Сказка о жар-птице

Вступление в котором, жар-птица перестает бояться воды

Жила-была на свете жар-птица. Но не та, что в сказках — золотая, сияющая, в клетке у короля, с хвостом, как у кометы, и глазами, в которых отражается счастье всех королевств сразу. Нет. Наша жар-птица была… ну, скажем так — не по каталогу. Она не просто светилась. Она горела. Не от солнца, не от радости, а от обид, от тоски, от воспоминаний о том, как в детстве её звали «горбатой уродкой», и как соседские мальчишки гнались за ней с вилами, будто она — дракон, а не девочка с кривой спиной и слишком большими глазами.

И если она садилась на крышу, то деревня действительно могла сгореть. Не из злобы, заметьте. Просто однажды, когда она вспомнила, как мать шептала на кухне: «Ну зачем нам это убожество?» — мокрая тряпка в её руках вспыхнула так, что соломенная крыша вспыхнула, как спичка. Даже совы, которые обычно не пугаются ничего, кроме котов-невидимок, взвились в небо с криками: «Опять она! Опять эта сожжённая душа!» А дубы в лесу, стоявшие за деревней, только покачивали ветвями и бормотали: «Пришла. Ну наконец-то. Мы ждали. Только не сгори совсем, дитя. Мы ещё не готовы к твоему свету».

Она стала жар-птицей не потому, что хотела. Не потому, что мечтала о магии. Она стала жар-птицей потому, что однажды, будучи горбатой девочкой с глазами, в которых было больше неба, чем у самой тучи, она сбежала с края скалы. Не потому, что умная. А потому, что больно. А больно — это когда тебя никто не берёт за руку. Когда тебя не зовут на праздник, потому что «ты портишь настроение». Когда в школе ты сидишь в углу, а учительница говорит: «Ты хотя бы не мешай», будто ты — не человек, а пятно на стене. Когда тебя бросают в подворотне, как мешок с картошкой, и никто не спрашивает: «А она жива?» А если и спрашивает — то не потому, что заботится, а потому, что боится, что мёртвые не положены по закону.
И тогда она подумала:
— Если есть в мире что-то справедливое — пусть решит. А если нет — пусть я разобьюсь. Хуже уже не будет.

И полетела. Не прыгнула. Не упала. Полетела. Как будто её тело уже знало, что однажды станет крылатым. Как будто её горб — это не уродство, а спрятанный дар. Как будто ветер подхватил её не для того, чтобы разбить, а чтобы показать: «Смотри. Всё, что ты ненавидела — это твоя сила».

Но внизу был не камень. А водопад. Огромный, шумный, как сотня пересудов на базаре, и чистый. Такой чистый, что даже тень не могла в нём отразиться — только свет. Он падал с высоты, как серебряная лента, которую кто-то забыл завязать, и разбивался о камни, превращаясь в пену, в радугу, в музыку. И вода, казалось, сказала:
— А, это ты. Ну наконец-то пришла.
— Мы тебя ждали. Мы ждали тебя с тех пор, как ты родилась не в том месте.
— Ты не человек, ты — ошибка природы. Но ошибка — это когда что-то пошло не так. А ты — когда что-то пошло совсем не так, и именно поэтому — правильно.
— Ты не сломалась. Ты раскрылась. Так что ныряй. Не бойся.
— Здесь тебя не сожгут, не убьют и не прогонят. Здесь тебя примут.

И она нырнула. Не с криком. Не с мольбой. А с тихим: «Хорошо. Пусть будет так». Горб, которого она так стыдилась, раскрылся — как бутон, который слишком долго держали в темноте. Сначала — медленно. Потом — с треском, как лёд весной. Из него расправились крылья. Не аккуратные. Не гладкие. Не как у тех жар-птиц, что в сказках. А настоящие. С перьями, торчащими в разные стороны, как у птенца, который впервые пытается взлететь. С ожогами на кончиках — от прошлой жизни. С пятнами — от слёз, что она не проливала. С дырами — от слов, что вонзались в сердце. Она нырнула в воду девушкой — вынырнула птицей. Сияющей. Пугающей. Живой.

И в тот же миг лес затаил дыхание. Единорог, который как раз объяснял мухомору, почему любовь — это иллюзия, замолчал. Русалка, плетущая венок из водорослей, уронила его в пруд. Домовой, воровавший носки у путника, выглянул из-под пня и сказал:
— Ну, наконец-то. Та самая. С огнём в спине.

Потому что волшебный лес знал. Он знал, что она — не чудовище. Он знал, что она — ключ. Ключ к тому, что магия — это не про красивые перья. Магия — это когда ты выжил. Когда ты не сгорел от боли. Когда ты стал другим — не потому, что хотел, а потому, что выжил.

Она села на ветку. Перья дымились. Лес не загорелся. Наоборот — расцвёл. Сирень зацвела в декабре. Грибы начали светиться. Даже камни потеплели.
— Ну что, — сказал дуб, у которого был голос, как у бывшего актёра, — жар-птица, значит? Ну что ж, садись. У меня есть для тебя гнездо. Не из веток. Из воспоминаний. Из тех, что ты не помнишь, но которые были. Из тех, что тебя ждали.

И она села. И впервые за всю жизнь не почувствовала страха. Только тепло. И лёгкую дрожь — как от первого поцелуя. Как от первого раза, когда кто-то сказал:
— Ты — не ошибка. Ты — чудо. Просто чудо с ожогами.
А внизу, в деревне, люди смотрели на лес и шептали:
— Опять горит. Опять она.
— Убить бы её.

Но никто не пошёл. Потому что в лесу было страшно. А ещё потому, что в лесу что-то изменилось. И каждый, кто проходил мимо, чувствовал:
— Там — не просто лес. Там — дом для тех, кого выбросили. И, может быть… может быть, и мне туда?

Но никто не пошёл. Ещё не время. А она сидела на ветке. Смотрела на закат. И думала:
— Я не хотела быть жар-птицей. Но, наверное… я рада, что стала. Пусть я сожгла всё, что было. Зато я свечусь. А свет — это уже не боль. Это — надежда. И, может быть, даже… счастье.

Глава 1 Лес, где не горят от одиночества

Волшебный лес принял её, как родную. Не с пафосом, не с оркестром, не с ленточками и не с табличкой «Добро пожаловать, о, сияющая!» — нет. Он принял её так, как принимают в семье того, кто слишком долго был в бегах: молча, твёрдо, и с лёгким упрёком в голосе, будто говоря: «Ну наконец-то. Где ты была? Мы же звали. Ты что, не слышала?»

Он не сгорел. Не задымился. Не взвыл от страха, как это делала деревня, стоило ей только взмахнуть крыльями. Напротив — лес вдохнул. Глубоко. Так, как вдыхает старый библиотекарь, когда открывает книгу, которую не видел десять лет. И ветви раздвинулись — не просто так, а с расчётом, с благородством, с солнечным расписанием:
— Ты — сюда.
— Утро — для тебя.
— Полдень — для тебя.
— Закат — особенно для тебя.
— Пусть твои перья греются.
— Пусть свет не пропадает зря.

А дубы-старцы, которые обычно ворчали на всех, кто шуршит под их корнями (даже на листья, если те падали слишком громко), теперь, увидев её, как-то особенно потрескивали корой, как будто откашливаются перед речью.
— Ах, это она, — говорил один, самый древний, с дуплом, в котором, по слухам, когда-то жила сова-поэтесса, а теперь — просто сквозняк и воспоминания. — Ну, садись, садись. Мы тебя прикроем. Ты у нас теперь маяк. Только не светись так сильно — а то опять охотники приползут, как тараканы на крошки.
— Да ладно, — отвечал другой, помоложе, но с характером, как у бывшего казначея. — Пусть приползают. Я их корнями под корой прищемлю. Пусть знают, что в этом лесу не гостят, а живут. А живущие — защищают своих.
— Ты бы ещё листьями в них швырял, — фыркал третий, с повреждённой вершиной от удара молнии. — У меня и так шишки кончаются. А ты тут воевать задумал.
— Да я не шишки, — обижался второй. — Я корой. Тонкой. Как нож.
— Ты бы ещё вязанку себе сплел, — хмыкал первый. — Ладно. Садись, девочка. Ты не просто птица. Ты — наша птица. А у нас тут свои порядки.

В лесу было всё. Не просто «всё», как в тех сказках, где перечисляют для красоты: единороги, феи, гномы — и дальше по списку. Нет. Здесь было всё, как в настоящем мире, где магия — не украшение, а образ жизни. Жизнь, в которой единороги спорят о философии с воронами. Не потому, что им нечем заняться. А потому, что ворон — единственный, кто понимает, зачем вообще нужна вечность. Они сидели на поляне у древнего камня, на котором было вырезано что-то вроде «Здесь был Кто-то, иди туда-то, получишь то-то», и спорили:
— Время — это иллюзия, — говорил единорог, переступая копытом с ноги на ногу, будто боялся провалиться в прошлое. — Оно не движется. Оно просто есть. Как воздух.
— Ага, — отвечала ворона, щёлкая клювом по камню, — и ты, значит, дышишь вечно? Или всё-таки задыхаешься, когда кто-то говорит: «У тебя грива в глаза падает»?
— Это не ко времени, — обижался единорог.
— А это и есть время, — кривлялась ворона. — Пока ты философствуешь, я уже три раза умерла и родилась. У меня это быстро.

Русалки в пруду ворчали на лягушек за шум. Не просто так. А потому, что лягушки пели. Пели вне расписания. А в пруду у русалок было строгое расписание: утром — хор, днём — сольные номера, вечером — тишина, потому что старшая русалка, Амфитея, любила читать детективы и не выносила, когда её отвлекают в самом интересном месте.
— Вы что, не видите, что я на пятой главе?! — кричала она, высовываясь из воды с книгой в руках. — У меня тут убийца ещё не раскрыт, а вы тут квак-квак! Это не музыка, это вандализм!
— А мы думали, вы любите кваканье, — оправдывалась лягушка по имени Квакуша, самая музыкальная из всех. — Вы же сами поёте!
— Я пою искусство, — фыркала Амфитея. — А вы — фон.
— Ну и фон у вас, — бурчала Квакуша, уплывая. — Всё равно как в опере: никто не слушает, а поют.

Домовые воровали башмаки. Не из жадности. Из принципа. Если человек им не нравился — башмак исчезал. Просто так. Будто его и не было. Хозяин бегал, искал, думал, что потерял. А домовой сидел в углу и бурчал:
— Не нравится мне его походка. Слишком тяжёлая. Как будто он хочет быть гостем. А у нас тут не гостиница. У нас тут дом. А в доме живут, а не топают.

Однажды один путник, особенно грубый, потерял оба башмака. Потом — шляпу. Потом — бороду (оказалось, домовой решил, что это чужая шуба). В итоге он ушёл босиком, с криком:
— Я знаю, это вы! Я вернусь с факелом!

На что домовой только пожал плечами и сказал:
— Пусть приходит. У меня уже есть для него тапочки. Из колючек.

А ещё в лесу жила Сирин. Та самая, что поёт так, что люди плачут, а камни трескаются. Но в старости она перестала петь. Говорила, что голос стал слишком правдивым. Что теперь, когда она поёт, люди не плачут — они сразу умирают от честности. Так что она перешла на загадки. Жила в дупле дуба, рядом с гнездом жар-птицы, и каждое утро высовывала голову и говорила что-то вроде:
— Что летит без крыльев, плачет без глаз, и знает всё, но молчит?
— Ветер? — робко спрашивала жар-птица.
— Нет, — качала головой Сирин. — Это ты, когда думаешь, что тебя никто не видит.
Или:
— Что горит, но не греет, сияет, но не светит, и любимо всеми, но никому не нужно?
— Я? — вздыхала жар-птица.
— Почти, — кивала Сирин. — Это надежда. Но ты тоже подойдёшь.

Но при этом, если кто-то приходил к ней с горем — она молча доставала из дупла чайник, заваривала ромашку с мятой, подавала в чашке из гриба-мухомора (не ядовитой стороны) и говорила:
— Пей.
— И всё? — спрашивал гость.
— И всё, — отвечала Сирин. — А что ещё нужно?
— Ну, может, слово мудрое?
— Я уже сказала: пей.
— …
— Вот оно и есть мудрое слово.

Жар-птица смотрела на них и думала:
— Они — магические с рождения. Они — единороги. Они — русалки. Они — Сирин. Они — знают, кто они. А я… я просто девочка, которую бросили. Я не волшебная. Я — выброшенная. Я — ошибка. Я — то, что не вписалось. Я — не сказка. Я — послесловие к сказке. То, что читают, когда уже всё кончилось, и все разошлись по домам.
Но лес не спрашивал, родилась ты чудом или стала им. Он не интересовался, кто тебя бросил, кто тебя обидел, кто сказал, что ты урод. Он просто обнимал. Не руками — ветвями. Не словами — тишиной. Не теплом — принятием. И постепенно она начала верить, что, может, и правда — она не урод. Может, она просто… не туда родилась. Может, её место было здесь с самого начала. Может, её боль — это не конец, а начало. Может, она — не выброшенная. А нашедшаяся.

Однажды ночью она сидела на ветке, смотрела на звёзды и вдруг услышала, как дуб тихо сказал:
— Ты знаешь, почему мы не сгорели?
— Потому что вы сильные? — спросила она.
— Нет, — покачал кроной дуб. — Потому что ты не хочешь жечь. Ты думаешь, что твой огонь — проклятие. А он — защита. Ты не сжигаешь. Ты предупреждаешь. Ты не враг. Ты — страж. И да — ты не родилась здесь. Но ты пришла. А пришедшие — самые сильные. Потому что они выбрали.
Она молчала.
— А если я снова захочу сжечь?
— Тогда сожги, — ответил дуб. — Но сначала спроси себя: ради чего? Если ради боли — не сжигай. Если ради себя — сжигай. А если ради других — тогда ты уже не птица. Ты — огонь, который помнит, как быть человеком.
И в ту ночь она впервые не боялась своего света. Она просто сидела. Светилась. И думала:
— Может, я и не родилась чудом. Но, наверное… я стала им. И этого достаточно.
Продолжение следует.
(Потому что лес ещё не всё сказал. Потому что водопад ещё не рассказал свою тайну. Потому что где-то вдали скрипит седло на золотой лошади… И кто-то, может быть, уже едет. А может, и нет. Но лес знает: важно не то, кто приходит. Важно — кто остаётся.)
 
Глава 2 Как превращаться — и зачем, или Почему вода знает больше, чем ты сама

Однажды она нырнула в водопад снова. 
Не в отчаянии.  Не с криком. 
Не с мыслью: «Пусть всё кончится». 
А просто так.  Из любопытства.  Как будто её тело вдруг вспомнило, что однажды уже менялось, и теперь хотело проверить: «А это было сон? Или я правда могу?»

Она стояла на краю, где вода падала с высоты, как серебряная лента, которую кто-то забыл завязать.  Ветер трепал её перья.  Дуб ворчал: 
— Ну и куда ты? Опять нырять? Ты вчера уже три раза. 
— Хочу понять, — сказала она. — Что я? 
— Птица, — фыркнул дуб. — С огнём в спине и сомнениями в душе. 
— А если я не птица? 
— А если ты — вода? — раздался голос из-под корней. Это был водяной, который жил в пруду и считал, что всё в мире — это просто вода в разных настроениях. — Ты же из меня вышла. Ты — мокрое чудо. 

Она улыбнулась.  И нырнула.
И вынырнула… женщиной. 
Но не той, с горбом и трясущимися руками, которая боялась тени на стене.  Не той, которую бросили в подворотне, как мешок с картошкой.  Не той, что плакала, закрываясь руками, когда мальчишки кричали: «Уродка!»

А высокой.  Золотоволосой.  С глазами, как утро после дождя — чистыми, светлыми, полными света, который не жёг.  С кожей, на которой не было шрамов от слов.  С руками, которые не дрожали.  С улыбкой, которая не пряталась.
Она смотрела на своё отражение в воде — и не узнавала себя.  Не потому, что стала краше.  А потому, что выглядела счастливой.  А счастье — оно не украшает.  Оно меняет. 
— Это кто? — шептала она. — Я?.. 
— Ты, глупышка, — отвечала вода, мягко облизывая её лодыжки. — Просто ты теперь не прячешься. 
— А раньше я пряталась? 
— Ты пряталась *всю жизнь*. 
— От кого? 
— От себя. 
— А теперь? 
— Теперь ты *вспомнила*. 

С тех пор она могла выбирать.  Не просто так.  Не по прихоти.  А как будто у неё появился второй язык, вторая кожа, вторая душа. 
Быть птицей —  значило быть сильной.  Свободной.  Огненной.  Лететь над лесом, чувствуя, как ветер свистит в перьях, как звёзды касаются крыльев, как дубы машут ей ветвями: «Эй, маяк! Не светись слишком — а то опять охотники!» Значило быть своей.  Но и быть опасной.  Потому что огонь — он не только светит.  Он пугает. 
А быть женщиной —  значило быть тихой.  Смеющейся.  Почти счастливой.  Ходить босиком по мху, чувствовать, как земля пахнет дождём и грибами.  Готовить чай на костре, который не вредил ни одной мухе.  Разговаривать с белками, которые приносили ей грецкие орехи и спрашивали: «А ты точно не кот?»  Или с русалкой Амфитеей, которая, увидев её в человеческом облике, сказала: 
— О, так ты не просто птица? А ещё и девушка? Ну, тогда у нас есть важный разговор. 
— О чём? 
— О мужчинах. 
— А… 
— Я так и думала. 
 
Она построила себе хижину.  Не из веток.  Не из глины.  А из даров леса.  Потому что лес, если уж принял, — не просто даёт крышу.  Он даёт семью. 
Белки принесли шерстяные нитки. 
— У лесника было, — сказали они, гордо задрав хвосты. — Он их не заметит. Он всё равно ходит в одной и той же рубашке с прошлого века. 
— А если заметит? 
— А мы ему ещё шляпу украдём. Пусть знает, что бывает, когда не уважаешь белок. 
Дуб дал кору для стен. 
— Не всю, — проворчал он. — Я не жертвую собой ради твоего уюта. Только внешнюю. А внутреннюю оставь — мне ещё жить. 
— Спасибо, — сказала она. 
— Не благодари. Просто не сжигай мои листья, когда будешь грустить. 

Русалки подарили зеркало.  Не простое.  Из чешуи старой акулы-волшебницы, которая когда-то утонула в любви и превратилась в водоворот.  Зеркало не показывало лицо.  Оно показывало настроение.  Когда она грустила — в зеркале появлялась туча.  Маленькая, серая, с каплей в углу.  Когда смеялась — радуга.  Когда злилась — молния.   
— Зачем тебе это? — спросила Амфитея. — Ты и так знаешь, что чувствуешь. 
— Нет, — сказала жар-птица. — Иногда я думаю, что чувствую. А зеркало показывает — что есть. 
— Мудро, — кивнула русалка. — А теперь пойдём. Я научу тебя, как плести венки из водорослей. Это помогает забыть то что нужно забыть. 
Хижина получилась уютной.  С полатями, где спала сова-бессонница (её звали Марфа, и она читала по ночам детективы вслух, чтобы не заснуть).  С кухонным углом, где домовой воровал ложки, если чай был слишком сладким. 
— Это не воровство, — объяснял он. — Это воспитание. 
— А если я хочу сладкий чай? 
— Тогда ты перестанешь хотеть. 

Она повесила зеркало на стену. 
Постелила перинку из пуха одуванчиков (спасибо бабочкам-пчёлкам, которые собрали его за неделю).  Поставила стол из пня, который дуб «случайно» сбросил во время бури. 
— Не благодари, — сказал пень. — Я и так знаю, что красив. 

Однажды вечером она сидела у костра — в облике женщины.  Смотрела на огонь.  А огонь смотрел на неё.  И вдруг она поняла:  «Я не боюсь себя.  Ни птицу.  Ни женщину.  Ни огонь.  Ни боль.  Ни одиночество.  Я просто… существую.  И это — уже счастье».
— А зачем ты превращаешься? — спросил дуб. 
— Чтобы понять, кто я, — сказала она. 
— А теперь поняла? 
— Нет. 
— Ну и зачем тогда? 
— А зачем ты растёшь? 
— Потому что надо. 
— Вот и я — потому что надо. 

И тогда она вспомнила, что не стала жар-птицей.  Она вспомнила, что её горб — не уродство. 
А крылья, которые ждали своего часа.  Что её боль — не конец. 
А начало.  Что её одиночество — не приговор.  А пауза.  Перед тем, как ты наконец услышишь себя. 

Она больше не ныряла в водопад из отчаяния.  Теперь — из любопытства.  Иногда — просто ради того, чтобы почувствовать, как тело меняется.  Как перья раскрываются, как кожа горит, как душа вздыхает.  Однажды она спросила воду: 
— А если я захочу остаться женщиной навсегда? 
— А зачем? — спросила вода. — Ты же не одна. 
— Но люди боятся меня. 
— А лес — нет. 
— А если я хочу любви? 
— А ты её боишься больше, чем огня. 
Она замолчала.  Потом сказала: 
— А если я не хочу быть ни птицей, ни женщиной? 
— А кем? 
— Я хочу быть… собой. 
— Ты и есть она, — сказала вода. — Просто ты ещё не привыкла. 

Потому что превращаться — это не про форму.  Это про честность.  А честность — она, как вода,  не всегда гладкая.  Но всегда своя.

Глава 3 Принц на лошади, которая, скорее всего, была кобылой,
или Как не влюбиться, когда сердце уже горело до тебя

Однажды она собирала ягоды. Не просто так. Не потому, что голодна. А потому что решила испечь пирог. Домашний. Такой, с корочкой, как у воспоминаний детства, с начинкой, как у счастливого воскресенья, с ароматом, от которого даже сова Марфа, живущая в её хижине, перестала читать детектив и сказала: «А у тебя тут, случайно, не осталось?» Да, жар-птица мечтала о домашнем уюте. О пледе, который не пахнет гарью. О чашке чая, который не горит во рту — ни от огня, ни от слёз. О тишине, в которой не слышен шёпот «уродка», а только шелест листьев и смех белок, которые, кстати, уже начали называть её «тётей с огоньком».

Она стояла на поляне у ручья, где водяной каждый день устраивал спектакли для лягушек, и аккуратно складывала в корзинку спелые малинки, землянику, и пару чёрных смородин, которые русалки считали священными, но всё равно разрешали брать — «Только не много, иначе Квакуша опять начнёт петь вне расписания». Солнце играло в её золотистых волосах, запятнанных сиянием перьев, будто она была одновременно девушкой и закатом. Ветер шептал: «Ты почти счастлива. Почти». И тут — шорох. Не тот, что от лисы, крадущейся за куропаткой. Не тот, что от дуба, которому неудобно лежит корень. А человеческий шорох. Шаги. Стук копыт. Звон уздечки. И запах — странный, незнакомый, пугающий. Запах мира за лесом. Запах человека.

Из-за кустов выехал принц. На лошади. Лошадь, кстати, была не золотой. Просто светло-коричневой, и на солнце так блестела, что казалось — она из пшеницы, сплетённой в живое существо. У неё были добрые глаза, длинная грива, и она смотрела на жар-птицу с таким интересом, будто узнала. Позже выяснилось, что это была кобыла, по имени Мария. Но принц называл её «Маруся». Жар-птица подумала: «Ну конечно. Только кобыла могла быть такой светлой, такой спокойной, и такой, будто знает, что делать, когда рядом человек и чудовище».
Принц был… обычный. Высокий. Не слишком красивый, но с лицом, в котором было что-то. Не харизма. Не власть. А внимание. Такое, будто он видел. Не просто девушку. А её. Ту, что с огнём в груди. Ту, что смотрит на мир, как на сон, в который не верит до конца.

Жар-птица — в смысле, девушка — выронила корзинку. Не от испуга. Не от восторга. А потому, что сердце забыло, как биться. Ягоды рассыпались, как звёзды, упавшие с неба в самый тёплый вечер года. Красные, сочные, пахнущие летом, которое она пропустила, будучи горбатой девочкой в подворотне. Одна малина покатилась прямо к копыту лошади. Мария наклонила голову, понюхала, и не съела.
— Уважаю, — прошептала жар-птица.

Принц спрыгнул. Не грациозно. Слегка споткнулся о корень.
— Ой, — сказал он.
— Ой, — повторила она.

Он улыбнулся. Не по-королевски, не надменно. А как человек, который не знает, что делать, но хочет сделать всё правильно. Он начал собирать ягоды. Она — тоже. Они ползали по земле, как дети, и избегали смотреть друг на друга.
— Простите, — сказал он. — Я не хотел вас напугать.
— Я не напугана, — сказала она. — Я… удивлена.
— А я — впервые в этом лесу.
— А я — живу здесь.
— Правда?
— Да.
— И вам не страшно?
— Страшно.
— А вы всё равно остаётесь?
— Да.
— Почему?
— Потому что здесь меньше страха, чем там откуда Вы пришли.

Он замолчал. Потом сказал:
— Я бы тоже хотел жить там, где страха меньше.
Они поговорили. Не о судьбах королевств. Не о войнах. Не о налогах на мёд. А о погоде. О том, что в лесу красиво. О том, что ягоды — самые вкусные. О том, что у лошадей бывают имена, как у людей. О том, что дождь пахнет не водой, а временем и безопасностью. О том, что иногда хочется просто побыть, а не делать. Он сказал: «Вы тут живёте?» Она ответила: «Этот лес меня приютил. А вы?» И тут же подумала: «Он волшебник. Или кентавр. Или дракон, который забыл, как выглядит в человеческом облике. Только не человек. Только не человек… Потому что человек не смотрит так. Человек не помогает собирать ягоды. Человек не спотыкается о корень. Человек не говорит: "Я бы тоже хотел жить там, где страха меньше"».

Но он был человек. Обычный. Или почти. Потому что в его глазах не было жадности. Не было страха. Было… любопытство. И тоска. Такая, как у тех, кто ищет что-то, но не знает, что именно.

Он уехал. Не на закате. Не с обещанием вернуться. Просто сказал, что ему пора, развернулся и поехал. Мария шла медленно, будто не хотела уходить. Жар-птица стояла и смотрела, как он исчезает за деревьями. Сердце билось, как будто в нём жила птица, которая хочет вырваться. А может, и правда жила.

Она вернулась к хижине. Поставила корзинку. Начала печь пирог. Но он сгорел. Потому что она думала о нём. Потому что её перья вспыхнули. Потому что даже огонь не может быть спокоен, когда сердце впервые за долгое время забыло, что оно одинокое.

Она сидела у водопада. Смотрела на отражение.
— Ну что, — спросила вода. — Это он?
— Я не знаю, — сказала она.
— А ты хочешь, чтобы это был он?
— Да.
— А если он не вернётся?
— Тогда я сожгу весь мир.
— Не сожжёшь.
— Почему?
— Потому что ты уже не хочешь жечь. Ты хочешь быть увиденной. А это — не огонь. Это — свет.

Она не спала всю ночь. Совы шептались: «Опять она... Влюблённая. Как печально». Домовой украл у неё подушку: «Чтобы не мечтала. Мечты — это начало боли». Но она мечтала. О том, как он приедет снова. Как скажет: «Я искал тебя. Я помнил. Я не забыл твои глаза». Как они будут гулять по лесу. Как он попробует её пирог (на этот раз не сгоревший). Как она покажет ему водопад. Как он спросит: «А ты можешь превратиться?» И как она ответит: «Могу. Но сейчас я хочу быть просто женщиной. С тобой».

На следующий день она летала над лесом. Не высоко. Не огненно. Просто летала. И высматривала дорогу. Каждый шорох — он? Каждый всадник вдали — он? Каждый луч солнца на траве — его тень?

Но его не было. Не было. И не было. И тогда она поняла:
— Я не хочу его. Я хочу надежду. Я хочу, чтобы кто-то сказал: «Ты — не урод. Ты — не чудовище. Ты — не ошибка». Я хочу, чтобы кто-то увидел меня. И этот человек… он был первым, кто не отвёл взгляд.

Она не знала, что он — принц. Не знала, что его зовут Элиан. Не знала, что он уехал, потому что его ждала свадьба, которую он не хотел. Не знала, что он каждую ночь смотрел на лес и думал: «Там живёт девушка, которая не боится и собирает ягоды». Не знала, что Мария, его кобыла, была влюблена в лес больше, чем он. И что она шептала ему по ночам: «Ты бы остался. Ты бы был счастливее».

Но она знала одно:
— Если он вернётся — я не улечу. Если он скажет: «Прости, я опоздал» — я скажу: «Я ждала». Если он спросит: «Ты кто?» — я отвечу: «Я — та, что сгорела, но не исчезла». И если он не вернётся… То я всё равно буду светить. Потому что свет — это не про любовь. Это про жизнь. А я — живая. И это — уже победа.

Потому что любовь — она не всегда приходит на белом коне. Иногда — на кобыле по имени Маруся. Иногда — с опозданием. Иногда — вообще не приходит. Но лес знает: главное — не то, кого ты ждёшь. Главное — чтобы ты не перестала светить, пока ждёшь.
 
Глава 4 Ожидание, которое горит сильнее огня

Она ждала. Не сразу. Не с криком, не с мольбой, не с письмами, которые она писала на листьях и пускала по ветру, чтобы они долетели до замка. Нет. Сначала — просто вспоминала. Мало. Тихо. Как будто это был не человек, а сон. Или отражение в воде, которое исчезло, когда она моргнула.

Она вспоминала, как он споткнулся о корень. Как собирал ягоды, не глядя на неё. Как сказал: «Вы тут живёте?» — и в его голосе не было ни насмешки, ни жадности, ни страха. Только искренний вопрос. Как будто он видел её. Не жар-птицу. Не чудовище. Не сияющую опасность. А просто девушку, которая держит корзинку и не знает, что делать с сердцем, которое вдруг забыло, как биться.

Потом — начала смотреть на дорогу. На ту, что скрывалась за деревьями, уходила в мир за лесом — мир, где были города, замки, короли, и люди, которые не знали, что счастье может быть тихим. Каждое утро она выходила к опушке. В облике женщины. С пучком на затылке, с пледом на плечах, с чашкой чая, который она заваривала специально — не горячий, не огненный, а тёплый. Как будто он мог приехать, увидеть её, и подумать: «А она, оказывается, домашняя».

Она сидела. Смотрела. И ждала. Не день. Не два. А так, как ждут весну, когда за окном ещё метель. Как ждут письма, которое, может, и не придёт. Как ждут любви, которая, может, и не существует.

Потом — перестала сидеть. Начала летать. Над деревьями. Над ручьями. Над полянами, где раньше играла с белками. Летала, как будто могла увидеть его издалека. Как будто светлая лошадь — Маруся, которую она теперь знала по имени, — будет мерцать вдали, как звезда среди туч. Она высматривала. Не просто так. А с надеждой, что сегодня. Что сейчас. Что он скажет: «Прости. Я опоздал. Дорога была длинной. А сердце — медленным».

Но его не было. Только ветер. И тишина. И лес, который знал, что она ждёт, и поэтому старался не шуметь, чтобы не мешать.
Потом — спрашивала у ветра: 
— Он идёт?
Ветер молчал. Или смеялся. Не злобно. Но с жалостью. Как старый странник, который видел тысячи таких, как она — тех, кто ждёт, кто верит, кто хочет, чтобы кто-то пришёл и сказал: «Ты — моя судьба». Но ветер не отвечал. Он просто обвивал её перья, будто обнимал. И улетал.

А вода говорила. Не шептала. Не намекала. Говорила — чётко, как мать, которая устала повторять одно и то же. 
— Ты прекрасна.   Ты — не та, кого бросили.   Ты — та, кого нашли.   Ты — не изгой.   Ты — дитя леса.   Ты просто заблудилась в человеческом мире.   А теперь вернулась домой.

Жар-птица смотрела на своё отражение. Оно было ясным. Спокойным. Сияющим. Но она не верила. Не потому, что вода лгала. А потому, что сердце не слушалось. Сердце хотело принца. Хотело, чтобы он сказал: «Я искал тебя. Я помнил. Я пришёл». Хотело, чтобы он доказал, что она — не ошибка. Что она — сказка. Что она — любовь. Что она — не одна.

Она пыталась отвлечься. Помогала Сирин разгадывать загадки. Учила птенцов летать. Пекла пироги (теперь они не горели). Слушала, как дубы спорят с молниями. Читала детективы вслух, чтобы Марфа-сова не скучала. Но каждое утро — снова к дороге. Каждый вечер — снова к водопаду. Каждую ночь — снова к мыслям: «А вдруг он уже идёт? А вдруг завтра? А вдруг он просто не знает, как найти?»

Однажды она спросила у Сирин: 
— А что делать, если сердце болит, но не от огня? 
— Это не сердце болит, — сказала Сирин, не отрываясь от чашки с мятой. — Это надежда горит. 
— А можно потушить? 
— Можно. Но тогда ты станешь холодной. 
— А можно не чувствовать? 
— Можно. Но тогда ты перестанешь быть живой. 
— А что делать? 
— Ждать. 
— Но он не приходит. 
— Тогда перестань ждать. 
— А как? 
— Перестань смотреть на дорогу. 
— А куда смотреть? 
— На себя. 
— Зачем? 
— Потому что ты — не половина. Ты — целое. И если он придет — хорошо. Если нет — ты всё равно будешь. А это — уже победа.

Она попробовала. Не с первого раза. Сначала она просто перестала летать над дорогой. Потом — перестала спрашивать у ветра. Потом — перестала смотреть на отражение и думать: «А вдруг он увидит и скажет: "Ты — моя"». Вместо этого она начала смотреть на лес. На белок, которые приносили ей орехи. На русалок, которые пели, даже когда Квакуша пела вне расписания. На домового, который воровал ложки, но всегда оставлял взамен цветок. На дуб, который каждое утро говорил: «Ты сегодня светишься. Это хорошо. Не сжигай, а просто свети».

И однажды — она поняла: 
— Я не жду его.   Я жду подтверждения, что я — достойна.   Что я — не урод.   Что я — не чудовище.   Что я — любима.   Но это не он должен мне это дать.   Это я должна себе дать.

А он не пришёл. Не на следующий день. Не через неделю. Не через месяц. Он не пришёл никогда. Но в один дождливый вечер, когда она сидела у костра, смотрела на огонь и думала, что всё в порядке, что она почти счастлива, из-за деревьев вышла лошадь. Светлая. С добрыми глазами. С гривой, блестящей, как пшеница. 
— Маруся? — прошептала она.

Лошадь подошла. Положила голову ей на колени. И молча стояла. Как будто говорила: «Я пришла. Он не смог. Но я — да. Я помнила. Я принесла его письмо».
В письме не было слов. Только один лист. С отпечатком ладони. И одна ягода — земляника, высушенная, как воспоминание.

Она не плакала. Не кричала. Не сожгла лес. Она просто сказала: 
— Спасибо, что пришла. Как он? 
— Он живёт. 
— А любит? 
— Не знаю. 
— А ты? 
— Я — да. Но не его. Нет. 
— А кого? 
— Себя. И лес. И тебя, Маруся. И воду. И даже дуб, который ворчит. Я люблю жизнь. Даже когда она больна. Даже когда она одинока. Даже когда она ждёт. Я люблю её. И этого — достаточно.
 
Потому что ожидание кончилось. Но сказка — нет. Потому что у ведьм и жар-птиц  счастье не приходит на белом коне. Оно вырастает — из пепла, из боли, из одного тихого: «Я — здесь. Я — живая. И этого — достаточно».
 
Глава 5 Родители, которых украли, а потом нашли,
или Как в одном крике «ДОЧЬ!» исчезает вся боль

Однажды она полетела к птицам. Не просто так. Не потому, что скучала. Не потому, что хотела пообщаться с сородичами, которые смотрели на неё с лёгким недоумением, будто говоря: «Ну да, ты — одна из нас, но ты — странная. Ты как будто не совсем здесь родилась». Нет. Она полетела, потому что решила: «Если принц не приходит — может, мне просто не хватает семьи?» Не любви. Не принца. Не сказки. А семьи. Того, что не уходит. Того, что не обещает и не лжёт. Того, что просто есть. Как дуб. Как водопад. Как огонь в её перьях.

Она прилетела к большому дубу, где жили жар-птицы. Не к своему — к их дереву. Старому, высокому, с корой, покрытой древними царапинами, которые, как говорили, были записями судеб. Она села на ветку. Тихо. С опущенными крыльями. С сердцем, которое всё ещё пыталось сбиться с ритма из-за одного человека, которого она, может, и не должна была любить. Она смотрела на других жар-птиц — ярких, уверенных, с перьями, горящими, как закаты. И подумала: «А я — чужая. Даже среди своих».

И тут случилось чудо.  Просто два силуэта вылетели из-за кроны. Старые жар-птицы. С перьями, выцветшими от времени, будто их сияние ушло в воспоминания. С глазами, полными усталости. И вдруг — один из них замер. Повернул голову. Пристально посмотрел на неё. И закричал — не птичьим криком, а человеческим, как будто душа вырвалась наружу:
— ДОЧЬ! НАША ДОЧЬ!

Вторая — женщина-птица — взвилась в небо, закружилась, как вихрь, и упала рядом с ее плечом, дрожа всем телом.
— Это она! Это она! Я чувствовала! Я всегда чувствовала! Она жива! Она нашлась!

Оказалось, её яйцо украли ещё в гнезде. Украли нарочно. Потому что жар-птицы откладывали яйца раз в сто лет. А это — особое. Священное. И бродячий шарлатан по имени Фома-дурак, который ходил по деревням с мешком «чудес», увидел это яйцо и решил: «О, это же лампа! Из него вылупится вечный свет! Продам королю за три королевства!» Он продал его. Яйцо купили. Ждали. Ждали. А вылупилась — девочка. Не свет. Не чудо. А человек. С горбом. С глазами, полными неба. С душой, которая не умела молчать.

— Мы искали тебя, — шептала мать, прижимаясь к её перьям. — Все эти годы.
— Мы не верили, что ты мертва, — говорил отец, дрожащим голосом. — Мы знали, что ты где-то есть.
— А я думала, меня бросили, — прошептала она.
— Нет, — сказала мать. — Тебя украли. А бросить — это когда не ищешь. Мы искали.
— Даже когда ты стала птицей, — добавил отец, — мы чувствовали твой огонь. Но не могли найти. Пока ты сама не прилетела.

Теперь они нашлись. Как потерянная часть души, которая вдруг возвращается, и ты понимаешь: «Ах, вот почему мне было так больно. Я был не целым».

Птицы устроили праздник, настоящий огненный карнавал. Они вылетели все — сотни жар-птиц, сияющих, как звёзды, упавшие на землю. Перья горели, но не жгли. Огонь был тёплым. Как объятие. Как признание. Как «ты — своя». Песни пелись на языке, который понимали только птицы и ветер. Слова не переводились. Они чувствовались. Как дрожь в груди. Как слёзы, которые не падают, а просто есть. Даже дубы закачались в такт, будто танцевали.

— Ну наконец-то, — проворчал старый дуб. — А то у нас тут всё время грустно.
— Зачем тебе забвение? — спросила мать, обнимая её крыльями. — Ты нашла нас.
— А зачем тебе принц? — добавил отец, серьёзно. — У тебя есть крылья.
— И чай, — сказала мать. — Я научу тебя заваривать так, что даже дракон заплачет.
— А зачем дракону чай? — спросила жар-птица, смеясь сквозь слёзы.
— А он и не знает, — ответила мать. — Но попробует — и заплачет. От счастья.

Они пили чай. Не просто так, а с ритуалом. Мать достала из гнезда старый глиняный чайник, покрытый трещинами, но не сломанный.
— Это он сам сросся, — сказала она. — Как сердце, которое любило слишком долго.

Чай был не из трав. Из воспоминаний. Из тех, что не забываются. Он пах лесом. Пах водопадом. Пах детством, которого не было. И тем, которое только начиналось.
Она рассказала им о принце. О том, как он помог собрать ягоды. О том, как она ждала. О том, как болело сердце. О том, как хотела, чтобы он оказался кем-то волшебным. Чтобы это было не напрасно.

Родители слушали. Молчали. Потом мать сказала:
— Люди не умеют любить, как мы.
— Они боятся света, — добавил отец. — А ты — огонь.
— Но он не отвернулся, — сказала она. — Он просто… не пришёл.
— А ты думала, он придет?
— Да.
— А ты бы с ним ушла?
— Не знаю.
— А мы — твоя семья.
— И лес — твой дом.
— И ты — не потерянная.
— Ты — нашедшаяся.
— А любовь…
— Любовь приходит.
— Или не приходит.
— Но семья — всегда.
— Даже если её украли.
— Особенно если её украли.

Она осталась с ними на неделю. Не в гнезде. А в семье. Она училась петь на их языке. Готовить чай. Танцевать в огне. Смеяться без страха. Однажды ночью она сидела на ветке, смотрела на звёзды и вдруг поняла:
— Я не ждала принца. Я ждала подтверждения, что я — достойна любви. А его любовь — не подтверждение. Его отсутствие — тоже не приговор. Я — не половина. Я — целое. И если любовь придёт — хорошо. Если нет — я всё равно буду. Потому что у меня есть семья. Потому что у меня есть лес. Потому что у меня есть я.

На прощание мать сказала:
— Ты можешь уйти. Но знай: ты всегда можешь вернуться. Даже если пройдёт сто лет. Даже если станешь драконом. Даже если забудешь, как петь. Мы услышим тебя. Потому что ты — наша.
И она улетела. Не с болью. Не с одиночеством. А с теплом в груди. С огнём, который больше не жёг. А грел.

Потому что семья — это не про кровь. Это про ожидание. Про веру. Про огонь, который не гаснет, даже когда тебя украли у самого себя.
 
Глава 6 Когда сердце разбивается — но не сгорает,
или Как не превратиться в пепел, когда весь мир — уже пепел

Она всё ещё думала о нём. Но уже не каждый день. Не с тревогой в груди, не с письмами, которые она писала на листьях и пускала по ветру, чтобы они долетели до замка, как маленькие белые паруса надежды. Теперь — только иногда. Как воспоминание. Как шрам, который не болит, но чувствуется, когда дует ветер с той стороны леса, где когда-то он проехал на светлой лошади.

Она думала о нём, только когда лошадь проносилась мимо леса. Не просто лошадь. А такая лошадь. Светлая. С гривой, блестящей, как пшеница на солнце. С походкой, будто знает, куда идёт, даже если всадник — нет. И тогда она вздрагивала. И смотрела. И думала: «Маруся?..» Но это была не она. Это была просто лошадь. А не посланница.

Она думала о нём, только когда кто-то смеялся так же. Не громко. Не надменно. А тихо. С лёгкой дрожью в голосе, как будто смеётся, потому что не знает, что ещё делать. Как будто смеётся, чтобы не плакать. Как будто смеётся, чтобы сказать: «Я здесь. Я жив. Я не ушёл». И тогда её огонь вспыхивал. Не сильно. Только на миг. Как будто её душа всё ещё помнила, как биться в ритме чужого сердца.

И однажды она — увидела. Не мимоходом. Не в воспоминании. А настоящего. Сквозь деревья. На дороге. На свадьбе. Он женился. На принцессе. Не просто на какой-то. А на той самой. С белыми перчатками, которые, казалось, были чище, чем её душа. С золотой короной, которая, кажется, была легче её души. Она сидела на коне, как на троне. Прямая. Холодная. Как будто счастье — это не улыбка, а поза.

А он — смотрел на неё. Не с любовью. Не с нежностью. А с обязанностью. С тем взглядом, который говорит: «Я сделал, как надо. Я выбрал, как велели. Я — принц. Я — не свободен».

И тогда — впервые — она захотела сжечь. Не просто так. Не из мести. А потому, что больно. Потому что одиноко. Потому что несправедливо. Потому что она ждала. Потому что она поверила. Потому что она, дура, думала: «Может, он просто не мог прийти. Может, его держали. Может, он пытался. Может, он помнил». А он — женился. На другой. При свете дня. При всех. Как будто её ожидание — это был просто ветер, который прошёл и забылся.

И она сожгла. Не метафорически. Не в мыслях. А настоящим огнём. Как жар-птица. Как чудовище. Как та, кого бросили, и которую никто не научил, как быть счастливой.

Она взлетела. Высоко. Так высоко, что даже дубы сказали: «Ой, она опять». И нырнула вниз — не в воду, а в ярость. Её перья вспыхнули. Не просто светились. Взорвались. Огонь пошёл по лесу, как волна, но лес не сгорел. Потому что лес знал: это не атака. Это крик. Это сердце, которое разбивается, но не хочет сдаваться. Это боль.

И она сожгла замок и процессию. Не сразу. Сначала всех кто был в процессии. Следом -  крышу. Потом — зал для балов. Потом — трон. Потом — корону, которая упала в пепел, как символ пустоты. Она сожгла всех живых в замке. Не из злобы. А потому, что больно. Потому что хотела, чтобы он почувствовал. Хотела, чтобы он понял: «Ты убил не меня. Ты убил ту надежду, которая жила в моём сердце. А это — хуже».

Но потом… Потом она замерла. Над пеплом. Над дымом. Над тишиной. И вдруг услышала голос. Не крик. Не ругань. Не призыв к мести.

Голос воды. Той самой, из водопада. Той, что когда-то сказала: «Мы тебя ждали».
— Ты же не хочешь быть чудовищем, — сказала вода. — Ты хочешь быть счастливой.
— А как? — прошептала она. — Он ушёл.
— Он ушёл до того, как пришёл.
— Что?
— Он не мог прийти. Потому что он не знал, куда идти.
— А я — знала.
— А он — нет.
— И что?
— А то, что ты не должна сжигать за него. Ты должна жить.

Она вспомнила. Не его. Себя. Вспомнила дуб, который сказал: «Ты — маяк». Вспомнила мать-жар-птицу, которая сказала: «Я научу тебя заваривать чай, от которого плачут драконы». Вспомнила пирог, который она испекла вчера, и который съела сова Марфа, сказав: «Ну, хотя бы не горелый». Вспомнила, как белки принесли ей носок, потому что «ты же мерзнешь по ночам». Вспомнила, как Сирин сказала: «Ты не ошибка. Ты — загадка. А загадки не решают. Их живут».

И она поняла:
— Он не пришёл — потому что не мог. Не потому, что я не стою. Не потому, что я — чудовище. Не потому, что я — не принцесса. А потому, что он — не мой лес. Я — не его сказка. И это нормально. Потому что моя сказка — не про замки. Она — про водопад. Про дуб. Про чай. Про пирог, который почти не сгорел. Про тех, кто остался, когда я была горбатой девочкой в подворотне. Про тех, кто нашёл меня, когда меня украли. Про тех, кто принял меня, когда я стала огнём.
Она полетела к живой и мёртвой воде. Не просто так. А потому, что знала: если есть в мире что-то справедливое — оно здесь. Вода, которая оживляет. Вода, которая прощает. Вода, которая говорит: «Ты можешь начать заново. Даже если ты уже сожгла всё».

Она нырнула. Глубоко. Так глубоко, что даже тень не могла за ней последовать. И попросила:
— Оживи их.
— Зачем? — спросила вода.
— Потому что я не хочу быть убийцей.
— А ты и не была. Ты была больной.
— Теперь я — здоровая.
— Хорошо.

И замок с процессией ожил. Не как руина. Не как призрак. А как предупреждение. Стены встали. Крыша — заново. Корона — на месте. Но пепел остался. На полу. В углах. Как напоминание: «Ты был здесь. Ты сделал это. Ты можешь снова».
Она оживила принцессу. Та открыла глаза, посмотрела на неё — и не испугалась.
— Спасибо, — сказала она.
— Не за что, — ответила жар-птица. — Я не за тебя. Я за себя.

Она оживила принца. Он сел. Посмотрел на неё. На пепел. На свою жену. На свой трон.
— Ты… — прошёл он. — Ты…
— Да, — сказала она. — Я.
— Зачем?
— Потому что ты не стоишь моей боли.
— Я… я не знал…
— А я знала.
— Я думал, ты — ведьма.
— Я — жар-птица.
— Я думал, ты живёшь в лесу.
— Я — дома.
— Я думал, мы из разных миров.
— Мы и есть.
— Тогда зачем ты…
— Потому что моя сказка — не про тебя.
— А про кого?
— Про меня.
— И ты будешь счастлива?
— Я уже счастлива.
— Но ты одна.
— Я — среди своих.
— Прощай, — сказала она.
— Прощай, — прошептал он.

И она улетела. Не с огнём. Не с болью. А со светом.
С тех пор она больше не сжигала. Она светила. Стала учить птенцов летать. Рассказывать сказки у костра. Печь пироги (теперь они никогда не горели). И каждый вечер, когда она садилась у водопада, вода говорила:
— Ты прекрасна.
— Я знаю, — отвечала она.
— Ты счастлива?
— Я — живая.
— А это — уже счастье.

Потому что сердце может разбиться. Но если оно не сгорает — оно растёт. А рост — это и есть сказка. Даже если в ней нет принца. Даже если в ней нет замка. Даже если в ней только ты, водопад, и одна старая сова, которая шепчет: «Ну что, опять чай?»
 
Глава 7 Финал, в котором никто не умирает в одиночестве

Она не осталась одна. Нет. Не потому, что нашла принца. Не потому, что кто-то пришёл и сказал: «Ты — моя». А потому, что она перестала быть пустой. Она просто… выбрала другое. Не любовь, как в сказках. Не замок. Не белую лошадь. А себя. И в этом выборе — больше счастья, чем во всех коронах мира.

Она стала той, кто учит птенцов летать. Не просто так. Не как урок. А как ритуал. Каждое утро — на краю скалы, где когда-то она сама прыгнула, чтобы разбиться. Теперь она стояла там с птенцами, дрожащими, как лист на ветру.
— Смотри вперёд, — говорила она. — Не вниз. Вниз — это страх. Вперёд — это ветер.
— А если я упаду? — шептал птенец.
— Упадёшь — встанешь.
— А если не встану?
— Встану я рядом с тобой и помогу тебе.
— А если я не хочу летать?
— А если хочешь — просто попробуй. Не взлетишь — будешь ходить. А ходить — тоже хорошо. Главное — не стыдиться, что ты не такой, как все.
Она показывала им, как расправлять крылья. Как доверять ветру. Как не бояться высоты. Как падать — и не считать это концом. Однажды один птенец, особенно трусливый, сказал:
— А ты боишься?
— Боюсь, — сказала она. — Каждый день.
— А как ты тогда летаешь?
— Потому что знаю: даже если упаду — меня подхватит лес. А лес — он как семья. Он не спрашивает, достоин ты или нет. Он просто есть.

Она стала той, кто рассказывает сказки у костра. Не страшные. Не про драконов и битвы. А про тех, кто потерялся. Кто был брошен. Кто сгорел от боли. Кто, как она, думал, что уродство — это приговор. И каждый раз, когда она говорила: «И был он горбат, и был он одинок, и был он не нужен...» — в кругу становилось тише. Совы переставали спорить. Русалки вылезали из пруда. Домовые высовывали носы из-под пней. Даже дубы переставали ворчать.
— И что дальше? — шептала белка.
— А дальше, — говорила жар-птица, — он нырнул в водопад.
— И сгорел?
— Нет.
— И умер?
— Нет.
— И стал счастливым?
— Он стал живым. А это — уже счастье.

Огонь, кстати, не вредил ни одной сове. Даже Марфе, которая читала вслух и иногда засыпала прямо в пламени. Пламя обтекало её, как вода — рыбу. Потому что огонь жар-птицы — он не для убийства. Он — для света.

Она стала той, кто помогает потерявшимся существам найти дорогу. Не только птенцам. Не только детям. А всем. Единорогу, который забыл, зачем он вообще живёт. Лешему, который потерял свой пень. Фавну, который влюбился в русалку и теперь пел перед прудом, как дурак, и не знал, как признаться. Даже охотнику, который однажды пришёл в лес с сетью и факелом, а ушёл с пустыми руками и слезами на глазах, потому что она сказала: «Ты тоже потерялся. Ты просто не знал, что можно быть другим».

А однажды — прилетела молодая птица. Не просто птица. А та самая. С горбом. С глазами, полными неба. С перьями, которые ещё не горели, но хотели. Она села на ветку, дрожа, как осенний лист.
— Я никому не нужна, — сказала она. — Меня бросили. Меня называли уродкой. Я не умею правильно летать. Я не знаю, кто я.
Жар-птица посмотрела на неё. Не как на учитель. Не как на мать. А как на себя. Как на отражение, которое наконец-то догнало.
— А я была такой же, — ответила она. — Пойдём. Я покажу тебе водопад.

Они летели вместе. Медленно. Без спешки. Как будто время решило остановиться, чтобы не мешать. Ветер обнимал их. Звёзды заглядывали сквозь ветви. Даже луна выглянула из-за туч, будто говоря: «А, это она. Ну наконец-то».
У водопада она сказала:
— Ты не обязана нырять.
— А если я боюсь?
— А если ты хочешь?
— Хочу.
— Тогда не думай. Просто прыгай. Не потому, что больно. А потому, что ты можешь выбрать свой путь сама.

И птица прыгнула. Не в отчаянии. Не в поиске смерти. А в поиске себя. Она вынырнула — сияющей. Пугающей. Живой.

И в тот вечер лес сиял сильнее обычного. Не от огня. Не от звёзд. А от света, который не жёг. От света, который принимал. Белки плясали на ветках. Русалки пели без расписания. Домовой украл две ложки — в честь праздника. Даже дубы закачались, как будто танцевали:
— Ну что, — сказал старый дуб, — наконец-то у нас появилась новая сказка.
Потому что счастье — оно не всегда в принце на лошади. Иногда — в водопаде, который говорит: «Я тебя ждал». Иногда — в родителях, которых украли, но которые никогда не переставали искать. Иногда — в пироге, который не сгорел, потому что ты перестала бояться своего огня. Иногда — в сове, которая спрашивает: «Ну что, опять чай?» А иногда — в молодой птице, которая смотрит на тебя и говорит: «А ты… ты ведь тоже была одинокой?» И ты отвечаешь:
— Была. Но теперь — нет. Теперь у нас есть лес. Теперь у нас есть мы. А этого — достаточно.

Конец.

Но не настоящий. Потому что у ведьм, жар-птиц и сказок, которые не боятся боли, нет конца. Есть только пауза. Чтобы перевести дыхание. Чтобы вспомнить: ты — не урод. Ты — не ошибка. Ты — не чудовище. Ты — свет. И если кто-то не может на него смотреть — проблема не в свете. А в глазах.