь болот и медведей! 

— Корабли будут. Улыбка Баэля не дошла до глаз, скрытых тенью шляпы. Но сначала нужен ключ. Ключ к морю. Нарва. Возьмите Нарву — и путь открыт. А потом... Он сделал паузу, драматическую, как актер на сцене. Потом вы построите город. Ваш город. У самого моря. На костях и болоте. Вечный город. 

— На костях? Петр остановился как вкопанный. Его взгляд, только что пылавший энтузиазмом, стал жестким, подозрительным. Взгляд человека, слишком хорошо знающего цену предательству. 

— Всё великое стоит крови, Царь. Баэль не моргнул. Рим встал на крови братьев. Византия — на крови варваров и еретиков. Ваш град станет третьим столпом. Северным Римом. Градом Петра. Петрополем. 

Ренье, стоявший у двери, невидимый в своем углу, почувствовал знакомого ледяного червя, проползшего по спине. Он снова льет свой яд. Город на костях... и на камне. Его камне. Вечный город? Вечная тюрьма для душ, которые он туда замурует. Как всегда. В памяти всплыли безумные глаза сиенцев, камень в черепе папы Евгения. Вечность по Баэлю всегда пахла тленом. 

Ночь на Заячьем острове. Май 1703 года.
 
Сырость пробирала до костей, цеплялась к коже липкой пеленой. Грязь под сапогами чавкала с отвратительным, похотливым звуком. Туман с Невы стлался по земле белесой саваном, скрывая фигуры Петра, Меншикова, горстки преображенцев и двух «иностранцев». Посреди голой, гиблой отмези, освещаемой тусклыми фонарями, Баэль-фон Берг держал в руках шкатулку. Не простую. Из черного дерева, инкрустированную серебряными знаками, похожими на сплетенных змей. Он открыл ее со щелчком, звук которого был громче плеска темной воды. 

Внутри, на черном бархате, лежал Кристалл Ориона. Неровный, темный, как застывшая вулканическая кровь. Но из его глубины струился холодный, мертвенный синий свет. Он не освещал, он пожирал окружающий мрак, делая его еще гуще, еще враждебнее. 

— Закладываем первый камень, Государь. Шепот Баэля резал тишину острее крика чайки. Но не просто камень. Мы закладываем сердце города. Его душу. Его страж. Он будет светить сквозь века. Защищать. Направлять. Давать силу. 

Петр, завороженный, шагнул ближе. Его лицо в синеватом свете казалось мертвенно-бледным, глаза — огромными, полными почти религиозного трепета. 
— Как? Выдохнул он. Как камень даст силу? 

— Он связан, Царь. Баэль приблизил шкатулку к лицу Петра, и синий свет заплясал в его глазах. Связан со звездами. С силой древнее Рима. Древнее самих пирамид. Он даст твоему граду мощь Византии и славу Атлантиды. 

— Атлантида пала! Резко, как выстрел, прозвучал голос Меншикова. Его рука инстинктивно легла на рукоять шпаги. Глаза, узкие и умные, с подозрением впились в Баэля. Пала в пучину! 

— Пала, князь. Холодно, без тени эмоций, парировал Баэль. Пала именно потому, что потеряла свой камень. Лишилась его защиты. Его... связи. Его глаза в темноте вспыхнули на мгновение тем же ледяным синим светом, что и кристалл. Меншиков невольно отшатнулся, лицо исказилось первобытным страхом. Ваш камень не потеряется. Мы замуруем его здесь. В основание первого бастиона. Навечно. Он станет краеугольным камнем вашей империи. 

Ренье стоял в стороне, слившись с сырой тенью корявой сосны. Он видел, как солдаты, шлепая по грязи, копали неглубокую яму там, где должен был подняться бастион Петропавловской крепости. Видел, как Петр, дрожа от волнения, холода или неведомого страха, сам взял тяжелую шкатулку из рук Баэля. Видел, как царь опустил ее в глинистую, мокрую яму — как в могилу. Видел, как Баэль склонился над ямой и прошептал слова на языке, похожем на скрежет камней под прессом времени. Кристалл внутри шкатулки вспыхнул ослепительно-синим, осветив на мгновение лица: Петра — с гримасой экстаза и ужаса, застывшей на лице, как маска; Меншикова — с плохо скрываемой ненавистью и леденящим страхом; Баэля — с абсолютным, каменным спокойствием сфинкса. 

— Господи, благослови начало сего града святого Петра! Прокричал Петр хрипло, бросая первую горсть мокрой земли в яму. Земля шлепнулась о дерево с глухим, окончательным звуком. 

— Благословит не Господь твой, а Орион. Едва слышно, как змеиное шипенье, прошептал Баэль. Его слова утонули в плеске темной Невы и грубых командах офицеров, но Ренье поймал их своими острыми, как бритва, слухом. Вечный хозяин. Вечный камень. Вечная ложь, замурованная в землю. Сколько еще таких могил для душ? Холод внутри него стал глубже, проник в кости. 

Таверна «Пьяный штурвал». Санкт-Петербург. Октябрь 1713 года.
 
Вонь стояла стеной. Вонь дешевого табака, прокисшего кваса, лукового похлебки и немытого человеческого тела, приправленная кислым запахом страха перед царскими налогами и шведскими ядрами. В низком, прокопченном помещении, за столом, заляпанным жиром и пивными кругами, сидели двое. Петр, постаревший на двадцать лет за десять, с глубокими морщинами у глаз, как трещины на высохшей глине, но с тем же неугомонным огнем в глубине зрачков. И Баэль. Теперь он был «доктором ван дер Люком», почтенным, но загадочным торговцем из Амстердама, поставщиком редких книг и еще более редких сведений. Ренье сидел за соседним столиком, спиной к ним, лицом к двери — вечный страж, вечный наблюдатель. На его могучем плече, храпя, дремал пьяный матрос; Ренье не шевелился, как скала, его единственный глаз блуждал по закопченным стенам, видевшим больше пьяных драк, чем молитв. 

— Ваш Утрехт... фарс, доктор! Жалкий фарс! Петр хлебнул водки из граненого стакана, стукнул им о липкий стол. Делите мир, как бабы на базаре селедку! Испания тому, Франция этому... Савойя, Пруссия... А Россия? Россия снова за дверью! Снова смотрят на нас, как на медведей в берлоге! 

— Двери, Ваше Величество, открываются ключами. Баэль отодвинул свою нетронутую кружку с мутным пивом. Его пальцы, длинные и бледные, вывели на запотевшем столе странный знак — три звезды, заключенные в кольцо. Знак исчез, стекая каплями конденсата. Ваш ключ — здесь. Петербург. Он не просто окно. Он — врата. 

— Врата? В Европу? Я их уже прорубил, доктор! Мечом и топором! Нарва, Полтава... Петр ткнул пальцем в собственную грудь, где под кафтаном скрывались шрамы. Моя кровь! Мои кости легли в эту землю! 

— Не только в Европу, Государь. Баэль понизил голос до интимного, опасного шепота, который заставил Петра наклониться вперед. Ренье напряг слух, отфильтровывая храп матроса, гомон пьяниц, скрип дверей. Через триста пятьдесят лет... здесь откроется путь. Иной путь. Путь к звездам. К истинной силе. Силе, что двигает мирами. Силе Ориона. Он достал из-под плаща не пергамент, а тонкий свиток, защищенный воском с тем же знаком трех звезд. Развернул его. Координаты. Храните их как зеницу ока. Передайте преемнику. Преемнику преемника. Здесь — судьба. 

Петр развернул свиток. Его глаза, привыкшие к чертежам кораблей и крепостей, скользили по незнакомым линиям, странным созвездиям, сходящимся в точке над холодными водами Финского залива. 

— Бредни! Засмеялся Петр, но смех был нервным, надтреснутым. В нем слышалось сомнение. Я царь земли, доктор! Царь лесов, рек, пашен! А не поп звездный! Ваш Рим сгниет в своих позолоченных церемониях, а мой город... моя новая Византия... она переживет века! Станет вечной! 

— Византия пала. Голос Баэля стал ледяным, как невский ветер. Рим падет. Звезды же... звезды вечны. Ваш город — мост, Царь. Мост для тех, кто придет потом. Ватикан... Он сделал презрительный жест рукой. Лишь первый камешек на этой дороге. Баэль встал. Его тень, удлиненная коптящей масляной лампой, легла на Петра, как крыло гигантской птицы. Не теряйте свиток. И помните о камне. Он спит. Спит глубоко. Но его сон... не вечен. Когда он проснется — будьте готовы. 

Петр смотрел ему вслед, сжимая свиток в кулаке так, что костяшки побелели. На его изможденном, продутом всеми ветрами лице боролись гордость, гнев и щемящий, животный страх перед чем-то непостижимо древним и холодным, что стояло за этим странным доктором. Ренье, поднявшись, бросил на свой столик медный пятак. Его мысль была кристально ясной в этом чаду. Мост... или ловушка? Для кого? Для этих пьяных мужиков? Для их детей? Или для чего-то, что придет по этим "вратам" из синей тьмы? Хозяин не строит города... он готовит алтарь. Очередной алтарь для своей вечной, ненасытной жажды. Он вышел в холодную ночь, оставив матроса похрапывать на пустом стуле. За ним, как тень, вышел Баэль, его черный плащ растворился в мгле. 

Зимний дворец. Январь 1725 года.
 
Коридоры пахли болезнью, лекарствами, тщетными надеждами и смертью. Шепот придворных был похож на шорох крыс под полом. Царь умирал. Воздух в его покоях был густым, пропитанным запахом гниющей плоти, камфары и ладана, который не мог заглушить смрад. В душной комнате, среди плачущих женщин, растерянных врачей и льстивых царедворцев, появился Баэль. Никто не остановил «старого друга царя», почтенного доктора ван дер Люка. Он склонился над ложем. Петр, изможденный, с лицом землистого цвета, открыл мутные глаза. Узнал. В них мелькнула искра былой ярости. 

— Город... стоит... Прошептал он, каждый звук давался мукой. Кровь выступила на потрескавшихся губах. Окно... прорублено... Вижу... Европу... 

Баэль наклонился еще ниже. Его губы почти коснулись уха умирающего. Голос был тихим, как струйка ледяной воды, затекающей в душу. 
— Оно станет вратами, Петр. Скоро. Кристалл под бастионом... он проснется. Готов ли ты? Готов ли стать мостом? Мостом между звездами... и тем, что ждет по ту сторону? Мостом для того, что придет? 

Петр попытался что-то сказать. Его глаза расширились от внезапного, немого ужаса. Он попытался поднять руку, сжать кулак, как в былые времена — кулак, ломавший подковы и судьбы. Но лишь хриплый, клокочущий звук вырвался из его горла. Через мгновение его не стало. Баэль выпрямился. Его лицо было бесстрастно, как маска. Он положил на еще теплую грудь покойного тонкое письмо, запечатанное черным воском с тем же знаком трех звезд. Адрес: Его Святейшеству Папе Римскому. Текст внутри был краток: «Город построен. Камень заложен. Кристалл проснется. А вы, Ваше Святейшество, готовы ли стать мостом между звёздами и пеклом?» 

Ренье ждал на улице, во вздыбленной метели. Снег бил в лицо, как мелкая картечь, слепил единственный глаз. Когда Баэль вышел из дворца, в его руках поблескивал маленький золотой медальон — тот самый, что когда-то принадлежал матери Петра, Наталье Нарышкиной. На нем был выгравирован вензель и латинские слова: «Oriens Borealis» — «Северное Сияние». 

— Душа? Хрипло, сквозь вой ветра, спросил Ренье. Он впервые за долгие, долгие годы обратился первым. Голос его был похож на скрип ржавых ворот заброшенной крепости. 

Баэль остановился, удивленный. Он медленно повернулся, метель кружила вокруг него, не касаясь плаща. Его глаза в серых сумерках были непостижимо глубокими, черными безднами, в которых гас свет. 
— Душа? Нет, Ренье. Долг. Долг по договору, подписанному звездной кровью задолго до его рождения. Орион всегда взыскивает свое. Всегда. Он сунул холодный медальон в карман сюртука. Пора. Европа снова созрела для хаоса. Новые игры. Новые... батарейки. А здесь... Он кивнул в сторону темного силуэта Петропавловского шпиля, едва видного в белой мгле. Камень спит. До своего часа. Он разбудит себя сам. Когда придет время. 

Они растворились в белой мгле, оставив за спиной дворец, где плакали по мертвому царю, и город, уже начавший жить своей собственной, тяжелой жизнью на болоте и костях, под неусыпным оком спящего камня. 

Ленинград. Глубокая шахта метростроя. 1975 год.
 
Грохот был адским. Грохот отбойных молотков, грохот вагонеток, грохот обрушивающейся породы. Сотрясения пронизывали сырую, пахнущую плесенью, соляркой и потом землю. Свет тусклых прожекторов пробивался сквозь клубы пыли, освещая лица рабочих, закопченные, усталые, равнодушные. Внезапно лом проходчика Василия глухо стукнул обо что-то твердое, не подающееся. 

— Братцы! Глянь! Гроб какой-то! 

В свете фонарей проступили очертания грубо отесанного каменного ящика. На его крышке был высечен четкий, странный знак: три звезды в кольце. Знак казался древнее самой породы. Ящик вскрыли с трудом, ломами и молотками. Внутри, в истлевшем, когда-то дорогом камзоле петровской эпохи, лежал скелет. Позу говорила о мучительной агонии: кости руки были неестественно вывернуты, сломаны в нескольких местах — словно человек, заживо погребенный, отчаянно пытался что-то вырыть, выцарапать путь наружу сквозь камень и землю. В костяных пальцах, сведенных предсмертной судорогой, была зажата крошечная, истлевшая бумажка. Василий осторожно развернул ее. Буквы, выведенные когда-то дрожащей рукой, еще читались в пыльном свете фар: 

>Он пытался выкопать Кристалл. Сказал, что сила должна быть свободной. Баэль нашел его. Сказал: «Смерть — лишь начало пути». Пути в синюю тьму. Помяни меня, Господи... имя мое... 
 (Далее текст был разорван, имя утрачено). 

Через месяц, в тихой обсерватории «Пулково», сейсмологи зафиксировали серию странных, ритмичных импульсов. Они шли не из привычных недр земли, а с глубины под самым дном Невы, точно под Заячьим островом. Импульсы были слабыми, но неуклонными, точными как метроном. Как биение огромного, спящего сердца. Как отсчет часов до пробуждения. 

 Фрагмент из Дневника Ренье 

Neva Gel;e. Hiver 1725.

> Il est mort. Le G;ant. Le Tsar qui voulait tordre le cou ; la Russie pour la faire regarder vers l'ouest. Maintenant, il regarde le plafond. Vide. Comme ses fen;tres sur l'Europe. Une farce. Le vent hurle dehors, se faufilant dans les fissures du palais comme un voleur. Il apporte l'odeur de la Neva gel;e et de la fum;e des taudis o; grelottent ceux qui ont b;ti son r;ve de pierre. 

> Le Docteur a pris le m;daillon. "Dette", qu'il a dit. Toujours la dette. Comme si les hommes naissaient cribl;s de dettes envers des ombres stellaires. Quelle banque macabre fait ces pr;ts ? Qui tient les livres de comptes dans ce n;ant ? Des chiffres trac;s avec du sang s;ch; sur du parchemin de peau humaine ? 
 
> Cette ville... Pierre l'a b;tie sur des os et des fi;vres. Des milliers de moujiks gel;s dans les marais, les poumons br;l;s par l'eau-de-vie de mauvaise qualit; et l'espoir plus amer encore. Pour quoi ? Pour une "Fen;tre". Une fen;tre derri;re laquelle r;de le Docteur. Et sa Pierre. Toujours sa Pierre maudite, enfouie sous la forteresse, qui luit comme un ;il aveugle dans le noir. Une sentinelle de cauchemar veillant sur un tr;sor de mort. 
 
> Il parle de "Portes". Des portes qui s'ouvriront dans trois si;cles et demi. Vers quoi ? Vers plus de froid ? Plus d'ombres ? Vers les "Architectes" de son enfer galactique ? Des cr;atures de vide et de lumi;re froide qui regardent notre fourmili;re avec la m;me indiff;rence que nous regardons un tas de charbon ? 
 
> Pierre croyait construire une nouvelle Byzance. Une Rome du Nord. Il ne faisait que creuser sa propre fosse. Et celle de sa ville. Le Docteur a plant; son drapeau dans la boue de la Neva. Un drapeau invisible. Tiss; de t;n;bres et de promesses vaines. Avec des ;toiles qui saignent ; la place de l'or. 

> Parfois, en regardant le brouillard glac; qui monte du fleuve au petit matin, je crois voir des formes se dessiner. Des silhouettes futures, indistinctes, mena;antes dans leur immobilit;. Celles qui viendront par les "Portes". Elles attendent leur heure. Patientes. Implacables. Comme nous attendons. Comme la Pierre attend son r;veil. Comme j'attends la fin. 

> Le Docteur jubile en silence. Encore une pi;ce pos;e sur son ;chiquier infini. La Russie. Un empire de glace et de sang, de vodka et de d;sespoir, offert en holocauste ; son r;ve de pierre et de vide. Un r;ve plus vieux que nos r;ves, plus froid que nos hivers. 
 
> Moi, je n'attends rien. Sauf l'ordre suivant. Traquer. Tuer. Enterrer. Des os aux os. De la boue ; la boue. Cercle sans fin. Danse macabre sur une musique que seul le Docteur entend. 
 
> Le vent redouble. Il arrache les ardoises des toits du Palais d'Hiver. Pleure-t-il le Tsar ? Ou rit-il de nous tous, pions sur l';chiquier du n;ant ? 

> Bonne nuit, Pierre. Dors dans ton r;ve gel;. Le r;veil sera glacial. Pour tout le monde. Pour cette ville. Pour cette terre. Pour l'homme et son espoir idiot. 

(Перевод):

Замерзшая Нева. Зима 1725. 

> Он умер. Великан. Царь, который хотел свернуть шею России, чтобы заставить ее смотреть на запад. Теперь он смотрит в потолок. Пустой. Как его окна в Европу. Фарс. Ветер воет снаружи, пробираясь в щели дворца, как вор. Он приносит запах замерзшей Невы и дым из лачуг, где дрожат те, кто строил его каменную мечту. 
 
> Доктор взял медальон. "Долг", — сказал он. Вечно долг. Как будто люди рождаются, обремененные долгами перед звездными тенями. Какой жуткий банк дает такие кредиты? Кто ведет бухгалтерские книги в этой пустоте? Цифры, начертанные засохшей кровью на пергаменте из человеческой кожи? 

> Этот город... Петр построил его на костях и лихорадке. Тысячи мужиков, замерзших в болотах, легкие сожженные плохой водкой и надеждой, что горче полыни. Для чего? Для "Окна". Окна, за которым крадется Доктор. И его Камень. Вечно его проклятый Камень, зарытый под крепостью, светящийся как слепой глаз во тьме. Часовой кошмара, стерегущий клад смерти. 

> Он говорит о "Вратах". Вратах, которые откроются через три с половиной века. К чему? К большему холоду? Большим теням? К "Архитекторам" его галактического ада? Существам из пустоты и холодного света, которые смотрят на наш муравейник с таким же безразличием, с каким мы смотрим на кучу угля? 
 
> Петр верил, что строит новую Византию. Северный Рим. Он лишь копал свою собственную могилу. И могилу своего города. Доктор воткнул свой флаг в невскую грязь. Флаг невидимый. Сплетенный из тьмы и пустых обещаний. Со звездами, что кровоточат вместо золота. 

> Иногда, глядя на ледяной туман, поднимающийся с реки на рассвете, я вижу очертания. Будущие силуэты, неясные, угрожающие в своей неподвижности. Те, что придут через "Врата". Они ждут своего часа. Терпеливо. Неумолимо. Как ждем мы. Как ждет Камень своего пробуждения. Как я жду конца. 
 
> Доктор ликует в тишине. Еще одна фигура поставлена на его бесконечной шахматной доске. Россия. Империя льда и крови, водки и отчаяния, принесенная в жертву его мечте о камне и пустоте. Сне старше наших снов, холоднее наших зим. 

> Я же не жду ничего. Кроме следующего приказа. Выследить. Убить. Зарыть. Кости к костям. Грязь к грязи. Круг без конца. Пляска смерти под музыку, которую слышит один Доктор. 
 
> Ветер удваивает силу. Он срывает шифер с крыш Зимнего дворца. Плачет ли он о Царе? Или смеется над всеми нами, пешками на шахматной доске небытия? 

> Спокойной ночи, Петр. Спи в своей замерзшей мечте. Пробуждение будет ледяным. Для всех. Для этого города. Для этой земли. Для человека и его идиотской надежды.