Горячие игры холодных сердец. Глава 31

                Глава тридцать первая


   На пороге стояла невысокого роста женщина лет сорока. На ней был полушубок из волчьей шерсти, длинная серая юбка и войлочные сапожки; из-под высокой шапки, отороченной меховой опушкой проглядывала прядь рыжих волос. Пришедшая с мороза, она, как снежная королева источала исходивший от неё холод, а шапка и плечи от растаявших снежинок – блестели влагой.
   – Простите, если я не вовремя, – произнесла женщина сиплым голосом, и её бледное лицо с высокими скулами налилось краской смущения. – Карлос… если не ошибаюсь?
   – Проходите, – отряхивая ладонью рубашку, произнёс Данилов, и отступил в сторону. Словно застигнутая врасплох, женщина смущённо улыбнулась, переступила порог, а затем: опустив голову, подошла к камину, находившемуся справа от двери, и застыла в нерешительности.
   – Выпьешь? – предложил Данилов, подходя к столу.
   – Нет-нет, что вы, я не пью, – отмахнулась женщина, словно ей предложили что-то непотребное. – Моя фамилия Лисовская, – представилась она, оглядывая помещение, пока Данилов наполнял бокалы, и добавила с тревогой в голосе, будто зачитывала себе приговор: – Эмма… Владимировна.
   – Очень приятно! Андрюха я, Данилов, – назвался Данилов, подавая гостье бокал и уже цедя из своего, глядя на неё сквозь матовое стекло. Видимо, не желая спорить, она взяла бокал, но пить не стала. Её миниатюрные ручки были затянуты в белоснежные перчатки как у гарсонов модных ресторанов в О-де-Франс.
   – Вы, вероятно, не помните меня? – спросила женщина, перекатывая в ладонях бокал.
   Данилов внимательно всматривался в эти холодные как маска бледные черты силясь припомнить эту женщину. Судьба была щедра к ней, наложив на неё печать страданий и невзгод, кои выделялись во всём её облике; смотревшие с грустью покрасневшие глаза – впалые и пустые; сухие губы, ещё моложавое, но уже с видимыми проблесками надвигающейся старости, лицо – ещё пара лет, и оно сморщится как засохшее яблоко. Глядя на неё, Данилов испытал страх от мысли, что годы не пощадят и его, а если учесть, какой образ жизни он ведёт, то  э т о  случится с ним намного раньше.
   – Простите, что-то я вас не припоминаю, – ответил он, отводя глаза в сторону. – Вы уверены, что мы знакомы?
   – Помните, вы как-то пару месяцев назад были на презентации? – заговорила женщина, продолжая катать бокал. – Вы тогда… споткнулись, и… задели меня…
   – Ё-моё, ну да, точно! – щёлкая пальцами, заговорил Данилов. – Я тогда с тебя помниться –  лифон сорвал. Но ты не думай, это я не специально. Классные у тебя си… грудь.
   От этих слов лицо женщины покрылось бурыми пятнами, а сама она выглядела так, словно мечтала скорее исчезнуть из этой комнаты.
   – Ты давай, не стой как бедная родственница, садись, – предложил Данилов, наполнив для себя ещё бокальчик. – Вон в то кресло, – он указал рукой в сторону кровати, где стояло кресло. Бросив на кровать брезгливый взгляд, Эмма Лисовская снова покраснела и нервно откашлявшись, отступила назад, задев спиной каминную полку.
   Пока Данилов возился с приборами на столе, она оглядела находившиеся на полке вещи, остановив взгляд на фотографии в рамке с которой взглядом воительницы смотрела молодая женщина, по красоте и величию в тысячу раз превосходившая её.
   – Красивая женщина! – заметила Лисовская, имея в виду изображённую на снимке.
   – Это Вера, – ответил Данилов, прихлёбывая из бокала. Он уже порядком нахлебался, а потому, будучи под хмельком чувствовал себя вполне раскрепощено с гостьей, которая хоть и не была красавицей, но выглядела вполне пристойно.
   – Не поверите, но я пришла к вам, чтобы… чтобы поговорить о ней, – Лисовская повернулась, встретившись с ним глазами; пока она не опустила голову, он всматривался в её расширившиеся от нервного перевозбуждения зрачки и чуть подрагивающие губы.
   – Садись, – отрезал он, взмахнув рукой державшей бокал.
   Лисовская, стараясь не смотреть на кровать, подошла к креслу и осторожно присела на краешек, положив на колени обе руки сжимавшие бокал, по-прежнему оставаясь в верхней одежде и шапке. Данилов сел в своё кресло за столом. Находясь напротив друг друга их, тем не менее, разделяло около трёх шагов; кровать, стоявшая за спиной Лисовской призывно приглашала в свои мягкие объятия. Постукивая пальцами по кромке стола, Данилов терпеливо ждал, когда его гостья заговорит. Но она молчала, оглядывая номер, ни на чём, не заостряя внимание.
   – Вы мне хотите что-то сказать? – наконец, прервал затянувшуюся паузу Данилов, продолжая барабанить по столу, делать глотки из бокала и смотреть на Лисовскую источавшей мягкий запах лаванды.
   – Я читала ваши рецензии, – ответила она, – Ваши, и… её.
   – Ай-яй-яй, как нехорошо, – пожурил Данилов, протягивая руку к бутылке.
   – Простите, но я не могла сдержаться, – она говорила так откровенно, при этом вид её был настолько  наивен и доверчив, что его это даже позабавило. – Вы знаете: читая вашу переписку, я была так взволнована и… вот, не нахожу даже слов, как бы это выразить…
   На мгновение она запнулась, потом продолжила с ещё большим восторгом в голосе, в котором таилась плохо скрываемая зависть:
   – Я была… я просто была поражена, каким невероятным бывает это чувство! Вы так пылко признавались в своей любви, что мне… мне и самой уже мерещилось что-то подобное… Я словно пребывала под гипнозом… под иллюзией… стремясь к совершенству… возводя  э т о  в своих мыслях, чувственных желаниях… О, боже, я просто обливалась слезами… поверите ли… Я мечтала… как юная дева… вкусившая запретный плод.
   Со своего места Данилов наблюдал, как её лицо раскраснелось, покрылось мелкими бисеринками пота, словно плоть взыграла чувственным вожделением. Она уже не была похожа на ту застенчивую девочку, какой предстала вначале. Казалось, пройдёт ещё минута, и она расскажет о себе всё самое сокровенное, что до сих пор держала внутри, боясь признаться даже себе. Он не ошибся: приподнимая покров своей тайны, она изрекла:
   – Поверите ли, но я и сама когда-то была влюблена! Но я ошибалась, потому что была молода и наивна. Я думала, он тоже испытывает ко мне трепет неземного притяжения, что исходит от любящего сердца… – она прервала себя, дав волю слезам: они хлынули из её глаз непрерывным потоком и, как ни силилась, она не могла удержать их, зайдясь в раздирающих душу рыданиях.
   – Ну-ну, что вы, успокойтесь, не надо, всё хорошо! – подбежав к ней и обхватив за плечи, Данилов попытался успокоить её.
   – О, Господь Всемогущий, дай мне сил… – взвыла Эмма Лисовская, забившись в истерике, при этом шапка слетела с её головы и упала к ногам, как и бокал, что она только что перекатывала в ладонях. Данилов, стоя на коленях возле кресла, всеми силами старался удержать её, чтобы и сама она не повалилась на пол.
   – Ну что вы, что вы, всё хорошо! – качая её как младенца, говорил Данилов, чувствуя упругие изгибы её тела, мягкий запах, и слёзы, оросившие его лицо, находившееся рядом с её – они едва не касались друг друга.
   Эта сцена продолжалась около пяти минут, по истечении которых женщина, выхлестнув из себя – боль и отчаяние, наконец, успокоилась.
   – Простите, я что-то… – прошептала она, отстраняясь от Данилова, вновь принимая вертикальное положение, только теперь не на краешке кресла, а полностью утонув в нём. – Я испачкала вам ковёр, пришлите мне счёт, я оплачу, – говорила она, глядя в пол.
   – Пустяки, – отозвался Данилов, поднимаясь с колен и возвращаясь к столу.
   Наполнив бокал, он снова подошёл к Лисовской.
   – Выпейте, это поможет вам успокоиться, – сказал он, протягивая бокал. Состояние, в котором пребывала его гостья, отрезвило его, и он уже не чувствовал того желания, что владело им до той минуты, пока с ней не случилась истерика.
   – Спасибо, – поблагодарила она, с улыбкой принимая бокал, но пить не стала, снова сжимая его в своих холодных, трясущихся руках.
   Чувствуя, что больше ничем помочь не может – он вернулся к столу. Опустившись в кресло, он наблюдал, как она медленно поднесла бокал к губам и сделала маленький глоток; громко сглотнула, поморщилась, задумчиво глядя в сторону окна, где по-прежнему бушевала вьюга.
   – Вы не представляете, каким чудовищем он оказался, – заговорила Лисовская спустя минуту. – Я отдала ему всю свою нежность, внимание, заботу и ласку, на какие может быть способна только по-настоящему любящая женщина. Ради него я пожертвовала своей красотой, своей молодостью – бросив их к его грязным ногам – чтобы он топтал, давил, унижал… Я ни разу не сказала ему ни  слова против, ни одним намёком не выказала своего недовольства. Никогда и ни в чём не упрекнула его. Я была смиренна и добродетельна, как учит нас заповедь: «Будьте друг ко другу добры, сострадательны, прощайте друг друга, как и Бог во Христе простил вас…»
   Лисовская снова замолчала; издав глухой вопль, словно готовя себя к неизбежному, она резко вскинула руку, в которой держала бокал, откинула голову, и залпом опрокинула в рот всё, что в нём находилось.
   «Однако», – подивился Данилов её «мастерству».
   – О, Господи, какой же я оказалась дурой, – продолжала Эмма Владимировна свою исповедь. – Это чудовище оскорбляло и унижало меня, втаптывая в грязь мою честь, мою добродетель привитые мне ещё с детства моими родителями, так ему и этого оказалось мало, и он… обокрал меня, сбежав с молоденькой потаскушкой… Эх, как же я ошиблась, что под его дьявольски-лицемерными клятвами во всепобеждающей силе любви и… ах… я всё своё имущество переписала на его имя… – издав гортанный звук, Эмма Владимировна в сердцах швырнула бокал об стену, а после залилась слезами, при этом, не понимая, что она делает: сбросила с себя шубку и носком войлочного сапога поддела свою валявшуюся на полу шапку. – Я не могла, не хотела жить, – продолжала не на шутку разбушевавшаяся женщина, – и не потому, что оказалась на улице без средств к существованию – нет, я бы смогла прожить и нищей влача суму судьбы своей по миру… Нет, господин Дилькадо, дело не в этом. Меня просто разрывало на части то, как он поступил со мной… как это мерзкое, ничтожное существо, использовав мою любовь, предал её, променяв на мерзкую суку, тварь… прости Господи… – Эмма Лисовская взвизгнула, треснув кулачком по подлокотнику.
   «Этого мне ещё не хватало», – подумал Данилов, предложив гостье ещё бокальчик; на его удивление, она не отказалась. Хлопнув ещё порцию, а за ней держа наготове следующую – любезно предложенную Даниловым, Эмма Владимировна снова заговорила со скорбным выражением на красном от выпивки и возбуждения лицом:
   – Такого унижения я не могла пережить в мирской жизни, и ушла в монастырь. Там, вдали от суеты, я день и ночь молилась, взывая к Господу нашему, чтобы он простил мне грехи мои, ибо я не ведала что творила, когда этот негодяй… – Лисовская не договорила; эти слова, она утопила в хмельном чаду очередной порции, которую влила в рот с тем же усердием, что и предыдущую.
   – В монастыре я написала книгу, – продолжала она. – Она есть на моей странице – если хотите, можете почитать. Называется «Любовь – сточная канава». Это помогло мне прийти в себя и вновь вернуть душевное спокойствие, которого этот подонок лишил меня. Обретя себя заново, я вновь вернулась к мирской жизни.
   Помолчав немного, словно собираясь с мыслями, она продолжила:
   – И вот, я вижу ваши пылкие признания друг другу, и я словно вновь ожила; я поняла: не смотря ни на что, в мире ещё существует настоящая любовь! Спасибо вам, господин Дилькадо – вы подарили мне незабываемые мгновения своими рецензиями, пусть даже если они предназначены другой.
   Неожиданно с улицы послышался глухой хлопок, от которого оба вздрогнули.
   – Что это? – спросила Лисовская с испуганным выражением на побледневшем лице.
   – Петарду запустили, – пояснил Данилов и, глянув на часы, добавил: – Скоро новый год. Осталось семь часов.
   – Уже так много времени? – спохватилась Лисовская, и в то же мгновение комнату прорезал её оглушительный крик; вскочив с кресла, она подалась назад, прижавшись спиной к зеркалу, что висело между ванной и туалетом, при этом её налитые ужасом глаза смотрели куда-то вверх.
   – Что с вами? – с беспокойством в голосе спросил Данилов, ожидая очередного припадка со стороны его неугомонной гостьи.
   – Мужчина, – прошептала Лисовская, дрожавшей рукой указывая на потолок. – Он… он повесился?
   Данилов проследил за движением её руки. Мужчина, на которого указывал её облачённый в белую перчатку палец был – поэт Кулешов, вновь зависавший у него на потолке.
   – Не бойтесь – это Кулешов, – поспешил успокоить Данилов, – он постоянно здесь… висит.
   Лисовская нервно сглотнула, зажмурилась, встряхнув головой, после чего отошла от зеркала, подняла разбросанные на полу вещи и быстро направилась к выходу.
   – Вы уже уходите? – спросил Данилов, поднимаясь с кресла.
   – Простите, мне пора, – смущённо ответила Лисовская, кое-как набрасывая на плечи шубу и нахлобучивая шапку, пытаясь просунуть под неё сбившиеся на голове волосы. – Уже стемнело, а мне ещё добираться… простите…
   – Позвольте, я помогу вам, – подойдя к женщине, Данилов стянул с неё шубу, отряхнул и надел снова. Женщина, одарив его скромной улыбкой, опять покраснела.
   – Это правда, будто весь город в курсе нашей… наших с Верой отношений? – спросил Данилов, раскрывая дверь.
   – О, да! Это так приятно, что двое способны на такие чувства, как ваши! – пропела Лисовская мечтательно. – Я так рада за вас! Будьте счастливы! С наступающим! – эти слова, она произнесла выходя из номера. – Прощайте господин Дилкадо, да хранит нас Господь!
   Пока она, пошатываясь, пересекала коридор, он стоял на пороге, глядя ей в след. Дверь захлопнул только тогда, когда тоненькая фигурка скрылась на площадке, унося с собой неприятные впечатления, отложившиеся в его сознании от рассказа этой одинокой, немало пережившей, женщины.
   Мучимый тяжёлыми мыслями, Данилов, прежде чем вернуться к столу, бросил взгляд на потолок: Кулешова уже не было.