Плохой день

ВНИМАНИЕ! Данный рассказ предназначен для читателей 18+. Это художественное произведение, все персонажи и события вымышлены, а любые совпадения с реальными людьми или обстоятельствами случайны. Автор категорически осуждает любые формы насилия, жестокого обращения и пренебрежения к детям. Цель текста — привлечь внимание к проблеме и вызвать сочувствие к жертвам, а не оправдать или романтизировать происходящее.
 
Предисловие от автора: Я написал этот рассказ как посвящение своей подруге детства Насте. Она пережила насилие в семье со стороны отчима. Сейчас я не знаю, где она и как живёт, но искренне надеюсь, что ей удалось вырваться из его окружения и влияния. Этот текст — о том, что никто не заслуживает боли, о детях, которые хотят только тепла и безопасности, и о людях, которые решаются защищать, даже если слишком поздно.


Ксюша. Дело было зимой. Нет, не той зимой, которую вы могли себе представить. Не той, что пахнет ёлкой и апельсинами. Это была южная зима — хмурая, капризная, слякотная. Такая, что давит не холодом, а бессмысленностью.

Ночью выпадал снег — тихо, будто стыдясь. А утром он исчезал, оставляя лишь грязные лужи и безнадёжно промокшие ботинки. Зима намекала на своё присутствие, но ни в чём не была уверена до конца. И от этого становилось тоскливее.

В такие дни особенно не хотелось выходить из дома. Тепло пледа, парящий чай с лимоном, запах маминых ватрушек — всё это превращалось в спасение. За окном — разложение, в доме — иллюзия уюта.

Но иногда всё же приходилось выбираться наружу. Слякоть разъедала подошвы, ветер проникал под одежду, словно пытаясь добраться до самых костей. А внутри всё сжималось от неприязни к этому миру, в котором зима даже толком не может быть зимой.

И всё же… была в этом своя красота. Ломкая, зыбкая, как стекло. Снег, даже тающий, оставлял за собой ощущение чего-то недосказанного. Праздника, который так и не начался.

Именно в такие дни вспоминаются вечера у обогревателя — когда за окном ноет ветер, а ты ещё можешь притвориться, что тебе тепло.

На Юге России зима была не такой, как в учебниках. Но всё равно она оставляла след. В ногах, в лёгких, в снах.

Ксюша торопливо бежала домой. Университет остался за спиной, впереди — дом, мамины руки, горячий борщ. В духовке, наверняка, уже подходили ватрушки с творогом.

Но сегодня было не так. Сегодня всё было не как всегда.

Андрей. «Быстрее. На работу. Да чёрт побери, как можно было проспать?»

Похмелье въедалось в череп, будто кто-то изнутри скреб ногтями по черепной коробке. Андрей, всегда собранный, всегда точный, сегодня был тенью самого себя. Он никогда не опаздывал. Никогда не жаловался на вчерашнее. Но сегодня…

Вчерашняя пьянка была как буря: вспышки света, женский смех, горький алкоголь, табачный дым, резкое забвение. Он не помнил, как вернулся домой. Помнил только её запах — терпкий, сладковатый. И как она царапала его плечи.

— Ключи… ключи от машины… деньги… пропуск… — повторял он, как заклинание, пробираясь сквозь полусон и застоявшийся воздух воняющей однушки.

Квартира была берлогой. Пропахшая пивом, мужским потом и разложением. Он ненавидел её — и себя в ней.

Он работал дизайнером. И у него, как всегда, горели сроки. Сжигали нервы.

Но сегодня он туда не попадёт. Потому что сегодня не тот день.

Пошатываясь, он вышел на улицу. Глаза резал свет — белый, равнодушный. Голова гудела, рот пересох, будто он съел кусок пустоты. Все мысли — как клочья бумаги, рвущиеся в разные стороны.

Солнце светило, но не грело. Холодный ветер пронзал сквозь пальто, как будто кто-то пытался его стереть. Он застегнул пуговицы на ощупь, почти машинально.

«Офис… сроки… ноутбук…» — в голове крутились обрывки. Всё рассыпалось.

Он нашёл машину и открыл её, как будто впервые в жизни видел замок. Сел, включил обогреватель. Воздух потёк по салону — тёплый, обволакивающий. Почти утробный.

Сигарета вспыхнула дрожащими пальцами. Вдох. Задымлённая передышка. Он откинулся на спинку и на секунду забыл, кто он.

Но ненадолго.

Славик. «В воздухе было натянуто, как струна. Они снова ссорились.

Голоса мамы и папы метались, как бритвы. И каждое слово было остриём. Скрежет металла в воздухе, натянутом до звона. Иногда мне казалось, что сама улица дрожит от их криков.

Я играл неподалёку, делая вид, что не слышу. Но я всегда слышу. Даже сквозь музыку. Даже сквозь сон. Даже когда глаза закрыты и хочется, чтобы всё исчезло — их крики проходят сквозь стены, сквозь подушки, сквозь пальцы, зажимающие уши. Они как холод — просачиваются, щиплют, оставляют внутри иней.

Иногда мне хочется просто сесть на санки и уехать. Куда-то, где нет их. Где я сам. Где не ругают, не запирают, не наказывают. Где можно молчать — и тебе за это ничего не будет. Где можно быть тихим, и тебя всё равно любят.

Но пока я здесь.

Снег — грязный, мокрый, липкий. Варежки снова упали в слякоть. Я поднял — быстро, осторожно, будто совершаю преступление. Папа не заметил. Сегодня он слишком занят криками. Это моё спасение.

Он строгий. Иногда слишком. Он может быть тихим, молчаливым, как будто его — нет. Но потом — как гроза. Внезапно. Я путаю ложку и вилку — и уже в туалете. Я разбил чашку — и уже в темноте. Туалет — мой отдельный мир. Там холодно, стены шершавые, и только под дверь просачивается полоска света. Газеты на полу. Я не умею читать, но там картинки. Там улыбаются люди. Я думаю, у них всё хорошо. Я смотрю на них, как на друзей. Как будто они знают, что я здесь, и держат за руку.

Мама говорит, нет денег на садик. Она говорит это папе. А мне говорит, что любит. Только когда никто не видит. А ещё, что я мешаю. Иногда. Когда у неё гости. Тогда я прячусь под стол или в шкаф. Там тоже тихо. Иногда даже уютно.

Но сегодня… воздух другой. В нём что-то шевелится. Как будто мир наконец-то вспомнил, что он может быть красивым. Он пахнет чем-то странным — морозом, как будто настоящей зимой, как в мультиках. Там, где дети катаются на санках, а не сидят в темноте. Я думаю, может, это знак. Может, сегодня что-то изменится. Или я сам изменюсь.

Я закрыл глаза и представил — как у меня растут крылья. Не игрушечные, а настоящие. Белые, сильные. Они тёплые, потому что живые. Я лечу. Над домами, над лужами, над этим шумом. Над всем. Высоко. Там, где не достают крики. Там, где солнце не ослепляет, а греет. Я вижу город маленьким. Я вижу себя — и улыбаюсь себе с неба. Я — птица. Я — небо.

Я вышел на дорогу. Не открывая глаз. Потому что, если открыть — это исчезнет. А мне не хочется. Я хочу остаться в полёте. Хочу, чтобы ветер целовал лицо, а не пощёчины. Чтобы холод был не из-за окна, а потому что ты летишь слишком быстро.

Я представляю, что сейчас оттолкнусь и взлечу. И никто больше не скажет, что я плохой мальчик. Никто не скажет, что я виноват. Потому что я — в небе. Потому что я — уже другой.

Потому что сегодня — по-настоящему.»

Ксюша. «Опять они…» — подумала Ксюша, проходя сквозь двор, где ветер гнал обрывки пакетов по лужам. Грязный снег, рыхлый, как вата, трещал под ногами. Запах железа, мусора и старой мочи висел над подъездами, будто здесь поселился не двор, а сама безнадёга.

Она уже издали увидела Славика — он стоял на обочине, у самой дороги, как будто на краю чего-то страшного и большого. Один. В своих потертых штанишках, в куртке, в которой давно отказалась работать молния. Варежка свисала с руки — другая валялась в луже. Он глядел в небо и что-то тихо шептал.

Дальше, у подъезда, гремел голос. Хриплый, пьяный. Грубый, как гвоздь, забитый в стену. Его папаша. Опять орёт. Опять сцена.

Из темноты дверного проёма подъезда выбежала женщина. Мать. Распущенные волосы, свежая ссадина на губе, глаза — как у загнанного зверя. Она оглянулась, будто надеялась, что за ней никто не идёт. Но он вышел. Тот самый. Большой, небритый. Плечи — как у шкафа. Лицо — будто из теста, над которым слишком долго измывались.

— Зашла за хлебом, а ты уже орёшь на меня! — крикнула она, оборачиваясь.

— Молчи, с*ка! Я что сказал купить? Нахер мне твой сранный хлеб! — рявкнул он, хватая её за рукав.

Ксюша подошла ближе, руки дрожали. Её бросало в жар. Она видела их тысячи раз, слышала их крики сквозь стены, но в этот день… что-то было не так. Воздух был другим. Натянутым. Как струна.

— Эй! Может, хватит уже?! Он ребёнок, чёрт вас дери, и он всё слышит! — выкрикнула она, голос её дрогнул, но прорвался сквозь гул, как крик птицы в пустом небе.

Он повернулся. Медленно. Лицо — красное, налитое кровью. Взгляд — мутный, будто из подвала.

— Ты кто такая вообще? Что тебе надо?

Ксюша не отступила. Сделала шаг вперёд.

— Чтобы ты исчез, понял?! Чтобы ты от них ушёл! Чтобы ты, наконец, провалился туда, откуда вылез!

Он выдохнул — пар изо рта, как у разъярённого зверя. Сделал шаг. Ещё шаг.

Мать Славика затаилась. Не в силах даже дышать. Славик всё стоял. На краю дороги. Глаза уже закрыты. Он что-то шепчет. Он — летает в голове.

Всё происходит в одну секунду.

Глухой удар. Скрип тормозов. Крик. Женский. И тишина.

Мир будто остановился.

Ксюша не сразу поняла. Сердце забилось в висках. Кто-то закричал. Женщина, его мать, кинулась вперёд. Папаша застыл, как столб, лицо перекосилось.

Ксюша обернулась.

Славик лежал на асфальте. Один ботинок слетел, а варежка снова упала рядом.

Она бросилась к нему. Колени в слякоть. Руки в кровь. Лицо — побледневшее, спокойное.

Андрей. Сигарета тлела в пальцах. Он наслаждался дымом — словно он мог отравить весь этот день и сделать его легче.

Вчерашняя девушка вспоминалась как сон. Кожа, дыхание, волосы, разметавшиеся по его груди. Он чувствовал себя живым. Там. Тогда.

Он завёл двигатель. Знакомый звук. Почти уютный.

И вдруг — уголёк с сигареты попал в незастёгнутую ширинку. Горячий, дерзкий комок огня.

— Чёрт! Твою мать!

Он заёрзал, хватаясь за промежность, вытряхивая пепел. Глаза на секунду отвлеклись от дороги.

Плохой день.

Славик. «Ксюшка. Она пришла. Опять заступаться.

Когда она говорит, потом приходит тётя, задаёт странные вопросы про папу. Я не люблю эти вопросы. Не хочу, чтобы кто-то знал. Мне стыдно.

Я не хотел, чтобы всё это случилось. Они снова кричат. Я просто отошёл — далеко. Не подслушивал, честно. Просто хотел… немного тишины. Немного неба.

Я вышел на дорогу. Закрыл глаза. Представил, что у меня есть крылья. Большие, белые, тёплые. И я лечу. Поднимаюсь. Над крышами, над двором. Ветер гладит лицо. Я свободен.

Я что-то сделал не так?

Простите…»

Ксюша. Скорая приехала быстро — слишком быстро, как будто кто-то заранее знал. Мелькнули красные огни, суета, хлопанье дверей. Ксюша стояла рядом, трясущимися пальцами держась за поручень подъезда, не чувствуя ног. Всё внутри замерло. Она слышала, как мама зовёт её по имени, но голос казался далёким, как сквозь толстое стекло.

«Славик... Где он?..» — этот вопрос крутился в голове, не давая продохнуть. В глазах стояла последняя сцена — её крик, фигура отца мальчика, шаг к ней… и визг шин. Неясно, что было потом — её унесло, будто в чернильную воронку.

Она не знала, что делать. Вернее, знала, но не могла сдвинуться. Всё казалось не по-настоящему. Какой-то ужасный спектакль на морозной сцене.

Андрей. Он стоял, прислонившись к капоту, без звука, как будто потерял способность говорить. Весь он был напряжён, будто натянутый канат. Ни сигарета, ни мотор, ни даже гудки сзади не могли пробиться сквозь гул в его голове.

Он увидел ребёнка слишком поздно. В последний момент — как вспышка на плёнке, как смазанный кадр. Хлопок тормозов, резкий удар — и тишина. Ни крика, ни стонов, только ужасная, предательская тишина, от которой звенело в ушах.

Люди начали собираться. Кто-то кричал, кто-то звал на помощь. А он стоял. И не мог переступить через себя, не мог подойти, не мог даже вымолвить «я не хотел». Будто слова застряли в горле, отравляя его изнутри.

Славик. Тепло… Потом резко холодно. Он лежал, глядя в небо. Там, в вышине, плавали облака — такие же, какие он себе представлял, когда мечтал взлететь. Он улыбался. По щекам текли слёзы или дождь — он не знал. Лицо Ксюши мелькнуло где-то в тени, её глаза — полные боли, как у мамы, когда она думает, что он спит.

Он не чувствовал боли. Только лёгкость. Как будто, правда, выросли крылья. Он поднялся — не телом, а чем-то другим. Он чувствовал, как всё становится тише и мягче, как будто уходит боль, ссоры, крики, страх.

«Ты больше не плохой мальчик», — подумал он. — «Ты просто улетел».

Ксюша. Прошёл почти год. Юг встретил весну слякотью и пыльным ветром, но Ксюша чувствовала, что внутри неё наконец оттаяла ледяная кома. Она теперь почти не плакала. Почти.

В её комнате стояла коробка — детские книжки, плюшевый заяц с оторванным ухом, варежки. Те самые. Славик всегда терял одну из них, а она поднимала, стирала, сушила… будто была ему кем-то больше, чем просто соседкой.

После той зимы Ксюша больше не была студенткой, которой не хотелось выходить в слякоть. Она теперь выходила — в приюты, на суды, на волонтёрские акции. Спасала других, потому что не успела спасти его. Её руки теперь знали, как держать чужую боль, как крепко прижимать к себе незнакомых детей и шептать им: «Ты хороший. Это не твоя вина».

Мать Славика уехала в другой город, сжимая в руках справку о том, что муж признан виновным в множестве преступлений по отношению к ней и к её умершему сыну. Ксюша помогла ей устроиться. Иногда они списывались. Писем было мало, но каждая строка из них — будто огонёк в ночи.

Андрей. Он бросил пить. Почти сразу. Не потому что хотел — просто однажды понял: если не бросит, умрёт. Сначала внутри, потом и снаружи.

Суды, экспертизы, допросы. Вины его не признали — несчастный случай. Но в приговоре не было ни одного слова, которое принесло бы прощение. Он не просил.

С тех пор каждый его день начинался с молчания. Он подолгу сидел в тишине, пока за окном гремел город. А потом вставал, заваривал чай и начинал жить заново — как умеет.

Прошло два года. Он встретил женщину. Тихую, с чуть грустными глазами, как у тех, кто тоже много видел. Они вместе учились улыбаться. Когда родилась дочка, он впервые в жизни заплакал — не от боли, а от чего-то светлого, что невозможно было назвать.

Малышка обожала небо. Сидя у окна, она рассказывала: «Пап, я лечу. Я лечу высоко. А рядом мальчик. Он мне улыбается». И каждый раз, когда она говорила это, Андрей кивал, сжимая кулаки под столом. Потому что знал. Верил. И боялся забыть.

Славик. Он стал лёгким. Почти невесомым. Он парил. Не среди облаков — между чужими снами, детскими фантазиями, шепотом мамы, когда она скучала по нему, и тёплыми ладонями Ксюши, когда она обнимала чужих детей.

Он больше не боялся. Папа теперь далеко, а мама, хоть и грустная, была свободна.

Он иногда прилетал к той девочке — дочка Андрея была тёплая, как солнце. Она не задавала лишних вопросов. Просто протягивала руку — и он летел рядом. У неё были крылья из перьев и смеха. А у него — из памяти.

В небе он был тем, кем всегда мечтал стать. Свободным.

Эпилог. Прошло ещё несколько лет.

Юг не менялся — та же ленивая зима, та же слякоть под ногами, то же небо, серое, будто нарисованное акварелью. Только внутри людей теперь были другие зимы.

Ксюша стояла у киоска с книгами — волонтёрская акция, сбор средств для детского приюта. Её пальцы мёрзли, но она не замечала. Внутри всё было сосредоточено, спокойно. Покой — такой, каким он бывает у тех, кто однажды на самом дне нашёл своё дыхание.

Мимо проходил мужчина — с дочкой на плечах. Девочка болтала ногами, шарфик развевался за спиной, и она рассказывала что-то громко, размахивая руками.

— Пап, а он снова прилетал! Прямо в окно! Он взял меня за руку, и мы полетели! Высоко-высоко! — смеялась она, показывая пальцем в небо.

Ксюша обернулась.

Он остановился. На мгновение их взгляды пересеклись.

Глаза — у него были глаза, которые знали всё. Которые прошли через что-то, что уже не стереть. Она сразу поняла, кто он.

А он — узнал её. Но не сказал ни слова.

Между ними было молчание, наполненное узнаванием. Как если бы прошлое, обернувшись ветром, просто скользнуло между двух живых людей.

Девочка, не замечая паузы, продолжала:

— А потом он сказал, что теперь будет прилетать ко всем детям, кто грустит. У него есть крылья, правда. Я видела.

Ксюша улыбнулась. Не от радости — от понимания.

— Верю, — сказала она тихо. — Он летает.

Мужчина опустил голову. На губах что-то шевельнулось. Может, имя. Может, молитва. Но он не произнёс его.

Они просто пошли дальше. Девочка пела. А Славик — Славик летел над ними, едва касаясь крыш домов. Тень мальчика в небе, которого никто больше не называл по имени, но который был в каждом взгляде вверх.