Несгибаемая улыбка

Москва пеклась под палящим июльским солнцем. Воздух над Триумфальной площадью дрожал, как раскаленное стекло. В прохладной, стерильной тишине пентхауса наверху знаменитой сталинской высотки Артем Волков стоял у панорамного окна. Только что была подписана сделка, окончательно закреплявшая его империю. Триумф. Абсолютный. Но внутри, вместо ликования, разверзлась бездонная, звенящая пустота. Он наконец остановил свой непрерывный бег – гонку длиною в жизнь. И замер.

Задумался. Не о цифрах, не о рыночных долях. О цели. О той самой четкой, ясной цели, которая когда-то пылала в нем юношеским огнем. Богатство? Власть? Теперь они лежали в его плечах холодными, тяжелыми камнями.

За окном плавился асфальт. Гул города доносился приглушенно, как шум моря из раковины. И этот гул перенес его на двадцать лет назад. Не в офис, а на пыльную детскую площадку во дворе старой пятиэтажки в Люблино. Вечер. Пахло нагретым за день бетоном, сиренью и шашлыком от соседей. Он сидел на скрипучих качелях рядом с Ленкой. Ее соломенные волосы были растрепаны, на щеке – ссадина от ветки, а в глазах – смех и какая-то бездонная доверчивость. Они делили стаканчик "Пломбира" на двоих, и липкая сладость на языке казалась вкусом бесконечного счастья. Цель? Она была проста – чтобы этот вечер, этот смех, это чувство ее теплого плеча рядом длилось вечно. Чтобы защитить это зарождающееся  хрупкое чувство.

…Крошечная "однушка" в хрущевке. Ленка стоит у плиты в его старой футболке. Пахнет жареной картошкой и дешевым одеколоном, которым он тогда поливал себя с ног до головы. Она читает ему вслух какую-то смешную заметку из газеты, и он смеется, обнимая ее за талию. На столе – дешевое вино в граненом стакане, а в душе – ощущение, что они вдвоем могут свернуть горы. Он клялся ей тогда звездами с балкона, что построит дом. Не этот холодный пентхаус, а дом – полный ее смеха, детского топота, тепла. Куда делся тот огонь? Погас в бесконечных командировках, в ледяном блеске переговорных комнат.

Целая жизнь пронеслась вихрем: первые миллионы, первые предательства, пустые взгляды моделей на гламурных открытиях, ночи в казино "не для игры, а для связей". Лена… Лена растворилась в прошлом. Он «убежал» от нее, когда показалось, что их маленькое счастье – преграда на пути к чему-то Большему. Когда ее слезы и слова "останься" показались слабостью. Он выбрал скорость, а не глубину. Успех, а не ту самую картошку и смех в хрущевке. Трагическая ошибка. Самая большая. За ней последовали другие: друзья, ставшие конкурентами; принципы, сданные в утиль; отец, которого он так и не навестил вовремя...

Воспоминания стали меняться одно за другим перед его мысленным взором. Осень. Мелкий, противный дождь. Он выходит из лимузина у роскошного ресторана. Видит ее – Лену. Она выходит из метро, кутается в поношенное пальто, тянет за руку маленькую девочку с такими же соломенными волосами. Их взгляды встречаются на мгновение. В ее глазах – не упрек, а какая-то бесконечная, усталая печаль. И улыбка. Та самая несгибаемая, вежливая, защищающая от внешнего мира. Он машинально улыбнулся ей в ответ – своей деловой, безупречной улыбкой победителя. И прошел мимо, в теплый свет фойе, где его ждали важные люди. Цену этой их встречной улыбки, этой маски поверх боли, знает только Бог и она, поднимающая в одиночку своего ребенка

Как мало мною пройдено дорог, – с горечью подумал Артем, глядя на карту с флажками его бизнес-экспансии. Москва-Лондон-Нью-Йорк-Шанхай. Это не дороги. Это трассы. Он не видел городов, не чувствовал их душу. Он видел аэропорты, отели "люкс", ковры в кабинетах. Настоящие дороги – те, что ведут к сердцу, к пониманию простых вещей – остались непройденными. Зато ошибок… Их было столько, что память отказывалась хранить даже малую часть. И каждая оплачивалась частичкой души, спрятанной все глубже за «несгибаемой улыбкой».

…Больничная палата. Отец. Маленький, иссохший. Глаза мутные, но узнающие. Артем прилетел между рейсами, в дорогом пальто, от которого пахло чужим самолетом. Он взял отцовскую руку – легкую, как пучок сухих прутьев. "Сынок... шахматы..." – прошептал старик. Артем не выдержал этого взгляда, полного немого вопроса: "Почему так поздно? Почему так редко?" Он заговорил о сделке, о делах, о своих успехах – закрываясь ими, как щитом, от этой простой человеческой правды. «Несгибаемая улыбка» застыла на его лице, пока внутри все кричало от стыда и боли. Цена? Последние минуты отца, потраченные не на тишину и прощение, а на дежурный отчет сына-воротилы. Вечность, которую не купишь ни за какие деньги.

Жара за окном вдруг стала невыносимой. Воздух в роскошной гостиной показался спертым, густым, как сироп. Артем почувствовал, как что-то внутри, в самой глубине, где когда-то жили мечты о доме с Ленкой, о смехе на качелях, о простом человеческом тепле, – надломилось. Не с треском, а с тихим, жутким хрустом, как ломается сухая ветка. Это был крах. Окончательный и бесповоротный. Крах его человеческой основы.

Он подошел к зеркальной стене. Успешный, влиятельный, безупречно одетый Артем Волков. В зеркале отражалась пустая оболочка. Оболочка человека, променявшего запах сирени и детского смеха на аромат дорогой кожи и хлорки от бассейна на крыше. Человека, спрятавшего душу за «несгибаемой улыбкой» так глубоко, что она задохнулась.

Тишина пентхауса стала оглушительной. Внезапно у Артема перехватило дыхание. Грудь сжало стальным обручем, в горле пересохло. Он схватился за горло, пытаясь вдохнуть, но раскаленный московский воздух словно не поступал в легкие. «Неужели всё?» – пронеслось панической мыслью. Он не боялся смерти. Он боялся, жизнь прожита впустую. Что он так и не нашел обратной дороги к тому двору, к той качели, к тому стаканчику пломбира на двоих.

Он рухнул на колени перед зеркалом, задыхаясь, глотая воздух, который не приносил облегчения. Не от жары. От осознания, что все его триумфы – лишь пыль. А истинное счастье, возможно, живет этажом ниже, в соседнем подъезде, за стеной его безупречного, бездушного величия. И дверь туда навсегда закрыта. Его «несгибаемая улыбка» наконец сползла с лица, обнажив гримасу настоящего, первобытного ужаса перед бессмысленностью прожитых лет. И единственным звуком в роскошной тишине стало его хриплое, беспомощное дыхание – последний аккорд симфонии пустоты.