Прописи жизни

Глава 1

Влезая в сапоги, Стас невольно поморщился. Разивший от них густой запах протухшей рыбы буквально сбивал с ног. Наспех проглоченный завтрак незатейливо напомнил, что может запросто покинуть его утробу, если это издевательство будет продолжаться и дальше.
 
Поначалу эти растреклятые сапоги ничем таким не выделялись среди остальной обуви. И только после недели интенсивной носки по квартире стал распространяться жуткий запах мертвечины. Жена долго не могла понять, что за дохлятина изволила сделать из их прихожей (так как запах ощущался там сильнее всего) фамильный склеп. Трудно было предположить, что сапоги могут быть, судя по их запаху, изготовлены из шкуры провонявшего говяжьего трупа. «Видимо, в целях экономии, вырытого прохиндеями-артельщиками из скотомогильника», – прокомментировал версию происхождения сырья продавец магазина рабочей спецодежды. Взбешенный донельзя этим обстоятельством, Стас подступил к нему с требованием обменять сапоги, ввиду невозможности их использования.
 
Бестия-продавец наверняка уже имел такого рода беседы с огорчёнными покупателями. Видимо, Стас был не первым покупателем, требовавшим обменять сапожью тухлятину на кондиционный товар. После непродолжительного молчания, окинув Стаса оловянным взглядом, продавец осведомился:

– Может вам и столик с приборами накрыть, где вы изволите откушать ваши сапоги?

Стас оторопело откинулся от прилавка и воззрился на остряка-торгаша:

– Ты чё, мужик, опупел?! Бабу свою корми такими шутками! От них же разит дохлятиной, а ты тут торгуешь ими, как будто так и надо!
Продавец вздохнул. Цыкнув сразу всей зубной наличностью, он с усталостью в голосе произнёс:
 
– Слушай, парень, ты куда пришёл? Ты, часом, не спутал магазины? Мы обувью торгуем, а не продуктами! Ты, чего, колбасу испорченную принёс, что ли? Запах, у него, видите ли, в сапогах! Ноги мой, носки стирай, в общем, занимайся почаще гигиеной, и тогда всё в порядке будет!

И, ловко увернувшись от нацеленного в его голову сапога, захохотал:

– Да тише ты, мужик! Шуток не понимаешь?! Сапоги у тебя каши не просят? Подметки нигде не оставил? Лопнули они у тебя где-нибудь?! Нет? Вот будут претензии по этим вопросам, тогда милости просим, если, конечно, гарантия на них не пропадет. А что воняют они, – так это не к нам, а на фабрику. Их там делают, а мы только продаем! Вот так, такие вот сапоги с котятами!

Дело, конечно, кончилось ничем. Выжига-продавец был, что называется, в своём праве. Сапоги, несмотря на ужасающий запах, своей функциональности ни в малейшей степени не потеряли. И хотя вся сантехническая братия, особенно Харицкая, посещая утренние пятиминутки, недовольно крутили носами, пытаясь обнаружить источник зловонного запаха, Стас благоразумно молчал. Подозрительно оглядывая подначальных ей слесарей-сантехников, Харицкая, с брезгливой интонацией в голосе, сообщала о своем желании, чтобы все присутствующие соответствовали общеупотребительным санитарным нормам. А посему, перед посещением присутственного места, где бывает высокое начальство, отмывали себя от производственных запахов и прочих, сопутствующих столь специфичной работе, конкреций.

Стас справедливо полагал, что из-за этой напасти, причем, не стесняясь в выражениях, его запросто могли попросить сменить обувку. Именно этого сделать он не мог. Таковая у него имелась в наличии только в единственном экземпляре. Да и эту пару, в связи с отсутствием финансов, заменить на какую-либо другую, позволявшую свободно шастать по залитым нечистотами подвалам, в данное время он был не в состоянии.

Помянул он в сердцах эти злополучные сапоги впоследствии ещё только раз, когда санитар в Склифе разрезал голенище левого сапога очень похожими на садовый секатор ножницами, такими же кривыми и устрашающе огромными. Стасу тогда судьба этих сапог была уже безразлична, как бывает безразлична человеку в его положении, ибо левая нога была напрочь отломана косым переломом в голени. Слишком уж судьбоносной оказалась эта пара ароматнейших примитивных изделий!

Глава 2

   От диспетчерской до рынка было рукой подать. Как назло, наступило обеденное время, особенно почитаемое среди рабочего люда. Рассчитывать на чью-либо помощь сейчас было равносильно взыванию к марсианам. Один плотник Митяй, с утра томившийся дурным самочувствием, отозвался на предложение Стаса сгонять по-быстрому через МКАД до рынка. Сговорившись с ним за пару литровых «джин-тоников» Стас рассчитывал вовремя обернуться за обеденный перерыв к бригадирской пятиминутке. Но порченая вчерашним застольем натура Митяя согласилась на это при условии разделения наградного куша на две половины: одна емкость сейчас, другая после возвращения. Скрепя сердце, Стас с болезным Митяем на рысях добежал до ларька с горячительными напитками, благо, что тот был по пути. Там он отоварил истерзанного жуткой головной болью Митяя спасительным зельем. Едва литр оного оказался в руках страдальца, тот взревел утробным придыхом. Не тратя драгоценное время на перевод дыхания, в мгновение высосал все до дна!

Отбросив ненужный полиэтилен в сторону, как отбрасывает, даже не заметив этого, отбойник стреляную гильзу из автомата, Митяй выпрямился. Став даже выше ростом, он зыркнул на Стаса враз заблестевшим живой огненной искрой глазом и коротко бросил: «Погнали»!

Через пятнадцать минут самого борзого гона, на который только был способен Митяй, Стас уже переминался на рынке у намеченной палатки. Пока его «рабочая сила» приходила в себя, Стас отчаянно торговался за пару длинномеров из ДСП. Они срочно понадобились ему для изготовления долгожданных антресолей. По этому поводу жена, словно дятел, продолбила все мозги. Уже месяц как он скрипел зубами, выслушивая её гневные упрёки в чём-то там несостоятельном, не «мужчинском»! Но выбраться на рынок представляло для него исключительную проблему.
 
Стас при найме на работу в ДЭЗ был определён, как новичок, в ремонтную группу. От этой работы все старожилы-работяги бегали, как черт от ладана. Закавыка заключалась в том, что режим работы «аварийки» был строго привязан к внеурочным дежурствам. Все гадство заключалось в том, что работник оной группы обязан был сидеть, придя с работы, около телефона, ожидая случившейся где-нибудь аварийной ситуации.

И вот тогда, – полночь ли, заполночь, – обязан он был, сердешный, сорваться в ту же минуту с полной сумкой инструментов и мчаться куда-нибудь за три квартала от дома. Обслуживаемый участок был обширен и в сантехническом отношении крайне изношен. Надеяться, что с вызовом при отлучке из дома пронесет, было, по незнанию специфики этого рода работы, чистым наивом. При всем этом доплата за внеурочные и выходные была издевательской. Так что парням, попавшим в ремгруппу, вся остальная братия сочувствовала, но ничем помочь не могла! Довершало беду то обстоятельство, что их ДЭЗ был частной конторой. Рабочие часы считались не подлежащим никаким усекновениям, вроде отгулов, отпрашиваний у начальства и прочих житейских причин.

Вот так, промаявшись с месяц, изнемогая под градом упрёков жены, Стас пожертвовал своим перерывом, чтобы снять эту, изъевшую всю печёнку, проблему.

Что бывает в жизни каждого человека более или менее постоянным, так это выскакивающие перед ним, как чёртик из шкатулки, всяческие напасти и неприятности. Никто не застрахован от них! Глупо и самонадеянно не принимать в расчёт главную линию в жизни каждого из нас, определяющую её с завидной регулярностью. Вот бы так преследовали человека удачи и успех, как эти гостинцы нечистого! Так нет же, всё наоборот! Эти незваные, непрошенные рогатые гости с сочувствующей миной на роже, а то и с откровенной ухмылкой, дарят вам свой презент из букета несчастий в самый неподходящий момент!

Пока Стас ждал выполнения заказа, подонок Митяй (именно так и орал в озлоблении Стас) где-то умудрился отыскать знакомую пьянь и довершил дело, так лихо начатое полчаса назад. Принятая им доза оказалась последней каплей, что валит с ног и не такие крепкие натуры! Невозможность поднять и, тем более, привести в чувство блаженно улыбающегося Митяя, через пять минут стала для Стаса очевидной! Время таяло, стремительно истекало! Стас, оставив свой товар в палатке до завтра, опрометью бросился назад…

Глава 3

Сапоги на бегу хлябали, хлопали голенищами по щиколоткам с противным чваканьем раздавленного комка слизи. Стас чувствовал, что опаздывает вызывающе неприлично. «Череп» накануне объявил, что будет проводить пятиминутку в полном «кворуме», за исключением тех, кто заранее предупредит его об уважительной причине своего отсутствия. В противном случае («Череп» даже с удовольствием осклабился от предвкушения предстоящего сообщения), весь рабочий состав ДЭЗ’а будет лишен премии за этот день.

Эта мера, по мнению руководства, должна была значительно поднять дисциплину в рядах вверенного ему коллектива. Слишком часто «Череп» стал замечать ситуации, когда вместо выполнения заявок исполнитель оной в наглую заколачивал «бабки» на халтуре! Причём халтура эта была чистой воды официальной заявкой, но только исполненной напарником из соседней диспетчерской! Хитроумная практика такой деятельности не раз приводила к грандиозным скандалам. Оскорбленные хозяева квартиры выясняли, что точно такой же ремонт был сделан у соседа в квартире напротив совершенно бесплатно!

Но на вопросы «Черепа» кто делал им ремонт, хозяева только разводили руками. Мол, сантехник приходил, но из-за отсутствия какой-то нужной детали работать отказался. Он обещал прислать человека, который ее имеет, но за деталь ему нужно заплатить. Она очень дефицитная и дорого стоит. Собрав очередной «пятиминутный» форум, «Череп» впадал в бешенство, грозя уволить новоявленного «Афоню», как только до него доберётся!

Предаваясь таким мыслям, Стас мчался по косогору извилистой тропинкой, срезая путь до МКАД. Катаясь в раздавшихся сапогах на отполированных до блеска кожаных стельках, он пытался совместить остойчивость своего вертикального положения с крутыми виражами замысловатой тропинки, вьющейся по склону. Лучше бы он снял эти позорища сапожьего рода и проделал весь путь босиком! Пусть щебёнка и всё, что ни попалось бы ему под ноги, изрезали и изорвали кожу на подошвах в куски до самых костей! Всё было бы лучше, чем то, что ждало его за железным бордюрным отбойником на другой стороне окружного кольца!
Дождавшись, когда неумолимый железный поток разношерстного транспорта немного поредеет, Стас стремительно рванул через МКАД. В запале захолонувшего сердца от рвущейся ему навстречу ревущей массы машин, Стас едва успел перебежать широкую ленту асфальта. Сделав толчок неудобной ногой, он с разгона взлетел над почти метровой лентой заградительного бордюра…
Потом Стас часто вспоминал этот, ни с чем не сравнимый, сухой звук лопающихся костей!

Неловко развернувшись в воздухе, Стас приземлился на усыпанный щебнем откос левой ногой. Нога в донельзя расхлестанном сапоге, наступив на мелкий камешек, неотвратимо поехала в сторону. Стас всей массой своего девяностокилограммового тела подмял её под себя! Сначала он не понял, что с таким звуком отдалось во всем теле! Опрокинувшись на спину, Стас недоуменно смотрел на левую ногу. Изогнутая под неестественным углом, она торчала под коленом как раз над укороченным голенищем сапога.
 
Едва до его сознания дошло случившееся, холодный пот, как из душа, окатил всё тело. Мгновенно взмокнув, Стас тотчас же понял весь трагизм его положения. Боли он пока не ощущал, и это дало ему надежду, что не всё ещё так плохо, как кажется. Он подумал, что, возможно, это какой-то вывих и стоит попробовать вправить его. Но, едва Стас начал приподнимать ногу, как режущая боль едва не вышибла его из сознания. Он отчетливо увидел, как его голеностоп вместе с сапогом тяжелым камнем остался лежать на земле. Там, где он ощущал в ноге пульсирующую опоясывающую ломоту, словно образовалось второе колено, только более острое, чем данное природой. Штанина не давала ему возможности понять, в какой степени он получил перелом, но Стас ясно осознал, что его надежды на лучший исход отодвинулись в область абсурда!..

Он снова откинулся на спину, лихорадочно прикидывая, что ему сейчас делать?! В своём желании скостить изрядный кусок пути, Стас выбрал самое неудачное место. Никого из случайных прохожих ожидать здесь не приходилось. Вряд ли кто рискнёт проделать тот же рисковый трюк с перебежкой через дорогу в этом месте.
 
Стараясь как можно меньше напрягать сломанную ногу, Стас, опираясь на правый бок, медленно, сантиметр за сантиметром, пополз к шоссе. Чувствовал он себя всё хуже и хуже. Как ни старался он оберегать травмированную ногу, накатывающаяся боль все же отнимала у него силы. До дороги было всего метра четыре, но он затратил на них выстраданных полчаса. И только ему удалось добраться до обочины, едва он поднял руку, как ничком уткнулся в пыльный, пропахший бензином и нагретым асфальтом край дорожного полотна. Долго ли он так пролежал, сколько машин пронеслось мимо, он уже не узнал, как и не слышал шорох тормозящих около него шин…

Глава 4

Пришел он в себя, когда почувствовал, что его тормошат: «Эй, мужик, ты чего?! Что с тобой?..». Стас открыл глаза. В полуметре от себя увидел кроссовки с джинсами, а сзади них шины роскошной иномарки. Повернув голову, Стас обнаружил, что лежит на обочине дороги. Присевший рядом молодой парень обеспокоенно вглядывался в его лицо.

– Ну, оклемался? Что случилось? Машина сбила, что ли?

Стас ответил не сразу, пытаясь понять, почему он здесь лежит. Он попытался приподняться, но резкая боль снова опрокинула его на спину. Стас всё вспомнил. Хрипло, сквозь зубы, пытаясь не стонать, сказал:

– Нога, левая… Задери штанину, посмотри… что там… только осторожно, больно очень…

Едва парень обнажил ногу чуть выше голенища и присвистнул. Аккуратно натянув штанину назад, покачал головой:

– Ну, мужик, ты и влип! Кость под коленом торчит! Как это ты умудрился? Тебе в больницу срочно надо, по Ярославке как раз через пятнадцать минут будет Склиф. Надо как-то тебе встать и залезть в машину…

После неимоверных усилий, ежесекундно обливаясь то холодным, то горячим потом, Стас разместился на сиденье. Парень, придерживая вихляющую часть его ноги, сочувствующе хлопотал около него. Рванув по трассе, они уже через двадцать минут въезжали в ворота института скорой помощи им. Склифосовского. А ещё через несколько минут, передав Стаса в руки хмурого неласкового санитара, его бескорыстный спаситель, пожелав скорейшего выздоровления, умчался прочь.

Только потом, лёжа на больничной койке, Стас корил себя, что не взял номер телефона этого парня. С момента его падения и до того, когда он, открыв глаза, узрел над собой участливое лицо парня, прошло ни много, ни мало полтора часа!

Никто, ни одна христианская душа даже и не помыслила о том, чтобы остановиться и узнать, что же за человек лежит на обочине в метре от них! И, что совсем уж немыслимо по нашим временам, остановиться и оказать помощь страдальцу! Тем более удивителен и благороден был поступок молодого парня, не убоявшегося ни следственных расспросов в случае обнаружения мёртвого тела, ни многочисленных хлопот с живым, ни оторванного от дела времени. В голове Стаса тяжелым комом заворочалась тоскливая дума, странным образом обобщив личное с большой занозой в многострадальном теле Отечества.

Сколько таких бедолаг валяется на обочине жизни! Протяни только руку и выправится их жизнь этим малым усилием сострадательной души! Ничего не стоила бы многим такая помощь, но ведь для этого надобна особая струна в душе. Она не появляется ниоткуда, её пестуют, лелеют с младых лет добросердечные родители, гуманное общество да верные друзья.

 Стас только представил себе этот фантастический вариант существования такой жизни, как его покоробило и передёрнуло, словно от чудовищной оскомины! Что это его так! Неужто он, закалённый полуторадесятилетней облавой на его права и смысл жизни, смог такое даже вообразить! Все эти годы он постоянно слышал громовый рык в неистовом раже катившийся по стране: «Ату их!». Как огромное оголтелое стадо неистовых зверей, сорванный этим рыком ополоумевший народ, в желании урвать хоть частицу, хоть кроху любым способом в погоне за миражами богатства, стремительно терял всё, что делало человека человеком!..

Он закрыл глаза. В темноте было лучше, ибо видеть то, что сейчас сутками торчало перед глазами, приводило его в паническое состояние бессилия и тоски. Всё пошло прахом! Столько времени провести в дерьме и вонючей грязи, слушая примитивы маниакальных рассуждений окружающей его братвы. Изо дня в день бездарно убивать свою энергию и силу в бессмысленной сутолоке сантехнической возни, а в результате оказаться на больничной койке! И это вместо вожделенных квадратных метров жилой площади! Что ж! Поделом ему, суетному недоумку, тщившемуся съесть каравай, да не понюхавшему даже его!.. Впору пример брать с клопа! Укусил, где сидишь, отсосал порцию и скачи прочь! А что разные прочие, ненужные да сиюминутные людишки от тебя требуют, – так это твоя беда, что не умеешь вовремя показать им убедительный кукиш!..

Глава 5

Ныла и простреливала подвешенная на грузе нога. Хотелось пить, но Стас боялся пошевелиться. Ходячих в палате было немного. По таким пустякам, как желание глотнуть воды, ему не хотелось никого беспокоить. Местный приживала Валера, обуреваемый халявным желанием опрокинуть стаканчик водяры, появится только к вечеру. Остальные, кроме сколиозника Серёги, единственного ходячего утешения, были в таком же положении раздавленных тараканов. Переломы нижних конечностей и рёбер, шеек бедра, тяжелые вывихи да позвоночные грыжи, как заработанные медали и ордена в сражениях с жизнью стали невольными свидетелями проигрыша в этой нелёгкой борьбе возлежавших здесь бедолаг.

Стас с завистью смотрел на расположившуюся напротив него компанию молодых организмов, ни в малейшей степени не отягощенным таким рудиментом, как мозги. Компания уже второй час оттягивалась «правильным» пивком. Потребляли его в равной степени как молодь женского рода, не переросшая ещё в девах, так и пацанья братва. «Паровозный обмолот» видавшего виды кассетника добавлял изрядную эмоциональную специю в атмосферу палаты. Но вступать в переговоры с сей молодью, уже набравшейся до оловянного блеска в глазах, почему-то никому не хотелось. Припоминался сразу случай с «нечаянно» упавшим «варнаком» из такой же кампании на грузовую оттяжку, закрепленную на сломанной ноге. Тот мужик, говорили, долго ещё орал, поминая всех до тридесятого колена самой жгучей лексикой своего словарного запаса. Его даже не утешило то обстоятельство, что развесёлая кодла была немедленно вытурена взашей вместе с болезным, к которому явилась скрашивать его скорбные часы…

Так-то оно так, но пива захотелось до ломоты в зубах! Сосед Юра, судя по его напряженным скулам и плотно прикрытым векам, полностью разделял мнение Стаса. Его вывих шейки бедра, требовавший того же радикального лечения, что и сломанная нога Стаса, не давал ему такого же права голоса. Из опасения быть неправильно понятым в своей просьбе он, взахлеб глотая густые запахи пива, давился слюной и молчал.

Трудно сразу вот так отрешиться от многолетней привычки, особенно закреплённой в последние годы обрушившимся на ошалелое мужское поголовье страны водопадом разнообразнейшего питья! Сверзился он на иссохшие глотки исстрадавшегося за последнее десятилетие мужика, как «тать в нощи»! Тот, припав к почти даровой поилке, отпадал от неё только в состоянии изумленной прострации!

Чего только не творилось теперь во вздрюченной, поделённой на две, далеко неравные части населения алкоголиков и бизнесменов! Их можно сразу было определить по присутственным местам. Те, кто избрал коммерческие банки всевозможных фасонов и размеров, ООО, ОАО, ЗАО и прочие малые предприятия, густо разбавленные мелким предпринимательством в виде палаток, ларьков, киосков, офисов-однодневок местом приложения своих сил, полностью терялись на фоне других старателей зелёного змия. Его могучая и неисчислимая армия в великом хмельном угаре танцевала свой незамысловатый танец на всём пространстве дуроломной страны. Науськанная океанами рекламной алкогольной погани, она спивалась стадами, портя вконец и без того жуткую демографическую картину!

В раже веселия пития мужички в годах, пареньки, даже не сбрившие первый пушок, чванливые интеллигенты и пьянь подзаборная вкупе с серьёзными деятелями от всяческих высших интеллектуальных сфер, – все они стараниями своего весёлого патрона, ломая и круша члены свои и ближних своих наполняли палаты лечебных заведений в превеликом множестве! Как потом узнал Стас, никто из возлежавших в его палате не избежал расплаты за свой неосмотрительный договор с зелёным гадом, за что и был наказан тяжким увечьем!

Сосед Юра, человек профессорского вида, правда немного подзапущенного, обиженно вздохнул и скосил один глаз в сторону Стаса:

– Вот изверги! – шёпотом прошелестел он. – Хоть бы угостили парой глотков! Ну хрен с ним, с ихним обмолотом, я бы стерпел, но пиво они жрут просто бесстыдно! Даже не догадаются, молокососы, что с ними рядом тоже люди лежат! Спросить, что ли, уважили бы старших бутылочкой…

– …по голове! – отозвался Стас. – Они все уже по завязку, не видишь, что ли! Хрен его знает, что у них сварит в башке! Лучше не лезть….

Юра закрыл полный надежды глаз, и на его лицо опустилась скорбная маска разочарования. Он с трудом переносил своё заточение, а потому часто бывал раздражителен и сварлив. Стасу с первых же часов пребывания с ним по соседству показалось, что Юрий Михайлович чем-то сильно удручён. Поначалу ему некогда было разбираться в сложностях натуры своего колоритного соседа. Только потом, в потянувшиеся тягостной чередой унылые дни, Стас поневоле стал вникать в его психологические экзерсисы.
 
В минуты просветления Юра был способен на пространные монологи из своей, уже клонившейся к закату, жизни. Излагая тот или иной эпизод, он, со вкусом живописуя его, подавал так, как хороший повар выносит вам на праздничный стол своё самое любимое блюдо. В ароматных словесных кусках повествования чувствовался тонкий вкус рассказчика, которому не чужда была изрядная доля стилевого соуса. И даже мат, присутствовавший в небольших дозах, как тонкая приправа, острой перчинкой выгодно оттенял немудрёные бытовые сценки! Что уж тут говорить о значимых событиях в жизни Юрия Михайловича. Он в такие моменты возвышал свои монологи до шекспировских высот. А достоевская аналитичность и глубина сюжета увлекала всех, кто внимал ему в это время….

Но… так бывало редко. Стас заметил, что Юрий Михайлович совсем не охоч до разговоров на семейные темы. Он тщательно обходил их в разговорах, да и посетители не баловали своим вниманием. Стасу не хотелось спрашивать его об этом. Догадавшись, что не всё благополучно у Юры на этом куске жизненного поприща, деликатно обходил щекотливую тему.

Глава 6

– Мужики, я в буфет, говорите, что кому взять…

Сергей, счастливый обладатель пары ходячих ног, опросил лежачий контингент пятьсот сорок восьмой палаты. Глядя на него совершенно определённо можно было сделать вывод, с чем он находится здесь на излечении. Его согбенная сколиозом спина вводила всех в заблуждение. Но это было обманчивое впечатление. Он имел несчастье сломать себе руку и довольно неудачно. И всё же с парой титановых скобок Серёга был в несравненно более выгодном положении. С присущей ему щедростью натуры, он частенько выполнял просьбы своих обездвиженных сотоварищей.
 Случалось, в отсутствие санитарки ему исполнять и более интимные просьбы. Но Серёга безропотно подавал и опорожнял «утки» и «судна» с таким выражением лица, словно он был самолично виноват в скорбном положении просящего.

– Сергей, возьми мне вафель и кефира. И, если есть, какую-нибудь минералку без газа.

Стас, кряхтя, повернулся к тумбочке и вытащил деньги.
 
– Может, пивка, где надыбаешь, Вон Юра слюной заходится. Ему можно, у него кости в порядке, а я вот буду страдать…

Юра делал вид, что спит и не слышит Стаса. Он не мог себе позволить такую роскошь. Вся его наличность давно перешла в область туманных грёз, а до её пополнения оставалась долгая неделя.

Стас только к концу второго дня понял, насколько его положение здесь будет зависеть от таких ходячих «счастливчиков». Все обезноженные «скелетники» вообще быстро смекали эту простую истину, всячески ублажали своих добровольных «патронов». И только один из них занимал место, которое Стас никак не мог долго определить.

Каждый день в палате появлялось это маленькое, худосочное существо. Оно было мужского рода с лицом тряпичной куклы, только сильно состарившейся. Существо это, маленький, скукоженный мужичок, возбуждал в отношении своей особы смешанное впечатление насмешливой жалости и безразличия. К тому же, своими повадками он напоминал маленького испуганного пёсика. Трясясь при каждом внезапном появлении больничных работников, мужичонка съёживался, забивался в тёмный угол и там замирал.
 
Впрочем, при появлении санитарок он был смелее. В моменты раздачи пищи он робко просил налить ему «черпачок жиденького». Но это была лишь проформа. Валера, ибо имя он имел вполне человеческое, в такие часы становился счастливым обладателем пары-тройки добротных порций. Порции доставались ему от истомлённых плохим самочувствием больных, страдающих отсутствием аппетита.
 
 Свой крест Валера нёс безропотно. Долгими вечерами, когда измученная плоть страдальцев находила утешение в привычном мужскому естеству сорокаградусном забвении, Валера, с аскетичными интонациями, будто рассказ и не касался его жизненных перипетий, присовокуплял эпизоды своей крутой судьбы к не менее крепким дозам хмельного болеутолителя. Как-то, в конце третьего дня, из сгустившихся сумерек через балконную дверь неслышной полутенью возникла его маленькая, серенькая фигурка. Юра, лежавший ближе всех, в сердцах воскликнул:

– Тебе бы, Валерик, где-нибудь призраком работать!
 
– Чего «призраком»? Беспаспортный я… Сам-то я из Казахстана… Когда сел, Союз ещё был, а вышел – нету паспорта! Стали менты гонять, на работе только батрачить за похлёбку… Да и работать мне нечем, пальцы мне менты перебили, не слушаются теперь. Здесь их лечил, да вот остался… помогать. Вроде зав. отделения знает, но не гонит. Сами видите, санитарок нет, а я только и годный, что бельё собрать, куда отвезти, что раздать… А кады кто из начальства появляется, всё равно лучше пересидеть где-нибудь в уголке, с глаз долой…

– Домой чего не едешь, в Казахстан?

– А не к кому. Там мать с сеструхой жили. Мать померла, когда я чалился, а сеструха уехала сюда, в Москву. У нас тут другая сеструха, двоюродная, живёт, да я только не знаю адрес.

Что-то забрезжило в голове Стаса, и он с интересом спросил:

– Как сестёр звали?

– Мою? Мою-то Нинка, а двоюродную Любкой, если правильно помню.

Стас ничего не ответил. Усмехнувшись, он сказал:

– Съезди, Валер, вот по такому адресу на Ярославском шоссе, здесь недалеко, по прямой…

Стас назвал известный ему дом, объяснив сложившуюся ситуацию. Валера не удивился такому жизненному раскладу, только сказал потухшим голосом:

– Чего удивляться, жизнь моя такая, – выше головы не прыгнешь…

Что хотел этим сказать бедолага, не было ясно. Но почему-то все в палате замолчали, издав, по всему видать, сочувствующие вздохи.

И всё же, разногласия по поводу жизненных установок Валеры иногда возникали на социально-философском уровне. Юра, скептически хмыкая, в ответ на жалостливые реплики сотоварищей по палате, с немалой долей иронии замечал:

– Вашего Валеру никто не принуждал жить по такой схеме! Выбор есть всегда и у всех! Только один кретинствует, то есть, обходится набором примитивных правил, которые в ходу у его социального окружения, а другого они не устраивают! Вам, голубки мои, это хоть ясно?

И, не дожидаясь ответа, язвительно добавлял:

– Я немало, впрочем, как и вы все, повидал таких Валер. Все они в один голос плакались о своей несчастной доле и всякой такой ерунде! Чего ему мешает обустроить эту свою долю по-другому? Да элементарная лень! Он хоть бы попробовал тыркнуться в какую-нибудь сторону, так нет же! Он предпочитает юродствовать!

– Мне кажется, Юрий Михайлович, что вы тут не совсем просекаете сущность этого социального явления, как бомж! – иронично откликнулся со своей койки Серёга. – Вы то хоть представляете его положение? Куда ни ткнись, везде чиновничья стена и каждый из них норовит пинком отпасовать Валерика к следующему, даже не выслушав его!

– Н-да? И ваш Валерик, тут же, пустив жалостливую слезу, забивается в угол и сидит там как цуцик, грея свой геморрой! Да никто его и не будет жалеть! Он что, дитя малое, чтобы не знать такую простую истину?! Тыркаться надо туда-сюда по сто раз на день, пока у чиновника, по вашему образному выражению нога не устанет пинать!..

– Об этом хорошо говорить, а как дела коснешься, так хотелка с терпелкой отваливаются, – съязвил Стас. – Я вон пять лет пытался разменять свою квартиру, да только перевел кучу денег на этих оглоедов. Уж меня-то пинала всякая шваль, с которой срать рядом не сел бы, не то, что с ней дело иметь!

Стас горестно вздохнул и замолчал.

– Понятно! – Юрий Михайлович усмехнулся и назидательно сказал:

– Вот если бы кто-то здесь внимательно читал классиков, то, может быть, и поднабрался бы опыта! Помнишь, у Булгакова в «Мастере…» был один проходимец, который из однокомнатной квартиры без всяких чудес превратил ее в три трехкомнатные?!

– Чего ты хочешь этим сказать? – вяло отреагировал Стас. Он слишком хорошо изучил этот квартирный вопрос, чтобы услышать для себя что-то новое или полезное.

– А то, что ты, как следует из результата твоей квартирной эпопеи, не тот типчик, о котором писал Булгаков. Не надо было тебе самому заниматься этой канителью.
Вместо того, чтобы кормить этих клопов, на которых ты перевел столько денег, нашел бы ловкого человечка, который обошелся бы тебе намного дешевле и дело твое было бы в шляпе!

– Да что ты, Юр, заладил все «бы, да кабы»! – недовольно отпарировал Стас. – Чего теперь говорить об этом! Я все перепробовал и все псу под хвост…

– Это ты так думаешь, что все!

Излишняя категоричность Юры, смущала его собеседников. Они предпочли не продолжать этот абстрактный разговор. Все давно уже заметили, что сам Юрий Михайлович, хоть и резок был в суждениях в отношении Валеры, однако это нисколько ему не мешало активно пользоваться его даровыми услугами. Это только подчёркивало странное одиночество Юрия Михайлович. За истекшие три дня ни один посетитель не соизволил его потревожить. Заметить-то заметили, но спрашивать об этом странном явлении у него, вполне понятно, никто не решался. Сам Юра предпочитал вопрос о своих родственниках обходить стороной и с этим его правом мужики считались вполне деликатно…

Глава 7

Поначалу дни тянулись, как изжеванная до состояния белой сопли жевательная резинка. Наполненные беспокойным томлением перед извечным волнителем человеческой натуры, – неизвестностью, они превратились в долгую тягомотину изорванных в куски дней и ночей. Каждое утро на обходе лечащий врач Игорь, осматривал ногу Стаса. Хмыкал, проводил неприятные манипуляции с его поломанной конечностью, ибо на статус ноги она теперь претендовала мало. Ничего не говоря, отводил взгляд и переходил к следующей жертве его лекарских экзекуций.

В своих исканиях эскулаповых истин он иногда, судя по его уж очень деловому виду (ибо какие лекарские истины могут быть у доктора в двадцать восемь лет), был подозрительно категоричен и уверен в своих ответах. Больным это не нравилось. Они всем скопом тормошили его на предмет своих болячек. В те разы, когда Игорь сопровождал зав отделением Бориса Гавриловича, он, утыкая палец в проблемное место, положим, где-нибудь на ноге пациента, говорил пару слов на латыни. Борис Гаврилович с усталым видом носителя многих лечебных премудростей, хватал проблемное место своей короткой волосатой, смахивающей на клешню краба, рукой. Он мял, крутил, тянул, высверливал взглядом пораженную хворью болячку и говорил «ну да, ну да…», подтверждая, тем самым, мнение своего юного коллеги.

Что касаемо страдальца, обладателя сего ущербного места, то ему выбирать манеру поведения не приходилось. Оба ответственных докторских лица, стоически перенося стоны и закатывания глаз к потолку их подопечного, приговаривая: «ну будет, будет…», ни слова не говорили о перспективах и сроках его пребывания на больничной койке. Стаса бывалые соседи утешали: «Да чё там, с твоей травмой ещё месяц-полтора, – и будешь прыгать как заяц, правда, только через годик, когда снимут гипс»…

Сердце Стаса обмирало и ухало в темный провал безнадёги. Что будет с квартирой, с вещами, с женой, у которой не только прописки, но и гражданства-то российского нет! Эх, сучья судьбина! Его размышления прервал голос их ходячего благодетеля.

– Мужики, Светка телевизор завтра принесёт! – обрадовано сообщил Сергей.

Юрий Михайлович обождал, пока утихнут слова благодарности возликовавших сопалатников. Издав череду нисходящих звуков, которым позавидовал бы любой лягушачий самец в период любовных страстей, изрек:

– Кхе-кхе-кхе-кхе… Ну, вот, дождались! А я-то думал, что хоть здесь можно спокойно пообщаться с людьми, так сказать, их живые мысли попробовать на вкус! Что там смотреть!? На экраны вырвалась орда жизнерадостных идиотов, выпущенных докторами-маньяками из сумасшедших домов. Мало-мальски думающему человеку суют под нос круглые сутки изо дня в день бесчисленные шоу из молодых кретинов, сериалы, ничем не отличающиеся игрой актёров и режиссёрской мыслью от любительского спектакля в какой-нибудь Пентюховке, реклама, реклама и Голливу-у-уд!..

Юра задохнулся и зашелся в кашле. Сергей попытался было вставить слово, но Юра энергично замахал рукой, выдавливая сквозь кашель возражения:

 – Не кончил я… дай… договорю!.. А если и показывают что, то скромненько, эдак часа в три-четыре ночи, чтобы думающий люд, если и захочет просмотреть нужную ему передачу, то чтоб на утро был осоловелый в доску, – меньше думать будет!

– Ну, ты сказанул! Кому нужен твой думающий люд в наше время! Зато хохмы по телеку чуть ли не по полдня идут! Чё ещё надо, – нахохотался и порядок!

Юрий Михайлович, морщась, как от доброй дозы хинного порошка, не выходя из этого образа, восклицал:

– Вот и наплодилось идиотов, как саранчи! Они же ваши мозги засирают, а вы и распустили слюни!

– И чем же тебе юмор не угодил? – саркастически вопросил Стас. – Одно хоть это можно смотреть из всей бредятины!

– А то и не угодил, что посмотри, кто тебе преподносит его! – ещё больше раздражался Юра. – Ты хоть знаешь, откуда вся природа смешного происходит?

– А зачем мне это? – миролюбиво усмехнулся Стас.

– А затем, что эти мужики и бабы, на которых воду только возить, живут за твой счёт и ещё над тобой потешаются! А некоторые так и совсем откровенно называют свои выпендрёжи: – «Деревня дураков»! А что бы совсем было понятно, преподносят тебе этот дебилизм и издевку в русском стиле. Дескать, это исконное, народное!
– Ну, и причем здесь природа смешного? – с интересом спросил Серёга.

– Я вам сейчас объясню. Скажи, если кто-то при тебе поскользнётся и грохнется всеми четырьмя лапами кверху, ты, не желая даже этого, невольно улыбнёшься. А многие и вовсе похохочут всласть. Заметь, это одна сторона, – на уровне
инстинкта. Но не это главное. А вся суть в том, что зарождался юмор только как потешание над чем-то, что людям кажется непривычным. Почему смешно смотреть на ужимки обезьяны? Да потому что она очень похожа на нас! Что называется, «ошибка Бога»! Отсюда её карикатурность вызывает в нас желание смеяться. Эта же природа заложена и в древних скоморошьих, балаганных, цирковых представлениях, когда уродство человека вызывало только смех, особенно сознательно усиленное специальными приёмами. Уродов учили быть смешными, а не страшными и позорными. Всё ясно?!

Стас, внимательно прослушавший Юрино откровение, скептически усмехнулся:

– И что следует из твоей речуги?

– А то следует, что нормальные здоровые мужики и бабы, корча рожи и изгиляясь в ужимках, несут примитивную пошлятину и даже не морщатся от стыда. Эти все «Аншлаги» и «Кривые зеркала»! Я бы сгорел от них, если бы меня хоть на секунду заставили изобразить что-нибудь подобное! А им хоть бы что! Раньше, когда какой-нибудь царь хотел опустить кого-либо до звания половика, что б ноги об него вытирать, делал его шутом при дворе. Надеюсь, примеры из литературы и истории сами вспомните! Тоже мне ещё, деятели сцены!..

– Ну, а театр? Это как?

– Н-да! – Юрий Михайлович криво усмехнулся. – А ты сам подумай, – что театр? Дорогой мой, это ведь разные вещи! Кто этого не понимает, тому уже ничто не поможет! Значит, в детстве он пропустил эту великолепную сторону человеческой жизни. В детстве, в детстве, родной мой, нужно было думать твоим маме с папой об этом. А сейчас тебе остаётся только пялиться в телеочко и хавать то, что вываливают из разных там помоек тебе на уши!

– М-да, Юрий Михайлович, в тебе определённо погибает гений-критик! Статьи, случайно, в газетёнки не пописывал? – Серёга, ехидно хмыкая, поскреб подбородок. – Знаешь, кроме театра есть ещё куча разных других вещей, например, футбол и так далее…

– Меня футбол не интересует, – глядя в потолок, бесцветным голосом отозвался Юра. На его враз обмякшем, потускневшем лице отразилось отрешённое выражение безмерной усталости, как будто он вел непосильную дискуссию длиной в жизнь и только сейчас окончил её. «Придурки… «хлеба и зрелищ»… ничто не меняется!.. сунул кусок пряника и хлещи их, это быдло, кнутом до посинения… какая уж тут культура, им бы голову только чуть высунуть из того навоза, в котором увязли по уши… Да не дадут, не дадут, эти пидоры, которые сидят у кнопок телеканалов. Тем только «бабки»… «бабки» хапать, чем только можно!.. А как же! ведь просют, народ жалает ентого, рейтинги вона какие у нашего хлёбова!.. Ублюдки!..».

Впрочем, к обеду их ждало и без телевизора некоторое разнообразие в лице новоприбывшего мужичка, – худого длинного, с потрёпанной физиономией и перебинтованной ногой. Он прибыл прямо с операционного стола. Он еще не отошел от наркоза и потому немедлено свалился в отключке, едва медсёстры его опустили с каталки. Проспавшись, он поднял голову от подушки и весьма оригинально отрекомендовался:

– Привет трудовой братве от бомжа по убеждению! Зовите меня Колян!

– Это чё ещё такое? – выразил общее мнение Стас, переглянувшись с мужиками. – Это где же такие водятся?

Длинный перегнулся пополам и с таинственной хитрецой во взгляде изрёк:

– Мы особая порода! Нас мало, но мир без нас протухнет!..

Мужики ошарашено, но, вместе с тем, с большим интересом воззрились на это явленное в его лице «чудо свободной воли».

– Это что, вроде юродивых, что ли?

– Хм! – презрительно усмехнулся Колян. – Вам бы только всё примерять по своим одёжкам! Мозгами раскиньте! Вы бы хоть знали толком, что такое юродивые! К вашему сведению, был такой Франциск Ассизский, – богатый, между прочим, был мужик, да всё бросил и подался в нищие! И таких, как он, – как алмазов в навозе!

– Смотри, кого он знает! – удивился Сергей. – Каша у тебя в голове! Он к богу подался, служить ему таким образом!

– Да какая разница, главное, – бросил своё богатство, и точка!

– Ты что, хочешь сказать, что тоже был не бедный и всё бросил?!

Колян многозначительно поджал губы:

– Имеется кое-что, не без этого!

– И где ж твоё богатство валяется?

– В самом клёвом месте, – дом на берегу между Судаком и Алуштой, и квартира в Судаке...

– Да чего вы его слушаете! – скучно сказал Юрий Михайлович. – Выперла его баба из своей квартиры за пьянку и дом на море тоже её! Вот он и вообразил себя бессребреником… И чего в Москву припёрся? Загорал бы на своих пляжах, а домик сдавал! Уж давно богаче богатого был бы, если бы всё, что он тут вам навешал, было бы правдой!

– Чего ты, уважаемый, говоришь, не зная! Моя бежала за мной, как собачонка и выла в голос, только чтобы я её не оставлял! Я ей говорю: «Живи, пользуйся, а мне обрыдла вся ваша протухшая до склизятины жизнь! Мне воля нужна, а не огород с бабским подолом в придачу!». Вот так! Всё ей оставил и в Москву подался…

– Вот теперь понятно! Рога тебе наставила твоя баба, а ты из гордыни своими руками выбросил себя на помойку вместо того, чтобы сделать наоборот! – Юрий Михайлович кисло ухмыльнулся. – Знавал я таких слабаков!

Сергей приподнялся на локтях и сказал:

– Не, мужики, так поступить, думаю, большой резон и сила духа нужна! А вот тебе, Юрий Михайлович, слабо так сделать?!

         Глава 8

К счастью, Колян оказался не таким уж анахоретом. К обеду, сгоняв в ближайший магазин, он принёс «прописку». С чувством глубокого удовлетворения все расценили этот акт, как временное отпадение Коляна от францисканского братства. Едва всё было приготовлено для «тайной вечери», как вошёл сияющий Серёга и с порога огласил:

– Всё мужики! Покидаю вас сегодня же! Договорился с заведующим! После обеда сделают выписку!

От переизбытка чувств Серёга расщедрился на литровый пай. Сам же категорически отказался разделить с бывшими сопалатниками радость застолья. Всем немного взгрустнулось оттого, что их покидает единственное безотказное вспоможение. Что было делать прикованным к своим одрам Стасу и Юрию Михайловичу?! Юрий Михайлович даже закряхтел от расстройства чувств. Денег приплачивать санитаркам, как это сделал Стас, у него не было. Сама мысль о ночном воздержании приводила его в состояние тихой паники.
 
 С вершины своего возраста ему уже были позволительны такие вещи, – то есть, просить и совершать естественные надобности, о которых ещё недавно в присутствии женщин и помыслить не мог. Подлое, гнусное свойство, – интеллигентность, колом засела в самых глубинных основах Юриной натуры. Невозможное в наше время качество души, и поэтому ставшее большой редкостью, принуждало его и сейчас ущемлять себя в общении с женщинами на столь щекотливую тему. Только от сознания, что для отправления естественных надобностей продукты его жизнедеятельности окажутся в руках женщины, напрочь закупоривало все стволы отторжения! Мучился посему Юрий Михайлович неимоверно!

Странное дело! Судя по многочисленным репликам Юрия Михайловича, женщины в его жизни играли роль страшного жупела. Тем не менее, известную меру щепетильности в соблюдении рыцарских этикетов по отношению к ним победить в себе Юрию Михайловичу до сих пор не удалось. Невиданной силы чувство, очень напоминающее ненависть, но окрашенное благородными цветами гнева и негодования, часто прорывалось лавой из клокочущего внутри Юрия Михайловича огнедышащего вулкана. Что там кипело и бурлило – бог его знает! Только в такие моменты становилось ясно, что эта благородная натура в своё время была крепко и неоднократно обижена слабым полом.

Одно обстоятельство, явно бросавшееся в глаза, говорило о Юриной анахоретской жизни ярче и беспощаднее всех его филиппик и эскапад. Юрий Михайлович, судя по всему, был одинок, как вечный спутник Земли. Стас давно уже это понял по странному вакууму, окружившему его соседа. За полмесяца, проведенные с Юрием Михайловичем бок о бок, его никто ни разу не соизволил посетить! Сам он никогда не просил мобильник, чтобы сделать звонок. Не так уж и стар был Юрий Михайлович, чтобы все его родственники и друзья перемерли в одночасье. Что-то тут было не так! Не могут все, вот так, сразу, бросить человека в беде! Какая-то тайна скрывалась за Юриным вопиющим одиночеством. Спросить напрямик Стас не решался, но и оставлять так дело он не хотел. Юрины голодные глаза взывали к сочувствию сильнее доводов рассудка. Если он сам был виноват в сложившийся ситуации, то это никак не касалось Стаса. Да Стас и знать не хотел о причинах ее.
 
Как-то, проснувшись ночью, Стас из-под полуприкрытых век увидел, что Юра сидит на кровати. Сгорбившись, он смотрел прямо перед собой в одну точку. Его лицо было мудрым и печальным, словно вековая скорбь открылась ему в эту минуту всей своей силой чувства. И вдруг Стас увидел, как по заросшей щеке Юры скатилась быстрая слеза. Стас зажмурился. Он почему-то внезапно ощутил неловкость, как будто его застали за неприглядным делом. Он продолжал лежать с закрытыми глазами, пока не услыхал, как Юра зашуршал одеялом, укладываясь в кровать.

Утром Юрий Михайлович был хмур, неразговорчив. Стас сопоставил его настроение с ночным бдением. Вдруг, каким-то наитием, толкнуло его задать вопрос. Осмыслив его, Стас сам удивился тому не меньше, чем сосед.

– Юр, у тебя есть какие-нибудь юбилеи? Душа праздника просит, а взять его негде! Мои еще не скоро, так хоть у тебя может, завалялся какой-нибудь поблизости. А то, понимаешь, скучно вот так, как дохлая медуза лежать целыми днями…

Не успел он закончить фразу, как Юрий Михайлович повернул к нему удивленное лицо:

– Ты прямо провидец! Вчера у меня был день рождения…

– И ты молчишь?! – воскликнул Стас. – Мужики! Тут один субъект зажилил день рождения и помалкивает в тряпочку! Мочить его в водяре!

Его лозунг был встречен с огромным энтузиазмом. Весь этот день промелькнул в приятном препровождении за тостами и пожеланиями всего и вся в адрес Юрия Михайловича. К вечеру он, рязмякши душой, посулил по выздоровлении отблагодарить всех отличной рыбалкой у него на даче. Но все же весь тогдашний ком неразгаданных Юриных тайн так и остался висеть в воздухе, как канун первой куранты, вот-вот грядущей, но еще не прозвучавшей.

 Серёга, сердечно попрощавшись со всеми, быстро собрал свой больничный скарб и исчез из жизни оставшихся в палате людей навсегда. И хотя был произведен обоюдосторонний обмен верительными грамотами, то бишь, телефонами, адресами и прочей атрибутикой душевных расставаний, все отлично понимали, что в обрыдлой мельтешне будней опадут они скорой шелухой.

Оставшись одни, мужики поусмехались, обсуждая столь странное поведение нормального, вроде бы, до этого человека. Их мнения скоро сошлись на том, что в сем странном случае виновата Серёгина баба.
 
– А чего вы хотите? – задумчиво рассуждал Стас. – Вы его жену видели? Серёга по сравнению с ней просто плюгавый сморчок! Удивительно, как такое может быть? Может, он скрытый миллионер?..

– …или у него аппарат какой-то необыкновенный, секс-гигант! – ввернул Колян.
– Точно! А иначе чем-бы он мог захомутать такую женщину!

Мужикам было над чем поразмышлять! Жена Серёги была и впрямь хороша. Такое сочетание женских прелестей в одной, отдельно взятой особе, не одно мужское сердце только при взгляде на неё заставляло замирать в грустной истоме: «Эх, и почему она не моя!».
 
– Ну вы и простота! – прервал их рефлексии Юра и в тон Стасу спросил:

– Вы его дочь видели? Как мне помнится, Сергей говорил, что она в этом году школу кончает.

– Ну и что? – хмыкнул Колян.

– А то, что возрастом они не вышли иметь такую дочь! Сергею тридцать исполнилось в этом году, я документы видел его, когда на перевязку меня возили. По малолетству они влетели, вот и поженили их!

– Да ну, не может этого быть! Такую девочку уговорить с его-то горбом, – это надо уметь!

– Какая там девочка! В том возрасте они все одинаковыми скелетиками выглядят. Это сейчас бабская фортуна ей подмигнула, да и то, в качестве компенсации за телеса наверняка куриные мозги ей впендюрила!

Юрий Михайлович, нервно раздувая ноздри, тяжело задышал.

– Ничё, Михалыч, не переживай, она же не твоя! А мозги пусть Серёга ей вправляет!
– Он ей мозги, а она ему рога…

Юра отвернулся и перекатил пару желваков на скулах. Стас подмигнул Коляну:

– Да чё ты, Юра, может у них всё тип-топ. Я думаю, что не мозги главное в семейной жизни. Ты видел, как они встречались, – прямо любовь до гроба. Полный набор для мужика – красавица, ласковая, внимательная, послушная, – идеальная жена, как в прописи!

– Во-во, все они такие бывают после случек с каким-нибудь кобелем на стороне! – саркастически хмыкнул Юра. – Ты у нас женатый? Так что советую обратить на это внимание.

– А чего, Юрий Михайлович, проверено? Собственным опытом делишься? – съязвил Стас.

Юрий не ответил. Он только, скривив лицо, цыкнул зубом и обронил:

– Как нынче модно стало говорить, «кончай базарить»! Плесни-ка лучше в стакашку…
Как бы там ни было, после повторной дозы эта тема перестала их интересовать совершенно.

Однако счастье тайного пития продлилось недолго. Заслышав в коридоре подозрительные звуки энергического характера, мужики скоренько попрятали «компромат» и правильно сделали. Что-то подсказывало им о присутствии там, за дверью, начальственных лиц. И точно! Дверь распахнулась. Отлично оборудованная всякими растяжками и подвесами каталка в сопровождении всего лекарского состава хирургического отделения торжественно вкатилась в палату. На каталке лежало некое тело, издававшее целый каскад стонов, непрерывно, густослойно сотрясавших палатную атмосферу.

Мужики оторопело воззрились на вторгшееся в их размеренную жизнь, явление.
 
– Не иначе, как полтулова бедолаге оттяпали! Ишь, как надрывается! – глядя на суматоху, с сострадательной укоризной в голосе молвил Колян. – Так недолго криком изойти. У нас тоже однажды был случай. Один уж очень сильно надрывался, ну, прямо как автомобильная сигнализация вопил. Мы к медсестре за уколом, а у неё, как назло, ничего нет. Мы ему пол упаковки обезболивающих таблеток всыпали в рот. Ничего не помогает. Часа полтора вся палата терпела. А потом мы заклеили ему рот пластырем и в задницу клизму из водки почти пол-литра впрыснули. Через пятнадцать минут он уже изводил нас храпом. Ну, да это мы могли стерпеть. Утром на обходе врачи не могли понять, чего он не просыпается…

Стас не утерпел:

– А почему клизму?

– Перегара нет. Пьяный, а ничем не пахнет! Поди, догадайся!

– Так ему же там всю слизистую сожгло! – ужаснулся Стас. – Так он мог бы и умереть!

– Ну и что? Он один, а нас пятеро бы свихнулось!

Но Колян напрасно опасался рецидива. Минут через десять возня и натужные стоны постепенно затихли. Видимо, тело забылось медикаментным сном. Колян подозвал одну из оставшихся медсестёр:

– Лидуся, скажи, что это за фрукт такой к нам привезли?

Лида сделала значительное лицо. Округлив глаза, она сказала опасливым шепотом:

– Депутат... из московской Думы. В машине его немного поцарапало.

– А чего-ж его сюда сунули? Что, отдельной палаты не нашлось?

– Заняты боксы все сейчас.

– А-а, – оживился вдруг Юра. – Слугу народа помяли! То-то я смотрю, крикун отменный! Голос как поставлен, и по пустяку разоряется! Сколько же их наплодилось за последнее время! Напоминает мне все это милый совковый рай, сплошное «дежа вю». Все то же, но только по другим рельсам!

– Ты о чем это?

– О жизни, други мои, о ней, сиротской юдоли нашей! Я о нахлебниках и клопах, то есть, партийцах и чиновниках! Одни мозги вам засирают, другие кровь вашу пьют… Что при коммуняках было, что сейчас, – все те же, только в другом корыте!

– А чего о ней плакаться, – угрюмо ответил Колян. – Мне одна хрень, – что тогда, что сейчас! Не все равно ли, какая власть тебя сосет. Если ты говоришь об олигархах, то это масть известная – бубновая!
 
– В каком смысле? – спросил Стас.

– В прямом. Мало-мальски какой судебный процесс, так обязательно там по полной засвечен олигарх. Одни тузы бубновые, понял?

– Однозначно! Вот, Юр, кто наш самый главный кровосос! А то партийцы, чиновники! Нет, родной мой, эти бубновые тузы нам ещё холку намнут!

– Вот-вот, так думают все! Не поверху гляди, а в корень, как говорил Козьма Прутков. Этим и отличается ум от дурости! Думаете, что криминал, да олигархи уделали страну? Я вам вот что, мужики, скажу, – на сегодняшнее время чиновничий аппарат больше тогдашнего, советского, на порядок! А ведь мало того, что его кормить надо, значит, налоги и цены запредельные драть с народа, – эти законники творят с вами, что хотят. Раньше, хоть и было то же, но скрывали, чтоб всё без шума. А сейчас вся эта сволочь в открытую бахвалится, в насмешку над нами! Давно бы криминал во власти, олигархи и финансовые живоглоты перевелись, если бы они не прикармливали чиновников.

– О, как интересно! Это школьники в пятом классе уже знают!

Колян скинул одеяло и поднялся:

– Мужики, кто на оправку? Делай в горшок! Но, попомните, – гадом буду, но к этому, – он кивнул в сторону кровати, на которой почивал депутат, – даже не подойду, даже за сотню «зелененьких»!

Коляну трудно было представить масштабы личности, кою он так искренне хотел обойти своей услугой. Депутатское тело еще пребывало в летаргическом забвении, как ровно через два часа в палату плотной группой в количестве пяти человек вошло некое сообщество. Очутившись в палате, оно распалось на две неравные половины.
Двое из них, с холеными лицами и в прекрасных костюмах, прямиком направились к почивавшему чиновнику. Впрочем, к человекам можно было отнести только этих двоих. Остальные трое, человекоподобно, прямостояще, с выражением скифских истуканов на исключительно одинаковых масках вместо лиц, обозрев, скорее пронизав, (по крайней мере, так показалось Стасу), все пространство комнаты до последнего квадратного миллиметра застыли у двери и по обе стороны кровати.

Пробуждение депутата состоялось по всем правилам великосветского обряда. Правда, в него были привнесены некоторые нюансы, прояснившие текущую ситуацию. Стон, легкое шевеление головы, тяжкое, хриплое дыхание, сразу сказали о муках распластанного перед посетителями, тела. Оно открыло глаза и произнесло:

– …вот, эти... подстроили, все же…

Глава 9

Прибывшие VIP’овские посетители, многозначительно переглянулись. Наклонившись к ушам страдальца, каждый со своей стороны, завели тихий шепоток. Они его закончили быстро. Сказав пару дежурных фраз для притихшей публики, явно старавшейся уловить хоть зачатки слов в разговоре, отбыли.

Оставшись один, депутат приподнял голову. Оглядел палату и с бодрым спокойствием, как будто и не страдал несколько минут назад от нестерпимых болей, сказал:

– Принимайте в компанию, господа! Извините за дискомфорт, который доставил вам своими причитаниями. Видит бог, кому хочется сюда попасть!..

– Как вы верно это заметили! – желчно отозвался Юра. – Значит, боженьке было угодно, чтобы мы, а заодно и вы, угодили сюда.

Депутат заметил иронию и со спокойным добродушием сказал:

– Ну зачем вы так! Я к богу претензий не имею. Я так полагаю, – с ним лучше дружить, но свои дела на него не перекладывать! Сами разберемся.
 
– Оно и видно, каков результат таких разборок!

Юра со злой усмешкой добавил:

 – Понятное дело, в ваших кругах и разборки крутые.
 
– Хм! Отчего вы сделали такой вывод, что я принадлежу к каким-то кругам?

– Ну не каждый раз можно увидеть такое дефиле! Разве только по большим праздникам, где-нибудь на президентском выезде! Я к тому, что не к каждому являются люди, которых видишь по телевизору и с такой охраной.

Колян со Стасом с увлечением следили за Юриными эскападами, с нетерпением ожидая следующих. Юрий Михайлович не обманул их ожиданий.

– Конечно, если людей держать за недоумков, то можно и спектакль устраивать, которому недавно мы все были свидетелями! Подумаешь, кто-то там болеет! Главное, чтобы мне было удобно все сделать так, как хочется!

– Так вы полагаете, что я устраиваю здесь спектакль?

– Да нет, ничего я не полагаю. Просто так сюда никого не привозят…

Юра помолчал и закончил:

– Я сужу по поведению людей, которые здесь лежали и лежат, и сравниваю. А, впрочем, приношу свои извинения, если сказал что не так!

Депутат сделал вид, что брюзжанье Юры для него было сущим пустяком. Он представился по всей форме и выслушал ответные рекомендации. Но все же Юрина черная кошка, шмыгнувшая между ним и старожилами, оставила свой антагонистический след. Депутатский официоз дал всем понять, что былой свойской атмосферы в этой палате уже не будет. Особенно кривился Колян, слыша: – «Николай, будьте так любезны…».

У всех появилось неприятное ощущение, будто между ними понатыкали шипов.
Разговоры, до того бывшие откровенно-непринужденными, превратились в короткие деловые реплики. Впрочем, скоро свойственная всем болящим сочувственность сгладила неловкость отношений между ними и депутатом. Найдя общие для всех мужиков точки общения, к обеду все живо обсуждали спорт и политику, женский вопрос и профессиональные качества лечебного медперсонала.

Депутат, как и следовало ожидать, играл в поддавки со своими, менее искусными в диспутах, собеседниками. Он охотно соглашался с любыми мнениями, даже полностью противоречащим только что высказанным, делал комплименты и лучился добродушной улыбкой. Искушенный в словесных баталиях, он не переигрывал в своих сентенциях и резюме, с легкостью влезая в шкуру «своего парня».
 
Юрий Михайлович все это видел. Так как его соседи были увлечены и довольны сложившимся консенсусом, решил превратить эту ситуацию в маленькое развлечение. Ему претило позерство этого госчиновника, мнившего из себя истину в первой инстанции. Лишний раз надавать по сусалам прорвавшемуся во власть зауряд-кадету Юрий Михайлович считал своей личной прерогативой.
 
Оживленную беседу прервала появившаяся в двери гламурного вида дама и с ней двое мужчин. Сыпанув несколько фраз по поводу столь пикантной ситуации, все расцеловались. Рассевшись по стульям и кровати, засыпали депутата вопросами, «как и почему?». Дама, без конца восклицая: «Боже мой, Владик, ты обо мне подумал?!», наводила слышавших эти речевки на мысль, что у депутата Владика не так уж и сладка жизнь, как мнится всем издали. Юра сардонически усмехался, словно говоря этой усмешкой: «Вот они, бабы!..».

Тем временем дама, наращивая психологическое давление на своего Владика, продолжала надрывно восклицать, нимало не смущаясь ничьим присутствием:

 – Владик, может, перевести тебя в отдельный кабинет?.. Тут стонут, храпят и запахи ужасные! Ты ведь измотаешься, в твоем-то состоянии!..

Депутат морщился, но все же делал слабые попытки урезонить свою пассию.
 – Нет, не надо… здесь прекрасные условия, да и люди здесь хорошие… приятная компания. А там чего валяться одному, никто за день и не зайдет…

Но тут, к великому облегчению для всех молодое свеженькое чудо в прозрачном халатике медсестринского звания по имени Лидуся укатило депутата в рентгеновский кабинет на предмет просвечивания поврежденных органов.
 
После его отбытия со всей своей свитой мужики с минуту молчали, собираясь с мыслями. Их мозговые усилия прервало появление весьма колоритной личности. Небольшого роста, в меховой поддевке, несмотря на распаренный июньским солнцем воздух, она и видом, и лицом была похожа на доброе, пожившее существо из рода сказочных старичков. Впечатление этого усиливали сопровождавшие его два добрых молодца, будто только что из ларца – одинаковых с лица. Сказав им что-то, видимо на своем сказочном языке, ибо разобрать слова старичка было невозможно, молодцы вмиг исчезли за дверью.

Сам же он, оставшись у двери, медленно осмотрел палату из-под густых нависших бровей. И только старик поворотил лицо в сторону Стаса, как тот почувствовал, что его будто прострелил до самого сердца тяжелый высверк взгляда.
 
– Ребятки, здесь ли лежит Владислав Игоревич? Не ошибся ли я, случаем, палатой? Память стала никудышная…

Его хором заверили, что есть тут такой, и что сейчас он в рентгенкабинете. Ему предложили стульчик, – переждать несколько минут. Старичок покачал головой и заметил, что в его годы гораздо полезнее разминать ноги, чем греть задницу. Мужики переглянулись, – а старичок-то не из отмеченных ложной скромностью. По всему было видать, очередной посетитель знал себе цену и не очень-то церемонился с окружающим его людом.
 
– Ну, что, бобры-дворяне, как вам тут, лекари не забижают?
 
И, не дожидаясь ответа, обронил:

– Кандей-то здесь не из важнецких…

Повернувшись к двери, старичок вознамерился выйти. Тут двери внезапно распахнулись. Въехавшая каталка с депутатом Владиком чуть не столкнулась со странным дедулей. Депутат, едва узрев личность посетителя, пришел в сильное волнение:

– Дядя Федосей, дядя Федосей! Как, вы сами?! – воскликнул депутат. – Вот чести дождался…

 – Лежи, лежи, не телепенься... племяш, – ласково, со скрытой усмешкой проскрипел старичок. – Зашел вот посмотреть – взаправду страдаешь, аль от дела лытаешь?

 – Да я, Федосей Игнатич, хоть сейчас встану, если вам надо…

– Твоё дело скоренько поправиться, – тишайшим тоном прервал его старичок, – а уж леченьице да питаньице организуем… Дела, знашь, надвигаются большие, все силы понадобятся… Кабинетик тебе завтра с утречка выделят, там и займешься делами, пока лежишь. А в коридоре сидит девонька-сиделочка, все надобности твои выполнит… она этому делу обучена.

– Нет необходимости, Федосей Игнатич! Послезавтра меня выпишут. Снимки смотрели, сказали, что ничего серьезного.

– Это хорошо. – Старичок покачал головой и приказал Лидусе:

– Выкати-ка, девонька, его в коридор, нам пару слов сказать надо. Дело государственное…

Мужики, уже вконец заинтригованные происходящим, едва закрылась дверь, только и нашлись что сказать:

– М-да!..

– Ха, занятный старичок!

Колян сплюнул и зло сказал:

– Старичок! Видал я в свое время таких. Это, мужики, пахан воровского мира, слышали, что он говорил?

– Чего он говорил такого? – недоуменно спросил Стас.

– Словечки его, «бобры», «дворяне», «кандей» слышал? Знаешь, что они на фене значат?

– Откуда же, Колян, мне такое знать!

– Бобер – это богатенький мужик, спекулянт, как они раньше говорили, дворянин – это бродяга, бомж, а кандей – вообще камера ШИЗО, карцер, это он про палату так сказал. Доходит?

– Ни хрена себе, посетитель у депутата! – удивленно замотал головой Стас.

– А чего ты удивляешься, – хмыкнул Юра. – Понятно теперь, что он за депутат, на чьи деньги он им стал! Он ихний засланец, чтоб всегда было известно, куда и откуда дует ветер. Да и мальчиков я его видел. А этот депутат… Глядит на тебя с предвыборных плакатов этакое чмо, лицом смахивающее на крыловский персонаж, а за ним проглядывает стена из «бабок» и кастетов». А вот такие мальчики ходят до выборов по домам со стандартным пакетом – выпивка-закуска с вложенной листовкой и намекают «чиста канкретна, без базара», – проголосуете за этого, всегда будет так и даже больше...

Больше Юре не удалось сказать ни слова. Въехавшего депутата в палате встретило гробовое молчание…

В этот же вечер, как всегда тихо и незаметно, словно его задуло сквозняком, проявился из балконной двери Валера. Его присутствие обнаружил по сложившейся традиции лежавший у двери Юрий Михайлович. Увидев маленькую скукоженную фигурку Валеры около своей тумбочки, Юра вздрогнул и сказал с недовольством:

– Ты бы хоть здоровался, когда заходишь! А то сидишь, как покойник на стуле, аж сердце хватануло!

– Ой, прости… я не хотел никого будить... чего беспокоить зря, люди болящие, сон порушишь, уже не заснешь… Я тут, в уголочке, потихоньку посижу…

– Так и сядь в стороне, чего тебя ко мне под нос тянет? Медом, что ли, здесь намазано!..

– Юрий Михайлович, ну чего ты ругаешься?.. Вон видишь, и Стасик уже проснулся…

Малышев в полусумраке долго вглядывался в съёженную фигурку несчастного бомжа. Узнав его, спросил:

– Как дела, Валера? Долго тебя не было! Сестру нашел?

– Не судьба мне, видать, родичей встретить!

– А что так? Я что-то напутал?

Валера вздохнул, помолчал и ответил:

– Нет, ты все правильно мне сказал, да опоздал я… на неделю бы пораньше, и свиделись бы, а так…

Валера опять замолчал, зашмыгал носом, повздыхал и добавил:

– В больнице сеструха померла, гангреной изошла. Там дали мне бумагу, на каком кладбище ее похоронили… Только на могилке и побывал.

Стас покачал головой и грустно гмыкнул:

– Напарник мой, Витя, как в воду глядел… Ну, а Любка-то что? Нашел ее?

Стас знал, что стало с его двоюродной сестрой, но не стал говорить. Ему не хотелось сообщать неприятные известия. Пусть этот несчастный доходяга сохраняет хотя бы надежду. Валера отрицательно мотнул головой:

– Любка куда-то пропала, я везде ее спрашивал, да бестолку!

– Ну и куда ты теперь?

– Эх, Стасик, какой ты вопрос задал! Нет у меня теперь этого «куда»…

Он неловко засуетился и, вытащив из сумки бутылку, сказал:

– Вот, помянуть бы сеструху… я тут принес…если будете.

– Почему нет? Дело святое, как, мужики?

Юра вздохнул. Колян молча придвинул к кровати стул. Стас, выложив из тумбочки пакет с едой и, оглянувшись на спящего депутата, сказал:

– Наливай, Валера…


Глава 10

Сказочный старичок оказался прав. Депутат Владик на следующее утро все же переехал в отдельные апартаменты. Депутат делал удрученное лицо, как все поняли лишь для того, чтобы показать свою подневольность судьбе и высшим силам. Какую-то болячку хирургические светила сочли стоящей своего внимания, а посему, после обхода состоялось торжественное его переселение в соседний бокс. Едва двери закрылись за депутатской неприкосновенностью, Колян изрек: «доктора тоже хочут поиметь с нечаянного фарта». И когда его попросили расшифровать свое изречение, Колян охотно пояснил: «доктора найдут, как состричь бабки с депутата, и вот так запросто его не выпустят. Не каждый же день так везет захомутать такого клиента».

Странное дело, но Юрий Михайлович был полностью солидарен с Коляном. При этом он с ухмылкой добавил, что этот грабеж узаконен самой традицией сих заведений. Стас не стал опровергать их мнение: «Были бы у меня такие бабки, я давно бы уже бегал на костылях, а не валялся с булькой на пятке!». Каждый из них тихохонько вздохнул про себя. Пару минут мужики молчали, погрузившись в невеселые думы.

На большее судьба не отпустила им времени. Дверь широко распахнулась. Так распахиваются врата перед весомой личностью. В палату стремительно вошла очень нервная дама лет пятидесяти. За нею шлейфом, нарастая и ширясь, опять возникли уже знакомые звуки. Их особеннные обертоны означали вселение некоего лица, равного депутату если не по своему статусу, то по значимости уж наверняка.
 
Дама, судорожно сцепив пальцы, хаотично заметалась по палате, будто демонстрируя пример броуновского движения. Мужики не успели подивиться на столь необычное явление. Тотчас же, вслед за заполошной дамой, в сопровождении кучи медперсонала вкатилась каталка. На ней, страдальчески выпучив глаза и закатив их чуть ли не на темя, лежал парень лет двадцати восьми-тридцати. Он был не совсем доволен своим положением. Не стесняясь в выражениях, перемежая стонами, парень крыл ими вся и всех, включая худенькую миловидную девушку, потеряно суетившуюся около него.
 
Но весь свой жар воспаленного темперамента он вложил в десятка два слов ядренейшего мата. Хрупкая, маленькая Лидуся и ее, тоже не бог весть каких статей, напарница стали было перекладывать этого весьма упитанного мужичка с каталки на койку. Вряд ли бедной Лидусе на протяжении всей своей коротенькой жизни доводилось слышать такой разворот отборнейших эпитетов, да еще в свой адрес!

Лидуся оторопело отскочила от кровати. Едва смысл сказанного дошел до нее, щеки Лидуси заалели ярче ее рубиновых сережек. Мужики иронично захмыкали. Женщина, в испуге бросившаяся к слетевшему с катушек терпения хулителю, воскликнула:

– Володенька, мальчик мой, что они тебе сделали?! Тебе больно?!

Стасу вдруг показались знакомыми и жесты, и интонации этой дамы. Что-то в ее чертах лица было где-то ранее виденным, но что и где он не мог вспомнить. Баба артистично ломала комедию, явно рассчитывая на нечаянную публику. Она то становилась в трагический полуоборот, чтобы все видели меру ее горя, то, пользуя диапазон своего чуть прокуренного голоса, искусно его модулировала. Стас все более определенно укреплялся в мысли, что уже видел ее где-то. Но в такой суматохе память лишь смутно намекала на такую возможность и только. Слишком высоким оказался нервный градус окружающей его обстановки.

– Еще одного крикуна привезли, – вполголоса обронил Юрий Михайлович.

– Ну, точно, чей-то сыночек! – шепнул Стасу с другого боку на ухо Колян. – Опять… такую палату испортили.

Колян хотел, видимо, сказать что-то про сложившуюся атмосферу. Мужикам и без этого стало все понятно. Не сговариваясь, они горестно вздохнули. Тем временем ситуация и впрямь складывалась нешуточная. Несчастная Лидуся, обматеренная с головы до пят, в расстроенных чувствах скрылась за дверью. Но парню, даже и не заметившему ее исчезновения, понадобилось еще добрых полчаса, чтобы уняться, вняв настойчивым просьбам молодой девицы и манерной дамы. Угомонив своё поломанное чадо, пожилая матрона, присев на краешек кровати, улучила минутку всплакнуть. Приложив платочек к увлажнившемуся глазу, другим она обвела обозревавших это горестное действо мужиков. Увидев обращенные на нее сочувственные взгляды, она, приободрилась. Срывающимся на придыхании шепотом, дама сообщила о случившемся печальном инциденте:

– …вот, какое несчастье… сын шейку бедра сломал, какие муки ему достались…

Не это было бы странно и даже вполне понятно, как реагирует убитая горем мать.

Было удивительно другое. Она тут же, безо всякой каденции, протокольно сухо стала исповедовать мужиков на предмет их пребывания в сем учреждении. Такой словесный вираж их несколько озадачил. Когда очередь дошла до Юры, он, в тон ей, открылся в своем несчастье и посоветовал не сильно убиваться, раз уж такое случилось.

Присовокупив к своему пожеланию еще несколько сочувственных слов, он в довершении всего сказал:

– Ваш сын еще молодой, заживет на нем, как на собаке, даже хромать не будет. Не то что мне, старой скелетине, придется всю оставшуюся жизнь с колченогой ногой мучиться!

Дама заахала, даже отмахнула от Юры своим платочком безрадостные видения его старости. Но заворочавшееся на кровати чадо тут же поглотило все ее внимание.
Едва упитанный сынок неутешной мадам раскрыл свои глаза, как неудовольствия и сетования сложившейся ситуацией продолжились в предельно жесткой форме. Он весьма категорично и красочно охарактеризовал несколько неизвестных сопалатникам личностей. Судя по количеству обрушенной на них отрицательной ауры, эти личности должны были бы тотчас же сгинуть в известное место. Такое извержение нервной энергии продолжалось еще добрых полчаса. Потом, несколько поистощившись, парень приподнялся. Оглядев прибалдевших мужиков и, видимо, удовлетворенный результатом своей психической атаки, сказал:

– Накрылась моя поездка в Штаты! Там презентация моей выставки через неделю…
Произведя на томительно-длинном выдохе паузу, он медленно опустился на подушки.
 
Мужики не без зависти отметили про себя обширный диапазон его жизненных интересов. Но больше всего их заинтересовало то обстоятельство, что голову он опустил на гораздо более значительное количество подушек, чем полагалось по больничным нормам. Их они насчитали не менее трех, и еще по бокам пара пухлых подушечных оковалков, страховали тело масштабной личности от нечаянных падений.
 
Исторгнув из себя еще несколько утробных стонов, Владимир стал безостановочно излагать матери и сидевшей рядом бледной, с несчастным лицом, девице все, что они могли бы, но не сделали, чтобы уберечь его от такого позорного конца. Затем он, не переключаясь, впал в маниакально-депрессивное состояние. Закончил Владимир обрисовывать его обещанием покончить с жизнью сегодня же ночью, ибо больше не на что надеяться в ней. Наконец, вдоволь потерзав мамашу и худосочную девицу крахом всех перспектив своей погубленной жизни, Владимир отпустил их восвояси.

Мужики с восторженным интересом смотрели этот спектакль. Оно выходило почище всяких «мыльных опер». Те действа, как бы круто они ни были заморочены, все ж таки не производили такого впечатления, как тутошнее, взаправдашнее валяние «дурака». Не так был наивен этот «юноша в годах», чтобы своими стенаниями ввести в заблуждение распятый растяжками контингент сей палаты.

Так оно и оказалось. Едва удрученные, убитые горем, дамы ушли, Владимир приподнял голову, оглядел мужиков и будничным тоном изрек:

– Вот хрень приключилась! Шейку бедра сломал! Теперь месяц проваляюсь, а может и меньше, – как мать созвонится с Гамбургом.
 
Стас деликатно поинтересовался, что за оказия такая – Гамбург? Владимир пояснил:
– Операцию делать мне там будут. Как в клинике место освободится, так меня туда перевезут.

– Тяжело будет кантоваться с такой травмой, – сочувственно встрял Колян. – И как же это тебя угораздило?

Владимир поморщился от болевого спазма:

– Рекса, овчарку свою, ночью гулять выводил… У меня во дворе гаражи подземные и там, где в них въезд, метра два высоты. Мой псина дернулся в ту сторону, то ли за кошкой или чего-то там ему померещилось. В общем, я загремел оттуда.

– Да, не повезло! – покачал головой Стас, а Колян поинтересовался:

– И что, никто не помог?

– Да кто поможет в три часа ночи! Так и провалялся почти час, пока дома не спохватились. У меня там собрались по поводу открытия выставки. Сам я скульптор. Естественно, все поддатые, да и я тоже был в градусе! Собаку отпустил, и она около двери лаяла. У меня дверь из квартиры, там же у меня и мастерская, выходит прямо на улицу. Пес выл, пока не услышали…

– А чего в Гамбург приспичило? Там что, новую ногу приделают? – не дослушав историю, сухо поинтересовался Юрий Михайлович.

– Там операцию сделают, как надо, – жестко пояснил Владимир. – И сустав вставят не от девяностолетнего жмурика или искусственный, на котором будешь год ковылять, пока он не рассыплется внутри.

– Ну-да, ну-да… – пробормотал Юрий Михайлович и со вздохом обронил. – Был у бабы горшок разбитый, да хвост кошачий, вот и думай, – что варить и в чем варить?..

– Ты к чему это, Юр? – удивленно спросил Стас.

– Это ж бабки какие надо на это… – Юрий Михайлович криво усмехнулся.

Никто из присутствующих не проронил ни слова, но неловкое молчание, как будто Юрий Михайлович сказал что-то недозволенное в обществе, продлилось недолго. Появившийся с балкона Валера оказался как раз кстати. Мужики, не сговариваясь, враз почувствовали необходимость в обязательном ритуале. Валера, снабженный небольшой пачкой купюр, вскоре отбыл за крепкоградусной субстанцией, требуемой для проведения прописной процедуры.


Глава 11

К вечеру все в достаточной степени смогли удостовериться в лояльности вновь обретенного товарища по несчастью. Он доказал это прекрасного качества коньяком, за которым сбегал Валера. На ожидание гонца ушло немалое количество времени, с большой пользой потраченного обитателями палаты на обсуждение самых разнообразных тем. Но более всего их взволновал вечный вопрос, который каждого в какое-то время нет-нет, да и цеплял за живое.
   
Началось это с журнального листка, с которого Юра, стряхнув остатки хлебных крошек, процитировал кусок какой-то статьи:

 – Не, мужики, вот это и есть истинная правда жизни. Слушайте!

И он прочел: «…Ничего унижающего, оскорбляющего или ироничного в этих словах нет. Просто это точка зрения адепта пятой религии – атеизма. Эта вера, – атеизм, – избрала интеллект, разум своим богом, единственно доказуемого среди всего существовавшего и существующего пантеона богов. В нём заключено всё, с исчезновением его кончается душа, личность и смысл существования самого человека.
Это самая мужественная из религий, открыто признающая после смерти физическое исчезновение личности, не уповая ни на какую загробную жизнь. Верующий в разум, всегда знает свой путь до последней черты, а потому каждый творит его в меру отпущенного ему природой количества интеллекта. Архаичные религии выпестовали этот мир, отлили его в жёсткие формы морали, идеологии нравственности и образа мышления. Но удел всего сущего – уход в конце пути и, исчерпав свои возможности, дать дорогу другим, более совершенным формам социума.
 
 На данное время, в эту эпоху, когда человечество выработало твердые и ясные принципы социальных и нравственных норм общежития, эти религии могут быть совершенно безболезненно заменены новой верой, верой в интеллект человека и его разум, не разменивая бесценный подарок природы, – жизнь, – на бессмысленные упования в продолжение ее после смерти»...
 
Он замолчал. Колян, недоуменно воззрившись на Юру, сказал:

– А дальше?

– А дальше автор скончался! Шучу! Кончился лист.
 
Стас усмехнулся:

– Вот так всегда, на самом интересном месте все кончается! Очень хотелось бы узнать, чем закончилась эта бредятина!
 
Его поддержал Владимир:

– Обалденная статейка! Мужик, написавший ее, точно страдает расстройством психики! Я понимаю еще, не верить в бога, но этот прямо-таки в пророки метит! А это уж наглость!

– Но почему!? – возразил Юрий Михайлович. – Я, например, всегда, в любое время, знаю, что умру и с концами, а…

Колян с искренним удивлением перебил его:

– Так ты что, атеист? Эти всегда любили воевать поперек всех! Такие умники! Умнее кучи народа, которые две тыщи лет верили в Христа?!
 
– Я не собираюсь воевать за свои убеждения ни с кем. Просто они и так настолько очевидны, что любая вера опасается за свои догматы под напором научных фактов. Которые, кстати говоря, можно, в отличие от этих липовых чудес проверить на достоверность.

– Вообще-то, я тоже не верю в загробные воскрешения, – хмыкнул Владимир, – но слишком много всего разного наворочено вокруг этого вопроса. Поневоле задумаешься – может и впрямь есть какой-никакой божок! Сколько этих богов, – не счесть! А сколько их было – представить трудно!..

Юрий Михайлович сразу же ухватился за озвученную Володей иллюстрацию:

– Да эти боги, какие хотите, – мусульманские, христианские, иудейские и всякие там остальные, точно так же уйдут в небытие, как ушли до них прорва всяких …

Колян рассердился:

– А тебе-то что! Не веришь – не надо! В вере главное – не умствовать! Вера на то и существует, чтобы не оскотиниться! Я, хоть и бомж, но понятия имею и в божественное пришествие верю. На то и чудеса Христом были явлены.
 
Юра расхохотался:

– И так две тысячи лет люди верят в то, что ничем ни проверить, ни доказать не могут! Я просто обалдеваю, до чего же живуча вера в чудеса, которые были ловко провернуты перед совершенно невежественными людьми! Много ли им тогда было надо! Я, знающий все уловки современных фокусников, и то иногда просто становлюсь в тупик от какого-нибудь их трюка!

Молчавший до этого Стас вяло поинтересовался:

– Юр, а ты уверен, что эти научные факты чего-нибудь стоят? Знаешь, накрутить можно такого, что и во сне не приснится… Особенно, если этим зарабатываешь на хлеб с маслом и икоркой? Все эти научные теории каждые полвека меняются полностью, в отличие от христианства. Правильно Колян сказал – две тысячи лет живет одно и то же религиозное учение. Вот это чего-нибудь да стоит. Как ты к этому относишься?

– Правильно, догма, – это самая страшная тюрьма. Из нее не убежать, потому что сторожит она не тело, а разум! Да стоит только взять любые факты, рассказывающие об эволюции жизни на Земле, любой научный факт и сразу же становится очевидным вся смехотворность религиозных претензий на сотворение мира каким-то творцом! Церковники, – уж как они ни изгиляются, чтобы подогнать свое учение под современное состояние науки, а все дальше залезают в тупик, в котором просто-таки уже смердит давно протухшим трупом!

– Я не могу тебя понять, – тебе что, трудно представить человека, как творенье божье, – недоумевая спросил Колян. – Это же ослу понятно, что ум дан нам для того, чтобы понять, кто нас создал, как свой образ и подобие!

Юрий Михайлович так расхохотался, что нечаянно дрыгнул ногой и скривился от боли. Это его отрезвило. Мрачно усмехнувшись, он произнес:

– О-хо-хо, дети вы неразумные! Да стоит только задуматься об этом образе и подобии, мне становится просто мерзко при мысли, что человек появляется на свет из дыры, расположенной между мочевой протокой и каловым отверстием! Хорош же образ и подобие божье! Большего издевательства и унижения и придумать трудно!.. Вот это боженька! Либо он законченный психопат, либо извращенец! Даже среди людей все срамное считается позорным, а этот!.. Удумал!.. Что животные, что мы, – какая разница! Неужели ему было непонятно, что человек обязательно задумается над этой его издеваловкой. Промысел божий! Да самый захудалый инженеришко непременно нашел бы лучшее решение, чем ваше божье величество, царь всей жизни!.. Вся религия построена на невежестве темных веков!..

Юрино лицо покраснело, исказилось гримасой отвращения. Он зашелся в кашле, что было его характерной приметой, признаком волнения. Мужики слушали его молча, не перебивая. Юрий Михайлович, наконец, остановился и, набычившись, обвел их взглядом. Мужики продолжали молчать, кто недобро, кто с опаской глядя на него. Юрий Михайлович усмехнулся:

– Что, дорогие мои, противно стало?

– Не противно, а страшно за тебя, Юра, стало! Не боишься? – спросил Стас за всех. – С огнем играешь, Юр…


Колян со злой иронией ответил за Юрия Михайловича:

– Куда ему! Он ведь без обхаивания не может! Они, эти атеисты, вообще кроме как обосрать то, что им никогда не понять, не могут и слова сказать о религии…
 
– Ну, религия вообще мутная материя! – резюмировал Владимир. – Я думаю, что эту тему лучше оставить в покое. Тут с кем ни заговори, точно нарвешься на эсклюзив, за который иногда от особо ретивых можно схлопотать и по морде!..

Мужики приняли его мудрый совет. Юрий Михайлович тоже смолчал, только посмотрел в сторону Владимира и снова отвернулся к окну. За окном закатными красками надвигался вечер. Через открытую дверь балкона веяло теплым ароматным запахом летнего воздуха и едва доносившийся с далеких улиц шум автомобилей только оттенял умиротворяющий вечерний покой.


Глава 12

Начало двенадцатого дня было отмечено особым случаем. Он раскрыл еще одну сторону своеобычности Юриного характера. Он во многом был непонятен, как, например, его ярая непримиримая ненависть ко всему женскому полу. Откуда такая нелюбовь проистекала, мужики не особо ломали голову. Стало быть, не повезло Юрию Михайловичу на этом, самом длительном по срокам мобилизации, фронте! Что могло стать причиной крупных неудач и поражений, можно было перебирать до бесконечности. Стас для себя решил, что только мужская несостоятельность стала ее причиной, ибо все остальное, как-то: женские измены, несносность Юриного характера либо его пассий, хроническое безденежье, что особенно сильно удручает женскую половину, или совокупность всего этого не могли привести к такому финалу – один-одинешенек!

Поутру дверь отворилась. В палату вошел крупный, несколько рыхлого телосложения парень, лет тридцати. Он огляделся и, несколько помедлив, направился к Юриной кровати. Это было для аборигенов палаты что-то новенькое. Все затихли, ожидая необычного продолжения этого визита. И ожидания их были вознаграждены роскошным зрелищем, равного которому они не могли себе и помыслить.

Едва Юрий Михайлович увидел вошедшего парня, как удивительная метаморфоза преобразила его всегда надменное, презрительное лицо. Оно вмиг сбросило маску воинствующего резонера. К изумлению всех, под ней обнаружилось несчастное, потерянное выражение скорбного ожидания и плохо скрытого счастья.

Юрий Михайлович, – этот лев сатиры, тигр иронии и сарказма, отпетый женоненавистник вдруг превратился в старого согбенного пса, который униженно и смиренно подползает к ноге грозного хозяина.

Суетливо подбирая одеяло, он какими-то торопливо-мелкими бесцельными движениями обозначил свою растерянность, видимо, перед невероятным для него фактом появления такого посетителя. Парень подошел к кровати и поставил на нее пакет. Затем, пододвинув стул, уселся и спросил, – буднично и сухо:

– Ну, как твои дела?

Юра со странной смесью радости, неверия и напряженности в голосе торопливо ответил:

– Да, да… дела… Тут, вот… вроде, как поправляюсь…

Парень, не дожидаясь окончания Юриной фразы, кивнул на пакет:

– Там кое-что, фрукты, деньги… посмотришь сам. Я на минутку к тебе с работы. Дел много, так что я пойду. Если что, можешь позвонить мне на работу. Домой не звони…
Парень поднялся и, вытащив визитку, положил ее на тумбочку:

– Здесь номер моего мобильного… Выздоравливай!

Юрий Михайлович с готовностью закивал головой. Протянув руку, торопливо проговорил:

– Спасибо, Димочка, спасибо, дорогой! Я буду ждать…

Парень сделал вид, что не заметил протянутой руки. Пожелав всем выздоровления, ушел.

Во время всего визита, ни позже, никто в палате не проронил ни слова. Юра, опустив голову, казалось, не замечал повисшей в воздухе напряженной тишины. С полминуты он сидел, погруженный в свои думы. Затем, как бы очнувшись, поднял голову, огляделся и, вздохнул:

– Сын приходил…

Он лег на подушку и закрыл глаза, тем самым дав понять, что сегодняшняя миссия его была невыразимо трудна, а посему душа требует отдыха…
    
Мужики тактично выдержали паузу, чтобы закрепить значительность момента. Колян, тонкая организация натуры которого не позволяла кому-бы то ни было долго пребывать в унынии рядом с ним, подчеркнуто бесстрастно прервал затянувшуюся паузу:

– Хм, мне послышалось или я начал страдать слуховыми галлюцинациями, но только что было кем-то упомянуто про вновь образовавшуюся у нас в палате наличность. Если я ошибаюсь, прошу меня поправить.

Стас с Владимиром мгновенно взяли быстрый старт. С искренним единодушием, в унисон, они подтвердили правильность его звуковой информации:

– Не, Колян, ты не ошибся! Есть правда в твоих словах. Вот толку от нее не будет, пока некоторые субъекты будут делать вид, что сильно хочут спать…

Юра приоткрыл один глаз. Обозрев алчные лица, с вожделением уставившиеся на него, хмыкнул:

– Ну, уроды, грабители, мародеры, от вас не скроешься… Ищите Валеру! У меня сегодня праздник!
    
 Но праздник пришлось отложить не по причине отсутствия Валеры, – тот всегда оказывался под рукой в нужный момент. Зачастили с визитами посетители, медперсонал с обходами, внезапными уездами на рентген самих страждущих и то по очереди, – сначала Стас, потом Владимир и вслед за ними сам обладатель наличности. Дело, в общем, растянулось почти на весь день. Только часам к пяти все смогли перевести дух.
 
Валера времени даром не терял. Вторым действом после облегченного выдоха мужики повторно выдохнули, но уже радостно при виде вынутой из-под подушки литровой емкости «Ржаной».

Стас, по мере развития питейных событий, выжидал удобного момента, чтобы прояснить мучивший его со вчерашнего дня вопрос. Он касался матери Владимира. Стас никак не находил предлога задать его. Наконец, все решили передохнуть от напряженных поз, ибо потреблять жидкость лежа было неудобно. а сидя весьма утомительно, в силу болезненных ощущений в нижней части тела, Стас, как бы, между прочим, спросил:

– Володя, у меня со вчерашнего дня наблюдается какое-то непонятное «дежа вю». Вроде я, как бы и понимающий, что ситуаций, в которых я мог видеть твою маму, к тому же еще очень многочисленных, судя по тому, что знаю ее хорошо, в моей жизни просто не могло бы быть. Но, скажи на милость, откуда же мне так хорошо известна ее внешность?

Несмотря на всю витиеватость заданного вопроса, Владимир понял его и просто сказал:

– Видеть ее, мужики, вы могли в кинофильмах, где моя мать снималась довольно часто. Она актриса и, причем, в свое время популярная.

 И он назвал несколько фильмов, после чего все встало на свои места. Мужики хором выразили свое удивление, восхищение, сожаление по поводу, что в наступившие времена такой талант остался за бортом. В надежде, что ее звезда еще воссияет они запили тост доброй дозой ржаной водочки. Потом как-то разговор вполне естественно пошел по намеченному руслу. Мужики стали обсуждать виденные фильмы с ее участием, желая тем самым доставить удовольствие Владимиру. Но, странное дело, – по мере углубления и расширения темы, он становился все скучнее и отстраненнее, как будто тема эта и не касалась вовсе его матери.

Мужики, хоть и раззадоренные крепким градусом, заметили эту холодность. Они быстренько свернули на проторенную дорожку обсуждения вечных тем.

 …«Н-да, и эти тоже… Теперь мне до скончания века определено быть в самом прямом смысле «маменькиным сынком»… Я для них сам по себе ничего не значу…», – тягуче и привычно протянулись эти мысли в голове Владимира. Он с детства помнил, как сначала ему безумно нравилось быть сыном знаменитой актрисы. Потом, взрослея, со все возрастающим раздражением и недовольством начал постигать неприятную истину. В подавляющем большинстве знакомство с ним заводили только потому, что так было возможно быстрее подобраться к его матери, завести нужную связь. Сам он только был средством в глазах других. Но самую страшную незаживающую рану нанесла ему его Лиля, его обожествляемый цветок, его трепетное, нежное существо. Она была сама любовь и оставалась таковою ровно до того момента, когда его мать составила ей протекцию в один из престижных столичных театров. Вся ее любовь закончилась в тот же час. В ответ на его истерику Лиля, спокойно сидя в кресле, усмехаясь и покачивая точеной ножкой, выждав момент, сказала: «Ты меня больше не интересуешь. С тобой в жизни я не вижу никаких перспектив. Твоя мать уйдет, и что я тогда буду делать? Перебиваться на второстепенных ролях? Сам ты без матери мало что значишь и шансов пробиться тебе наверх не будет никаких. Даже твоего отца, давно списанного футболиста, она и то не смогла устроить куда-нибудь поприличнее. Мне же муж нужен с видами на будущее…».
 
Владимир в полной мере осознав ценой жестокой душевной травмы, что не он избранник этого мира. С фанатичной целеустремленностью он принялся выбираться наверх, пока имя его матери могло еще быть ступеньками к будущей карьере. Избрав для себя родом своих занятий скульптуру, любительскими поделками которой с детства восхищался круг знакомых его матери, Володя решил, что это его дело. Архитектурный вуз дал ему диплом. К сожалению, его способность к художественному творчеству не поднялась на необходимую высоту, чтобы войти в сословие значимых имен в этой профессии.

Володя, по счастью, сразу это понял. Не мешкая, он стал расширять свои скульптурные притязания за счет приобретения необходимых связей и знакомств. Чтобы заиметь их, он избрал несколько необычный, но беспроигрышный путь. Люди смертны и он, почти за символическую плату сооружал шикарные надгробия с бюстами усопших родственников тем, от кого зависело получение перспективных и выгодных заказов.


Глава 13

Травмы, и сами по себе очень обременительные для организмов обитателей палаты, по счастью, не имели особой значимости для их интеллектов. Вынужденную потерю подвижности тело, по закону физиологии бытия плоти, образовавшиеся недостатки в нем компенсировало обострением свойств других своих органов. И особенно обострялись мозги от страшного тошнотного безделья. День ото дня, переваривая одну и ту же информационную жвачку, что само по себе превращалось в изнурительную нудную потребность разбавить ее чем-то, мужики цеплялись за любую возможность загрузить свой мыслеаппарат свеженькой новостью. Постепенно исходя бесконечным трепом, они понимали всю пагубность такого времяпрепровождения. Тщетны были их попытки предотвратить трансформацию, изнывающих от мизерности загрузки мозгов, в общественно-информационный нужник. Изыскивая всевозможные способы ликвидации этой черной дыры, мужики не брезговали никакими источниками.
 
В то же время никто из них, по вполне понятным причинам, не хотел раскрывать душу перед, пусть и сродненными общей бедой, но, все же, временными спутниками. Это ставило жесткие рамки их общению, обмену доверительными подробностями интимного характера, личных биографических нюансов. Потому большая составляющая часть их бесед касалась общих понятий, событий и фактов. И эти темы, в силу их ограниченного количества, обмусоливались до чрезвычайности, до парадоксов и казусов. Оттого начинавшиеся ничем примечательным диспуты порой превращались в самые, что ни на есть интеллектуальные баталии.

Колян, сам того не желая, в это утро пробудил в Юре уже привычный вулкан обвальной критики. Накануне, поздно вечером, он притащил откуда-то книжонку. Колян так увлекся ее чтением, что просто-таки выпал из общения на весь вечер. Стас тщетно пытался пробиться сквозь глухую оборону, но устав слушать неопределенное мычание Коляна, хмыкнул:

– Не иначе, как «камасутру» нашему Коляну кто-то подкинул…

С тем он закрыл глаза и уснул. Проснувшись поутру очень рано, на часах и семи не было, Стас с удивлением увидел Коляна, уткнувшегося в своё чтиво в той же позе, будто и не было промежутка в пять часов.

– Колян, а Колян? Ты, случайно, не спишь с открытыми глазами, – ехидно спросил он.

– Чего? – рассеянно отозвался Колян. И тут же пояснил свое погружение в транс. – Книга классная, крутейшая фантастика!.. Я такую давно не читал. Тут мне на ночь мужик из соседней палаты дал. Вот я и старался промахнуть, как можно больше. А то сейчас мне ее отдать надо.

– А что за книга? – вдруг послышался голос Юрия Михайловича. – Я тоже фантастику люблю, но только не то, что сейчас клепают.

– Не, это то, что доктор прописал! Называется «Гарри Поттер и потайная комната».

– О-о-о, да! – саркастически воскликнул Юрий Михайлович, – это точно! Полный набор рецептов для слабоумных! Эта «докторша», как ее там, мастак по части таких рецептов! В ее книжонке фантастики столько же, как и в огородной репе! Я просто-таки торчу от любителей сказочек для взрослых!

– А чего тебе не нравится? Такие навороты и экшны – аж дух захватывает! – встрял Стас, уже почуявший смачное развлечение.

– Да нет, мне все нравится. Только иногда, так… временами, кажется, что я попал в страну имбецилов. Колян, я знаю, ты малый со здравыми мозгами, вот трезво и пораскинь ими. Скажи, есть ли в этой книжонке то, что тебе, здоровому мужику, могло бы пригодиться в жизни? Есть ли в этой писанине что-то такое, кроме воспаленной дресни возбужденного сверхвоображением недоразвитого мозга? Я не говорю, что это накакала… то есть, я хотел сказать, накропала баба. Просто такой мусор сейчас вываливают что мужики, что бабы сотнями книжонок на наши головы.
   
– О чем шумим, господа? – вдруг подал голос проснувшийся Владимир.
 
– Ха, Юрию Михайловичу не нравится современная фантастика, – съехидничал Колян. – Ему подавай Жюль Верна и какого-нибудь Беляева.

– Ну вы даете! Нашли, о чем орать с утра пораньше! Пусть не нравится, Колян! Тебе-то что? Нормальные авторы...а-а-аха! – зевком закончил он свое резюме.

Но Колян, разобиженный за оскорбительную оценку своего литературного пристрастия, завелся, что называется, с пол-оборота:
 
– Да ну, старье! Ни тебе полета фантазии, ни разборок, мистики! Даже сюжеты какие-то зачуханные! Примитивные! То ли дело сейчас – как ни книжка, если какая-нибудь страна, то обязательно с ведьмами, оборотнями, а то и вообще драконами и хрен знает, какими еще существами. Люди там – что ни мужик, то колдун, а то и бог!..

Пока Колян говорил, несколько поостывший после приступа филиппики Юра, слушал его, иронично хмыкая и кривясь от усмешки. Когда он закончил, Юра ернически спросил:

– Что, зависть заела? А как хотца быть таким вершителем судеб и демиургом, создателем миров?! А, Колян?

– Не, Юрий Михайлович, ты не прав, – ответил за Коляна Стас. – Что мы могли читать в советское время? Фантастику про советские достижения?! Вот уж точно фантастика! Страна раздетая и голодная, а нам впендюривали сказки о каком-то процветании. Сейчас, по крайней мере, можно выбирать, что хочешь… В таких книгах оттянуться можно по полной. Понимаешь, это для многих стало отдушиной. Ни бабок, ни возможности их заработать нет, так хоть почитают про счастливую жизнь и про мужиков, которые сделали ее для себя.

– Вот-вот, на что и надеются эти писаки! Жвачку дали этим обездоленным, а те и слюни распустили. Дескать, вот придет мое время, и я также смогу добиться того же.

– Да, неплохо бы! – мечтательно протянул Колян. – Уж я бы тому менту, который мне пальцы покалечил, натянул глаз на одно место! Можете поверить мне, мужики, мало ему бы не показалось!
 
– Вот они, вечные мечты маленького человека! – вздохнул Юра. – Чудовищные расхождения в возможностях тела и разума заставляют человека искать забвения или утешения в мистике, религии, «фэнтэзях» и прочих сюрреализмах! Ему хочется быть всемогущим… И хотя человек знает, что плоть ничтожна и слаба, а разум бесплотен, но сколько раз каждый из нас воображал себя богом, царем, на худой конец суперменом, чтобы отомстить, завоевать, наказать и так далее. Вот что порождает всю эту дурь и дребедень, – сказочных «поттеров-шмоттеров», властелинов колец и ночных дозорных! В общем, страсть к ужасам и чудесам наяву… Это хорошо в детском возрасте – развивает воображение, но когда взрослый человек, уже расставшийся с иллюзиями, впадает в детство?! Пф-ф! Жалкое зрелище!

– Да никто не впадает! Человек так устроен, что вера в чудесное оставляет малость оптимизма для, как ты говоришь, маленького человека, – снисходительно резюмировал Владимир.
          
Юра усмехнулся, как усмехается отец, видя безапелляционность суждений своего сына:

– Нет, дело здесь в другом. В представлении народа баре, то есть, богатеи, ни хрена не делая, имели все! Вот потому и отсюда проекция народного воображения на себя о ничегонеделании какого-нибудь Емели. Тому все валится в руки само! Заклинания, джины, волшебные палочки и золотые рыбки – это ж репертуарчик тысячелетней давности!

– Это народное творчество! – вмешался Стас. – Сказки создает народ, а не имбецилы, как ты выразился! А уж у кого-кого, а у народа здравого смысла выше крыши. И опускать его до соображения слюнявого ребенка – это примитив!
Юра фыркнул:

– А я его и не опускаю. Я имею в виду не его непосредственность чувств, а неразвитость разума. Иногда мне стыдно, что я являюсь современником таких людей. О нашем времени будущие поколения будут думать, как о времени мракобесия, невежества и тотального суеверия. Я понимаю, что никто из тех, идущих за нами, никогда не узнает обо мне, но, все равно, мне стыдно и обидно за таких же, как я сам… что обо мне они будут думать так же, как о дремучем шамане или интеллектуальном недоноске.

Меня всегда забавлял вопрос, какая же разница между человеком, получившим высшее образование, которое предполагает определенный кругозор и уровень современных знаний, и самой последней бабкой, у которой и знаний-то всего что зачитанная до дыр минея… Выходит, не знания определяют интеллект, а его количество в нашем «котелке»!

Юру понесло…

Спор опять потихоньку превращался в бесплодные пререкания. Стас, быстро потерявший к разговору интерес, стал подремывать под неумолкающий говорок сопалатников. В это утро почему-то стала прибаливать нога. Чувствуя, как поднимается температура, он не смог противиться этой дреме. Чем закончилась баталия, он так и не узнал. Разбуженный Коляном через час к завтраку Стас вяло проглотил пару ложек чего-то, похожего на картофельное пюре и нехотя поковырялся в вареной рыбе. Отодвинув от себя больничные деликатесы, позволил невесть откуда взявшемуся Валере поглотить сей шедевр местных поваров.


Глава 14

На утреннем обходе Игорь Валентинович все страхи Стаса по поводу подскочившей температуры развеял одним мановением руки. «Чего вы хотите? Организм борется!..». На робкое замечание Малышева: – «а не помочь бы ему каким-нибудь лекарством?», он с презрительным недоумением заметил: «Вот люди! Так и норовят накачать себя химией! Это нормальный процесс! Лежите и не переживайте!..».

Стас и не стал бы особо переживать, но его слегка тошнило. Настроение было на нуле оттого, что пребыванию его в сем месте еще не видно было конца. Жена, забегавшая к нему пару раз в неделю, разрывалась между работой и учениками. Ее силенок едва хватало, чтобы набрать тот минимум денег, дававший возможность хоть как-то существовать на крохи, остающиеся от оплаты квартиры. Она уже не жаловалась. Лишь изредка вздыхала так, что Стаса чуть не сносило с кровати, тем самым давая понять ему, что смирилась со своим положением.

После посещений жены Стас становился раздражительным и уходил в себя. Мужики, зная его проблему, в это время тактично помалкивали, давая пережечь негативные эмоции. Они понимали, что помочь в этом Стасу трудно. Ведя меж собой разговоры, мужики невольно коснулись этой стороны социального бытия. К этой теме их подвигла реплика обычно незаметного Валеры. В паузе вдруг раздался его голос и то, что он сказал, заставило мужиков единодушно вздохнуть, ибо реплика его была всеобъемлюща, насущна и вечна, как сущность самого бытия: «Человек без жилья, что душа без тела…». Сказал и снова замолк в своем углу.

Колян, как побратим Валеры по социальной нише, по-своему понял его слова. Он угрюмо скорректировал их до сугубой конкретики: «Это точно! Здесь мы в аду, а будет ли рай, – неизвестно…».

– Вот те и раз! И это говорит убежденный христианин! – Владимир покачал головой. – Ты по определению должен верить в райские кущи.

– А я и верю! – Колян недобро посмотрел на Владимира. – Кто-кто, а я знаю, что рай может быть и на земле, только зависит он от того, у кого больше места для него. Один в подвале, вшей на трубе греет, а у другого целый остров под жирным боком! Вот и соображай, кто из них живет в раю еще при жизни!

– Нет, Колян, ты не прав! – с нотками превосходства возразил Владимир. – Просто у этих людей совершенно разные возможности для проживания, как ты говоришь, «в здешнем аду».

– Ну, конечно, тебе хорошо говорить! У тебя было кому такое местечко соорудить здесь!

– А вот это не твое дело. Это кому как на роду написано – кому вшей греть, а кому…

Накал страстей поспешил погасить мудрый, изведавший фунты лиха, Юрий Михайлович:

– Да бросьте, господа! Все это только словеса. А на самом деле, рай – это такое место, где наши желания, наконец-то, совпали с нашими возможностями. И уж, конечно, не в этой жизни. Так что, можете успокоиться. Никому из вас не дано познать его по вашим желаниям.

Утишенные его мудрой мыслью мужики притихли, лишь Колян, обиженно сопя, устраивался на кровати. К нему подошел Валера. Подсев в изголовье, начал что-то тихо говорить, изредка роняя голову на грудь и вздыхая частой прерывистой дрожью…
К четырем часам начали подтягиваться посетители. Так как к Стасу жена выбиралась от случая к случаю, а о Коляне с Юрием Михайловичем и говорить было нечего, то визиты к Владимиру воспринимались всеми как истинное удовольствие от лицезрения новых лиц и свежей, пусть и ненароком услышанной информации.
 
К Владимиру приходили помногу, невзирая на часы посещения. По разговорам мужики выясняли круг его знакомых, который был весьма обширен и разнообразен. Бывали у него и официальные лица каких-то творческих союзов, приходили заказчики, для которых были заранее принесены из дома папки с листами проектных работ. Посетили его и некие люди, в общении с которыми он держался несколько скованно и официально. Кто они, – мужикам было невдомек, какие только они догадки не строили. Владимир сам разрешил их интерес. Сказав, что такой-то был сам министр с замом, что он де хорошо с ними знаком. Потому они, несмотря на занятость, выкроили время посетить его. Колян, почесав голову, сказал на это задумчиво: «Тебе, Володь, и вправду в Гамбург надо, а то, не дай бог, колченожить будешь, – кому из этих захочется идти рядом с хроменьким…».

Сказал и ушел, дав повод оставшимся думать, что не перегорела еще у Коляна обида за мнение Владимира о его месте в жизни. В этот раз всех посетителей, впрочем, как и всегда, опередила маленькая, неопределенного возраста, девица. Она незаметно, как-то бочком вошла в палату и тихо поздоровалась. И опять она держала в руке ноутбук и папку такого размера, что ее, будь она несколько поплоще, вполне можно было бы упрятать туда без остатка. Вполголоса она что-то сказала. Владимир, недовольно сморщившись, отрезал:
 
– Ну и не хрен было тогда приходить!

Девица безропотно снесла этот окрик. Чуть дернувшись, она поспешно стала поправлять подушки. Мужики видели, что ей трудно повернуть это упитанное тело. От усилий ее бледные щеки покрылись пунцовыми пятнами. Стас, не стерпев ее мученических усилий, сказал:

– Позови медсестру, чего надрываться. Ей одной трудно тебя приподнять.

Однако Владимир, проскрипев недовольным тоном, заявил:

– Ничего, моей дохлятинке не помешает немного физических упражнений. Осторожно, мать твою, за ногу!..

 Владимира опять прорвало. Стас с недоуменным удивлением подумал, что эта тридцатилетняя обломина, совершенно не стеснялся орать благим матом, запрокидывая свою стриженую, под «скинхеда», голову в трагическом жесте на подушки.

К тому времени мужики выяснили, что эта маленькая, полупрозрачная, безропотная тень, есть его жена. Ее он гонял, как оборзевший барин свою челядинку. Его совершенно не волновало, какое это производит впечатление на умы оторопевших мужиков.

Дождавшись, когда жена Владимира со слезами на глазах вышла из палаты, крутя головой, Стас протянул:

–Ну, ты, Володя, су-уро-ов…

Но тут, к удивлению Стаса с Коляном, противникам столь радикального общения со своей половиной, Юра удовлетворенно качнул головой. Не скрывая злорадных ноток в голосе, сказал:

– Правильно парень! Так их и надо! Это еще тот народ! Не держать их в узде, так не успеешь оглянуться, как из человека сделают посмешище!
 
– Ну-ну, Юр, тебе бы «Домострой» писать! Точно бы вышло круче! – облил его иронией Стас. ; Кто-то, видать, круто присолил тебе твой мускул!

– И что это в головах у мужиков одни голые понятия?.. – Юрий Михайлович с усталой иронией посмотрел на Стаса. – Баба, как смысл всей жизни таких мужиков, не одну светлую голову привела к краху его жизни. Знавал я таких… Ему на роду было написано стать личностью, а он, вместо этого, кончал полным ничтожеством, спиваясь в подворотнях. А все оттого, что много смысла своей жизни угробил на суетящуюся рядом пустышку.
 
– Мудрено говоришь, но, в общем-то, понятно. – Стас вздохнул. – Не могу не согласиться с тобой. Этот мерзейший и подлейший инстинкт немало заставил потратить нервов в свое время и меня. Хе, как вспомню свои женитьбы, так до недавнего времени будто провал в памяти. Двадцати лет жизни с лишним как не бывало. Чего только не произошло за это время, а вспомнить ничего дельного не могу. Женитьбы, склоки, дети, две-три работы, разводы, алименты – и все! Кто в этом виноват, я уже и не хочу знать. Честно, мужики! Хотя одного виновника знаю – треклятый тестостерон, уж больно много его было! Вот он и есть истинный губитель настоящих парней.

Владимир, до этого с полнейшим довольством на лице, не перебивал не на шутку разоткровенничавшихся мужиков. Но, видимо, упоминание Стасом о гибели «настоящих парней» от висевшего над ними неумолимого меча природного естества, заставило его внести поправку.

– Не сгущайте, мужики! Можно иметь много жен и баб, но, если сам понимаешь, что к чему, никакие их уловки не подомнут под себя настоящего мужика. Имей он хоть сколько тестостерона, будь его хоть море, он всегда будет сверху, без базара! Слюнявые эмоции, – вот что губит слабого мужика! Любовь и страсть, – это для идиотов! Настоящий мужик получил от бабы свое, отплатил ей материальным благом и молчи она в тряпочку!


Глава 15

К обеду заморосило. Юра, лежавший ближе всех к открытой балконной двери, морщась от тянущей боли в ноге, попросил Валеру закрыть дверь.

– Вот она, наша доля на оставшиеся денечки! Как непогода, так у нас в воображении в момент нарисуется пара крысят, обгладывающих вашу поломанную косточку!
Фантомные боли! – Юра даже прокряхтел последние слова для большей убедительности.
Стас понимающе промолчал. Ему было хорошо известно, что такое за «фантомные боли». Отцу, пришедшему с фронта без ноги, частенько приходилось горстями таблеток глушить эту тихую выматывающую нервы грызущую боль. Однако Колян, обмозговав Юрину сентенцию, почему-то осторожно, как бы про себя, сказал:

– Может, это то самое воображение, ну, это, про крысят, гонит волну. Я слыхал, что воображаемая мнительность на сто процентов определяет самочувствие человека.

– Тот, кто это сказал тебе, явно имел весь скелет в полной наличности, – отозвался Стас. Он не смог стерпеть такого отрицания явного факта. – Поверь, Колян, тут все в комплекте. И боли, и настроение, и «крысята»! Мой отец нахлебался этой каши за всю жизнь немерено!

Малышев замолчал. Ему явно не хотелось хлебать этой «каши», а потому, прислушиваясь к болям в своей ноге, пропустил едкие замечания Юрия Михайловича по поводу своего воображения:

– Тебе, Колян, как человеку с невероятным, я бы даже сказал, гипертрофированным воображением, почему-то трудно признать за факт существование фантомной боли. Ведь признаешь же ты существование бога, загробного мира, чертей, ангелов и прочей дребедени! И, причем, уверяешь всех, что это существует вне твоего воображения.

– А как же! Только мне кажется еще, что некоторые, которые интеллектуальные очень, так и не могут своим воображением понять глубину божьего мира.

 – Эх, Колян! – с глубоким сожалением ответствовал Юрий Михайлович. – Человеку вполне достаточно мира физических и математических законов естественной природы! То есть, высшего проявления воображения. А все, что не дотягивает до этой планки, есть невежество и леность ума. Куда как легче вообразить, что кто-то придет и спасет тебя после смерти к жизни вечной!

– Это спасение нужно еще заслужить! – Колян сплюнул в сердцах и закончил: – Вот в этом и разница между воображением безбожника и верующего человека. Твоей науке можно запросто обучить хоть осла, а вот ты попробуй обучить его вере!
 
– Ну, мать честная! Послушаешь вот такие экзерсисы и жить не захочется! Человечество в своем подавляющем большинстве душевнобольные или параноики. Ведь то, во что они верят, чем живут, что проповедают и распространяют, есть порождение гипертрофированной фантазии. Ничего из того, что существует в их воображении, в природе невозможно ни обнаружить, ни проверить. А эти зашоренные фанатики пытаются судить о том, чего им уже никогда не дано понять.

– Если ты о религии, то зря тратишь энергию, – вмешался в разговор Владимир. – Я что-то не припомню из истории человечества ни единой культуры, которая обходилась бы без этого слагаемого. Я бы даже сказал, самого главного компонента. Люди не виноваты в своих верованиях и иллюзиях. Традицию поломать очень трудно, особенно, если она их единственное утешение и надежда.

– Вот-вот, я это называю вывихом мозга, – входя в раж, воскликнул Юра. – Подавляющее количество народу воспитано на мифах, сказках, иллюзиях и фантазиях, которые окружают их с детства и до смерти. Они настолько глубоко сидят в их подсознании, что отделить правду от вымысла люди не в состоянии. Эти эфемерности переходят из поколения в поколение, не давая никакой возможности здраво осмыслить настоящие причины, составляющие их жизнь.

– Эти самые иллюзии, как ты говоришь, развили человека от первобытной обезьяны до нас с тобой. – Владимир усмехнулся. – Ты не забывай, что воображаемое есть самый главный прародитель интеллекта человека, какие бы он там себе ни воображал сказки.

– Кто спорит? Только и ты не забывай, – то, что хорошо в младенческом возрасте, на следующем этапе развития превращается в гири на ногах. Вот поэтому эволюция цивилизации и тащится черепашьими темпами!

– Разве? – с плохо скрытой иронией хмыкнул Владимир. – И кто-то тут еще говорит о зашоренности! А, по-моему, то, что случилось за последние сто лет, просто не лезет ни в какие ворота! Вот тебе доказательство!

И он ткнул в лежащий на одеяле ноутбук:

– С младенческими способами мышления не больно-то склепаешь такие вещи!
Юрий Михайлович поморщился:

– Я говорю совсем не об этом. Достижения науки нисколько не изменили качества мышления и воображения человека. Оно как было, так и осталось на архаичном уровне тридцативековой давности! Я могу привести сотни примеров, когда самые продвинутые в науке люди признавая существование загробной жизни, примитивнейшим образом уравниваются с самыми невежественными людьми! Когда стоит только дать себе труд сопоставить эти накопленные научные знания с логикой жизни, как становится ясной вся искусственность этих ценностей культуры!

– Юрий Михайлович, дай-ка я вставлю пару слов, чтобы не выплеснуть с водой и ребенка! – не утерпел Малышев. – Твое отрицание всех, якобы ложных ценностей цивилизации, мне не понятно. Я, по крайней мере, знаю, что все искусство во всех его формах и видах произошло от наскальных рисунков и шаманских плясок. Ну, а литература от ритуальных заговоров, потом молитв и так далее.
 
– Резонно и конкретно, – прищурился Юра. – Только если бы все было так примитивно, как ты только что обрисовал, то мы бы сейчас не ушли бы в своем развитии дальше каких-нибудь пигмеев или эскимосов, если учитывать разницу в климатических условиях. Всю цивилизацию двигали вперед люди именно с самым свободным, раскрепощенным от гнилой религиозной схоластики, воображением.
Малышев понял, что Юрины взгляды и убеждения напрочь лишены какой бы то ни было терпимости по отношению к иной точке зрения, если та хоть в чем-то соприкасалась с религиозной темой. Он вздохнул и замолчал. Но Владимир, задетый за живое столь явными перекосами во взглядах на искусство Юрия Михайловича, молчать не захотел:
– Если бы тебе пришлось хоть разок повозиться с куском глины или поработать тройчаткой по камню, то ты бы понял, почему человек не нуждается в других способах осмысления мира. Если бы он вдруг лишился бы этих иллюзий, как ты говоришь, то я не могу себе даже представить, что бы его могло вдохновить, кроме божественной идеи, на создание тех шедевров, которые достались нам от тысячелетий...

Владимир единым махом выпалил эту фразу и, торопясь закончить свою мысль, добавил:

– Я точно знаю, не имей человек воображения, жили бы мы сейчас, как эти самые эскимосы, строгали из кости своих божков, оленей и моржей! Вот и все искусство!
– Ну и что! – Юрий Михайлович приподнялся на локтях. – На первых порах и это было достижением. Картины люди стали писать только после того, как научились мыслить абстрактно. И вообще, художники, то есть живописцы, по моему глубокому убеждению, стоят много выше в «табели о рангах» искусства. Создавать иллюзию объема и пространства на двумерной плоскости полотна всегда было много труднее, чем примитивное копание в весьма конкретном объеме материала.

– Может быть, твое частное мнение очень оригинально, но несколько примитивно, – холодно сказал уязвленный Владимир. Его профессиональная гордость скульптора была задета, как показалось Малышеву, довольно сильно. По крайней мере, он добавил:
– Скульпторы подобны демиургам, создавая, как бог, такие же подобия его образа, чего не скажешь ни о каком другом виде творчества.

– Ладно, хватит на сегодня, – понявший это, примирительно сказал Юрий Михайлович. – А то вон Колян заскучал что-то. Ты чего молчишь?

– А чего с вами разговаривать? В вашей говорильной ерунде без пол-литра не разберешься! – пробурчал Колян. – Гоните монету, схожу, пока дождь перестал.
Идея, что называется, была предложена вовремя. Подходило время посещений, а посему, как раз к его окончанию поспеет Колян. Все мужики чувствовали, что им, прикованным цепью судьбы друг к другу, не стоит пренебрегать любыми способами не порушить невзначай, дав слабину своим нервам, возможность дружески и мирно общаться.


Глава 16

– Куда это Колян запропастился?
 
Юра неуклюже заерзал на локтях, пытаясь подтянуться повыше. Он в это утро был несколько раздражен расстройством желудка, а посему его недовольные интонации никак не относились к отсутствию Коляна. Юрий Михайлович был раздражен и зол на себя. Подступавшие позывы повергли его в почти шоковое состояние. В это утро дежурила Лидуся, что автоматически вызывало в нем привычное состояние тихой паники, выразившееся в столь жестких посылах в адрес отсутствующего Коляна.

Мужики, уже знавшие этот атавистический недостаток Юриной натуры, стали предлагать взять на себя щекотливые переговоры. Но Юрий Михайлович, отклоняя все соблазны такой политики, мужественно терпел муки естества, все больше бледнея лицом, покрывшимся мелкими бисеринками пота.

И все же такое его сверхтерпение было вознаграждено скорым возвращением Коляна. Тот объявился в палате хмурый, молчаливый и какой-то чужой. Юра, просияв лицом, не заметив его мрачной физиономии, простонал: «Колян, голубчик, помоги, родной...». Колян, не проронив ни слова, подошел к Юриной кровати, вытащил из-под нее «судно» и запихнул под исстрадавшийся Юрин зад.

Стас, однако, отметивший необычное состояние благодетеля всей палаты, дождавшись окончания столь деликатной процедуры, спросил:

– Что случилось, Колян? Что-то ты больно невеселый? С нашими лекарями нелады?
Колян молча мотнул головой и, улегшись на кровать, через минуту, глядя в потолок, тяжко вздохнул:

– О-хо-хо... Вот так мучаешься, мучаешься и ни за грош изойдешь в муках...
 
Тут уж и Владимир, все утро сосредоточенно возившийся с ноутбуком, удивленно взглянул на стоика Коляна. Было удивительно слышать такое уныние и тоску в голосе закоренелого оптимиста.

– Чего у тебя случилось? Пожрать на кухне не дали? – Владимир хохотнул и добавил. – Вон, возьми у меня в тумбочке колбасу.

Колян вздохнул и с грустной улыбкой посмотрел на Владимира:

– Хорошо быть здоровым, особенно на голову! Вчера здесь в реанимации умер мой земляк...
 
– Да? – не столько удивились мужики смерти какого-то там больного, сколько тому, что у Коляна здесь нашелся земляк.
 
– Как же ты его здесь нашел? – за всех спросил Малышев.

– Нашел... Ходил по палатам, книжку просил почитать и нашел. С нашего района, судакский…

– А как же он здесь оказался? Далековато что-то от Крыма, – удивился Юрий Михайлович.

– Он был дальнобойщиком. На МКАДе попал в аварию. Ему ноги раздробило, голову пробило... Одну ногу ему отняли, неудачно наверно, гангрена началась. В ту пятницу сделали ему операцию, а в понедельник отвезли в реанимацию, сказали, заражение крови началось... Ну, и кранты моему земляку...

Мужики замолчали. И от этого молчания Малышев вдруг почувствовал, что в палате стало как-то вдруг холодно, неуютно, насколько это может быть в больничной палате.

– М-да, человеку мало отпущено... И самое идиотское то, что не знаешь, сколько и когда! – протянул Владимир. – Умер и сгинул без следа.

– Это тело без следа, а душа его будет вечно жить, там, у Отца нашего, – убежденно сказал Колян.

– Кому это известно?! – мягко возразил Юрий Михайлович. – Главное, сколько жил и как. Вот это главный вопрос нашего бытия. А что потом будет, даже религия говорит, что это долгая песня. Смысл жизни – прожить ее здесь.

– Смысл жизни известен только богу, и он решает, какая душа вернется к жизни после его пришествия, пусть хоть и ждать его вечность, а какой исчезнуть.

– Когда? – Юра иронично вскинул голову. – Вечность – это понятие абсолютное. А, значит, второе пришествие, скорее всего, не случится никогда. И потом, душа не есть что-то реальное. Это собирательное понятие, обозначающее жизнь человека, его сознание, нравственные и моральные и прочие духовные ценности. Пока он не умрет. В этот момент исчезает все.

– Слушай, Юр, я не хочу показаться совсем уж дремучим человеком, но мне кажется, что с рождением человека появляется и смысл этой жизни. – Малышев повернулся к Юрию Михайловичу. – А, значит, и то, что мы называем душой, не может взяться ниоткуда. Никто не сможет сказать, что он живет только для того, чтобы жрать, плодиться и потом умереть. Это абсурдно!

– И-эх, ребята! – воскликнул Юрий Михайлович. – Вот это и есть самое главное заблуждение человечества! Мы тоже самое, что и животные, – рождаемся, чтобы наплодить себе подобных и умереть! Но, в отличие от них, наша жизнь осложнена намного большей своей продолжительностью, что ставит нас перед дилеммой: чем заполнить столь длительные промежутки лишнего времени между выполнением своей миссии – рождением потомства и смертью! Вот тут это самое сознание и заполняет эти промежутки вопросами типа «Для чего?», «Зачем?», «В чем же смысл нашей жизни?». Ну, а мы и изгиляемся на полную катушку, – чем бы ее таким заполнить, чтобы не скучно было ожидать свой конец.

Мужики оторопело слушали Юрино откровение. Покачав головами, подумали: «Что-то с Юрием Михайловичем не так!». Не может человек в здравом уме сводить свою жизнь к простому существованию, подобному амебе. Эту мысль Владимир и озвучил, высказав ему общее мнение:

– Юрий Михайлович, ты сам-то понял, что сказал? Мы, прости, мягко говоря, не согласны быть куском медленно и долго гниющего дерьма. Кто во что верит, тому и так жизнь свою провести. Ты просто скажи, зачем мы живем, имея такой мозг, осознание своего существования и цель этого существования? Пусть у каждого разная цель, но только не безмозглое валанданье на этом свете!

– Да ни зачем! – повысил тон Юрий Михайлович. – Просто в силу того, что произошло оплодотворение яйцеклетки по закону размножения живой плоти. И все измышления на этот счет есть простая спекуляция развившегося в этой плоти сознания. Это, если вам кратко сформулировать, – суть существования всей биосферы Земли. А исходя из этого, если хотите, расшифрую главный базис всей жизни на Земле: «нет – да – нет», то есть, небытие – бытие – небытие. А не наоборот: «да – нет – да», – бытие – небытие – бытие. Все понятно, парни?

– Да уж, пожалуйста, сделай любезность! Только ради любопытства, расшифруй свою конструкцию! – чуть ли не хором ответили мужики.

– Ладно! – хмыкнул Юрий Михайлович. – Небытие, – это отсутствие жизни, бытие, – это возникновение ее из яйцеклетки, и небытие – смерть, исчезновение этой жизни. Но никак не наоборот, что в религии утверждается априори. То есть, бессмертная душа вселяется во вновь народившееся тело и так далее. Я не знаю, что церковники могут привести в качестве аргумента в защиту своего тезиса, но в природе, в частности в биологии, еще никто не наблюдал возникновения чего-то сущего без носителя этого сущего, то есть плотской, материальной оболочки.

Юрий Михайлович проговорил эту тираду на едином дыхании и удовлетворенно откинулся на подушку.

Резюме Коляна было весьма конкретным и прагматичным:

– Если я тебя правильно понял, то, значит, жизнь еще более мерзкая и сволочная штука, чем я думал! По-твоему, выходит, что, настрадавшись здесь, мы так и сдохнем подзаборными собаками, не имея надежды на лучшее за гробом. – Колян помолчал и добавил. – Нет уж, мне твоя философия не подходит. Ты можешь жить по своим правилам, а я отдаю свою жизнь богу.

– Я тебя понимаю, Колян, – задумчиво качнул головой Юрий Михайлович. – Многие люди не могут жить без того, чтобы не чувствовать над собой кого-то, ответственного за свою жизнь. Патернализм – штука гнилая, философия слабых. Так и хочется, чтобы тебя кто-то гладил по головке, приговаривая: «Не бойся, все твои проблемы я решу за тебя...».

– Не знаю такой философии! – отрезал Колян. – Ты сам-то из каковских будешь?
Небось, прямо и сказать страшно? Сам за умными словечками прячешься, а нас осуждаешь, – слабые, да неразумные. Что, не так?

Его мелким смешком поддержал Владимир. Ему уже давно надоели сентенции Юрия Михайловича. Он не любил людей, знавших что-то такое, чего он, Владимир, не мог либо понять, либо принять в силу некоторой ограниченности своего менталитета. Но Юрий Михайлович только провел по лицу ладонью, будто смахивая с него нечто неприятное и раздражающее:
   
– Если хочешь, я поясню, что имел в виду, говоря то, что сказал. – Он отвернулся и взглянул в окно. – Я поясню тебе это на примере, чтобы не усложнять разговор. Ты наверняка знаешь физическую природу миражей. Так вот, существование интеллектуальных миражей, есть такое понятие в психологии, практически ничем от них не отличается.
 
Сначала я тебе объясню схему появления интеллектуальных миражей, для того, чтобы стало ясно, как люди попадают в зависимость от устоявшихся представлений и предрассудков. Положим, кто-то задается вопросом, – почему гремит гром? И жил этот кто-то всего-навсего в начале нашего тысячелетия. Тогда ответ был самый простой и очевидный, – это дело рук бога! Теперь все объясняется банально просто – атмосферное электричество. А вот тут-то и начинается самое интересное и парадоксальное: и сейчас, в наше время находится немало людей, по разным причинам стоящих на первоначальной точке зрения. Таким образом, произошло проявление интеллектуального миража, то есть, внедрение архаичной системы взглядов, минуя современную научную парадигму в сознание отдельного индивидуума. С развитием науки религиозное объяснение мира опадает как шелуха. От него не осталось практически ничего, но все равно кому-то, в силу малого потенциала своего интеллекта, трудно осознать иную природу естества, кроме божественного промысла. Таким людям легче существовать в архаичных представлениях, чем обременять умственными усилиями свой небогатый интеллект. Вот потому, Колян, я и сказал тебе, что...

Слова Юры в сознании Малышева постепенно стали стушевываться, оплывать от потери смыслового фокуса. Стас, не вмешивался в разговор. Его интерес к мудрствованиям Юры приостыл. Не то, чтобы слова Юры не были неким новым для него знанием. Просто Стас понял, что все равно человек станет выбирать такой мир представлений и образов, в котором ему будет удобно и комфортно существовать. И никакие рационалисты или экзистенциалисты не в состоянии изменить это.
 
Он постепенно задремал. Ему опять пригрезился отец, брат и рыбалка, где он, уставший от повседневных проблем, вдруг ощутил дыхание бездны времен. Он тогда явственно почувствовал присутствие на этих берегах многих поколений таких же рыбаков. Чувство солидарности с рыбацким братством наполнило его душу тихим умиротворяющим счастьем.


Глава 17

После ухода матери Владимир превратился в удивительное, по своему антагонистическому совмещению двух стихий, существо. «Лед и пламень»... – думал Малышев, глядя, как Владимир орет по телефону какому-то мужику:

– Борис, я же тебя просил проконтролировать!.. А ты, как мальчик, пробежался по адресам и все! Что мне теперь, свою поломанную лапу сосать на койке здесь!.. Да ты брось, че ты слюнявишь!.. Скажи лучше, что не стал делать!.. Да мне мать все рассказала!.. Там и не слышали даже обо мне... мудила...

Последнее слово Владимир прошипел уже после того, как отключил телефон. Колян с интересом слушал телефонную перепалку и, едва Владимир закончил, спросил, будто невзначай:

– Че это ты так разорялся, если не секрет?
 
Колян с некоторых пор не упускал возможности слегка подтрунить над своим соседом, но не больше, чтобы не упустить возможность иногда подкормиться на дармовщинку.
– Да так, – неожиданно спокойно ответил тот.

Этот резкий переход и вызвал такое сравнение у Стаса, как будто Владимир только что не заходился в злобе, захлебываясь желчью. Судя по разговору, что-то не заладилось с его лечением в городе Гамбурге. Колян, видимо, подумал то же самое, потому что успокоительно среагировал:

– Тогда не стоит нервы свои расходовать! Три к носу и сопи в дырки. Желать в жизни надо тоже с умом! Если позариться на слишком крутое, то также круто может не обломиться.

– Смотря на что нервы тратить и что желать, – нехотя отозвался Владимир. – Если нечего желать, то тогда вон та гирька самая счастливая. Висит себе на ноге и никаких желаний!

– Ну, понятно! Лучше всех живет топор, он железный и остер! – продекламировал Колян.

– Колян правильно говорит, – подал голос Юрий Михайлович. – Смотрите на жизнь проще. Как говорил Оккам: «Не умножай сущности сверх необходимого». Это его философская формулировка библейского постулата: «Не мудрствуй лукаво!», что подтверждается еще одной истиной: «Ничто не ново под луной!». Я к чему это, – все, что человек сейчас ни захочет, уже кто-то когда-то желал, а результат все равно один, – смерть и могила!

– Боже! Ты чего так мрачно, Юра?! – воскликнул Стас, пораженный негативным выплеском Юриной эмоции. – К чему это ты весь этот винегрет выдал?!

– А-а, – бесцветно протянул Юрий Михайлович. –  Смотря, что желать. Больше всего именно быт и подразумевают, желая чего-то. Как в сказке о золотой рыбке. Быт, – это такая липкая жижа, – засосет и отнивелирует по полной программе... Погасит интеллект, личность, останется одна меркантильность собственника.

– Тебя, Юрий Михайлович, что-то сегодня философствовать тянет! – усмехнулся Владимир. – Не стоит так напрягаться. Наше дело, как сказал Колян, лежать и сопеть в две дырочки.
– Я смотрю, Юрий Михайлович, ты все время норовишь обобщить, округлить, уложить и закатать в баночки, что бы на каждый случай в жизни был готовенький набор консервированных рецептов, – желчно добавил Колян. – Зуб даю, что сам ты ими не пользуешься! А вот другим, наше вам удовольствие, – получите и живите!
Юрий Михайлович посмотрел на Коляна, как на пятнадцатилетнего недоросля и улыбнулся:

– Что же ты консервированного нашел в моих словах, родной?

– А то, что поучать любишь, а сам, как я вижу, не больно-то чего огреб в жизни. – Колян махнул рукой. – Говоришь общие слова, а конкретного что сказать у тебя смыслов не хватает. Вот я и думаю, – чего желать в жизни попусту, когда Богом все определено, и слава ему! Всякие там олигархи будут расплачиваться за то, что слишком многого желали! Сам знаешь, – меньше имеешь – лучше спишь!

– А, ты опять свою песню завел! Нищие забот не имеют! – вяло отреагировал Юрий Михайлович. – Конечно, так легче. Но ты забыл, что человек не животное, чтобы обретаться на помойке! Такая философия просто религиозная отрыжка. Предел самоуничижения в желании обрести божественную милость. А на самом деле в этом юродствовании гордыни, одного из самых больших церковных грехов, заметь, больше, чем в просто гордыне.

– Фигня! – заявил Колян. – Ты просто ничего в этом не понимаешь! Вот что тебе дало твое желание жить сладко и красиво? Учился, вкалывал и все псу под хвост! Да?

– Хм! – Юра посмотрел на Коляна с усталой иронией, как смотрят на несмышленое дитя, задающего много неразрешимых вопросов. – Все-то тебе нужно знать. Ты прав, Колян, каждому отпущено в меру его разумения... И способностей, – добавил он после короткой паузы. – Вот только не каждый может иметь к этому разумению полный набор свойств характера, чтобы реализоваться. Приходит время, когда начинаешь это отчетливо понимать, но. К сожалению, понимание это приходить слишком поздно.
Юрий Михайлович закрыл глаза, дав тем самым понять, что он устраняется от продолжения беседы. Малышев смотрел на его лицо, обрюзгшее, заросшее седой порослью щетины, и никак не мог отделаться от мысли, что этот человек не просто несчастлив, но несчастлив особой разновидностью его.
 
 Само лицо Юрия Михайловича являло собой стандартный архетип лица мужчины белой расы. В такой, едва наметившейся проработке его черт, в стремлении создать что-то индивидуальное, природа не преуспела, остановившись на незаконченности формы, абстрактной неопределенности. Такое лицо хорошо было бы в разведке, оно являло собой образец лица шпиона. Оно было лицом человека-невидимки, в котором можно было опознать кого угодно, но только не его обладателя! Это была безличная маска, лицо-штрих!

Там, где подбородок наметился раздвоением, вместо волевой прорисовки лишь вяло обозначилось это намерение. На лице Юрия Михайловича глазу трудно было выделить что-либо такое, что помогло бы припомнить его по прошествии самого незначительного промежутка времени. Не находя ничего примечательного, взгляд наблюдателя скользил бы по лицу Юрия Михайловича, не выказывая ни малейшего желания задержаться на нем.
 
Стас подумал: «Не потому ли судьба обошла этого человека, что на его лице индивидуальность не нашла места, где бы она смогла поставить свою печать. Видимо, начальство при наградах, повышениях, знаках внимания, даже при самых благих его намерениях по отношению к этому человеку, не в силах припомнить лицо его обладателя, всякий раз ошибалось, приписывая Юрины заслуги кому-то другому. Когда же ошибка обнаруживалась, уже ничего поправить было нельзя. Да начальство и не спешило, видя, какую невзрачность могло одарить своей милостью. Может этим и стоило объяснить все жизненные неудачи и несправедливости, выпавшие Юре, в общем и целом гуманному и хорошему человеку... Люди не очень-то вдаются в анализ свойств натуры. И когда они впервые видят подобное лицо, то решают про себя раз и навсегда: «Этот тип – слюнтяй и тюфяк!». И, как ни опровергается их мнение потом, в глубине, в подспудной тьме подсознания, это мнение по-прежнему «рулит» их отношением к изгою».

Так думалось Малышеву. в последнее время он не очень-то предавался таким рассуждениям. А тем более, в адрес чужого ему человека. Но при этом он ощущал что-то еще, не совсем понятное ему состояние. Как будто все его размышления странным образом проявили оборотную их сторону. А на ней находился он сам, со своей судьбой, надеждами и желаниями. Они были настолько схожими с Юриной характеристикой, что Малышев понял: думая о своем соседе, он размышлял о себе самом.


Глава 18

Человек так уж устроен, что сначала видит в другом недостатки, а потом нехотя соглашается признать его достоинства. Долгие часы вынужденного безделья невольно подвигли Малышева к изучению человеческих характеров. Случай собрал около Стаса людей самобытных и разношерстных. Но, в силу вышеозначенного постулата, Малышев вначале просмаковал неприятные стороны их натур.

 Однако эти стороны каждого из них были настолько похожи на соседский набор, что изучать их Малышев закончил, не успев толком начать. И что побудило его к столь одиозному выбору, для Малышева было не важно. Затянувшаяся хандра стала благодатной почвой для этих занятий. Долгая болезнь, дурно развивающиеся события, жалобы жены на непосильные заботы и прочее, прочее только усугубляли тщание, с которым он проводил свои исследования. Это несколько примиряло его с тоскливыми больничными буднями, отвлекая от безрадостных перспектив.

 И только затем, постепенно, он стал открывать в своих соседях другие стороны, делающие их столь разными и занимательными. Его занятие психоанализом, вначале носившее оттенок мизантропии, чуть позже трансформировавшееся в меланхолический сарказм, затем поднялось на другой уровень и превратилось в своеобразную интеллектуальную забаву. Ему стало просто интересно предугадывать слова и поступки своих сотоварищей.

Одно время, после театрального появления среди них Владимира, Малышев не сразу смог определиться со своим отношением к этому человеку. Владимир был начитан, образован, напичкан великосветским шиком и лоском. И все же что-то в нем, помимо его апломба, самомнения и юношеских рудиментных замашек, не давало возможности общаться с ним запросто, как было принято среди них.
 
В конце концов, апломбы и амбиции были свойственны каждому из возлежавших здесь мужичков. Юра в этом даже мог дать фору своему тридцатилетнему визави. Не в этом была неясность и сложность познавания натуры Владимира. Все это время, как ни пытался Малышев определить себе хоть какое-то представление о личности Владимира, он так и не смог это сделать. Один случай, словно маячковый проблеск, не высветил главное, стержневое свойство этой странной натуры.

Как-то Юрий Михайлович, разговорившись, по своему обыкновению, стал осаживать возражавшую ему молодежь. Колян и Владимир, каждый по-своему, трактовали обсуждаемую тему. Что-то в их трактовках вызывало у Юрия Михайловича раздражение. Стас, пребывая в меланхолическом настроении, не принимал активного участия в споре. Он отделывался от него абстрактными восклицаниями, вроде «мгм», «естественно», «да уж» и прочей, ни к чему не обязывающей озвучкой своего присутствия.

 – ...человечество уже давно выпало из гнезда реальности в мир иллюзорных условностей. Почему так, понятно и ежу. Но вот эта ситуация и приведет его к полному краху. Этот регресс уже не остановить...

Кашель прервал Юрия Михайловича. Владимир, иронично усмехаясь, закончил его мысль:

– ...но поможет слить нас на помойку истории.

– Вот и я о том же, – отдышавшись, отозвался Юрий Михайлович. – Люди почему-то забывают, что эта помойка приготовлена для нас всех. И это будет пострашнее атомной войны или падения метеорита. Куда там экологии до культурного апокалипсиса! – Юрий Михайлович сморщился, как будто проглотил уксус. – Распад морали в древнем Риме привел к его краху, но это был крах локальной культуры. Она имела еще возможность возродиться где-то в другом месте. Но сейчас этот распад происходит в глобальном масштабе и от него уже нигде не укрыться!

– Хм! Стоит ли так укрупнять и обобщать! – Владимир бросил снисходительный взгляд на Юрия Михайловича. – Сколько таких крахов было уже в истории людей. И все переплавлялось, перемалывалось, и пеклись из этой муки отличные пирожки! А потомки хавали их за милую душу!

– Вот это и есть безальтернативный капкан! В этой муке, как ты говоришь, накапливалась мутация, ведь сделана она была из изначально испорченного сырья. Поэтому, дорогие мои, мы и получили сейчас весь комплекс невежества, полного беспутства и дикой аморальщины! И, заметьте, это происходит по всему миру!
– Не, Юра, ты малость чего-то недопонимаешь! Думаешь, что если ты знаешь об этом, то и других не найдется постоять за идеалы человечества, – несколько горячо выпалил Колян. – Да если бы не было церкви, то все это самое человечество давно уже само себя изничтожило!

– Вот еще одна глубокая иллюзия. Несмотря, Колян, на гигантские усилия всех церквей на свете, что-то я не вижу особых результатов в их борьбе. Наоборот, все, как я уже сказал, становится только хуже! – с пессимистическим вздохом закончил Юрий Михайлович.

– Юра, извини, но ты перегибаешь палку, – раздраженно сказал Владимир. – Колян тоже в чем-то прав, но и его правда, можно сказать, поросла мхом. Просто вы не понимаете, что человек устал от всяческих вековых запретов и сейчас пытается освободиться от них. Почувствовать вкус свободы! Может, и перегибает где-то по части секса, культа силы и всяких этикетов, но где не без промахов?

– Даже так! – иронично хмыкнул Юрий Михайлович. – Хотя это сказано и умно и не без претензии на понимание тенденции развития цивилизации, но вот что я тебе скажу, Володя. Это самое простое объяснение происходящих процессов во всех мировых этносах. Сглаживаются национальные различия в культурах и, несмотря на усилия противостоять этому сглаживанию, происходит неизбежное нивелирование всех национальностей. Для ясности понимания приведу пример, – США. Там уже давно декларируется уничтожение национальных и расовых различий, и все это этническое варево называется американской нацией. Понимаете, что это значит? То же самое происходит и в глобальном масштабе. Медленно, но верно и неотвратимо. А в результате произойдет исчезновение национальных культур, их своеобразия и самобытности!

– Ну к чему это ты? Мы говорили совсем не об этом, – устало возразил Владимир.

– Да вот к чему: вся иллюзорная условность наших представлений о завоеваниях свобод и социальных вершин цивилизации не дает шансов даже на мало-мальски реальную возможность исправить положение. Люди уже не в состоянии оценить масштабы морально-нравственного апокалипсиса. Так что в перспективе распад, регресс и только один создатель знает, куда вывезет эта кривая! Различие в культурах разных народов еще могло бы сдержать этот распад, но...

– Нет, Юра, – нетерпеливо оборвал его Владимир. – Ты точно закопался в своих мыслях и потерялся там. Знаешь, как один землекоп на спор копал самую глубокую яму. Он рыл ее до тех пор, пока стенки не обрушились и не похоронили его.

Юрий Михайлович посмотрел на Владимира столь красноречивым взглядом, что Малышев, перехвативший его взгляд, понял, что из всего того, о чем говорил Юрий Михайлович, до Владимира не дошло и половины. Его последняя реплика вдруг открыла Малышеву тот недостающий, но самый важный нюанс характера Владимира.

Он был зауряден. Это был особый сорт заурядности. Его заурядность не поражала, – она сшибала с ног. Вбитые в натуру понятия и принципы в корне не допускали ни малейших отклонений в сторону иных толкований или взглядов. Ортодоксия по сравнению с этим бастионом косности была просто анархией. Пообщавшись с ним какое-то время, собеседник Владимира неизбежно приходил к мысли, что все нормы и квоты, отпущенные человеку в этом компоненте его натуры, перехлестывали в разы.

Он не был глуп или наивен. Заурядность его проявлялась лишь в том, что мало-мальски выходило за рамки устоявшихся канонов, общепринятых точек зрения, в желании все уложить в принятые в его окружении рамки суждений и понятий. Это свойство его натуры действовало как лист промокашки, высушивая и выхолащивая любую интересную, но недоступную для его понимания идею. Он противодействовал всему, в чем чувствовал угрозу своей ментальности.

 Но, все же, какая-то нервность, двойственность его внешнезнаковой манеры поведения порождали в Малышеве чувство непонятной жалости к этому человеку. Ему стало казаться, что этот парень глубоко несчастен, но не знает об этом. Отсюда все его грубые, нервические эскапады, от которых он и сам страдал, но устранить их причину был не в состоянии.


Глава 19

К вечеру, отпустив посетителей и сгоняв Валеру за бутылкой, мужики потихоньку начали в разговоре исподволь касаться утренней темы. Что-то в ней было таковым, от чего они не могли ни отрешиться, ни отставить, ни не договорить. Это касалось не только принципов и точек зрения каждого из них. Даже Колян, почувствовал в этот день какой-то высокий настрой. Крутя головой, как будто бы намекая на незавершенность оборвавшейся дискуссии, он многозначительно хмыкал...

Вот и сейчас Юрий Михайлович, хотя и сделал утром под напором неотразимых аргументов Владимира временное отступление, все же не собирался сдавать свои позиции. Слушая их спор, Малышев упорно размышлял над назойливо крутившейся в голове мыслью; что его не устраивает в славном парне Владимире? Какая такая закавыка мешает спокойно воспринимать его реплики и ответы?
 
Как это часто бывает, проблема, над которой долго корпел и мыслил, прошибает внезапно, как вспышка молнии. В этот день Стас, сам того не ведая, превратился в медиума, который, черпая вербальную энергию своих сопалатников, переводил ее на язык понятных и простых для себя формулировок.

Он чувствовал, что Владимир даже в глубине души не допускает критического анализа своих возможностей, тщательно подавляя все внешние выплески своей неосведомленности и сомнений, чтобы, не дай бог, кто-то смог использовать его слабость во вред ему. По всему было видать, что Владимир ни в коей мере не считает себя неудачником. Наоборот, он настойчиво давал окружающим осознать всю неординарность и масштаб дарования своей личности.
 
Парнем он был тертым. Умело пользуясь промахами своих собеседников, он даже не вникал до конца обсуждаемый вопрос. Он как будто скользил по опорным словам разговора, время от времени вставляя их по ходу его. Создавалось впечатление, что Владимир тонко улавливает суть разговора, впопад расставлял смысловые акценты в ходе беседы.

 Малышев это понял только сегодня. До этого после таких разговоров с Владимиром, его не оставляла какая-то неудовлетворенность, двойственность впечатления. Потому он в последнее время с неохотой отвечал на его пространные рассуждения, не желая подвергать себя снисходительным усмешкам Владимира. Он мог бы смириться с качествами ума и личности Владимира, но только не с его явным декларированием этих качеств.

А вот Юрий Михайлович наоборот, словно охотничья собака, чувствуя запутанность и витиеватость пустословия Владимира, с каким-то непонятным для Стаса удовольствием схлестывался с ним в словесных поединках. Что побуждало его к этому, Малышев не мог знать. Но Стас чувствовал, что стареющий логик и мыслитель не хотел уступать это поле высшей материи человеку, для которого слово было только ширмой, декорацией, за которой прятались плоские ширпотребовские суждения.
 
Малышев видел, как Юрий Михайлович, порой исходя желчью и покрываясь потом, слушал железобетонные сентенции своего оппонента. И, тем не менее, каждый раз, собравшись с духом, он с новыми силами бросался на несокрушимые твердыни, выстроенные всей мощью заурядной обывательской логики Владимира.

– ...тот, кто не без царя в голове, давно понял, что в мире борьба за господство в нем давно уже идет на уровне идеологий, национальных идей и религиозных концепций!

 Юрий Михайлович грустно усмехнулся:

– Это все верно, Володя. Но то, что ты сказал, только следствие тех причин, которые, как верхушка айсберга, видны над водой. А сами причины, как весь айсберг, там внизу, в глубине... Увидеть их может только тот, кто, как ты сказал, имеет царя в голове. Хочешь, я покажу тебе, с чего начинается вся эта каша, которую варит человечество со дня своего зарождения?

– Любопытно, что же ты в этой каше увидел нового?

Владимир скептически склонил голову набок и добавил:

 – Столько людей рылось в ней, но ничего так и не нарыли, кроме человеческих инстинктов, круто замешанных на жажде наживы!

 – Точно! Суть ты уловил, но причины этого, как я понял, тебе еще не известны! – спокойно отпарировал Юрий Михайлович.

– Ты так думаешь? Причины все те же, что и тысячелетия назад – власть, деньги, бабы! И вечное желание иметь все это – от простого мужика до породистого аристократа! У всех, без исключения!

– Ну, это ты сильно шагнул. Смотри, кабы штаны не порвал, – недовольно вставил реплику Колян. – Есть и другие люди, которым все то, что ты сказал, до лампочки! Люди церковные плевали на это! Только бог даст истинную власть и богатство!..

– Ну, понятно, понятно! – нетерпеливо оборвал Коляна Владимир. – Естественно, нет правил без исключений! Больные, увечные, всякие там слабые и дебильные! Но любой мужик, если он здоров и нормален, ставит перед собой только эти цели! Все остальное проистекает от ущербности натуры!
 
– ...и идет это от социальных условий развития цивилизации, – закончил Юрий Михайлович. – Но сами причины, которые обусловили такое развитие человеческой природы, лежат гораздо глубже, на биологическом уровне самой плоти, того, из чего мы все состоим...
 
Юрий Михайлович на мгновение умолк, покачал головой и продолжил:

 – Вот ведь, кажется, все у какого-то человека есть: и богатство, и власть, и бабы, – как ты говоришь, но... почему же он, достигнув всего этого, всеми силами старается удержаться на этой вершине? Да потому, что боится, как бы ближний его не позарился на добро его, власть и его гарем, если он постоянно не будет подпитывать свою власть, умножать количество денег, да и свою мужскую потенцию заодно! А почему это так?

Он обвел взглядом мужиков и пояснил:

– Это оттого, что все люди рождены неравными по своим физическим параметрам плоти! Один умнее, другой хитрее, третий сильнее, четвертый просто слаб умом и телом! И таких вариаций до бесконечности! Вот отсюда и тянется вся эта лабуда с удовлетворением своих желаний за счет других. И еще одно, но, по-моему, самое главное, – и власть, и деньги, и бабы только средства в удовлетворении инстинктов плоти, а люди даже не осознают, что являются их рабами и заложниками. Они вечно, пока их сознание, разум, интеллект находится в плотском теле, будут совершать одно преступление за другим друг против друга! И никто не в состоянии, ни одна сила на Земле, не сможет этого изменить.

– А как же религия, вера?! – уставился Колян на Юрия Михайловича. – Ведь там нет ничего подобного! Даже основы веры, данные Христом, и там... остальными... как их, ну, в других религиях, учат людей быть друг другу братьями и сестрами! Заповеди, целых десять, посты и молитвы, – это все к любви обращено, к духу человека, а не к твоим биологическим основам! Это как?!

Юрий Михайлович пожал плечами:

– Колян, я не против всего этого. Все религиозные учителя хотели бы видеть людей такими! А хотеть и иметь, согласись, совершенно разные вещи. Мораль и нравственность никак не заложены в природном естестве человека, иначе, зачем столько усилий на протяжении всего развития человечества по внедрению морали и нравственности в сознание людей?! Понятно?

– Не, Юр, тебе самому, наверное, половина того, что ты говоришь, не нравится, но ты, почему-то, внушаешь другим эти идеи! Это мое мнение, я уверен даже, что это так.

Колян потянулся за бутылкой, налил всем и молча разнес стаканы по кроватям. Юрий Михайлович с улыбкой взял стакан, выпил и, сжевав бутерброд, проникновенно сказал:

– Колян, ты просто молодец! Так точно уловить мое отношение к существующему порядку в природе и человеке! Это многого стоит! Ты абсолютно прав! Я никак не могу примириться с тем, что человек, такое совершенное по своим интеллектуальным качествам существо, полностью зависит от каких-то биологических инстинктов! Это несправедливо! И если нас творил бог, то бог ему судья за такой ляп в его работе! Мне гораздо легче вообразить себя отвлеченным духом, бесплотной субстанцией, чем копаться в бесконечных плотских проблемах! Мы даже сюда попали из-за несовершенства своей плоти!

 – Вот оно как! А я-то думал, что именно плоти человек обязан появлению своего интеллекта! Черт возьми, Юра, ты все время бросаешься в крайности! Да если бы не наши плотские ощущения и чувства, то мы бы до сих пор пребывали бы в образе лохматой обезьяны!

 Владимир, закончив фразу, снова вскинул голову, как он всегда это делал, желая показать свое недоумение ограниченностью своего собеседника. И тут Малышев, глядя на Юрия Михайловича, увидел в его глазах то же выражение недоуменной печали, что и утром. Владимир, барахтаясь в миске своих представлений и понятий, снова не смог вылезти за ее край, довольствуясь тем хлебовом, которым кормилась отгламуренная звездносветская тусовка.

Стас сочувственно закатил глаза, тем самым выказывая Юре свое отношение к словесной эквилибристике Владимира. Он уже чувствовал, что в этот день ничего путного в их беседах не вызреет. И опять на него накатила волна глухого раздражения, как это бывало с ним в моменты глупого неуправляемого действа.


Глава 20

На следующее утро мужики, словно выжатые неизвестной силой, нехотя просыпались к утреннему обходу. Обменявшись односложными приветствиями, они лежали хмурые и молчаливые, чем вызвали удивление лечащего врача Игоря. «Я уж подумал, что попал в другую палату. Что это вы сегодня такие помятые?!». Мужики в ответ что-то нестройно пробурчали, на что Игорь понимающе гмыкнул: «Смотрите, застану...
выпишу всех по домам, без документов...».

 Его устрашающее заявление было воспринято всеми, как чисто риторическое. Добрый доктор Игорь всегда с пониманием и сквозь пальцы смотрел на алкогольные шалости своих подопечных. Он понимал, что мужикам в самом соку невозможно вылежать по месяцу-полтора без движения. А посему единственным способом снятия стресса был прием небольших доз водочной продукции. Впрочем, это мужикам только так казалось. Игорь никак не мог допустить в своей вотчине такой анархии. Вот только почему-то никак никого не мог застать за сим криминальным занятием. Обнюхивать же мужиков он не считал нужным. Все свои репрессивные меры он ограничивал словесными внушениями. Но этот сложившийся паритет устраивал всех, и все стороны старались соблюдать его до буквы.

И все же добрый доктор Игорь ошибся на этот раз. Мучило мужиков не похмелье, не горящие трубы и страшный сушняк. Они никак не могли понять своего нервического состояния, в котором будто бы зависли где-то посередине своих ощущений, да так и остались висеть в психастенической невесомости. Что-то недоговоренное раздражало мозг и душу, вызывая неприятную и непонятную маяту.

– Вот черт, вроде бы и не случилось ничего, а чувствую себя так, как будто сдохла любимая собака, – не выдержал Колян. – С чего бы это?
 
– Это потому, Колян, что некоторые люди никак не могут смириться с утраченными амбициями. – Владимир с нескрываемой иронией посмотрел на Юрия Михайловича. – И пытаются как-то скомпенсировать этот недобор за счет нравоучений и мелкотравчатых пророчеств. Отсюда много негативной энергии, которую они обрушивают на мозги своих слушателей. Хотя я понимаю таких людей. Хуже нет не реализоваться в жизни, особенно если знаешь, что были и силы, и талант, но!.. То женский пол предал лучшие чувства, то не по таланту оценили на работе, или были бы финансы, тогда бы развернулся, да мало платят! В общем, амбец полный! А так и человек хороший, и не глупец, но погнался за химерами и промахнулся мимо жизни! А кто виноват! Да все вокруг! Не создали условий, не оценили, не приняли, не прочувствовали! Понятно?

– Чего ж не понять! – Колян почему-то тоже посмотрел на Юрия Михайловича, который хранил тяжелое молчание во время монолога Владимира. – Есть, конечно, такие люди, но тогда хреново у них с целью в жизни!

– Естественно! Такие люди воображают себя чуть ли не вершителями судеб, а на самом деле мозги у них приспособлены только для самокопания. Хотя они далеко не дураки, но никак не могут понять простой вещи, – мозги нужны для того, чтобы определиться в жизни. А жизнь состоит из набора практического свойства, то есть, денег, баб и карьеры. Все остальное только приложение к этому. Наука, политика, искусство, армия и остальная фигня – всего средства, как и мозги, для достижения этих целей. И поэтому мне таких мужиков жаль, – жизнь-пустышка!

– Браво, Володя! Потрясающая речь! – удостоился он парой жидких хлопков со стороны Юрия Михайловича, который с ехидной кислецой в голосе осведомился. – Значит, я так понимаю, ублажай свое драгоценное тело и жизнь, считай, удалась на все сто?!

– Да уж не чье-то! – усмехнулся Владимир. – Я не против альтруистов, но эта фальшивая дурь восемьдесят лет гноила Россию, и к чему все это привело?!
Вопрос Малышева опередил ответ Юрия Михайловича:

– А причем здесь альтруисты? По-моему, это дело рук политиков.

– Да притом, что этот коммунистический альтруизм, который вбили в головы народа коммунисты, довел страну до полного идиотизма! Нет, чтобы всем разобраться на практике по сути, что им вдалбливают, так они хавали это как манну небесную!

– Ага, и где все эти практики оказывались? В известных местах без права переписки! – не выдержал Колян. – Я бы еще понял, если бы за дело пострадали люди! Хорошо, если за бога, за веру, а то за коммунистическую фикцию, которую, как лапшу, им навешивали на уши в советское время!

– У тебя, что, выбор был? – со злой иронией спросил Юрий Михайлович.

– Был! – с нажимом ответил Колян. – Мне вера помогла выстоять и понять главное в жизни! Я точно знаю, что тело греховно, а мозги в деле веры должны только служить ей. Дай бог людям постичь Писание, и то хорошо! Да только не всем это удается! Бог – это Природа и Любовь к ближнему! Тело – как сосуд греховности, не ублажать надо, а держать в веригах и коросте! Быть надо проще! Но чтобы понять это, надо сначала спасти свою душу. Вот так вот, мужики!

– Очень удобно! Буду себя спасать, а остальное гори синим пламенем! – хохотнул Владимир. – Только насчет тела, Колян, – это мне не подходит! Мужик должен быть силен телом и духом. А значит, тело надо сделать целью существования, то есть, питать, укреплять, ублажать и так далее. Тогда будет та самая цель, ради чего стоит жить! Здоровый дух в здоровом теле, как говорили древние!

– Замечательно! – съязвил Юрий Михайлович. – По-твоему выходит, что человек должен быть этаким высшим животным, которое отличается от остального бестиария только наличием ума! И этот ум он должен применять только для достижения одной цели – быть упитанным, здоровым тельцом!

– Юрий Михайлович, не надо так упрощать! – с нотками ироничного самодовольства хмыкнул Владимир. – Мы же не дети и понимаем, что к чему! Общеизвестно, что лучше быть богатым и здоровым, чем бедным и больным!

– Тьфу ты, господи! Ты, Володя, просто непрошибаем! Для тебя все человечество должно представлять из себя жирующее стадо амбалов с мозгами, чуть большими, чем у коровы! Такое уже было несколько миллионов лет назад! Динозавры – наши братья! – воскликнул Юрий Михайлович. – Интеллект, – вот единственная цель и богатство «homo sapiens»! Стас, ты чего молчишь! Ты-то что думаешь обо всем этом?

– Да чего тут думать, – меланхолично отозвался Малышев. – Я придерживаюсь такой точки зрения, что созерцание и наслаждение сознанием бытия, есть смысл нашего существования. Интеллект только средство философского осмысления жизни. И спорить по этому поводу ни с кем не буду и не хочу!

– Понятно. По-твоему, выходит, – интеллект есть единственный смысл нашего существования! – резюмировал Юрий Михайлович. – Вот пример другой крайности, в которую впадают некоторые. Интеллект должен быть инструментом в познании и себя, и мира, в котором мы появились и существуем. И очень плохо, если эту примитивную для понимания конкретику человек не может постичь.

– О, бедный человек! С ужатым умишком, а потому с извращенными представлениями о своей несчастной доле! Внимай словам пророка, и ты будешь спасен! – саркастически воскликнул Володя, оглядывая лежащих с кислыми физиономиями мужиков. – Юрий Михайлович, если жить по-твоему, то большей скуки и преснятины в жизни не найти. Твоя логика – это веревка, на которой хочется повеситься!

Юрий Михайлович несколько помолчал, посмотрел на Владимира, грустно усмехнулся и сказал:

– Эх, ребята! Один мудрый человек, живший в страшную эпоху, сказал слова, которые никогда не надо забывать: «Сон разума порождает чудовищ!». И знаете, чем дольше живу, тем больше убеждаюсь в правильности и универсальности его слов. Стоит только дать себе слабину и отключить свой интеллект, как сразу же попадаешь в лапы химер, превращаешься в болвана и пустышку, которой манипулируют все, кому не лень! Я понимаю, можно залезть в бочку и наслаждаться своим интеллектом, созерцая протекающую мимо жизнь, или уткнуться в священные книги, думая, что, познав их, обретешь вечную жизнь, или наплевать на все это и услаждать свою плоть! Но... стоит только подумать самую малость и становится ясно, что мы осознаем свое существование только благодаря этой коробочке. – Юрий Михайлович дотронулся до лба. – А оттого, как мы используем ее, зависит и наша жизнь. Так что, скажу напоследок, – «проснитесь, господа!».

Господа многозначительно отмолчались. Никто не захотел влезать на подставленные Юрием Михайловичем котурны. Что думали Владимир и Колян, Малышев не знал, но чувствовал, что слова Юрия Михайловича сделали продолжение этого разговора беспредметным и даже опасным, каким становится разговор двух собутыльников, пытающихся найти друг у друга ответ на вопрос: «Ты меня уважаешь?».

Каким бы ни было его продолжение, оно непременно должно было перейти рамки абстрактного рассуждения и затронуть весьма болезненно амбиции и жизненные принципы конкретных участников. Малышев закрыл глаза и натянул на лицо одеяло. Ему совсем не хотелось выяснять, чья правда весомее. К этому периоду жизни он уже прекрасно понимал, что жизнь, как бы ни представлял ее себе любой из людей, есть цепь неуправляемых событий. А вот эта цепь событий и есть настоящая суть бытия. И как бы ни тешил себя любой умник, рано или поздно на все его планы найдется хилая соломинка, что сломает ему хребет, как хрупкую хворостину.


Глава 21

Остатки дня истекали, как истекает кровью израненное и утомленное изнурительной битвой тело. Несмотря на кажущуюся ровность и спокойствие в отношениях мужчин, их ментальная энергия, схлестываясь, чуть ли не высвечиваясь синими сполохами молний. Носясь в воздухе, она производила в умах всех четверых запредельной силы мыслеобразы. Сотворилось такое состояние чувств, когда никто из мужчин, обдумывая свое отношение друг к другу, не пожелал сбрасывать вознесшуюся на посильную для каждого высоту планку взаимоотношений.

Никто из них не смог преодолеть свой барьер терпимости к чужим амбициям и мнениям. А посему, в их душе рождались мысли совершенно противоположные тому смыслу, что звучал в их интонациях и отражался на их лицах.

Владимир думал о Юрии Михайловиче и размышления его о нем были по большей части неопрятны. Такое бывает, как если бы кто-то намеренно касался грязными руками чего-то, изначально не предназначенного для соприкосновения с ними.

«...этот... когда кранты, уже жизнь на излете, все еще пыжится... Он, по сути, кусочник... нахватал концов ото всюду и никак не может их связать. Вот и злобствует на всех, кто ни попадет под руку...». Владимир усмехнулся: «Этот не уймется никогда... много крови еще попортит... составил из надерганных кусков какую-то придурошную философию и пичкает ею, кого только может...».

«...вот смотрят мужики друг на друга волками, а понятия не имеют, что силы тратят не на то... в душе Бога надо держать, а не злобой ее заливать... не меряться, кто над кем стоит выше... все равно перед Богом мы глина пустая...». Колян вздохнул и уткнулся взглядом в потолок. Ему было жаль, что эти трое не могут понять таких простых и ясных вещей. «Кому нужны их гордыня и тщеславие! Ничего-то мы с собой туда, в могилу, не возьмем... Сколько их было, тщеславных и одержимых пороками! Земля всякое тело принимает, и грешное, и праведное, а вот рай не каждой душе Господь обрести позволит...».

Он опустил взгляд и обвел им палату. Юрий Михайлович лежал с закрытыми глазами, будто спал, но Колян чувствовал его взвинченное состояние. Опущенные веки Юрия Михайловича были как ширма, за которую он пытался спрятаться. И лишь стремительно пульсировавшая вздутая жилка на виске, выдававшая его нервическое напряжение, говорила о его тщетно скрываемом бодрствовании. Колян посмотрел в сторону Стаса.

Малышев, в противоположность Юрию Михайловичу, запрокинув руки за голову, лежал с видом человека, уже давно постигшего премудрость этого мира: «...каждый из них обделил себя в чем-то, уложив свою жизнь в тесное, узкое русло удобных для себя представлений. И каждый считает свое русло самым глубоким и свободным от мелей и подводных камней... самым правильным... Они предлагают панацею от всех бед и несчастий, а сами чуть ли не на каждом шагу попадают в их сети... В себе надо сначала разобраться, для себя создать правильный и удобный мир, без всяких ловушек и противоречий с самим собой... Чего уж говорить про чужие души, если для своей не могут найти никакой опоры!..».
 
«Стас... этот мелочевщик... Думает, что со своего шестка постиг жизнь... мудрый, как сверчок из сказки. Зацепился за свою хилую палочку и все... вот она, крепость! Полудурок...». Владимир отвел взгляд от Малышева и с раздраженным неудовольствием подумал: «Он еще похуже старика будет. Тихой сапой любое дело может испоганить... От таких-то и больше всего надо таиться и сторониться!.. Сам ни хрена не хочет делать и другим не даст, выхолостит и остудит...».

«...занятно, занятно... Все эти дни мы только и делали, что определяли место каждого подле себя... Да, впрочем, это делают все люди, более или менее цивильными способами... Редкий человек поставит рядом... на одну доску с собой кого-то еще... будь он хоть трижды гений. Видимо, такова человеческая природа, – заплевать и растоптать. Потому, наверное, так трудно подняться до пределов, которые человек присвоил только высшим ипостасям...».

Юрий Михайлович открыл глаза. За окном, неуловимыми закатными оттенками вечерних красок розовели высокие облака. Странное дело, но он со скрытым, будто прятавшимся где-то внутри удовольствием, отпустил свой взгляд туда, вверх, где эфемерно-грандиозная прихоть природы зачаровывала вечной сменой своих декораций:
«...вот и этот случайный миг моего бытия, совсем как эти облака, вливается в нескончаемый поток жизни, который складывается из мириад их мелких капелек...».
 
Юрий Михайлович, лежа больничной койке, в эти дни почему-то особенно остро почувствовал необходимость в человеке, которому он смог бы не только рассказать о самом сокровенном, но и довериться. Довериться без оглядки и опасений быть не просто не понятым, но понятым превратно, в ущерб своему чувству достоинства и чести. Это было до этого так часто, что Юрий Михайлович даже удивился такой мысли, будто она появилась в его мозгу впервые в жизни...

Вечер все больше заливал палату сумерками, гася желания мудрствовать, произносить какие-то слова, принося столь желанный покой. Четверо мужчин знали, что им никогда не сойтись в единой всепонимающей общности согласия. Но помимо своих, ясно осознаваемых мыслей, все они ощущали присутствие чего-то еще большего. Они чувствовали, что это способно свести на нет, стушевать в темное нечто, что-то непознанное их разумом. То, что могло бы быть, слейся они в том всепонимающем едином целом. Но тогда они уже перестали бы быть человеками, и явили бы собой существо совершенное, имя которому Бог...