Солнце встает с востока. 111. Почему застрелился?

Такого, чтоб кто-то застрелился, в глухом переулке, где жила Вера, еще никогда не было. Умирали тихо, без скандала. Хоронили без особой помпы. Даже похороны Анны Фадеевны прошли незаметно, хотя Атамась мог бы и раскошелиться, та была его любимой тещей.  Казалось, теперь разговоров не оберешься. Но уже на следующий день все забыли об этой ужасной смерти. Будто и не было ее.

Не так к ней отнеслись в семье Турениных. Они говорили о ней и в тот день, и на следующий. Интерес подогревался новыми фактами, которыми их снабжала тетя Валя.
 
Когда она ушла от окна, из которого открывался вид на дорогой дом, и некоторое время сидела в комнате на диване в тоскливой задумчивости, никак не связанной с увиденным: полицейскими машинами и людьми в черной униформе, которые ходили, как сонные мухи - раздался звонок в дверь.

О чем она думала? Может быть, о том, что пора навести порядок в квартире? В комнате, где она сидела, кроме дивана, был полированный стол, он стоял в углу у окна, под столом на старом шерстяном одеяле, сложенном вчетверо, лежал Яр, кресло, куда та складывала белье, и поэтому никто в нем не сидел, да кому оно нужно, если даже тетя Валя считала его лишним, и старый сервант, где  было все: и чешское стекло, и просто стекло, и советский хрусталь - включая фарфоровый набор «Рыбы». На мебели пыль в палец. Остановка  в квартире производило впечатление запущенности и упадка. Тетя Валя не сразу сообразила, что ей звонят. И только после второго или третьего звонка вышла в коридор.

«Кто там?» - спросила она.
 
Это был Иван из Доброполья с первого этажа. Ему пятьдесят шесть лет. Он невысокий, очень худой, но худоба, скорее всего, природная, а не по причине скрытой болезни, хотя был один недостаток, который можно связать с неврологией: он тянул за собой правую ногу - на нем черные шерстяные брюки с кожаным ремнем на поясе и светлая рубашка, лицо, как сушеная груша, говорит медленно, подбирая слова, а то, что скажет, невнятно, звуки, будто слизал языком. Он получал шахтерскую пенсию, поэтому нигде не работал: посмотрит телевизор и выходит во двор курить. По поводу курения у него с Турениным произошел разговор. «Вы много курите. Может быть рак легких, - сказал он и вспомнил Гронзевича, знакомого по Смеле, тот тоже курил, был худой, как щепка, и жаловался на соседа, который лил воду после стирки ему под забор, из-за чего он будто бы задыхался. – Хороший был старик. Умер. Не было и шестидесяти». «Да, вот. Конечно. Но это надо такую иметь силу воли, чтоб взять и отказаться», - сказал тот и, когда говорил о силе воли, руками как бы ломал змею, которая была в нем. Понятно, это не весь разговор. И курение в нем не главное, а главное то, что от рака умерла жена, что он вез ее из Киева, чтоб похоронить в Умани, где живет его дочка, что здесь он с сестрой и зятем, и как бы разрывается между ними, между дочкой и сестрой, но он не нужен ни дочке, ни зятю, он дорог сестре, но опять же, долго ли она будет его терпеть.

Тетя Валя любила его за спокойный нрав и рассудительность.

«Там просят двух свидетелей», - сказал он.

Он говорил, что был в комнате, где все это «убийство» произошла. Большая комната с диванами. Кроме диванов, там низкий столик, плотно придвинутый к уже мертвому хозяину дорогого дома. На столике в стакане остывший чай, надкушенное печенье и телефон. Работал телевизор.

Ярослав сидел, запрокинув голову на спинку дивана. Рот открыт. В выражении лица вызов: мол, давай, ударь (или что-то в этом роде). Ни колебания, ни удивления. Он смело встретил смерть.

Иван не сразу заметил, что глаза тоже открыты. Но в них ничего не было: ни жизни, ни, тем более, мысли – они, как две стекляшки, блестели на электрическом свете.

«Его застрелили в упор», - сказал он.

Тетя Валя не видела Ярослава, как он мертвый сидел на диване, но она придерживалась другой версии: мол, за несколько дней до смерти тот пил, чего она за ним не замечала раньше, но вряд ли, чтоб причиной пьянства была в женщине, хотя убить себя из-за дамы - красиво, романтично, скорее всего, застрелился из-за денег: занял деньги и не смог их отдать.

И тут Туренин сказал: «Он застрелился, чтоб не идти в армию. Получил повестку и застрелился. Он мог, конечно, купит инвалидность. Но тут надо сжульничать, слукавить. Не каждому это дано».

Сказав это, он проникся к нему уважением.

Он мог согласиться и на то, что тот застрелился из-за женщины. Опять же, вывод чисто умозрительный и по большей части вызванный тем обстоятельством, что, приняв его, можно построить такую сюжетную лини, что «обалдеть». То, что никто не видел ее, еще не значит, что ее не было. Это могла быть таинственная незнакомка. Он также мог разочароваться в жизни. И тут опять вставал вопрос о шизофрении. Да, кстати, его мама ненормальная. В те несколько раз, когда ее видела Нина Николаевна, на ней была яркая одежда, у нее были кривой линией нарисованные брови и так же небрежно красной помадой подведены губы. Нет, он окончательно сошел с ума и застрелился. «А хороший, видно, был человек», - хороший потому что, не выдержал мерзостей жизни, и, вроде бы, приспособился, но жизнь (или общество) была так противна ему, что… или же даже и не пытался приспособиться, а все вышло само собой: дом, машина, деньги – но они-то и требовали (предполагали), что надо примирится, жить жизнью, которая противна его натуре, если хотите, расстаться со свободой, и все это зрело и вот чем закончилось.

Для кого-то общество благо. Для кого-то – оно смерть.

И тут он уже с Ярослава перекинулся на Васю, мол, вот Вася,  для него общество благо, оно ему необходимо.

Как же несправедливо (преступно) оно – в сущности, искусственное противное человеческой природе образование с обязательными страхами и придуманными ритуалами! Оно как бы замещает природу. И тут, развивая дальше свою мысль, он спрашивал себя: «А если б его не было, не было государства?» Надо сказать, что его не устраивал и хаос Бакунина (в другом месте возвращение  к русской общине) с «незримой диктатурой» и героем романа и мерзавцем Нечаевым, именно потому, что он хорош как раз для всей этой разношерстной шоблы.