А то, был ещё случай!

Часть 1. Глава 7

Занимаясь просмотром фотоснимков, запечатлевших нашу с Ладой жизнь, я вспоминал соответствующие эпизоды и периоды нашего с ней брака. Она посоветовала обратиться и к семейному архиву фотографий, коих от моих родителей осталось великое множество, собранное в большом чемодане. Фотографии, отражающие те или иные стороны семейной жизни моих родителей, разложены по пакетам и до поры до времени пребывают в ожидании того, чтобы кто-то заинтересовался ими. Решив заняться разбором фотоархива, я открыл первый же вывалившийся из чемодана пакет. Фотографии были посвящены охоте: на них в той или иной композиции присутствовали ружья, лодки, дичь, патронташи, друзья-охотники и конечно же мы с отцом.

Он был страстным охотником. Сделав предложение маме, отец, с её слов, озвучил единственное условие: «Ты не должна препятствовать моему любимому занятию – охоте на уток!» – после чего, немного подумав, добавил: «А если изменишь, убью из этого самого ружья!» – и указал ей на висевшую на стене двустволку.
Дело было в комнате общежития, где он жил после приезда в маленький степной городишко по распределению. Именно, что «городишко». Это сейчас он превратился в город, а тогда его облик определяли длинные деревянные бараки, мазанки и булыжные мостовые, по которым лошади, запряжённые в телеги, развозили хлеб и продукты по магазинам, клацая копытами по булыжной мостовой.
Условия намечающегося брака показались маме вполне приемлемыми, и она дала согласие.
Весной, с конца апреля до середины мая, и осенью, с конца августа до самого ноября, отец пропадал на озёрах, разливах и старицах, то есть на всех пригодных к охоте водоёмах, расположенных неподалёку от городка. Подойдя основательно к любимому занятию, он приобрёл мотоцикл К-175, называемый в народе «Козёл», и красивого сеттера шоколадного окраса по кличке Бейза. В моей памяти собака не запечатлелась, но говорят, что, будучи двухлетним малышом, я катался у неё на загривке, придерживаемый отцом. Собака у нас была недолго, потому что шерсть от неё валялась по всей квартире, в том числе и в моей кроватке, и мама, согласившись на снисходительное отношение к увлечению отца охотой, была вынуждена обозначить границы допустимого:
– Собаки дома не должно быть! – сказала она.
И собака была продана кому-то из друзей-охотников. Но что касается мотоцикла, то он остался у меня в памяти стоящим в прихожей нашей двухкомнатной квартиры.
– Я не переношу запах бензина, – вспоминала мама этот период своей жизни, – но мотоцикл совершенно не мешал мне и ничем не пах. Вот, что значит молодость и влюблённость!
Позже у отца были мотоциклы с коляской «Иж-Юпитер» и «Урал», решавшие проблему поездки куда-либо всей семьёй, но это уже другая история. А что касается «Козла», то именно ему была уготована честь привозить самую богатую добычу. После охоты отец подъезжал к подъезду нашего дома, обвешанный связками добытых уток, а я, услышав треск мотоциклетного движка, выскакивал ему навстречу и помогал носить дичь в дом. Разложив уток рядами в коридоре и сгруппировав по виду, я пересчитывал их, познавая азы арифметики. Больше всего отец привозил с охоты чирков, крякв, чернетей и лысух – водяных куриц чёрного цвета, о которых мама говорила, что их мясо пахнет рыбой. Весной встречались шилохвости – удивительно красивая утка с белой полоской вдоль шеи, а поздней осенью, когда, по словам отца, начинает срываться с насиженных мест и идти «северная» утка, подгоняемая холодным ветром и снежными зарядами, можно было подержать в руках гоголей – небольшого размера уток с перьями, имеющими голубоватый отлив. Нередкой добычей становились океанская гагара, иногда залетающая в наши края, и кроншнеп – болотно-луговая дичь, характерная особенность которой – загнутый вниз клюв.
Мама садилась ощипывать пух и перо с уток, говоря о том, что от этой работы, которую у нас в семье называла словом «скубти», у неё болят пальцы. Она наполняла таз пухом, который по мере заполнения таза пересыпала в старые наволочки. После завершения этой процедуры наступала пора вынести таз с утиными тушками во двор и осмолить их на огне паяльной лампы, – это было обязанностью отца. Затем в очередной раз за дело бралась мама, потроша уток и заполняя мясом замораживатель холодильника. И уже в финале бабушка Мария Кирилловна приступала к священнодействию на кухне. Собрав утиные потроха в глубокую продолговатого вида жаровню, покрытую, как сейчас помню, зелёной эмалью, она тушила их на слабом огне. Потроха считались деликатесом, открывавшим охотничий сезон. Бабушка ещё не раз баловала меня этим блюдом, зная мои предпочтения. В последующие дни в жаровне тушили уток, иногда разделанных, а иной раз и целиком.
Утки с осени и до Нового года, будучи замороженные и хранившиеся в холодильнике, или маринованные, уложенные в стеклянные банки, становились дежурным блюдом. Если октябрь выдавался плохим по погоде – холодным, ветреным, с заморозками и снегом, добыча была слабее, но всё равно утиное мясо украшало стол в ноябрьские и новогодние праздники. Гости не всегда приветствовали дичь, поэтому, наряду с ней, на праздничном столе усилиями Марии Кирилловны появлялись блюда из свинины и говядины.
Для меня главным блюдом из утки был суп, приготовленный непосредственно на охоте. Причём я не помню, чтобы из дичи делались супы в домашних условиях, например, как из рыбы – уха. Про такой суп я всегда задаю вопрос: « Как он называется?»
Обычно никто не может ответить, а название этого супа – шулюм. Его рецепт прост и подобен ухе, только вместо рыбы в котелок, подвешенный над огнём, кладут несколько утиных тушек. Под водку, разлитую на охотничьем привале по эмалированным кружкам, нет лучше закуски, чем утка из шулюма.
Выпив пару раз за удачную охоту и за здоровье присутствующих, закусив дичью и расхваливая шулюм, обязательно услышишь историю о том, как охотники, поехав на озеро, пригласили в компанию товарища, никогда не бывавшего на охоте – подышать свежим степным воздухом, сварить шулюм и заодно посторожить машину. Ему дали ружьё, посоветовав пройтись вдоль берега и подстрелить что-нибудь – лысуху или утку, а то и кулика, если серьёзной дичи не будет. Охотники, вернувшись с вечерней зари уже потемну, обрадовались, что их сторож зря времени не терял, – в котелке их ждал шулюм. Похвалив товарища, охотники поели и легли спать. На следующий день после того, как все поохотились на утренней заре, пришло время собираться домой. Перед отъездом решили доесть шулюм. В это время кто-то из охотников, отойдя по своим делам, вернулся, держа в руках воронью голову, лапки и крылья.
– Что это? – обратился он к сторожу, совмещавшему обязанности повара.
– Кроме этой птицы ничего не летало, – последовал ответ. – Я и выстрелил, а потом мне мясо стало жалко.
Мат-перемат, настроение испорчено, остатки шулюма из вороны выплеснуты на землю.
– Но ведь вам шулюм понравился, – оправдывался повар. – Я её долго варил и приправы не пожалел.
В повара кто-то запустил сапогом. Всю дорогу он сидел в машине насупившись, а охотники не уставали смеяться, перемывая косточки и ему, и злосчастной вороне.
Рассказы у костра после ужина – особая составляющая часть охоты, можно сказать, литература – без них нет колорита, удовольствия и разрядки, которые не получишь другим способом. Без этих рассказов охота превращается в добычу мяса, которое, в принципе, можно купить в магазине или на рынке. Поэтому мне всегда нравились вечерние посиделки у костра, когда дождь или непогода не загоняет в палатки.
–  А то, был ещё случай! – скажет кто-нибудь.
И после по кругу каждому из сидящих будет дана возможность рассказать случившуюся с ним небывальщину. Причём, когда компания давно сложилась, каждый сам может оказаться героем рассказа.

–  Борис Иванович, а помните как мы с Глебом в прошлом году прошлись по лывкам? – задал вопрос Вадик, заместитель секретаря парторганизации завода, сын папиного товарища, с которым они два десятка лет охотились ещё по молодости. – Подошли с подветренной стороны к небольшому озерку. Глядь, на плёсе утки сидят, как раз на расстоянии выстрела, а вокруг, как сейчас, – красотища: сосны –  ярко-зелёные, осины – красные, камыш – шафрановый, и над всем этим великолепием голубое небо. Затаились. Глеб предлагает стрелять на счёт три. Я соглашаюсь и после его счёта мы оба нажимаем на курки.
– И никто не попал! – усмехнулся отец.
– Точно!
– Вадик, ты же опытный охотник, продолжил отец,– надо было кому-нибудь хорошо приметиться и стрелять первым по сидячим, а потом, уже по обстановке, можно было и взлетающую дичь бить. А так, на счёт «три» вы оба вынуждены были выстрелить, и не факт, что в этот момент удалось выцелить точно.
– Про то, как промазали, стреляя вдвоём по сидячим с двадцати метров – смешно, но досадно, – согласился Вадик. – Лучше расскажите, Борис Иванович, как дуплетом вы зайца и утку подстрелили – не все знают эту историю, – предложил он.
– Да очень просто! – ухмыльнулся отец. – Также, как вы с Глебом, подошёл я к озерку, с которого слышалось кряканье селезня. Стоя в прибрежном камыше, стал выжидать. Наконец в пределах выстрела показался селезень кряквы. Я прицелился и в тот же самый момент передо мной зашелестел камыш: буквально из-под ног выпрыгнул заяц-русак и поскакал вдоль берега. Я перевёл ружьё на него и уложил зайца с первого выстрела, а вторым добыл взлетающего селезня.
Слушая отца, я припомнил как на вечерней заре выстрелил наугад на звук летящих уток, после чего услышал друг за другом три шлепка упавшей на воду дичи. Других выдающихся историй из своей охотничьей эпопеи, состоявшей из пары-тройки сотен выездов за дичью, я не припоминаю. Зато часто всплывают в сознании короткие зарисовки про то, как отвозили лодку зимой из города на санях, запряжённых конём, приписанным к городскому банку; как мы смолили лодку на железно-дорожном разъезде, расположенном неподалёку от озера; как, не раз оставив на разъезде мотоцикл, ставили лодку на велосипедные колёса и километра три шли до озера по нетронутому степному раздолью; как приплыв на этой лодке на остров, ночевали там в охотничьем домике, выплывая поохотиться на утренней и вечерней заре; а то как в последний выезд на охоту в октябре толстый слой снега, выпавшего ночью, накрывал домик или палатку.
Задумавшись, я отвлёкся от беседы у костра. В сознание меня привела резкая фраза, брошенная Вадиком:
– Этого комбайнёра с красной звёздочкой на лбу мы ещё вспомним!
После этого Вадик в сердцах выпил стопку и пошёл в лес за сухими ветками для костра.
– Погодь, Владислав Сигизмундович, что так разбуянился? – крикнул вдогонку ему кто-то из охотников.
Мы тоже выпили, закусив кусочками сала.
– У него с Горбачёвым свои счеты, не трогай его, – успокоил отец сидящего рядом с ним охотника. – Приезжает на завод корреспондент газеты «Труд» и тут же – к проходной. Вахтёр его останавливает, звонит начальству, те рекомендуют корреспонденту зайти в партком. «Мы – третья власть!» – сходу заявляет в парткоме корреспондент. Секретаря не было, а Вадик, как его заместитель, спокойно так объясняет, что сейчас смена и не резон отвлекать рабочих от станков. Давайте, мол, пригласим кого считаете нужным сюда и побеседуем. Ну как же, будет он, столичный газетчик слушаться какого-то заместителя секретаря парткома. Он уехал, и в газете появилась статья о том, что гласности на заводе нет. Газету кто-то из окружения Горбачёва и подсунул ему, когда тот в Крыму отдыхал. Михаил Сергеевич начертал поперёк статьи поручение рассмотреть персональное дело заместителя секретаря и доложить ему. Вадика и турнули из парткома с выговором. Вот так начинали разваливать тракторный завод.

Среди охотничьих фотографий отца я обнаружил половинку листка отрывного  календаря за 1977 год.  Нетрудно было догадаться, что это был листок за 1 октября, поскольку на обрывке, который я крутил в руках, был отпечатан месячный календарь. Некоторые даты были обведены шариковой ручкой, а с края листка имелись пояснения, написанные рукой отца, с указанием чёрточками на даты: 16 октября – «разлив пуст.»; 29 октября – «остр. лёд» и 30 октября – «кряк. острл». Понятно, что обведённые даты, не имеющие пояснения, соответствуют поездкам отца на озеро Песьяное, куда мы с ним несколько раз съездили в августе и сентябре, для чего я приезжал к нему, будучи уже год как молодым специалистом, а пояснения сделаны в том случае, когда выезд был туда, где отец охотился нечасто. При этом «разлив пуст.» означал, что он ничего не подстрелил, съездив на разливы, которыми называл неглубокое озеро Сухие ракиты, по весне разливающееся от талой воды. Пояснение  «остр. лёд» однозначно говорило о том, что 29 октября отец, побывав на озере Островное, любовался тонким слоем льда, появившегося на озёрной глади. Ничего не добыв и даже не разобрав лодки, на которой собирался поплавать, на следующий день он снова побывал там. В этот раз, судя по всему, он не брал лодку и просто побродил вдоль кромки озера, поросшей камышом, и подстрелил крякву. Так отец закончил сезон охоты в тот год.