Под елью

ВНИМАНИЕ! Данный рассказ предназначен только для читателей 18+. Это художественное произведение, все события и персонажи вымышлены, а любые совпадения с реальными людьми случайны. Автор категорически осуждает любые формы насилия, убийства и жестокого обращения. Содержание носит исключительно художественный и метафорический характер, цель — исследование тем страха, гордыни и тёмных сторон человеческой психики, а не оправдание или пропаганда насилия.
 

Предисловие от автора: Этот рассказ я написал, размышляя о старой истине: если ты смотришь во тьму — тьма смотрит в тебя. Мне хотелось показать, как знание или идея могут стать заразой, которая выжигает душу, и как гордыня толкает нас к бездне, даже если мы знаем, что из неё нет возврата.
 

Именно тогда и наступил конец для всего человечества. Это не была катастрофа в привычном понимании — ни ядерный взрыв, ни астероид, ни эпидемия, ни война. Это было что-то чуждое, невыразимо иное. Что-то не рожденное в недрах природы и не спроектированное безумием человека. Оно пришло извне, не имея формы, голоса, лица. Информационный вирус. Он не разрушал тела — он разрушал душу.

Он был безликим, но вездесущим. Он жил в словах и изображениях, в звуках и знаках. Текст, звук, видео — любой носитель был для него удобной обёрткой. Стоило лишь понять его содержание — не обязательно до конца, достаточно одного взгляда, одной мысли, — чтобы вирус проник в сознание, как игла в вену. Без боли. Без предупреждения. Он переписывал разум, делая из человека вещь. Проводника. Машину. Мир осыпался, как старая штукатурка в заброшенном особняке. Гниение было тихим. Глубоким. Без шансов на восстановление.

Города пустели. Светофоры продолжали моргать на пустых перекрёстках. Ветры раскачивали детские качели на опустевших площадках. Те немногие, кому повезло не заразиться — или, возможно, просто не успели, — бежали туда, где ещё оставалась тишина: в горы, в леса, под землю. Но чудо не пришло. Оно больше не приходило.

Человечество исчезло, не как вид — как смысл. Остались тела, механизмы, кости. Остались поисковые запросы, страницы, фотографии. Остались игрушки в детских руках. Осталась память о том, что мы когда-то любили, мечтали, страдали. Но не осталось ни одного, кто помнил бы это.

Вирус завершил свой суд. Он не кричал, не требовал. Он просто был — и этого оказалось достаточно, чтобы поглотить всё. Последним аккордом стала одна передача. Всего лишь одна. Телешоу, которое когда-то было забавой. «Исповедь у микрофона». И на прощание его рейтинги взлетели до небес.


Студия была словно усыпальница: приглушённый свет, холодная звенящая акустика, приглушённый шорох сидящих зрителей.

Аплодисменты, раздавшиеся в этот момент, прозвучали как хлопки по крышке гроба. Два человека вышли в студийный свет. Дмитрий Громов — улыбающийся, в идеальном голубом костюме, его белозубая улыбка блестела, как нож под фонарём. И Алексей Вагнус — в мятой хаки-майке, потертых джинсах и классических, явно чужих туфлях. Щетина, впалые глаза. Он выглядел как человек, которого уже нет в этом мире, но который ещё почему-то дышит.

— Добрый вечер, Первый национальный и страна! — голос Дмитрия бодр, как у продавца на телемаркете. — Сегодня — история, которая проберёт вас до костей.

Он обращается к залу, но уже чувствуется некое напряжение, будто он сам боится поверить в то, что сегодня прозвучит. Затем поворачивается к своему гостю.

— Алексей Вагнус. Маньяк. Убийца. Сегодня мы постараемся понять — можно ли распознать таких, как он, до того, как они нанесут удар.

Зал смеётся. Кто-то аплодирует. Кто-то улыбается в камеру. Но глаза у людей уже другие — сухие, стеклянные, как у рыбы.

— Почему вы убили? Почему сдались? — Дмитрий, несмотря на улыбку, пристально смотрит на заключённого.

— Вы правда хотите это узнать? — шепчет Алексей. Его голос не дрожит — в нём скорее усталость. Как у человека, который пытался долго объяснить, но его никто не слушал. Он смотрит не на Дмитрия, а вглубь. Туда, где боль.

— Иначе бы мы не заплатили миллионы ради этой встречи, — парирует ведущий, получая новый заряд смеха из зала.

И тут музыка — тяжёлая, зловещая — вступает, как предвестник беды. Дмитрий сияет, как герой дешёвого кино. Алексей — как человек, которого оставили умирать.

— Всё началось в парке. Это был вечер Рождества. Мы оставили детей с няней и пошли гулять… — Алексей сглатывает, голос срывается. — Моя жена, как всегда, устроила сумасшествие. Мы бегали. Смеялись. Были счастливы…

Он закрывает лицо руками. Камера приближает его лицо — пот, слёзы, страдание, настоящее.

— А детей вы убивали? — равнодушно спрашивает Дмитрий.

Пауза.

— Нет… хотя… я не помню, — голос Вагнуса трескается. — Всё было как в тумане. Сначала исчезла Аня…

Слова даются ему с трудом. Словно он вытаскивает их из своей плоти, через кровь.

— Мы нашли её. Она стояла. И смотрела. Просто смотрела. В одну точку. И… всё изменилось.

Зрители в студии начинают шевелиться. Кто-то дрожит. Кто-то облизывает губы. Кто-то уже больше не моргает.

— Что она видела? — голос Дмитрия становится тише, глубже. Он словно больше не ведущий. Он уже… ведомый.

— Место. Оно… не должно было быть увиденным. Оно хотело, чтобы ты был один, кто знает. Один, кто достоин. Остальные… лишние.

Дмитрий напрягается. Но не от страха. От желания. Он почти шепчет:

— Где оно?

— В Ставрополе. В парке. Под ёлкой. Рядом с качелями… — Алексей почти плачет. — Мы должны были пойти в пиццерию. Почему мы не пошли?

И всё. Щелчок. Как при падении костяшки домино. В тот момент всё стало ясно. Всё. И больше ничто не имело значения.


Экранов было слишком много. Людей — слишком много. А теперь каждый из них был заражён. У каждого теперь была цель — стать единственным, кто знает, где находится Место. Адрес. Координата. Смысл. Путь к безумию.

Мир разрывался на части.

Вирус проникал в мозг, делал тебя единственным. Но ты никогда не был один. Все знали. И значит — все должны были умереть. Кровь лилась из каждого окна. На каждом этаже. В каждом доме. Люди дрались за информацию, которую не могли забыть.

А место… Оно ждало. Под старой елью. Пахнущее смолой и сырой землёй. Чёрная дыра. Бездонная. Вечная. Обещающая одному всё, но только если он останется последним. И вся человеческая раса…подчинилась.

Не вирус убил человечество. Нет. Его убила гордыня.


«Мы все хотели быть последними. Единственными. Избранными. Быть теми, кто знает, но не разделяет знание. Мы — существа, рождённые в зеркалах и сломанные в чужом отражении. И в тот момент, когда каждому показалось, что он особенный — человечество рухнуло под собственной тяжестью.» — из последнего письма, найденного в подвале школы №14, Санкт-Петербург.


[Запись из блокнота, обугленного по краям. Почерк неуверенный, как будто писали дрожащими руками]: «Я слышу их… в стенах. Мои соседи уже не люди. Они не спят, не едят. Они ждут. Когда я перестану быть собой. Когда впущу в себя это знание.»
 

Голоса заражённых больше не кричали — они шептали. Каждое их слово было как заноза в сознании, как мягкий, липкий яд, просачивающийся через экраны. «Ты тоже знаешь теперь, да? Ты знаешь, значит, ты не можешь просто жить. Они знают, и ты знаешь, а значит — останется только один. Только один может помнить. Я не хочу… Но мне нужно. Прости меня, мама.»



В безмолвных квартирах с разбитыми окнами, под завалами городов и в мокрых тряпках забытых больниц остались лишь мгновения понимания, зафиксированные в последних строчках, которые никто больше не прочтёт.

«Я стояла у окна, смотрела на качели под берёзой. Всё так спокойно, как будто ничего не случилось. Но я знаю. Я слышала эту передачу. И я хочу туда. Прости меня. Ты был моим солнцем, но я не могу больше делиться светом.» — Найдено в телефоне женщины, погибшей от рук собственного мужа через 20 минут после этой записи.


Место стало легендой, Место стало религией. Оно манило не ответами, а тем, что никто не имел права знать о нём — кроме тебя. Каждое новое тело, вставшее над убитым близким, не плакало — оно понимало. Понимало, что теперь оно — носитель истины, которую надо сохранить любой ценой.

 

[Файл: IMG_0932.mov]:

— …он не двигается, но он смотрит, слышишь?..

— Не подходи к нему, Алёна, стой!..

— Он знает, что я знаю, он…

— [неразборчиво, звуки удара, визг]

— Мне жаль. Мне… жаль…


[Аудио. 03:47 минута. Мобильный диктофон. Женский голос.]:

— Я вижу, как он режет себя. Он вырезает на коже символы.

— Боже, это что? Координаты?

— Он улыбается.

— Он говорит, что я тоже знаю. Да…Я знаю…Эти координаты выжжены у меня в глазах.

[запись прерывается на крик]

— Папа?.. Что ты де…


[Надпись, выцарапанная ногтями на деревянной стене бомбоубежища]: «Он не убил меня. Он открыл меня. Теперь я вижу. И ты увидишь. Ты уже знаешь, да?»


[Кадр с камеры наблюдения. Больничный коридор.]:

23:11. Пациент в халате обмазал стены фекалиями, выводя на них фразы, описывающие какое-то место под елью. На следующий день — 14 медсестёр и 3 врача убили друг друга в жестокой потасовке. Камера зафиксировала, как до убийств они стояли в кругу, обсуждая слова, написанные ранее пациентом.


[Последняя фраза, записанная голосом мужчины на автоответчике]:

— Это не вирус. Это знание. Оно ест тебя медленно. Сначала — мысли. Потом — лицо.

— Я больше не вижу своих черт.

— Я — не я.

— Она смотрит сквозь мои глаза…

— …и она улыбается. Эта тьма под елью.


[Файл: MEETING_ROOM_4_SECURITY_FEED.MKV]:

Запись конференции. В комнате — 12 сотрудников, обсуждение доклада. Один из них упоминает место, рассказывая про интервью, которое видел по пути на работу. Через 38 секунд начинается паника: кто-то бьёт стулом коллегу, кто-то душит, кто-то лезет под стол с ножом.

Двое убегают в коридор — один из них кричит:

— Я должен, я ДОЛЖЕН, ты ведь тоже знаешь!!!

Через 3 минуты все мертвы, кроме одной женщины. Она тихо повторяет:

— Нас было слишком много… слишком много…должен остаться только один…

 

[Из найденного письма в багровом конверте]:

«Нас было всего трое. Я, Оля и Игорь. Мы услышали, когда он сказал. Не сразу поняли. Но потом — как будто кто-то за шиворот схватил и залез внутрь головы. Я попытался убежать, спрятаться, но Оля уже била Игоря сковородкой по голове, пока у него лицо не исчезло. А потом… Она повернулась ко мне. Она плакала, просила прощения. Я тоже плакал, пока бил её этой же сковородкой. Перед тем как она умерла — я сказал Месту, что всё сделал. Но оно молчало.»


[Стенограмма радиопередачи с дрейфующего катера. Последняя минута сигнала.]

— …они все слышали, слышали!

— Сначала мы думали — мы спасены! Но мы УЗНАЛИ!

— Но потом Тоня сказала это Андрею. А Андрей мне. А я…

— Господи, я всех убил.

— Я… остался один.

[тишина]

— …если ты это слышишь, пожалуйста, не общайся с людьми.

— Они…мы расскажем и потом убьём...

[плеск воды]


[Надпись, выцарапанная ногтями на стене в душевой комнате]: «Мы знали. Все пятеро. Сначала пытались игнорировать. Потом поняли: если ты знаешь — ты либо убийца, либо мясо. Я осталась последней. Простите. Я не хотела, чтобы они знали. Координаты места: [УДАЛЕНО]»


[Последняя запись. Найдена на диктофоне, обёрнутом в платок, пропитанном кровью и еловыми иглами. Звук тишины, шелест ветра, слабое дыхание.]:

«Я… Я дошёл.

Это ель. Та самая, о которой говорили. Высокая, голая снизу, лапы будто отогнуты назад, как в отвращении. Снег вокруг чист — никто больше не пришёл.

Только я. Только я. Под ней… Она. Место. Дыра в земле. Не трещина, не яма. Не продукт обвала. Ровная. Круглая. Чёрная.

Я стою на коленях уже, наверное, час. Может, больше. Я не знаю, как долго я смотрю. Иногда мне кажется, что я никогда не моргал. Или, может быть, я больше не умею.

Мне всё равно, что это. Древнее зло. Портал. Точка невозврата. Или просто пустота, которая случайно научилась дышать.

Она тёплая. Я чувствую, как от неё идёт жар — не телесный, а какой-то… внутренний, как от стыда. И когда я вглядываюсь в эту гладкую, невозможную тьму, я чувствую себя прощённым. Не потому, что я хороший. Нет. А потому что я — ненужный. Она не хочет от меня ничего.

Я был единственным, кто не стал убивать. Я видел, как моя сестра резала нашего соседа, потому что он знал. Я видел, как мой лучший друг скинул свою девушку с крыши — потому что она услышала адрес от него же. Я закрыл уши. Я не говорил. Я молчал.

И всё равно… всё равно оно жгло изнутри. Слова распирали — как гной. Я хотел сказать, закричать. Я мечтал кому-то довериться. И потому — я шёл, чтобы передать без слов, чтобы сгореть здесь, чтобы исчезнуть, чтобы не быть больше сосудом.

И знаешь что?.. Мне хорошо.

Мне по-настоящему хорошо. Я впервые не чувствую голоса внутри. Никто не просит, никто не шепчет. Никакого приказа. Просто покой, как будто я — статуя, застывшая в вечной молитве.

Я понял. Это Место — не кара. Это избавление. Не для них. Не для тебя. Для меня. Я, наконец, ничего не знаю. Потому что всё, что было мной — ушло в эту чёрную гладь. И если завтра ты найдёшь этот диктофон — не слушай дальше. Не иди. Не смотри в неё.

Пусть это останется только моим. Пусть я стану последним, кто не передал.»


Он умер спокойно. Без агонии, без стонов, без истерики. Просто перестал дышать. Никаких следов борьбы. Ни царапин, ни крови, ни попыток встать. Словно тело, наконец-то освободившись от всей своей чудовищной нагрузки, решило не мешать больше.

Он лежал у подножия ели на коленях — спина прямая, руки на бёдрах, глаза открыты, но уже мутны. Он не отвернулся от дыры. Не отвёл взгляда. Так и остался, глядя в неё до конца — будто она что-то пообещала ему, что-то, чего никто больше не получит.

Над ним нависала ель — сухая, с оголёнными ветвями, словно вытянувшимися пальцами в безмолвной молитве. Ни ветра, ни снега, ни звуков. Полная, вязкая тишина.

И только один последний штрих — маленькое, тёмное пятно на штанах, расплывшееся в области ширинки как последний, нечеловеческий отклик тела на нечто, что оно больше не могло выдержать — и не хотело терять.

Словно в этом взгляде, в этом молчании перед бездной, было всё: ужас, признание и… удовольствие. Непередаваемое. Животное. Чистое.