Я живу!

Меня зовут Линнея, мне шестнадцать, и я из Мальмё. Это город, который будто всё время забыл, что он — город. Он серый, он плоский, и он такой… как будто ты в нём родился, чтобы уехать. И ветер там всегда, даже летом. Ты можешь идти по улице, и у тебя волосы липнут к лицу, и всё время надо поправлять их рукой, и ты думаешь: «Да хоть раз можно без этого?».
Я обычная. Если под «обычной» понимать, что ты всё время думаешь, что ты особенная, но при этом понимаешь, что в мире миллиард таких, как ты. У меня есть друзья, с которыми мы сидим в кафе, пьём кофе, который вообще-то дрянь, но мы делаем вид, что он нас взрослит. Мы жалуемся на родителей, как будто это спорт. Иногда мы идём в торговый центр, просто ходим туда-сюда, ничего не покупаем, и всё время думаем, что вот так и будут проходить наши жизни.
У меня есть парень, Петер. Он старше на год. Не то чтобы он прям кумир, но когда он надевает кожаную куртку и садится на мотоцикл, у него есть этот взгляд… ну знаешь, как в фильмах, когда герой едет в закат и всем плевать, куда он едет. Иногда я еду с ним. Он газует, а я держусь за него, и тогда мне кажется, что я могу выскочить из этой жизни, как из автобуса на неправильной остановке.
Мальмё мне в целом нравится. Там есть старые дома, пахнущие кирпичом, и порты, где можно просто стоять и смотреть на воду. Но я всё равно мечтаю уехать. Хоть куда. В место, где пальмы, а люди ходят в шлёпках в декабре.
Родители… ну, это отдельная глава. Они как два полицейских, только у них нет формы, зато есть фразы типа: «Линнея, не поздно ли тебе?» или «Это не для тебя». Они думают, что я не понимаю, что они мной управляют, но я всё вижу. Мама — та, кто может за минуту сменить тон с ласкового на ледяной. Папа — тот, кто молчит так, что чувствуешь себя виноватой, даже если ничего не сделала.
И вот Рождество. Папа улыбается как-то не по-настоящему, мама делает вид, что всё это сюрприз: «Мы едем в Таиланд!» На две недели. Я и Оскар — мой брат, ему пять. Он всё ещё в том возрасте, когда не понимает, что вещи стареют. У него есть плюшевый медведь Снорре, который выглядел бы мило лет пять назад, но теперь он весь серый, с висящим ухом и глазом, пришитым чужой ниткой. Оскар таскает его везде.
Когда они это сказали, я улыбнулась. Внутри я думала: офигеть. Таиланд. Я раньше была только в Дании и Норвегии, и то на автобусе. А тут — другой континент. И одновременно я знала, что они будут всё время рядом. Что в этой жаре и с пальмами я всё равно останусь девочкой, у которой проверяют телефон и которая не может просто исчезнуть на час.
Перед поездкой мама устроила сбор аптечки, как будто мы в Амазонку идём на год. Таблетки от всего, мази, пластыри, спрей от комаров, крем от солнца. Папа таскал в чемодан книги и фотоаппарат. Я пробовала сдерживать смешки, но не могла.
День вылета. Мы едем в аэропорт в полной тишине. Я в наушниках, Оскар спит на маме, папа за рулём. В самолёте я села у окна. Сначала были облака, как пена, потом под ними всё стало зелёным, потом синим. В Бангкоке пахло странно. Манго, бензином, жареным мясом и чем-то сладким, липким. Воздух был как суп — густой, и ты его как будто пьёшь.
До Као Лака мы ехали на автобусе. Пальмы, лавки с фруктами, мотобайки, крики птиц. Я смотрела в окно и думала, что это всё как-то не по-настоящему. Будто я смотрю кино, только без паузы.
Утро в Као Лаке липкое. Даже не влажное — именно липкое, как будто кто-то вылил сироп на воздух, и теперь он прилипает к коже. Я проснулась, потому что в комнате стало жарко, хотя кондиционер работал. Пахло кокосовым маслом, морской солью и чем-то ещё — сладким, но с привкусом гниющих листьев.
Папа уже был на ногах. Он всегда встаёт первым, бормочет про кофе, но на самом деле просто стоит у окна и смотрит, как будто там какая-то своя передача. Мама возилась с Оскаром. Он вцепился в своего медведя Снорре так, будто тот единственный, кто способен его защитить от мира.
Я схватила телефон. На экране — сообщение от Петера, пришло ночью:
Петер: «Ну что, дельфин уже проснулся?»
Я усмехнулась. Вчера на рынке я купила футболку с дурацкими дельфинами. Продавец нахваливал её так, как будто она из золота, а я спорила с ним, передразнивала, пока он не сдался. Отправила Петеру фото, где держу её за край, и написала: «Шедевр». Он ответил: «Хочу увидеть шедевр на тебе».
Я надела её. На солнце она была ещё более безвкусной — голубая, с огромным дельфином, который как будто улыбается тебе в лицо. Сделала селфи в зеркале, чуть наклонив голову, как он любит. Пальцы дрожали, но не от страха, а от того, что… ну, знаешь, это как нажать «отправить» и ждать — что он скажет, как посмотрит.
Я уже начала печатать: «Смотри, какой шедевр!», как дверь открылась, и в комнату зашла мама.
— Линнея, завтрак скоро закончится… — начала она, но потом заметила, что я быстро отвожу телефон в сторону. — Что ты делаешь?
— Ничего, — сказала я слишком быстро.
Она прищурилась. Подошла ближе, и я почувствовала, как сердце стучит в горле.
— Дай сюда.
— Мам… — Я вцепилась в телефон, но она уже держала его.
Мама смотрела на экран несколько секунд. Её лицо не изменилось, но я знала — она всё увидела. Не всё-всё, но достаточно, чтобы понять.
— Линнея, — сказала она тихо. — Это он?
Я молчала. Хотела, чтобы пол провалился, чтобы меня затянуло в ту самую чёрную дыру, куда попадают все подростки, которых застукали родители.
— Это очень… — она сделала паузу, подбирая слово. — Личное. Я не сержусь, — она села на край кровати, держа телефон на коленях. — Но ты должна понимать, что это может быть опасно.
— Опасно? — я фыркнула, хотя внутри было не до смеха. — Мам, это просто фото.
— Для тебя — просто фото. Для кого-то ещё — совсем другое.
Я отвернулась.
— Я не хочу контролировать каждое твоё движение, — продолжила она, — но я хочу, чтобы ты осталась в безопасности.
Я почувствовала, что глаза наполняются слезами. И не от того, что она меня поймала, а от того, что её голос дрогнул. В нём было что-то другое — страх. Настоящий.
— Ты всегда можешь поговорить со мной, — сказала она. — Даже если думаешь, что я не пойму.
Я кивнула. Не потому, что собиралась, а потому что в тот момент легче было согласиться, чем спорить.
В отельном ресторане было шумно, как в улье, только вместо пчёл — туристы, официанты и чайники с кипятком. Зал тянулся длинным прямоугольником, и в конце его огромные окна, из которых лился ослепительный свет, будто кто-то забыл выключить прожектор.
Воздух был тёплый, пах манго, поджаренным хлебом, кофе и чем-то рыбным, что почему-то выставили с утра. Между столами сновали официанты — быстрые, но при этом умудрявшиеся улыбаться каждому, кто поймает их взгляд.
Люди говорили на всех языках сразу. Я слышала тайский — мелодичный, как будто слова катились по ступенькам; немецкий — рубленый, с твёрдыми ударами в конце; английский — слишком громкий, как будто им обязательно надо, чтобы их слышали за три стола; русский — низкий, с глухим «р», как гудок старого корабля; польский — шипящий, где согласные, кажется, стоят в очереди, чтобы вывалиться изо рта.
Шведское ухо всё это слышит по-другому. Мы привыкли к своему языку, где всё мягче, спокойнее, где слова как лодки на воде, и когда ты попадаешь в эту какофонию, у тебя внутри всё дрожит. Не от страха, а от того, что здесь мир громче.
— Чего такая кислая? — спросил папа, когда я положила на тарелку тост и пару ломтиков манго.
— Не кислая, — буркнула я. — Просто… странно всё это. Мы тут, а дома снег.
— Через неделю будешь скучать по солнцу, — сказал он. — Наслаждайся моментом.
Я взяла манго, откусила, и сок потёк по подбородку. Мама посмотрела так, будто я разбила вазу, и я быстро вытерлась салфеткой. Оскар в этот момент пытался накормить своего Снорре бананом. Мама нахмурилась:
— Оскар, не играй с едой.
Он состроил ей морду, как будто сказал: «Ты ничего не понимаешь в медведях».
На пляже солнце било в глаза, как огромный фонарик, который кто-то направил прямо тебе в лицо и держал, пока роговица не захочет сдаться. Белый песок был таким ярким, что казался отражателем. На нём стояли белые шезлонги, выстроенные в ряды, как одинаковые зубы в улыбке рекламной модели.
Песок был горячим, обжигал пятки, и я бежала к нашему шезлонгу, прыгая, как по раскалённым камням. Мама уже достала крем и кивнула на него:
— Сюда.
— Мам, я не ребёнок.
— А кожа твоя — ребёнок, — ответила она, выдавливая крем, и начала размазывать его по моим плечам, как тесто.
Оскар уже копал яму. Вернее, строил замок, который тут же разваливался, но он всё равно снова его строил. Папа устроился с книгой, закинул ногу на ногу, и я поняла, что он может так просидеть весь день.
Я легла и стала смотреть на море. Оно блестело, как расплавленное стекло, и шуршало, как когда переворачиваешь страницы в старой книге. В этот момент мне показалось, что всё спокойно. Настолько спокойно, что я даже забыла, что рядом мама, папа и Оскар.
Рядом, через один шезлонг, лежал парень. Чуть старше меня, с выгоревшими волосами и веснушками. Он поймал мой взгляд и улыбнулся.
— Кристиан, — сказал он. — Из Дании.
— Линнея, — ответила я. — Из Швеции.
Мы начали говорить. О школе, о том, как странно быть так далеко от дома, о том, что он ненавидит историю, а я мечтаю уехать. Я смеялась, он тоже, и мне было так легко, что казалось — мы знакомы всегда.
А потом море стало тихим. Не совсем, но так, будто оно взяло паузу. Вода начала уходить — не медленно, как при обычном отливе, а быстро, жадно, как будто кто-то тянул её за край.
Сначала это казалось просто странным. Вода уходила, как будто кто-то в невидимом костюме нырнул в океан и потянул за собой всё море. Песок оголился, блестящий, влажный, с рваными лужами, в которых ещё плескались рыбы, не успевшие уйти вместе с водой.
Я слышала, как кто-то на английском сказал:
— Whoa, look at that!
На немецком кто-то прокричал:
— Schnell, schnell! Fotokamera!
Рядом пожилая пара с севера России поднялась со своих шезлонгов. Мужчина щурился, прикрывая глаза рукой, и сказал:
— Смотри, море уходит… я такого никогда не видел.
На польском мимо меня пробежали двое детей, смеясь:
— Chod;my! Tam s; ryby!
Все были в восторге. Кто-то снимал на телефоны, кто-то побежал за ракушками. Кристиан уже стоял на том месте, где ещё минуту назад было по колено воды, и показывал мне что-то в песке — маленькую морскую звезду.
Я поднялась, прошла несколько шагов, чувствуя, как песок мягко проваливается под ступнями. Там, где раньше плескались волны, теперь лежали обломки кораллов, водоросли и какие-то металлические штуки, заржавленные до коричневого.
— Это странно, — сказала я.
— Это круто! — ответил Кристиан, и его глаза блестели.
Я оглянулась. Мама стояла под зонтом, с прищуром смотрела в сторону моря. Папа фотографировал Оскара, который держал в руках длинную раковину, словно трофей.
Никто не думал, что это беда. Наоборот — казалось, что мы вдруг получили доступ к тайне, которую море обычно прячет. И эта тайна была прямо перед нами, блестящая, хрупкая, зовущая.
Только где-то на самом краю горизонта, там, где вода ещё оставалась, виднелась странная линия. Тёмная, как будто море в одном месте сжалось в кулак.
Сначала я даже не поняла, что происходит. Просто море стало… меньше. Оно пятилось, оставляя после себя широкую, мокрую, блестящую полосу песка. Вода уходила быстро, будто проиграла в схватке с сушей и теперь трусливо отступала, не оглядываясь.
Я смотрела на это и думала, что море всегда казалось сильнее всего. Оно могло утащить вглубь любого, расколоть камень, подтачивать скалы веками. Но сейчас оно выглядело побеждённым. И в этом было что-то тревожное, как если бы твой отец вдруг попросил у тебя защиты.
Люди вокруг оживились. Кто-то пошёл вперёд, собирая ракушки и морские звёзды, которые остались в лужах. Дети визжали, бегали по мокрому песку. Я тоже сделала шаг туда, где ещё минуту назад вода щекотала мне колени. Песок под ногами был прохладным, мягким, оставлял чёткие отпечатки стоп, которые тут же заливались тонким слоем воды из маленьких ямок.
Кристиан уже шёл далеко впереди. Он махнул мне рукой, показывая что-то блестящее в песке. Я кивнула, но осталась на месте.
Мама стояла под зонтом и что-то говорила папе. Оскар возился с обломком ветки, рисуя линии на мокром песке. Всё выглядело как утреннее приключение, как подарок, который море решило сделать нам просто так.
И только там, далеко на горизонте, я заметила странную тёмную полосу. Она была ровная, как натянутая верёвка, и казалось, что медленно, но верно становится выше.
Сначала я не поняла, что именно меняется — просто волна, которая секунду назад лизнула ступни, вдруг не вернулась. Я замерла, глядя на песок. Вода уходила всё дальше, обнажая мокрое дно. Она словно проиграла в драке с сушей и теперь трусливо пятится, не оглядываясь.
— Ты это видишь? — голос Кристиана прозвучал за спиной, удивлённый и радостный одновременно.
— Да… — я прищурилась. — Она уходит.
— Пойдём! — он ухватил меня за руку и потянул вперёд. — Там столько всего!
Мы шли по песку, который пружинил под ногами. Мелкие пузырьки воздуха поднимались из маленьких дырочек в земле, лужицы переливались, и в них бились хвостами крошечные рыбки.
— Крис, а если это опасно? — я замедлила шаг.
Он рассмеялся:
— Опасно? Это просто море. Оно же вернётся… всегда возвращается.
Сзади донёсся голос мамы:
— Линнея! Не заходи далеко!
Я обернулась. Мама стояла под зонтом, ладонью прикрывая глаза от солнца. Папа щёлкал фотоаппаратом, запечатлевая Оскара, который гордо держал в руках морскую звезду.
— Мам, тут так красиво! — крикнула я в ответ.
— Не заходи! — она подняла руку, будто пыталась меня остановить на расстоянии. — Сейчас вернётся волна!
Но я уже сделала несколько шагов вперёд. Солнце блестело на мокром песке так, что хотелось идти дальше и дальше, как будто там, впереди, ждал какой-то секрет.
— Линнея! — голос отца был уже строже. — Вернись!
— Я только посмотрю! — крикнула я и бросилась вперёд, смеясь.
Кристиан догнал меня.
— Смотри! — он показал рукой на что-то блестящее в песке. — Это ракушка… нет, подожди, кажется, жемчужина!
Я присела, чтобы разглядеть, и почувствовала, как внутри просыпается странное чувство — смесь восторга и тревоги. Где-то там, на горизонте, была тонкая, тёмная, ровная полоса. И она становилась выше.
Сначала это был просто шум. Низкий, глухой, как будто кто-то катил по дну гигантский барабан. Он пришёл издалека, из-за линии горизонта.
Я подняла голову. Тёмная полоса, которую я видела раньше, уже не была полосой — она стала высокой и странно ровной стеной. Казалось, что она медленно растёт, как если бы само море решило подняться и посмотреть на нас сверху.
— Крис… — тихо сказала я, но он не услышал. Он стоял в воде по щиколотку и всё ещё разглядывал свои находки.
Шум стал громче, и теперь к нему примешивался рёв. Как будто ветер выл в железных трубах. Я почувствовала, как песок под ногами дрожит.
С берега донёсся крик:
— Линнея! Быстро сюда! — мама уже выбежала вперёд, махала руками, но в её голосе было что-то, чего я никогда раньше не слышала. Паника.
Я сделала пару шагов назад, но ноги будто стали тяжелее. Кристиан поднял голову и тоже посмотрел в сторону тёмной стены.
— Что это?.. — он не успел договорить.
Люди на берегу начали кричать. Кто-то ронял полотенца и сумки, хватал детей на руки. Кто-то просто стоял, как вкопанный, глядя на чудовище, которое надвигалось на нас.
Волна шла быстро. Слишком быстро, чтобы успеть подумать, что делать. Она не бежала, она неслась, размахивая белой пеной, как саблей. Солнце отражалось в её гребне, и мне показалось, что это не вода, а стеклянная стена, готовая разлететься на миллионы осколков.
— Бежим! — Кристиан схватил меня за руку. Мы рванули к берегу, и мокрый песок захлёбывался под нашими ногами.
Сзади рёв усиливался, как если бы море кричало.
Я уже видела, как мама бросается мне навстречу, и тут что-то внутри меня холодно поняло — мы не успеем.
Мама кричала моё имя, но её голос утонул в рёве воды.
Я бежала, чувствуя, как ноги вязнут в мокром песке, а сердце бьётся так сильно, что казалось — вот-вот выскочит из груди.
И вдруг всё вокруг потемнело — небо, солнце, песок — всё исчезло в тени, которую бросала волна.
Я успела увидеть только, как она поднялась надо мной, будто небоскрёб, и рухнула.
Удар был, как если бы тебя сбила машина, только со всех сторон сразу. Вода ударила в спину, в лицо, в уши, в глаза. Я не могла понять, где верх, где низ. Солёная пена заливала нос и рот, обжигала горло.
Я пыталась сделать вдох, но глотала только воду. Тело крутило, как тряпичную куклу, руки и ноги били о что-то твёрдое — бревно, шезлонг, чьи-то ноги.
Вдруг что-то острое вонзилось в предплечье — я вскрикнула, но крик утонул в ревущем мраке. Соль жгла глаза, но сквозь мутную пелену я видела, как мимо проплывают чьи-то вещи — детская лопатка, матрас, сумка с ярким принтом.
Мир был только водой. Она била, тянула, рвала. Я пыталась грести, но руки не слушались. Ноги сводило. В голове билось: дышать, только бы дышать.
И вдруг я почувствовала дно. Песок под ладонью. Я попыталась встать, но вторая волна ударила в спину и снова утащила вглубь.
В какой-то момент всё стало тихо. Тело стало лёгким, как будто оно больше не принадлежит мне. Я успела подумать: так вот как это — умирать.
Тьма накрыла.
Вода всё ещё рвала меня в стороны, когда вдруг сквозь хаос я почувствовала — кто-то держит меня.
Сильные руки обхватили за грудь, подняли, подтянули выше к поверхности. Я поняла: это папа.
— Держись… — он говорил, но слова утонули в шуме. Я слышала только его дыхание, рваное, тяжёлое.
Он прикрывал меня собой, разворачивался так, чтобы всё, что несла волна — обломки досок, бревна, ветки, — ударяло в него, а не в меня.
Я ощущала, как каждая ветка, каждый кусок дерева с глухим стуком врезается в его спину, в плечи. Иногда удар был такой силы, что нас обоих отбрасывало, и тогда он снова хватал меня, прижимал к себе и тянул вверх.
Мы ударились о что-то твёрдое — камень, или бетон. Я услышала, как он застонал, но не отпустил. Его ладони были как железо, но в них была какая-то странная, тихая нежность.
— Папа… — я попыталась сказать, но вместо слов вышел только хрип.
Вода кипела вокруг нас, как будто океан сошёл с ума. И вдруг — резкий, звонкий удар по голове. Что-то твёрдое, скользкое, как толстая мокрая ветка, с силой хлестнуло по виску.
Мир сразу стал далёким. Я уже не чувствовала, как он держит меня. Шум воды стал глухим, как будто я слушала его через стекло. Всё плыло, становилось мягким, тёплым.
Я ещё раз успела подумать: он меня спасает. И провалилась в темноту.
Сначала был только холод. Он пронизывал до костей, будто я лежала в снегу. Потом — тяжесть. Я поняла, что лежу на спине. Голова чуть запрокинута, небо над мной размыто, как акварель, а в глазах пляшет белёсый свет.
Пальцы рук были вывернуты, шесть из десяти в неестественных углах. Нижняя губа… я не чувствовала её вовсе, только тёплую, липкую влагу, и вкус железа во рту. Глубокие порезы на руках, ногах, животе — в них плотно вбился песок, словно кто-то специально замуровал боль. Из предплечья торчал тонкий кусок ржавой арматуры.
Я слышала какие-то голоса. Много голосов, но все они были глухими, как будто я слушала их из-под воды.
И вдруг надо мной наклонился мужчина. Лицо — в грязи и ссадинах, губы в трещинах, под глазом — огромный фиолетовый синяк. Его руки, такие же иссечённые, подхватили меня осторожно, но решительно.
— Держись, девочка… — сказал он. Голос был низким, хриплым, и в нём звучал жуткий славянский акцент, тот, что режет слух, но в этот момент казался самым надёжным в мире.
Он поднял меня, прижал к груди и пошёл. Каждое его движение отдавалось болью в моём теле, но его шаги были твёрдые, упрямые. Я чувствовала, как его сердце колотится рядом с моим.
Где-то впереди кто-то кричал, звал на помощь. Позади гремело море. Мы были примерно в двух километрах от того места, где я видела родителей в последний раз.
Иногда он оступался, потому что под ногами были обломки, стёкла, камни. Но он держал меня крепче, словно я была чем-то более ценным, чем его собственная жизнь.
— Потерпи, милая… — снова сказал он, и в этот момент я поверила, что сердце у меня ещё бьётся.
Мы шли долго. Или, может, я просто теряла время — всё вокруг было как в тумане. Мужчина нес меня на руках, иногда поправляя мой обвисший плечо, чтобы не задеть торчащую арматуру.
Впереди, за изломанной линией пальм, показалось здание. Оно стояло на возвышенности, бетонное, с широкими террасами. Вода не добралась сюда всей своей силой — только следы брызг, полосы влаги, будто кто-то прошёлся по стенам с садовым шлангом.
Мужчина поднялся по скользким ступеням, и я впервые почувствовала, что земля под ногами (ну, под его ногами) больше не уходит вниз. Внутри было неожиданно тихо.
Отель превратили в лагерь выживших. В холле, где ещё вчера, наверное, стояли стойки с туристическими буклетами, теперь стояли наспех собранные койки — из матрасов, лежанок, даже шезлонгов. На них лежали люди: кто-то с перевязанной головой, кто-то с ногой в шине из палок и бинтов. Кто-то просто молча сидел, обхватив колени, и смотрел в одну точку.
Запах был странный — смесь морской соли, йода, мокрой ткани и дыма.
Мужчина аккуратно положил меня на свободное место. Надо мной тут же склонилась женщина в медицинской маске, с мокрыми волосами, прилипшими к щекам. Она что-то сказала другим, и чьи-то руки осторожно разорвали песчаные корки на моих ранах.
Через открытые двери я видела, как на площадку перед отелем подъезжают автобусы. Двери открываются, и из них выходят люди: в одеялах, с мокрыми волосами, кто-то босиком, кто-то с детьми на руках. Их встречали, вели внутрь, укладывали, поили из пластиковых бутылок.
Когда мужчина поднялся по последним ступеням к отелю, я ещё пыталась держаться — слабо, но держаться. Мне казалось, что если я совсем отпущу себя, то исчезну. Но вдруг силы просто ушли. Не постепенно, а одним мгновением, как будто кто-то выдернул шнур из розетки.
Голова безвольно откинулась на его плечо, руки обмякли. Звуки стали тихими и глухими, и даже грохот снаружи не мог пробиться сквозь ватный туман в ушах.
— Эй… эй, девочка! — голос мужчины дрогнул, он сильнее прижал меня к себе и ускорил шаг.
В холле отеля он аккуратно, но быстро опустил меня на ближайшую койку. Люди вокруг замерли, кто-то крикнул, позвал помощь. Женщина в маске склонилась надо мной, её руки быстро проверяли, есть ли дыхание.
— Подожди, — сказал кто-то рядом, и в следующий миг я почувствовала, как к моей груди прижалось чужое ухо. Тепло и тяжесть этой головы были странно успокаивающими.
Все вокруг замерли.
— Слабое… но есть, — сказал он наконец. Голос был тихий, будто это был секрет только для нас. — Сердце бьётся.
Эти слова прозвучали как что-то невозможное и в то же время самое настоящее. Я уже не могла открыть глаза, но где-то глубоко внутри стало чуть теплее — как будто моё сердце, услышав их, решило постучать ещё.
На следующий день я пришла в себя. Не сразу поняла, где нахожусь — белый свет бил в глаза, а где-то сбоку гудел вентилятор, обдувая горячий, тяжёлый воздух.
Я попыталась подняться. Сначала просто приподняла голову, потом попыталась опереться на руки, но они дрожали, будто принадлежали не мне. Когда я попыталась сесть, ноги отказались слушаться — просто лежали, безвольные и тяжёлые, как мешки с песком.
В тот же момент ко мне почти подбежала медсестра. На ней была светло-зелёная форма, волосы стянуты в пучок, лицо блестело от пота. Она что-то быстро сказала на тайском, голос был высокий, торопливый. Я не поняла ни слова, но в её тоне было ясно — оставайся, не двигайся.
Она осторожно, но уверенно уложила меня обратно. Её руки пахли йодом и влажной марлей.
Я опустила взгляд — и только тогда увидела себя.
На руках были толстые белые повязки, скрывающие всё от запястий до пальцев, и каждый палец был забинтован отдельно, неловко и грубо, словно его замуровали. На теле не было ни одного места, где проглядывалась кожа — всё было в белых и серых пятнах бинтов. Даже нижняя челюсть была перевязана так, что бинты заходили на щёки.
Запах йода стоял вокруг плотным облаком. Смешанный с металлическим привкусом крови, он будто въелся в лёгкие. Этот запах я знала — и знала, что не смогу забыть никогда.
В соседних койках кто-то стонал, кто-то звал по имени на разных языках. Но я слышала только этот запах, своё тяжёлое дыхание и отдалённое, ровное тиканье часов на стене.
Я лежала, уставившись в потолок, и в голове медленно, как капли по стеклу, начали появляться воспоминания.
Сначала — тёплая тяжесть рук отца, как он прижимал меня к себе, защищая от ударов. Потом — ощущение, что мы плывём не в воде, а в целой реке из обломков и веток. Удар по голове — резкий, ослепляющий, и всё погасло.
Следующая картинка — сильные руки, но уже чужие. Они пахли солью, потом и кровью. Мужчина нёс меня, а его дыхание было тяжёлым, с сиплым надрывом. Где-то внутри я понимала: этот человек меня спасает.
Теперь он стоял перед моей кроватью. Высокий, крепкий, с ссадинами на лице и левой рукой, забинтованной от кисти до локтя. Его глаза были светлые, но уставшие.
— Михаил, — представился он, слегка кивая. Голос был с тяжёлым славянским акцентом, растягивающим слова. — Ну что, как ты?
Я попыталась что-то сказать, но челюсть была замотана так туго, что губы едва шевельнулись. Получился только глухой, неразборчивый звук.
Он присел рядом, прищурился, будто хотел лучше расслышать:
— Ладно… тогда не мучайся. Давай так… скажи, как тебя зовут. Ну, или… кивни, если я угадаю, — он чуть улыбнулся, но улыбка была короткой, как тень. — Имя… Лина? Нет… Линнея?
Я медленно кивнула.
— Фамилия? — спросил он мягче, но я снова только выдохнула.
Михаил откинулся на спинку стула и потер лоб.
— Я попробую найти твоих родных, ладно? Всё, что смогу… Обещаю.
Он на мгновение замолчал, глядя куда-то в сторону, а потом начал говорить, уже как будто не столько мне, сколько самому себе:
— Мы с женой тут были… Отдыхали. Не одни — с друзьями. Но когда всё началось… нас волна не взяла сразу. Мы были далеко от пляжа. Думали, что успеем… И успели, наверное. Нас пронесло, но не так сильно. Она сейчас тоже в госпитале. Жива. Я за это… — он хрипло вздохнул и осёкся. — За это я, наверное, готов на коленях стоять перед каждым, кто нам помог.
Он посмотрел на меня снова и чуть кивнул.
— Теперь моя очередь помочь.
Михаил поднялся со стула и, будто вспомнив что-то важное, достал из нагрудного кармана смятую, чуть влажную бумажку и простую синюю ручку.
— Слушай… — он говорил мягко, почти шёпотом. — Я понимаю, тебе сейчас тяжело, но… давай хоть что-то запишем. Фамилию, имена родителей. Любых родственников. Кого можно найти.
Он аккуратно положил листок мне на колени, а ручку вложил между моими пальцами, стараясь, чтобы мне не было больно.
Держать её было мучительно. Пальцы, замотанные в бинты, едва сгибались, и ручка всё время норовила выскользнуть. Но я сжала её, насколько могла. Листок подрагивал от каждого моего движения.
Я писала медленно, как будто училась заново. Каждая буква давалась с усилием. Почерк был такой, что его можно было бы перепутать с каракулями трёхлетнего ребёнка — неровные линии, сбившиеся слова, буквы, у которых не хватало половины штрихов. Но, если приглядеться, можно было прочесть: фамилия, имя, ещё имя…
Когда я оторвала ручку от бумаги, в пальцах осталась тупая боль, а в голове — лёгкое головокружение.
Михаил взял листок бережно, как что-то хрупкое. Пробежал взглядом по корявым строчкам, кивнул.
— Разберёмся.
Он спрятал бумагу во внутренний карман своей рубашки и поднялся. Перед тем как выйти, задержался у двери, оглянулся, и в его взгляде было что-то такое — усталость, решимость и немного тревоги.
— Я вернусь, — сказал он. И ушёл.
Дверь мягко закрылась, оставив меня в тишине, где были только мерный шум вентилятора, запах йода и глухое биение сердца где-то в глубине моего тела.
День тянулся вязко, как смола. Я лежала, почти не разговаривая с медсёстрами, слушала чужие шаги в коридоре и ловила себя на том, что каждый звук двери заставляет сердце биться чуть быстрее.
На утро следующего дня дверь наконец распахнулась. В проёме стоял Михаил — тот же уставший, но теперь с какой-то тихой улыбкой в уголках губ. А рядом с ним…
Я не сразу поверила.
— Мама… — голос сорвался почти беззвучно.
Она бросилась ко мне, обняла, и я почувствовала, как её плечи дрожат. Запах её тела, смешанный с солью, потом и йодом, обрушился на меня, как что-то родное, что я боялась уже никогда не ощутить.
— Линнея… моя девочка… — она шептала и гладила меня по волосам, хотя бинты мешали дотронуться до головы. Слёзы капали мне на щёку.
Позади неё стоял мой брат. Лицо у него было серьёзное, но глаза блестели. Он молча положил руку мне на плечо, сжал чуть сильнее, чем надо, и это было его «я рад, что ты жива».
Мама сначала только шептала что-то бессвязное, потом внезапно прижала ладони к лицу и разрыдалась громче. Я почувствовала, что что-то не так. Михаил опустил взгляд.
— Папы больше нет, — сказала она сквозь всхлипы, словно каждое слово рвало ей горло. — Он… он погиб.
После того как мама сказала это, слова повисли в воздухе, и я перестала слышать всё остальное. Даже её всхлипы стали далёкими. В голове, будто из глубины, начали подниматься обрывки картинок.
Вспышка света. Крик — кажется, мой.
Отец рядом, лицо напряжённое, губы плотно сжаты. Он что-то говорит, но волна глотает его слова.
Вода — холодная, тяжёлая, не как в море, а как стена. Она бьёт нас в спину, толкает вниз. Я чувствую, как его руки крепко обхватывают меня, прижимают к груди. Его сердце колотится прямо у моего уха.
— Держись, Линнея… держись, — вырывается у него, и я слышу сквозь шум.
Вокруг — обломки, ветки, куски чего-то блестящего. Дерево бьёт его по плечу, он даже не вздрагивает. Другой удар — по спине, а потом и по моей ноге, но он закрывает меня собой, будто щитом.
Камни. Их острые края царапают его кожу, я чувствую, как он дергается, но не отпускает. Вода тянет вниз, и мы вместе с ней погружаемся, но он толкает меня вверх, изо всех сил.
Последнее, что я вижу — его глаза. Сосредоточенные, твёрдые, без страха.
Последнее, что я чувствую — сильный толчок, будто он передал мне вверх всё, что у него осталось.
А потом — удар. Что-то тяжёлое по голове.
Тьма.
Я моргнула, возвращаясь в палату. Мама всё ещё держала мою руку, брат сидел рядом. Я не сказала ни слова — просто закрыла глаза, потому что знала: всё, что я помню, — это и было наше прощание.
Мама прижала меня крепче, и я не знала — утешаю ли я её или она меня. Мы просто держались друг за друга, пока мир за стенами палаты не имел никакого значения.
Вечером того же дня, когда я проснулась после разговора с мамой, за окном госпиталя стало шумно. Сквозь приоткрытую форточку доносились голоса, звук моторов и странный гул, похожий на гудение огромного улья.
Медсестра, поправляя на мне бинты, тихо сказала:
— Привозят новых.
Я повернула голову к окну. Там, на площадке перед госпиталем, один за другим останавливались старые автобусы, пикапы, даже тележки, запряжённые мотоциклами. Люди выходили медленно, кто-то — в бинтах, кто-то — босиком, с пустыми глазами. Дети держались за руки с незнакомыми взрослыми, которые, наверное, просто помогли им выжить.
Отель на возвышенности, куда Михаил принёс меня в первый день, теперь стал чем-то вроде штаба. Его фасад был заляпан грязью до уровня второго этажа, словно кто-то поливал его из огромного шланга, но сама постройка устояла. На первом этаже теперь стояли ряды металлических кроватей, наспех сколоченные столы, тазы с водой. В углу — длинный стол с кастрюлями, где женщины разливали рисовую похлёбку в пластиковые миски.
На втором этаже поселили раненых, у кого не было сил даже сидеть. Я видела, как их поднимали на носилках, и лица у всех были одинаковые — безразличные, как будто кто-то вынул из них эмоции.
Запах стоял тяжёлый — смесь йода, дыма, мокрой ткани и чего-то сладковато-гнилого, от чего хотелось отвернуться.
В коридорах говорили тихо. Иногда — на тайском, иногда — на английском, но часто просто молчали.
Я лежала на кровати и слушала, как мама шепчет с Михаилом за дверью. Она что-то спрашивала, он отвечал коротко. Иногда они замолкали, и я понимала, что ответ был слишком тяжёлым для слов.
И только ночью, когда все звуки стихли, а за окном шумела какая-то далёкая техника, я вдруг почувствовала, насколько мир стал другим. Маленьким. Сжатым до стен этой палаты и до лиц тех немногих, кто ещё рядом.
То Рождество никогда не было Рождеством. Оно было похоже на конец света — не на тот, что показывают в фильмах, а на настоящий, тихий и страшный. Вместо огней и гирлянд — запах йода и крови. Вместо праздничных песен — стоны и шёпоты в палатах. Вместо стола с угощением — миска рисовой похлёбки на коленях, которую даже есть не хотелось.
На следующий день к госпиталю подъехали автобусы. Нам сказали собираться. Мы возвращались домой спецбортом вместе с другими, кто пережил этот день. В самолёте было так тихо, что можно было слышать, как кто-то всхлипывает в дальнем ряду. Практически не осталось семьи, в которой не потеряли кого-то. Люди сидели, вцепившись в паспорта, как в единственное, что у них осталось.
Михаил остался в Таиланде, чтобы найти других и помочь тем, кого ещё можно было спасти. Перед самым отъездом он подошёл к моей койке, сел рядом и тихо сказал:
— Напиши мне, когда сможешь. Вот мой e-mail. Я хочу знать, что с тобой всё будет хорошо.
Я кивнула, хотя говорить всё ещё не могла. Мы общаемся до сих пор. Иногда я ловлю себя на мысли: если бы не он, моей жизни просто не было бы — я бы осталась там, под слоем веток, песка и обломков, где пахло морской солью и смертью.
Кристиана, мальчика, с которым мы в то утро побежали на отмель, так и не нашли. Ни живого, ни мёртвого.
Тело папы привезли в Швецию через неделю. Я стояла возле закрытого гроба, не чувствуя ног. Перед глазами всё время всплывал тот момент, как он накрывал меня своим телом, как отталкивал от себя, выталкивая к поверхности. Он дал мне своё место в жизни.
С тех пор я живу так, чтобы этот дар не оказался напрасным.
Эпилог. Письмо
Прошёл год. За окном лежал снег, такой тихий, что казалось, мир решил на мгновение замереть. Я сидела на кухне и разбирала электронную почту. Среди десятков рассылок и писем по учёбе я увидела одно — от Михаила.
Тема: “Как ты?”
Я открыла его и замерла.
Линнеа, привет.

Сегодня ровно год с того дня. Я часто думаю о тебе и о том, как мы тогда встретились. Иногда мне снится тот момент, когда я тебя нашёл. Ты лежала на песке, и я думал, что не успел… а потом услышал, что сердце всё ещё стучит.

Я хочу, чтобы ты знала — ты очень сильная. Не только потому, что выжила. А потому, что сможешь жить дальше. У меня здесь всё по-прежнему, жена тоже поправилась. Мы не говорим о том дне слишком часто, но он всегда с нами.

Пиши, если захочешь. Даже если просто одно слово. Я буду рад знать, что у тебя всё хорошо.

— Миша.

Я перечитала письмо несколько раз. Руки дрожали. На мгновение я снова почувствовала тот влажный, тяжёлый воздух и чужие сильные руки, которые поднимали меня с песка.
И я написала в ответ всего два слова:
“Я живу.”