Крыжовниковы Холмы. Глава 1. Дом тетушки Оленьевой

Карета остановилась у кривых деревянных ворот, обвитых плющом. Пал втянул носом воздух, казавшийся здесь гуще: пахло елью и березой, свежей травой, чуть дымком и, едва уловимо, крыжовником. Еще незрелым, с кислинкой. Пал вылез из кареты. Щурился на солнце, отмахиваясь от пыли. Стояла жара, но иная, чем на правом берегу столицы.

— Все такой же воздух.

Он помнил его с детства. А именно здесь, в этих зарослях, когда-то собрал свой первый гербарий. Тогда Пал еще не знал, что станет ботаником. Хотя кого он обманывает? Конечно, знал. Ибо Пал подолгу пропадал в саду у Оленьевых и рассматривал каждый листик, выискивал отличия, записывал в потрепанную тетрадь, аккуратно вклеивал засушенные травы, засовывая в рот кислые ягоды прямо с куста, и тетушка шлепала его по ладони: «Сначала вымой, шустрый ты мой!». А дядюшка, как раз, посоветовал отцу отдать Пала в Академию.

Усадьба Оленьевых стояла на пригорке. Время брало свое: ставни перекосились, а расписные олени на них совсем выцвели. Мезонин накренился, но держался. С балкона, по вечерам тетушка Оленьева и матушка Пала любили наблюдать за Крыжовниковыми Холмами, тянувшимися до самого горизонта волнистыми гребнями, поросшими садовыми зарослями, рябинником и диким крыжовником. На закате все это наливалось янтарным светом, будто сок из ягод проступал сквозь листву. Матушка говорила: «Смотри, П;лушка, они каждый вечер меняются, как и мы. Только чуть медленнее».

В одну из теплых ночей, когда в гости приехала дальняя родственница мужа тетушки Оленьевой, матушка вновь рассказала историю почему у Холмов такое название:

— Когда-то здесь стояла всего одна единственная усадьба. Жил в ней молодой барин со своей сестрой. Сад их был известен во всей округе. Все по уму: дорожки, живые изгороди, даже фонтан, как во дворце. Загляденье. Поговаривали, что княжеские садовники наведывались тайком, чтобы выведать секреты. А крыжовник… ох, какой крыжовник! И кислый, и сладкий, зеленый, желтый… как бусины на нитке.

Барышня, девушка тихая, разумная, вела хозяйство. В саду знала каждую тропку. Однажды приехал в Белолесье чужестранец. То ли картограф, то ли купец из Закатных Земель. Смешной был у него говор, борода с проседью, на каждом пальце по кольцу. Заметил барышню в саду, спросил, мол, как называется ягода и барышня ответила. С того дня гость зачастил. Барин сначала был польщен, а потом послушал, что люди-то говорят: гость-то, дескать, женат. Да только никому не сказывал. И глянулся ему не сад, а сама барышня. Не о крыжовнике, мол, они разговоры ведут.

Никто уж не скажет, любовниками они были или нет. Только как-то утром барышню и гостя заморского нашли мертвыми, а белые цветы крыжовника запачкала кровь. Барин цветы срезал, а их схоронили в разных могилах.

Усадьбу он бросил.

Прошло время. Крыжовник расползся по склонам, занял овраги. И теперь, когда солнце встает, все это сверкает колючими зелеными бусами. С тех пор и зовут эти места Крыжовниковыми Холмами.

Красивая история, да?

Красивая, но печальная.

Родственница Оленьевых расплакалась, а матушка бросилась ее успокаивать. Пал, будучи тогда ребенком, не до конца понимал, из;за чего она плачет. Ему думалось, история про сад и заморского гостя красива, будто из книжки. И он никак не мог взять в толк, почему от нее у взрослых вдруг наворачиваются слезы, а воздух в комнате становится густым, как в штиль перед грозой. Но с тех пор, ему всегда казалось, что крыжовник здесь немного горчит. А красный растет именно в том месте, где нашли тех двоих.

Из дома вышла тетушка Оленьева. С их последней с Палом встречи тетушка немного прибавила в весе, но от этого казалась только живее. У нее была тяжелая походка, привычка говорить громко, смеяться открыто и это нравилось Палу. Лицо круглое, румяное, щеки налились от жары и забот, передник испачкан, но это не умаляло ее вида. Скорее даже наоборот.

Пал почувствовал, как тяжело вздымается ее грудь, когда тетушка обвила его руками.

— Вот и ты! Батюшки, как вымахал! — всплеснула руками она.

Голос ее звучал глухо и округло, с тем певучим провинциальным говором, в котором книжные слова смешивались со здешними оборотами. Она пахла полевыми травами, медом и молоком. Из-под сороки выбивались пряди кудрявых волос.

— Подрос, переменился... Щеки-то впали. Небось, совсем не кормят в Академии?

— Почти не остается времени на еду, тетушка.

— А я что говорю? Наука-то нынче не кормилица. Все бы вам рисунки да гербарии… Пойдем. Я тебе сейчас морс налью, из крыжовника с кислицей. Наш. Только не гляди, что в доме не прибрано. Слуг-то, почти всех, к вам перетащили. Уж больно наш старший-то в невесту вцепился.

Пал кивнул. Ничего удивительного. Отец собирался женить старшего сына на первой красавице Южных Палат. Потому-то вся родня с большим удовольствием отправляла своих слуг к ним. Ведь у первой красавицы, как говорится, Старая Кровь и, соответственно, много полезных связей. Пала же отправили подальше, чтобы не мешался под ногами.

Тетушка повернулась и первой прошла в дом, все так же неспешно, держа осанку прямо, как учили ее когда-то.

Внутри дом не выглядел запущенным. Да, кое-где были не убраны книги, рассыпаны на столе бусины, ракушки и нити для украшений. Цветы в вазе стоило бы убрать, конечно, от них исходил неприятный запах. Пал хотел было сказать об этом тетушке, но она исчезла за дверью.

Он остался один. Огляделся. Все знакомо до дрожи в пальцах. Даже пыль на подоконнике легла точно так же, как в ту весну, когда Пал прятался тут от первого в своей жизни грома. Тот застал его врасплох, а тетушка, смеясь, поставила возле него чашку с горячим отваром:

— Пей, Палушка, это всего лишь гром, — говорила она, гладя по голове.

Он снова почувствовал терпкий запах дядюшкиного розового ликера. Точно время загнулось в кольцо и позвало его обратно. Будто кто-то открыл старый шкафчик в тени, где всегда пахло древесиной, воском и сушеными травами, а на верхней полке стоял пузатый флакон из толстого стекла, играя бликами в янтарных отблесках от свечей.

У ликера был шлейф пыльной розы. Томной, выдохнувшей аромат до конца. В нем пряталась теплая горечь, тонкая как шелк. Может, то было из-за свежего меда, может, из-за лепестков, залитых спиртом. Когда Пал был мальчиком, то знал: если в доме пахнет так значит, гости приедут. Будет шумно, будут веселые разговоры, смех, свечи на столах и ягоды, привезенные с севера.

Играя с братом на ковре, Пал слушал, как в соседней комнате говорят взрослые. Он не понимал слов, только интонации. Но аромат дядюшкиного ликера означал: все в порядке. Все живы.

А теперь нет. Все, что было тогда, ушло.

Пал медленно выдохнул. Воспоминание растворилось, как пар над чашкой. Внимание привлек гребень, лежащий на трюмо. Резной, светлый, с мелкими завитками и крохотными зверьми вдоль спинки. Пал купил его в лавке в Косогорах, на своей первой выездной практике, отдав последний медяк. Тогда он еще с трудом ориентировался в селе, потерялся и перепугал всю экспедицию, включая профессора Громышевского, который обычно ничем не впечатлялся.

— Ну ясно, — сказал Алексей Тимофеевич, найдя Пала на другом конце села. В противоположном месте от лагеря. — Потерялись. Классика. Я вас не ругаю, не подумайте. Это абсолютно типичное поведение. У нас каждый студент теряется, если впервые оказывается на практике.

Он снял очки, протер их краем рубахи, и уже мягче добавил:

— Ладно. Главное, нашлись. Остальное поправимо. Только, пожалуйста, в следующий раз, молодой человек, хотя бы говорите куда направляетесь. Чтобы вас потом по всем оврагами собирать не приходилось.

Пал в тот момент готов был сквозь землю провалиться, а сейчас только чуть усмехнулся. На самом деле, было даже весело. А вещица, конечно, милая и забавная. Легкая, почти игрушечная, но тетушке дорога. Она хранила гребень все это время так, что тот почти не изменил цвет.

— Палушка! — крикнула тетушка. — Ну ты где там пропал? Идем, душенька, еда стынет!

Он еще раз оглядел комнату и, словно отступая от марева прошлого, шагнул в коридор. Половицы чуть прогибались под ногами, как и всегда. Дверь в столовую приоткрылась с тем же поскрипыванием и Палу вдруг показалось, что это дом тянется к нему, шевелится, пробуждается. Где-то глухо щелкнули старые часы.

Столовая была прохладнее остального дома. Широкие окна распахнуты. Белые шторы вздувались от ветра, сквозь них в комнату крались тени сада, и солнечные блики дробились на посуде. Тяжелый резной стол казался слишком большим для двоих, но сейчас это и не имело значения. Он хранил память о тех вечерах, когда за ним собиралась вся их семья. Большая, шумная, живая. Пал улыбнулся с грустью.

И на секунду все было так, как прежде. Даже скатерть осталась та же. Сшитая из плотного полотна, вышитая с обеих сторон крестиком, она лежала неровно. Один ее край свисал до пола, а другой едва закрывал облупленный угол стола. Правда скатерть была не белая, как раньше, а цвета топленого молока. Впитавшая себя солнечный свет, с чуть выцветшими нитками в орнаменте, с крохотными пятнышками тут и там.

— Садись, душенька, — сказала тетушка Оленьева.

В это же время она придвинула к нему теплую глиняную супницу с дымящейся лашкой.

— Спасибо, тетушка, — мягко сказал Пал стягивая перчатки и кладя их на колени, под салфетку.

— Ешь, не стесняйся, — кивнула она и ловко наполнила ему миску, прежде чем себе. — Хлебушек бери. Вот он, ржаной, с тмином. Испечен еще с утра.

На столе стояли: кадочка с квашеной капустой, полупрозрачной и хрустящей; шаньги с картофелем и творогом, только что вынутые из печи, с румяным припеком и масляной корочкой; пирог с рыбой, накрытый тонким льняным полотенцем и пузатый кувшин с морсом, терпкий, прохладный, почти черный, с красноватым отливом. Все пахло настолько вкусно, что у Пала невольно свело живот.

— Ты, наверное, еще не слыхал, кто зачастил к нам? — внезапно оживилась тетушка, наполняя себе тарелку, но следя, чтоб у Пала было всего вдоволь. — Не кто-нибудь, а сам статский советник!

— Сюда? На Холмы? — переспросил Пал, уже протягивая руку к шаньге.

Горячая, с золотистой корочкой, чуть хрустящей по краям, а внутри мягкая, теплая начинка из творога с зеленью. Тетушка всегда добавляла туда чуть-чуть тмина и масла, из домашнего сбитого молока. Дядюшка говорил, что ничего лучше не пробовал., а матушка Пала пыталась готовить по рецепту тетушки Оленьевой, но выходило дурно. Потому она предпочитала заказывать шаньги.

В углу что-то клацнуло — половица? Ставни? — и Пал, не успев подумать, резко повернул голову. Пусто. Но ощущение, что кто-то только что стоял в дверях, еще дрожало в воздухе. Он медленно повел взглядом по углам комнаты. Портреты, часы, фамильный герб Оленьевых… Все на месте и чуть-чуть не так. Чуть живее, чем должно быть.

Пал снова взглянул на тетушку.

— Да! Прямо к нам. — Она разлила морс по фаянсовым кружкам с тонким орнаментом, протянула одну Палу. — А знаешь почему?

— М-м, — он чуть вскинул голову, хлебнув терпкого морса, — неужто и впрямь к нам да по делу?

Морс оказался с легкой горчинкой. Все, как Пал помнил.

— Потому что, Палушка, говорят, дама у нас тут завелась… такая дама! Молодая, красивая. А на пальце у нее колечко с княжескими литерами. Представляешь?

— Да полно, — усмехнулся Пал. — Может, он к лекарю ездит?

— К лекарю, душенька? — тетушка рассмеялась мягко, покачав головой. — Да где ж ты тут лекаря видел?..

Она продолжала говорить, а Пал тем временем доедал лашку. Бульон был наваристый, с кусочками картофеля и пучками щавеля, от которых во рту оставался свежий, чуть кисловатый вкус. Где-то на дне попадались ломтики вареного яйца и крохотные шарики пшенки, разварившиеся до нежности. Пал вымокал хлебом последний остаток в тарелке и почти вздохнул от удовольствия.

— …У нас отродясь их не бывало. А кольцо я разглядела, уж поверь. Камень синий, как лед на реке весной, а вокруг тонкая гравь, как перышком выведена. Не простое это колечко. Уж если барышня с таким кольцом в наших краях, то не просто так.

Пал вытер уголки губ и сдержал легкую улыбку. Что-то в воздухе переменилось. Словно кто-то чужой, невидимый, скользнул в саду. За окном дрогнула еловая ветка.

— …А ведь в Речных Домах, откуда барышня — продолжала тетушка, тихо, как будто не хотела, чтобы их услышали, — там ведь все на виду. У кого чего болит, у кого курица снеслась… Все известно. А про эту барышню ни гу-гу. Молчат, будто воды в рот набрали. Это, Палушка, неспроста.

Мир за окном был тот же, что и в детстве. Но теперь в нем таилось нечто чуждое. Сад, казалось, прижимался к окну, всматриваясь во внутрь, настороженно, как зверь, чутко улавливающий дыхание.

Пал вздрогнул. Тепло комнаты вдруг стало казаться чересчур плотным как кокон. А за его пределами сгущалось что-то иное: невидимое, но близкое. Он отвел взгляд от окна и снова посмотрел на тетушку. Та, совсем ничего не заметив, продолжала говорить. Но в Пале уже поселилось ощущение, будто за ними и правда кто-то наблюдает из самого сердца Крыжовниковых Холмов.

— ...Значит, чужая. И неспроста чужая. Она будто бы корни здесь пустить хочет. А корни такие, знаешь, не всякая лопата выворотит…

Тетушка приподнялась на локте и толкнула створку окна. Та, с тихим протяжным писком, пошла с места. Щелкнула старая скоба, стекло дрогнуло, отблеск солнца скользнул по фаянсу, и рама медленно, нехотя сомкнулась.

— А дядюшка твой в Каменец-на-Водах уехал, — кивнула тетушка Оленьева, усаживаясь и поправляя подушку под спиной. — Подлечиться. Да и подарок выбрать брату твоему. Очень уж хочет что-то дельное подарить.

Пал слушал, не перебивая. Его неотступно тянуло выйти, взглянуть, убедиться, что он не придумал всего. Что за окном действительно никого. Но Пал остался. Потому что в этот момент тетушка, не глядя, положила руку на его запястье.

— Он о тебе тоже спрашивал, — улыбнулась она уголками губ. — Все боялся, не забыл ли ты Крыжовниковы Холмы. А я ему говорю: «Куда ж Палушка наш денется? Сердце-то у него тут». Верно ведь?

Пал хотел ответить сразу, но вместо этого медленно кивнул, чувствуя, как под ложечкой растекается странное беспокойство.

— Сад наш будто просыпается от долгого сна. Он ведь, душенька, не забыл тебя. Помнит, каким ты сюда прибежал впервые: босой, чумазый, в венке из полыни, с тетрадкой. Мы с Оленьевым потом так смеялись... А теперь, гляди, ты почти мужчина. Дом тебя узнает понемногу.

Тетушка встала и медленно пошла к окну, поправила штору, зацепившуюся за ветвь. Глянула в сад с прищуром, будто что-то почувствовала.

— Совсем забыла рассказать… — обернулась она. — Ох, прости меня, душенька. Все о своем да о своем… Утомила тебя своими рассказами.

— Что ты, тетушка? — Пал вскочил с места и подошел к ней, коснувшись ее плеча. Легкая, почти мальчишеская забота прозвучала в его голосе. — Мне так хорошо слушать тебя.

Она улыбнулась чуть виновато и махнула рукой.

— Ступай, погуляй. День такой тихий, аж сердце замирает. А я пока приберу здесь и чайник поставлю.

Пал предложил помочь, — ведь в их доме Южных Палатах так было заведено: каждый складывал свою посуду и отдавал горничной. Матушка строго следила за этим порядком, особенно ворчала на сестру Пала, которая вечно не доедала и капризничала, — но тетушка Оленьева мягко кивнула на дверь, ведущую в сад.

Улыбнувшись и, подняв указательный палец, Пал вспомнил, что оставил в передней свою сумку с потрепанной полевой тетрадью и небольшой холщовый мешочек для находок. Привычка. Еще на первом занятии в Академии ему посоветовали всегда носить с собой все необходимое, вдруг на прогулке попадется что-то интересное. С тех пор он почти не расставался с ними.

Стоило открыть дверь, как тут же тело обдало жаром. Пал невольно прикрыл лицо тыльной стороной ладони. Солнце клонилось к самой мягкой своей высоте, когда тени еще коротки, но воздух уже напоен теплой, чуть сладковатой негой. Сад у тетушки Оленьевой был образцовый: ровные дорожки; кусты смородины и крыжовника, подстриженные полукругом; клумбы, где розы чередовались с белыми лилиями. Даже старые липы вдоль аллеи имели одинаково закругленные кроны (след недавней весенней обрезки).

Пал, разнеженный беседой и тетушкиными угощениями, шел неторопливо, и позволял себе рассматривать цветы с ленивым, но пристальным интересом. Дойдя до скамьи у дальнего поворота, замедлил шаг. Здесь в аккуратной тени резного подлокотника, росло что-то совершенно не вписывающееся в общий рисунок.

Одинокий высокий стебель, тонкий, но крепкий, увенчанный бледно-желтыми кистями, напоминал полевые травы, которые он видел в степях за Ольшанкой. Узкие листья с мелкой зубчатостью сидели попарно, слегка изогнувшись. Стебель имел красноватую полоску по ребру, что уже само по себе было признаком, достойным внимания.

Он присел, достал из внутреннего кармана маленькую складную лупу с латунным ободком. Прищурившись, осмотрел чашечки цветков, отметил строение тычинок, затем осторожно оборвал один лепесток и поднес к носу: запах был едва уловимый, медовый, но с тонкой горьковатой нотой.

Пальцами он ощупал поверхность листа. Чуть шершавую, с мягким опушением по краям. Из нагрудного кармана Пал вынул карандаш. На чистой странице сделал быстрый контурный рисунок, отметил:

«Fam. Resedaceae?

Соцветие кистевидное, желтое, 8–10 мм, листья линейно-ланцетные, чередующиеся. Встречено в саду Оленьевых, 12 день Аштемков, час пополудни. Предположительно дикорастущая форма, занесенная с землей при подсадке роз.

Проверить по гербарию Е. Ф. Лугового».

После этого он вынул складной нож, аккуратно подкапнул землю вокруг стебля, стараясь сохранить корневую систему целиком, и положил растение в льняной мешочек.

В глубине, меж двух старых деревьев, что-то едва заметно качнулось. Не то ветка, не то край чьей-то одежды. Пал пытался всматриваться, но там была лишь зеленая тьма, пронзенная редкими солнечными спицами.

— М-м… показалось, — пробормотал он, но тетрадь чуть сильнее сжалась в руках.

Чтобы убедить себя, что все в порядке, Пал встал и сделал несколько шагов вперед, будто желая рассмотреть аллею внимательнее. На дорожке никаких следов. В траве лишь лепестки, оброненные садовой розой. Вернувшись к находке, он еще раз обвел стебель на рисунке, рука почему-то дрогнула, и в углу страницы сам собой возник еще один штрих. Вернее контур, похожий на человеческую фигуру.

Пал поспешно закрыл тетрадь.

— Так, нужно пройтись.

Когда он шел дальше по аллее, к беседке, в затылке все еще стояло чувство, будто кто-то идет следом. Тихо, в такт его шагам. Но всякий раз, когда Пал резко оборачивался, сад был пуст. Только ровные клумбы, невысокие белые березы и высокие липы и ели, кроны которых в полуденном свете казались слишком плотными, чтобы сквозь них можно было увидеть все.

Беседка в глубине аллеи пряталась в густой заросли старого плюща. Когда-то, много лет назад, она была ярко окрашена. Пал помнил, как они с братом играли здесь в салки: брат всегда забирался наверх, на крышу, и с торжествующим видом смотрел вниз, а матушка с криками не выбегала из дома. Вслед за ней бежала тетушка Оленьева, держа руку на груди. Отец с дядюшкой покуривали трубки, сидя в плетеных креслах на веранде, и с нескрываемым восхищением наблюдали за разворачивающейся картиной.

— Ты что, решил до смерти меня напугать? — матушка запрокинула голову. — Спускайся сейчас же!

Тетушка Оленьева пыталась придать своему виду всю строгость и серьезность, но, глядя на Пала, расплывалась в улыбке. Было понятно, что ничего такого в лазании по беседке она не видит. Брат Пала показывал матушке язык и бегал туда-сюда.

— Спускайся, говорю! Каков негодник! — она тянулась к нему, пытаясь ухватить за штанину.

— Душа моя, — кричал отец с веранды, смеясь, — оставьте это гиблое дело! Сейчас начнется гроза и сам слезет.

Пал поднял голову и только тогда заметил, как над садом медленно опускался тяжелый, тусклый свод облаков. Они тянулись так низко, что могли задеть верхушки вековых елей. Звуки вокруг исчезли один за другим: сперва умолкли скворцы, потом стихли жужжащие над клумбами шмель и пчелы, и в наступившей тишине Пал расслышал далекое перекатывающееся эхо грома. Башня храма, стоявшего в начале улицы, но хорошо видимая отовсюду, вынырнула из полумрака и сделалась ослепительно белой, а шпиль ее сиял теплым янтарем.

В этот момент отец, внезапно возникший рядом и все еще курящий трубку, без лишних слов схватил одной рукой брата Пала за подтяжки, пытавшегося спуститься, а другой матушку, у которой уже трепетали складки платья на ветру.

— Живо в беседку! — бросил он, и почти силой втолкнул обоих внутрь.

Тетушка Оленьева мягко взяла Пала под локоть и повела следом. Как только они все оказались под крышей, небо разверзлось. Хлынул ливень сплошной стеной. Капли барабанили по крыше так громко, что невозможно было услышать ни друг друга, ни собственные мысли. Сад за завесой дождя стал тусклым, размытым, и казалось, что они оказались в отдельном островке, отрезанном от остального мира. За завесой дождя все стало тусклым, размытым. Листья плюща дрожали под потоками воды, и в воздухе пахло свежестью и сыростью.

Отец усадил брата Пала на скамейку, оглянулся на матушку, которая осторожно поправляла складки платья, а потом взглянул на Пала с легкой улыбкой. Тетушка села рядом, провела рукой по волосам Пала, убирая их набок:

— Дождь смоет все ненужное, душенька. Останется только то, что нам действительно нужно помнить.

Она сказала это очень громко и совсем невпопад (и точно не Палу). Матушка, потерявшая всякую злость, кивнула тетушке в ответ. До сих пор трое, из пятерых присутствовавших в тот день в беседке, не понимали ни смысла сказанных слов, ни кому точно они были адресованы. Отец говорил, что это женские хитрости, которые ни одному мужчине не понять, а лучше всего в них не лезть, иначе можно все испортить.

Помотав головой Пал понял, что так и встал у входа в беседку. Внутри было тихо. Он опустился на скамью, положив тетрадь подле себя, и пытаясь отрешиться от странного чувства, что чьи-то глаза все еще следят за ним. Внезапно, чуть поодаль, зашелестела трава. Пал обернулся и прежде, чем успел понять, что происходит, чья-то тонкая ручка плавно, но уверенно схватила его тетрадь, лежащую на скамье.

— Что это? — прозвучал тихий, игривый голос прямо у его плеча.

Пал вздрогнул и, споткнувшись о край скамьи, рухнул на пол беседки, сердце застучало сильнее. Перед ним стояла девушка. Ее темно-русые волосы были собраны в густую косу, но из нее выбивалась одна свободная прядь, нежно ниспадавшая на высокий лоб. На голове у нее была узкая тканевая повязка, украшенная мелкими звенящими монетками. При каждом движении они тихо звенели, наполняя воздух мелодией. В глазах барышни играло легкое озорство и неподдельный интерес. Она покрутила развернутую тетрадь и внимательно рассматривала со всех сторон аккуратные зарисовки растений, будто впервые видела что-то подобное.

— Вы сами все это нарисовали? — тихо сказала барышня, осторожно водя пальцем по тонким линиям.

— Ну… да, — выдавил Пал, все еще сидя на полу, чувствуя, как у него горячеют щеки.

Барышня перевернула страницу, пытаясь прочесть сложные слова, и ее брови сошлись на переносице.

— Очень красиво, — сказала она, слегка коснувшись руки Пала, вернув тетрадь.

Губы ее изогнулись в веселой, искрящейся улыбке, и вдруг раздался звонкий смех, похожий мелодия тех самых монет, что звенели на повязке. Барышня быстро повернулась на каблуках и, легко скользя по каменной дорожке, исчезла в тенях сада.

Пал остался сидеть на деревянных досках беседки, ощущая, как внутри все тихо затрепетало, словно пробуждающийся после долгой зимы зверь. Пальцами он поглаживал кожаную обложку тетради, боясь упустить что-то важное. Пал теперь точно знал: барышня наблюдала. Ее интерес казался неслучайным.

Тишина вокруг растекалась и сжималась, наполняясь невидимым напряжением. Легкий звон монет на ее повязке еще долго отдавался эхом в воздухе, которое, казалось, переносилось ветром через крыжовник и старые деревья. Пал почувствовал, что сад, который он знал с детства, теперь точно живет своей тайной жизнью, полон шепотов и загадок.

Его сердце забилось чаще, а в груди расплылась тихая тревога и непонятное волнение. Будто перед ним открывалась дверь в нечто большее, чем просто дом детства. Вещи, которые казались простыми, вдруг приобрели новые оттенки. И пока вечернее солнце мягко касалось листвы, Палу вспомнились слова сказанные тетушкой в прошлый его отъезд:

— Дом шепчет тем, кто возвращается на Крыжовниковы Холмы, что путь сюда не случаен и сердце всегда знает, зачем оно вернулось.