Моя служба до года

     В начале, думаю, самое время рассказать о дедовщине и неуставных взаимоотношениях, что творились в нашей части в период моего прихода туда и ещё около года после, покамест новый Генсек ЦК КПСС Ю.В. Андропов полностью не набрал  должного политического веса и не овладел искусством управления политическим кораблём – советским государством – после естественной смены у кормила власти и ухода на вечный покой его предшественника – Л.И. Брежнева.

     А дело было вот в чём – в том, что предшественник моего комбрига Яценко – подполковник (п-к) Рзаев, командовавший Бригадой как при переброске её из Баку, так и несколько лет после, – вплоть до её окончательного формирования по месту постоянной дислокации в г. Хырове, – сам, будучи «чуркой нерусской», сквозь пальцы смотрел на полный беспредел, что устраивали «бакинцы» – «бакинские дембелями» – в отношении младшего и среднего офицерского состава: - начиная с «летёхи - "Ваньки взводного», - и заканчивая капитаном-комроты включительно.

     В чём это заключалось? А хотя бы в том, например,  – и это ещё цветочки, – что даже на моей памяти в нашей части не принято было отдавать офицерам честь воинским званием ниже майора. Майоры же, как правило, занимали должности командиров батальонов, артдивизиона, специальных служб. Те же из «младших» и средних офицеров, кто проявлял особое служебное рвение и абсолютную принципиальность в строгом соблюдении Устава внутренней службы, весьма рисковали вечером, в расположении, где-нибудь у себя в кабинете или в каптёрке запросто весомо «огрести по шее».
 
     Видеокамер тогда не было. И что мог сделать один офицер против троих-четверых забуревших «дедов», выпивших для храбрости и желающих самоутвердиться перед «духами», а заодно и перед всем личным составом своего подразделения?
     Жаловаться вышестоящему начальству в Бригаде не полагалось: не приветствовалось «ни где, никак и ни разу», и скажу более: – считалось «западло». Если сам офицер не мог или не умел навести порядка во вверенном ему подразделении, то такому офицеру просто не было места в штате части.
 
     Вспоминаю такой факт. Спустя полгода после моего прихода в Бригаду, а было это в мае 1983-го, пришел к нам в роту Радик Ильбактин, татарин по национальности. Он полгода прослужил в «Таповской учебке», где до него проходил аналогичную службу и автор этих строк. Показывая как-то нам доармейские свои фотографии, взятые на память из дома, на одной из них он показал своего старшего брата, задолго до него служившего в Баку в том же самом полку ВДВ, из одного батальона которого в 1979 году была «зачата» наша «39-я отдельная».
На фотографии был представлен «ярый десант» в ушитой «парадке», в лихо заломленном на затылок берете с выбивающимся из-под него  пышным чёрным чубом; широким белым аксельбантом, выделяющимся на правой половине могучей груди; в сапогах со шнурками по бокам голенищ, – стоящий где-то в центральном городском парке г. Баку на фоне пышно бьющего фонтана и приобнимающий за талии  двух весело смеющихся девиц в светлых летних платьях.
 
     Так вот, Радик нам рассказывал, что его брат, то ли заранее зная, что «малого» по окончании инженерно-саперной учебки пошлют служить в те же войска, в которых служил он сам, то ли так – на всякий случай – напутствовал Радика перед уходом в армию следующими, примерно, словами:
     – Служи, брат, честно, как положено: как требует присяга на верность Родине. Не бойся ничего и никого. Постарайся найти и обрести себе настоящих друзей, и крепко держись за их дружбу, – так легче будет выстоять-выдержать «дедовщину», которую надо перетерпеть. Придет время – ты сам станешь «дедом». Тогда, может быть, и поймешь, –зачем это нужно. И еще, пожалуйста, очень тебя прошу: офицеров не бейте! – Они ведь тоже люди, и они старше вас…

     При мне, если честно, – а это - октябрь 1982-го – июнь 1984-го – офицеров уже не били. Но «честь» по-прежнему отдавали так, как было сказано выше: – через пень-колоду. Так сказать, сохранялся некий рудимент недавней, отошедшей в жуткое прошлое, действительности.
 
     Впрочем, с приходом к власти Ю.В. Андропова, он стал постепенно, но неуклонно уходить в прошлое, всячески искореняясь вдруг морально восставшим из "пепла небытия"  «малым» и «средним» офицерством. Очевидно, в стране, сверху-донизу, стали наводить уставные порядок в дисциплину.

     Ну покамест, за чрезмерное ного-рукоприкладство, нередко заканчивавшееся досрочным, но безвозвратным «дембелем» молодых неоперившихся солдатушек, стали беспощадно сажать в тюрьмы лет на шесть-семь виновников-зачинщиков армейского беспредельного мордобоя. Стали «пачками» отправлять в дисбаты тех, кто не только присутствовал при жестоком «забое» "салажат", но также своим равнодушием, вкупе с бездействием, способствовал приходу неотвратимых физических последствий.

     В «застольные» брежневские времена, а также ещё с год после них, в среднем, от неуставных взаимоотношений навсегда физически выбывало из строя части от пяти до семи человек.
     Как правило, такая статистика преобладала в батальонах, артдивизионе. Оно и понятно: чем больше людей в подразделении, тем меньше они соприкасались друг с другом, тем меньше друг о друге знали, тем легче было пьяным "дедам", по беспределу, запросто избивать малознакомых "духов" до стадии искалечения, а то, - когда в раж входили, – и до самой смерти.
     Да и делалось это, как правило, скопом: – в призрачной надежде избежать не всегда неминуемо наступавшей ответственности.

     Помню, еще в период ноября 1982–апреля 1983 на утренних Бригадных построениях раза два или три среди личного состава волнами прокатывались зловещие слухи, новости о гибели от побоев «духов» то ли в третьем парашютно-десантном батальоне (ПДБ), то в первом… А там, глядишь, и артдивизион на полную катушку отличился…

     У нас, у «спецов» (в спецподразделениях), такого беспредела вообще не было. Во-первых, сами подразделения были намного меньшей по численности, чем батальоны. Так, в нашей ИСАПР (инженерно-сапёрной роте) численный состав не превышал 41-42 человек, из которых солдат и сержантов было всего лишь 36 человек. В любом ПДБ, ДШБ или АртД полнокомплектный состав насчитывал от 450 до 500-550 «штыков», а это уже легендарная древняя «тьма» по в сравнению с нами. И роты там были человек по 120-150, как правило.

     Во-вторых, к нам попадали призывники и младшие специалисты, младшие сержанты после учебок с более-менее положительными аттестатами об окончании средней школы, с законченным и незаконченным средним специальным и высшим образованием, то есть, почитай, дипломированные, можно сказать, специалисты.
     Причём и по-своему национальному составу это были, в основном, «братья-славяне»: русские, белоруссы, украинцы. Причём украинцы не "западэнцы", разделение на которых и всех прочих насельников Украины обозначилось лишь в последнее - жутко нетолерантное - время.
 
     Все они, в массе своей, были ребятами мозговитыми. В батальонах же и артдивизионе около половины л/с было сформировано этническими выходцами «из Чуркистанского военного округа»: автономных республик Северного Кавказа, Закавказья, Средней (Центральной) Азии.
     Среди их контингента было очень развито землячество. И если где-то, по недосмотру "верхнего" воинского начальства нарушался принцип правильности национальных пропорций при формировании таких значительных по численности воинских подразделений, как батальоны, то это частенько грозило превращением нормальной воинской жизни и быта в слабо-тлеющие костры межэтнических "разборок", а то и межнациональных войн на почве не столько националистического шовинизма со стороны «чурок нерусских», сколько на почве бытовых неуставных взаимоотношений.

     Как я уже заметил, дедовщина в Бригаде была отменной. По своей собственной «духанке» я, кажется, не вспомню того дня, чтобы лично в умеренных, а то и в немерянных количествах не огребал от дембелей, "бурых кандидухов" увесистых «ля-лю-люей» как «за дело», так и просто так – для острастки: чтобы свои-чужие боялись.
    
     Поскольку «дедов» в роте было семнадцать человек. Из них «крутолобых» – шесть-семь. Этих слушались беспрекословно и без всяких напоминаний. Затем шли «дедушки-середнячки». Тех тоже обреталось человек пять-шесть. Ну и «глушённые», или только – «чуток приглушенные», – в сухом остатке. А прибавьте к ним ещё пятерых «кандидухов», из которых двое уже точно позиционировали себя вровень с «дедами». А то, порою, и покруче иного «дедушки», поскольку во что бы то ни стало то ли «отличиться» хотели перед дембелями, то ли личный «задел на будущее» себе подготавливали: – прививали, как умели, так называемое беспрекословное «духовское» повиновение.
 
     Нас же, «ёжиков», было всего лишь пятеро. Плюс «духов» – семеро. Из них младших сержантов, прибывших, по очереди, из сапёрной и сержантской учебок – трое. И этих «желтопогонников» “опускать” до уровня «глушённых», если они себя сами не изъявляли желания "опустить", в Бригаде принято не было.
     Как же?!. – «младшие командиры», как-никак: – будущие командиры-начальнички!.. Хотя, если «по чесноку», бывало и такое…

     Вмятые «хэбэшные» пуговицы: – вторые сверху, что как раз располагались "на грудахе", - над солнечным сплетением. Избитые до синевы большие берцовые кости обеих ног, которые из-за особой болезненности таких ударов по ним твёрдыми кирзовыми рантами солдатских сапог, которые в профессиональном футболе, как правило, защищаются специальными пластиковыми (или матерчато-деревянными в моём детстве) щитками. «Непрофессионально», или как попало, «опущенные» почки. Совсем или только наполовину «глушённые» уши с «любовно травмированные» то ли «перепонными барабанками», то ли - всё ж таки - барабанными перепонками…
 
     Всего такого я, отчасти, «до отвала» насмотрелся в роте. А что касаемо двух первых, считающихся незначительными, видов телесных истязаний, я лично – всё по той же суровой, и даже, на самом деле - немилосердной «духанке», перетерпел и испытал лично на себе.
     Что же касательно до всего остального, то мой правдивый и незатейливый рассказ – впереди. 
 
     Когда на втором году службы я с травмой правой ноги, спровоцированной всё той же «дедовщиной-неуставщиной» дня на три амбулаторно попал в Бригадный госпиталь: – о-хо-хо!.. – чего я только там не насмотрелся.
     Мне были явлены во всей красе и представлены на обозрение как выбитые нижние челюсти, скреплённые с верхними оловянными решётками-скрепами, напоминающими металлические забрала на лицах средневековых рыцарей.
     Через подобные забрала могла пролезать исключительно жидкая пища: процеженные бульоны, кашеобразные супы или достаточно разбавленные водянистые каши.
     Были мне представлены, во всей красе, и «слоновьи яйца», распухшие в результате   жёсткого удара ноги в пах, – невольно принявшие размеры страусиных, – едва позволявшие их горемычному владельцу кое-как передвигаться по коридору госпиталя.
Были рёбра в корсетах. Загипсованные руки и ноги. Костыли. Трости: – как самые привычные в быту спецсредства элементарных способов передвижения.
 
     Там же я узнал из рассказов санитаров-«годков» (ровесников по призыву) из медроты, что хирургическое отделение не только нашего госпиталя, но и ряда других, таких как, - Старого Самбора, Самбора, Львова, – это отнюдь не единственное место в Львовской области, где лежат хыровские десантники. Ими также, зачастую, были заполнены и хирургические отделения некоторых иных госпиталей. При этом ни одной «голубопогонной» души, как правило, не лежало ни в терапевтическом, ни в пульмонологическом отделениях «прочих-разных» госпиталей.
 
     Подобная печальная картина могла наблюдаться ещё при «молодом Андропове». Позднее она постепенно и неуклонно стала выправляться в лучшую сторону.
     А вот что было в Бригаде «при Брежневе», да и при «бакинских дембелях», – это я непременно расскажу.

     Был у нас в роте один замечательный «дед» – Саня Комад, – родом из Одессы.  «Красавец-мужчина»!.. – Внешне весьма даже смахивающий на Леонардо Ди Каприо: по крайней мере, лицевая «заточка» такая же: серо-зеленоглазый блондин с густыми вьющимися волосами пшеничного цвета и фигурой “а ля” «грудь – моряка, жопа – грузчика», и ростом в самую точку: 178–182 см.

     Он как-то сразу расположился ко мне. А когда узнал, что у меня за плечами «брошенный» филфак, то и вообще душевно распростёр надо мной ментальные «обьятия», что два белых ангельских крыла, которые защищали, как могли, меня от неприятно досаждавших «наездов» прочих «дембелей-середняков».
     Поэтому я до сей поры душевно ему за это благодарен. Если бы не он, да ещё один его «годок», а мой земляк из Могилева, кажется, служивший в бригадной ЗРБ (зенитно-ракетной батарее), что располагалась с нами по соседству на втором этаже, – я бы вряд ли отделался лишь одной серьезной травмой правой ноги…

     Сане я писал любовные лирические письма для его девушки, и они неизменно ему нравились. Видимо, нравились и «Ей», потому что всегда, когда он получал долгожданные ответы, поток несказанной, неожиданной щедрости, исторгавшийся из его благодарной благородной души неизменно обрушивался на мою голову в виде двойной-тройной, после ужина, «порцайки» (у Сани был свой повар-земляк). Под "порцайкой" подразумевалась порция белого хлеба, "кругляш" сливочного масла весом 35 грамм, какой выдавался нам на ужин (был также точно такой же кругляш весом в 40 грамм, но тот выдавался на завтрак) и 3-5-7(?) кусочков "советского" сахара-рафинада. Означенный "чисто армейский десерт", - на нашем сленге, - и назывался "порцайкой".

     Кто из нас - "духов", "ёжиков", - не мечтал по первому году службы о том, как придя "на дембель", в один замечательный день, оставив все дела и заботы гражданской житухи, пойдёт в ближайший "гастроном" либо "универсам", купит булку белого пшеничного хлеба; пачку сахара-рафинада; 200-граммовую пачку сливочного масла... Придёт домой: заварит вкусный чёрный "цейлонский" чай. Нарежет белый хлеб "в размер" наших армейских "порцаек". Как бог на душу положит, - намажет сливочным маслом те чудо исполинские бутерброды, о которых "духом"-"ёжиком" ты не однажды мечтал в особо напряжённые дни или месяцы искусственно создаваемой некоторыми особо злопамятными "дедами" огульной "бескормицы", когда приходилось чёрный хлеб по карманам прятать от недоедания.    
    
     Но я отвлёкся. И так, о Сане Комаде.
     Большой – из двух сложенных вместе широких его «десантных» ладоней «горкой» насыпанных, зачерпнутых из целлофанового пакета шоколадных конфет; бутылки лимонада и приличного куска всеми нами любимого тогда торта “Львів”, купленных в “булдыре” (солдатской чайной).
 
     Именно Саня Комад в один из дней “лирических воспоминаний” поведал мне кое-что из своей “духовской” бытности, когда в роте ещё были “бакинские дембеля”, то есть те ребята, что молодыми прибыли в Хыров из Баку, – куда первоначально призывались на службу.

     Саня рассказывал, что “монастырь”, в котором размещался почти весь личный состав Бригады, ещё на его недолгой памяти только-только начинал переоборудоваться под большое армейское общежитие с отдельными расположениями рот, батальонов, артдивизиона, “спецов”. Еще были “живы” сотни монашеских келий, в которых можно было легко затеряться: – спрятаться от старослужащих.
     В деревянном заборе, что окружал часть, дырок было больше, чем досок, а на вечерних и утренних поверках часто не доставало личного состава, который, частенько, пропадал в длительных самоволках не только в Хырове, но и в прочих культурно-административных центрах Львовской области: в Самборе, Дрогобыче, да и в самом Львове.
     И вот какие жестокие проверки "на вшивость" да "на зрелость" устраивали, порой, те легендарные дембеля своим “дущарам”.
 
     После отбоя, часов в двенадцать и более ночи “молодых” будят и вызывают в каптерку, где работает телевизор, накрыт роскошный стол: “деды” выпивают, закусывают, смотрят польское ТВ, – благо до государственной границы между СССР и ПНР всего лишь каких-то двенадцать-четырнадцать километров.
     И вот персонально приглашают очередного “духа” в их собственный ротный (батальонный и т.п.) "штаб", ставят по стойке смирно и “зачитывают” ему боевой приказ: получить от каптерщика двадцать копеек; прыгнуть за забор и принести литр водки и какой ни то закуски (сала, например); и при этом "сдачи не надо"...
     Справишься с поставленной задачей, – будешь поощрён. Не справишься, – будешь наказан “по всей строгости армейско-уголовных законов”, что бывало равносильно жестоким побоям, граничившим с досрочно полученной в "самом цветущем возрасте" инвалидностью, а нередко, - и самой смертью, - о чём было говорено выше. Одним словом, бедолаге в расположение лучше было не возвращаться в тот же самый вечер, если справиться с заданием не представилось возможным.

Одну такую проверку Саня с честью выдержал. Спасло его то, что как-то раньше познакомился с бабкой, жившей “за забором”: – то ли воды ей натаскал с колодца, то ли курицу помог поймать, дров наколоть – неважно. Важно то, что в роковой час рванул он прямиком к бабке, ночью: – едва достучался тогда и через закрытое окно умолил-упросил  её отдолжить литр самогонки (бабка, видимо, этой “валютой” расплачивалась с добровольными помощниками), с куском сала с хлебом: – на закусь беспредельщикам, пообещав, что завтра же придёт к ней и переколет кучу дров, наатаскает воды, переловит всех кур…

Бабка, – Царствия ей Небесного, – сжалилась над “гарным хлопцем” и дала ему всё то, что просил.
Когда же принёс дембелям то, за чем его посылали, то “от лица службы” его поздравили с удачным выолнением “особо сложного ответственного задания”, налили полный двухсотграммовый стакан самогона, заставили выпить, закусить “лустой сала з хлібом” и отправили спать.
Больше его на подобные задания не посылали; проверка “настоящего воина-десантника” была им пройдена “на отлично”.

…Теперь уже точно не помню, в Беличи – учебный центр – впервые я попал до первых своих двух прыжков или после них – не суть важно, да только запомнилось мне знакомство с ними навсегда…Как «первая любовь», право.

Наша рота в тот день расчищала место под свой полигон. Под корни высоких буков, дубов и грабов закладывались тротиловые шашки, немалые заряды взрывчатки и с помощью бикфордовых шнуров, электрических кабелей с электромагнитными взрывателями мы подрывали мощные корневые системы, выросшие на прикарпатских сопках.
\После обрубали сучья, распиливали относительно стройные стволы на шестиметровые хлысты, складировали. А когда в назначенный день приезжали трелевщики, грузили те хлысты в длинные кузова и прицепы.

Я, как «новенький», попал четвертым в звено дембелей: Батя (Сергегй Пархомец, рядовой, родом из Одессы или Одесской области, русский или, судя по фамилии,  украинец, по типу смахивающий на русского).
Саня Олешевец (сержант, замкомвзвод первого взвода, – «хохол»). О таких, как он, существовала чёткая поговорка: «Хоход без лычки, что «пи-пи» без затычки».
Коробка Владимир (старший сержант, «замок» второго, моего, взвода родом из Бахмача, – тоже «хохол»).
Батя с Коробкой в роте считались «тузами», то есть самыми «крутыми дедами».
Оба высокие, – что-нибудь без малого «восемьдесят семь – девяноста два» сантиметра  ростом. Крепкие, физически накачанные мужики, «дошлифованные» до атлетических телосложений силовыми видами спорта: – борьбой, боксом, секционным спортзалом с его обычной традиционной «качалкой».
Обоим было уже лет по двадцать или чуть больше, поскольку мне девятнадцатилетнему в то нашего первоначального знакомства оба казались уже настоящими «дедами», «дембелями», хотя разница между нами ровно год.
 
На военных союзных учениях «Щит-82» либо каких-то других, проходивших осенью-зимой 1982 года, у нас ходила упорная молва про то, что эти «два орла» изнасиловали некую случайно подвернувшуюся «гражданскую бабу», за что оба чуть было не угодили в дисбат или даже «за краты» (решётку). Однако, благодаря благодушным нравам «эпохи застоя», им каким-то образом удалось отвертеться.

Олешевец был родом то ли из Винницы, то ли из-под Полтавы. Выглядел он несколько субтильнее двух предыдущих: – нечто в роде моего телосложения: – стройный красавчик-брюнет с чёрными аккуратными усиками, – а ля «ротный – капитан Чернюк» с шустрыми карими глазами и багровым, – от явного переизбытка здоровья, – румянцем на щеках с белой гладкой бархатистой кожей «морды-лица».
 
Поначалу он мне даже понравился и легко расположил к себе, но позднее сыграл одну весьма неприглядную роль «хохда-предателя». Мечтая в очередной раз выслужиться перед офицерским составом (мечтал честолюбивый хохол «уйти на дембель» не простым сержантом, а непременно «старшим», а то и вовсе, – предел честолюбивых мечтаний, – «старшиной».
Забегая вперёд скажу, что этого ему не удалось сделать. Тогда как «замку» нашего – второго взвода – Коробке подобный «финт ушами» удался на славу. От себя же скажу: борони Господи от подобной славы.
   
…И вот. Загрузили мы очередной трелёвщик. «Гражданский» водитель в качестве оплаты традиционно выставил трёхлитровую банку самогона с незатейливой традиционной же закуской: – “шмат сала та каравай хлібу”. «Деды» сами выпили по стакану и мне «поднесли». Я, было, стал отказываться: не пью, дескать, да и не пил почти никогда до этого (пара редких раз – не в счет), – да только это было напрасно. Заставили. С трудом и отвращением выпил тёплой украинской самогонки. Тут же добрый «бутер» в руку – “луста хлеба з салом”, – жуй. Ну а через минуту-две, как водится, – «жить стало легче, стало веселей!..»

После стакана «сэма», заеденного куском хлеба с салом, дембеля предложили закурить. Я и тут было в отказ: не курю, дескать, да и не курил никогда, – какое?!.. И слушать не стали. Кури, мол, а то, не дай бог, офицеры учуют запах “сэма”, – из нарядов не вылезешь!.. Пришлось и здесь подчиниться…

Сейчас уже не вспомню: подносили мне “деды” самогонки или всё обошлось только одним стаканОм. Помню только, что своеобразный экзамен ротных «дедов-дембелей» я в тот раз выдержал достойно: – мордой в грязь не упал, не спалился. Никто, кроме тех троих даже не узнал в тот раз о пройденном мной испытании. Однако же первый тот стакан и первая сигарета без фильтра («Верховина», пятый класс, 16 копеек пачка) были теми «искрами», из которых позже «разгорелось пламя». Но об этом – немного позднее.

Что ещё вспоминается мне из тогдашнего «первого» пребывания в Беличах?
Хорошо помнятся взводные полевые палатки, врытые в землю, с деревянными наружными бортами и деревянными полами, чтобы было тепло и сухо внутри. Помнятся почти бесцветные жирные бельевые вши, которых вечерами, сидя у костра до пояса обнажёнными, мы выискивали в складках шерстяных тельняшек и безжалостно казнили, до «любовного хруста» сдавливая ногтями больших пальцев. А то и просто выкуривали с помощью дыма-жара костров, держа тельники подвешенными на рогульках вырезанных палок, а то и на штыках БСЛ (больших саперных лопат).

Но самое яркое, незабываемое воспоминание осталось у меня от того, как нас четверых: Суслика (Суслов, русский деревенский парень то ли из-под Рязани, то ли из-под Тулы либо Воронежа: – так называемый «глушёный дед», – имени которого я, к сожалению, уже не помню); Ахмеда (Ахмедзянов, татарин, тоже «батист», как и я, – на полгода раньше меня прибывший в Бригаду всё из той же «Таповской учебки». Этот тоже был «глушёный кандидат». Полного имени которого я тоже не помню. И вот наконец, –  «Леший», или Вовка Сидорович – «Сидор» – мой «годок» и земляк родом  из-под Могилёвских Белынич; «ёжик», как и я.

Нас четверых оставили «на охране» суток на трое-четверо, как планировалось, когда вся рота по «боевой тревоге номер один» умотала в Хыров ближе к вечеру 10 ноября 1982 г:. – в день смерти Генерального Секретаря ЦК КПСС Леонида Ильича Брежнева. Такая, видать, была в те поры «разнарядка» Генштаба Вооруженных Сил СССР: во дни чрезвычайных событий приводить войска, расположенные у внешних границ Союза, в полную боевую готовность во избежание возможных провокаций и непредвиденных ситуаций со стороны вечно враждебного нам по идейно-политическим соображениям капиталистического Запада.  Тем более, это касалось наиболее боеподготовленных войск, частей, к которым, вне всякого сомнения, принадлежала и наша Бригада.

Примерно в одно время со мной к нам в роту прислали прапорщика Егорова на должность заместителя командира роты по технической части: – «зампотехом». Пришёл он к нам прямиком из Афгана. Хороший был мужик, правильный, вот только жаль – за воротник шибко зашибал, “по-черному”. С утра, без литра водки день для него “не зачинался”, а если и зачинался, то был прожит зря и абсолютно напрасно.
Сам он оправдывал себя тем, что «горькая», как ни что в этом мире, помогает ему утишить, загаить душевную боль от жестоких, нестерпимо болезненных воспоминаний об «Афгане», – о навсегда потерянных друзьях-товарищах.
Мы, в то время – «чистые салабоны», ничего подобного в жизни не пережившие, разумом сочувствовали ему, но в глубине души, – так, по крайней мере, было со мной, – не понимали и считали «рохлей», – полуспившимся алкоголиком.
Бывая периодически в лёгком подпитии и, следовательно, в хорошем настроении, он много чего рассказывал нам о реальной войне в ДРА, – той действительно нестерпимо долго кровоточащей ране на теле «дружественного нам Афганистана», победные реляции о которой доносились до нас из рупоров официальных СМИ. Было в его рассказах кое-чего и о «витебских головорезах», и о вырезанных душманами советских ротах и батальонах чёрными афганскими ночами, под утро, когда особенно крепок сон, и даже часовые, не совладавшие с дурманом Морфея,  намертво засыпали на постах.
Было там и о выжженных огнемётным огнём кишлаках, о разбитых о стены дувалов головах грудных младенцев; вырезанных на грудях и спинах наших солдат, попавших в плен, кровавых пятиконечных звёздах.
Было и о метании штык-ножей, стропорезов, малых сапёрных лопаток рядом с привязанными к дощатым щитам пленными душманами с целью заставить их «разговаривать». Надо признаться, никто не взыскивал с тех ребят, у кого, часом, «дрогнула рука», и он вместо того, чтобы метнуть штык-нож или МСЛ рядом с телом, попадал точнёхонько в «цель.
Те, как правило, – надо отдать им должное, – молчали до последнего. «Развязывали языки» лишь под реальной угрозой быть повешенными на парашютной стропе, одним концом в виде самозатягивающей петли накинутой на шею пленника, а другим – привязанной к оконечнику пушечного дула БМД-ешки (боевой машины десанта).
 
Как известно, дуло у «бэмэдэшки» может автоматически подыматься-опускаться. И вот когда готовый к повешению душман начинал чувствовать, как петля на его шее быстро и неумолимо начинает затягивается, жутким кольцом сдавливая горло, и тут же пятки начинают отрываться от земли, – мигом начинал верещать по-своему, по-афгански, обещая рассказать всё и даже значительно больше, – только бы не быть повешенным. Ибо  по их вере душа повешенного навсегда остаётся в бренном теле и не может улететь на небеса: – на обещанную муллой крайнюю встречу с Аллахом.

Много ещё чего рассказывал нам о той непопулярной войне прапорщик Егоров. Многое я подзабыл за давностью лет. А то, о чём вспомнил, постарался вкратце здесь изложить.

Итак, непосредственно перед тем, как наша рота срочно, по тревоге, снялась и уехала к месту постоянной дислокации в г. Хыров, прапорщикк Егоров на короткое время исполнял обязанности временно отсутствующего старшины роты – прапорщика Попыка (по-русски его фамилия звучала как «Попик»).
Егоров оставил нам четверым два ящика свиной тушенки. А в каждом ящике – банок по десять-двенадцать «конкретных» полукилограммовых (по весу «нетто»), смазанных каким-то техническим жиром либо густым, наподобие солидола, смазанных жестяных банок.

Прекрасно помню нашу дружную эйфорию от сознания того, что такой щедрый подарок обеспечивал нам троим вполне себе безбедное существование не только на протяжении каких-нибудь трёх-четырёх, а то и целой недели никому не нужного, по сути своей, то ли дежурства, то ли нахождения «на охране».
Как же мы дружно обрадовались тогда!.. Думали: вот уж пожируем дня три-четыре в отсутствие роты, «дедов» и отцов-командиров!.. Ан нетушки: – «недолго музыка играла, недолго фраер танцевал»!.. Часа через полтора-два после того, как рота снялась и уехала из учебного центра, вдруг ни с того всего неожиданно примчался на «ГАЗ-66» наш ротный старшина – прапорщик Попык (истинный «хохол»; «кусок» и ротный старшина «в одном флаконе»): – оставил, гнида, нам лишь четыре банки тушёнки; остальное забрал с собой (лично себе, наверняка) и уехал в Хыров.
 
Тут уж мы пригорюнились. Кроме тех четырёх банок, малого мешочка какой-то крупы, сухарей, скольких-то буханок чёрного и белого хлеба, пачки чёрного азербайджанского или грузинского чая, пачки сахара-рафинада, сливочного масла, отмерянного и взвешенного ровно на учцентровской ПХДэшке (временной походно-передвижной кухне) в количестве положенного пищевого довольствия на четверых солдат, помноженного на расчетный период дней пребывания нас троих «на охране», – ничего особенного у нас не было: ни сгущенки, ни печенья с вафлями, ни конфет, которые, при наличии денег, легко можно было купить в Бригадном «булдыре» (солдатской чайной). Денег, впрочем, тоже не было. По крайней мере, у меня.

Возможно, – и даже наверняка, – были нам оставлены и некоторые овощи (лук репчатый, морковь, капуста, свекла, картофель) и несколько видов круп (рис, гречка, перловка), о которых я или позабыл, или не знал о том вовсе, потому что готовкой пищи, по молодости лет, еще ни разу не занимался. Помню только, что на второй или третий день нашего пребывания там мы с Вовкой Сидором ходили на общую «корнегрызку» учцентровской «пэхэдэшки», оставленной без какой-либо охраны и вовсе без присмотра, поскольку охранять там и точно было нечего. И если мы тогда что-нибудь и нашли, то это было очень и очень немногим. Так, пыль мучную по сусекам соскребли. Вовка же рассчитывал найти в мешках крупу, муку, картошку, чтобы излишки снести в деревню: поменять на самогон. Какое там! Себе четверым и то чего-нибудь съестного добыть, практически, не удалось.

Но в тот вечер 10-го ноября, когда мы, наконец, остались одни возле раскаленной буржуйки, бодро гудевшей нутряным пламенем посреди кухонной палатки, от всего сердца матеря жадного «хохла», «куска» Попыка, мой драгоценный неунывающий «зёма» вызвался один сходить в деревню, находившуюся в седловине пологих склонов двух лесистых холмов, на верхушке одного из которых высшим Бригадным комсоставом было решено построить-оборудовать учебный центр с незатейливым названием, идентичным названию близлежащей деревни – «Беличи». Находилась та довольно большая деревня (или село) километрах в двух от нашего местопребывания.
 
Чтобы не «бить ноги» понапрасну, Леший взвалил на правое плечо один мешок цемента весом 50 кг (других весовых категорий отечественная промышленность тогда ещё не выпускала), на левое плечо проделать то же самое помогли ему мы с Ахмедом. Сверху,  на могучую белорусскую крестьянскую «тыкву», кое-как защищённую всегда небрежно сидевшей и сильно прижатой, словно из-под катка, шапкой, мы с невольным внутренним сомнением (донесет ли?), но как могли бережно опустили два новых листа шифера длиной по метр-двадцать – метр-сорок, как представляется мне сейчас, и, внутренне про себя молясь (хотя молиться мы тогда ещё не умели) о его удачной дороге, ещё несколько минут стояли, наблюдая, как уверенно, легко и споро пошагал наш Леший вниз по склону к вожделенной цели.

Сидор - Леший

Кем и каким был этот простой белорусский деревенский парень? О таких в народе говорят: «ладно скроен да крепко сшит». Хотя вру: «скроен» он был не совсем «ладно», –наподобие дубового сутунка: метр семьдесят пять-шесть в длину и с добрый двойной аршин (0,75м * 2) в обхвате. Плечи, правда, были непропорционально широки, так что два мешка цемента свободно умещались на них. Крепкие и в меру длинные руки. Ноги «столбиками». Большая голова с добрым доверчивым белобрысысм лицом (волосы, ресницы, цвет лица – все было «белым», а точнее, – светлым). Светло-серо-голубые глаза. Короче – «белый рус» в самом прямом, наглядном его представлении. Мне уже встречались похожие лица именно в Могилевской области, в Круглянском районе, куда, после поступления в БГУ и по окончании средней школы нас, первокурсников, посылали в осенний «трудовой семестр» на уборку льна и картофеля. Помнится, многие из местной пацанвы, с которой приходилось иметь дело, несмотря на юный возраст, очень любили «выпить». Сидор был как раз из «их» числа. Позже я подробнее остановлюсь на этой пагубной страсти его, а покамест займёмся тем памятным «праздничным» ужином.

Ужин у нас получился воистину праздничный. Нажарили большую чугунную сковороду картошечки с лучком, куда под конец жарки вывернули целую банку свиной тушёнки. Ждали-ждали Сидора и, не стерпев больше громкого урчания в подведенных к рёбрам животах, устав сглатывать обильную слюну, заливавшую ротовую полость, мы втроём только присели вокруг стола, вооружившись большими алюминиевыми ложками, как кстати счастливо прибыл и наш Леший-Сидор.
Он, наш благодетель, принёс с собой трёхлитровую банку самогона и «добрый шмат» сала с хлебом, чем ещё раз несказанно обрадовал наши вконец обозлённые Попыком животы, души.
И вот у нас наступил поистине праздничный ужин.

Вовка Сидор. Точнее – Владимир Сидорович. А ещё точнее – «Леший». Кличку эту ему дали дембеля. Видимо, потому, что мог достать «бухло» чуть ли не из-под самой  земли… или леса… или ещё чёрт знает из каких глубин-недр земных, водных, небесных…

Впервые мы с ним, не вспоминая о «Беличской ноябрьской охране», бухнули в марте следующего, 1985-го года, – «на ПХД» (в «парково-хозяйственый день»), который в Бригаде, как правило, приходился на пятницу.
Помыв, просушив, протерев-обмазав соляркой ротные грузовые машины: УРАЛ-594, два «шестьдесят шестых» ГАЗона в составе части «духо-ёжикового» персонала, обыкновенно задействованного в этот день на столь грязной работе, под конец рабочего дня мы с ним как-то уединились за оградой автопарка: вернее сказать, Сидор отозвал меня в сторонку и предложил «бухнуть»:
– А что?! И где?...
– У меня есть: «чернилка» будешь?
– Давай!..
– Пошли!..
И мы легко перебросили наши гибкие тренированные тела через бетонный двухметровый забор. Недалеко отошли по склону – ближе к кустам – присели на травку, предварительно постелив под себя бушлаты.
 
День был солнечный и довольно тёплый, – весна была ранняя. Вовка на минутку отлучился куда-то в кусты и принёс стандартную бутылку «фауста»: – то ли вермута, то ли портвейна;  пачку вафель и пачку печенья. «Это на закусь», – пояснил он.
Затем с «профессиональной» лёгкостью сорвал зубами полиэтиленовую укупорку, подцепив её жёлто-зелёным нижним клыком, сверху придавив его точно такого же цвета верхним, и протянул мне: – как первому, «гостю», однако.
Я же, совсем непривычный к такого рода возлияниям, сделав пару-тройку осторожных глотков, вернул бутылку «хозяину». Тот между тем разорвал обёртки с вафель и печенья, протянул мне целую вафлю: «Закуси!». Затем привычно «просветив» взглядом тёмное содержимое бутылки, оборотив её на свет уходящего к закату солнца, приложился к горлышко своими пухлыми обветренным губами, запрокинул голову, словно горнист, «играющий зОрю», проглотил чуть ли не с половину того, что оставалось в бутылке, и только затем прикусил кусочком вафли.
 
Через какую-нибудь минуту на душе у меня стало значительно веселей и как-то «жарче». Я снова глотнул из протянутой, по-братски, бутылки: на сей раз, кажется, вовнутрь вместилось несколько поболее. Сидор допил остаток. Снова закусили и потом уже – с удовольствием закурили.
И у нас завязался лёгкий задушевный разговор двух братков-ровесников, «бульбашей-земляков», занесённых волей судеб довольно-таки далеко от родины – в Прикарпатье, в богом забытый то ли Хиров (так пишется по-украински), то ли Хыров (а так это звучит по-русски), – в «суровые, но справедливые» воздушно-десантные войска.
Вспомнили «гражданку» и то, как хорошо жилось «там» под маминым приглядом, да и без него – тоже неплохо. Лично я крайние полгода до призыва в армию жил один (если не считать семью лесника Янушевского). Сидор же с раннего детства жил в своей деревне с одной только матерью (не помню, куда девался его родитель, да и вообще: рассказывал ли он о нём вообще).
Спустя полчаса Вовка снова отлучился «на минутую», и снова – откуда ни возьмись –возникла ещё одна бутылка «чернилка». И снова: я – начинал, он – приканчивал.
 
А весна, между тем, незаметно набирала силу. Небо стало, сперва, лазоревым. Затем – налилось синевой. Заходящее за горизонт солнце уносило с собой тепло дня. Вечерело, и становилось прохладно. Пора была возвращаться в расположение роты.

Нам тогда казалось, что мы абсолютно трезвые, и никто в роте не заметит и не унюхает странно-непривычный запах, исходивший из наших тел, не говоря уже, – из наших душ. Тем более, что предусмотрительный Сидор достал из бокового кармана «хэбэ» тюбик пасты, мятный вкус и запах которой, как мы надеялись, напрочь скроет от посторонних «нюхалок» наш весьма дерзкий, в сущности, проступок.

Но мы с Сидором просчитались. 
Сейчас уже не помню, кто из дембелей первым то ли «унюхал», то ли – по незаметному для нас, но весьма заметному для других изменившемуся нашему поведению, – «расколол» нас. Наверное, это был Гаркуша – младший сержант, командир отделения первого взвода. Кажется мне, что это именно он «заложил» нас «тузам»-дембелям, негласно державшим всю роту в своём неформальном подчинении-повиновении, – Бате и Коробке.
Зато я отчетливо помню, что именно Олешевец («замок» первого взвода) «сдал» нас ротному на следующее утро: – выслуживался, гад, перед «дембелем». Видимо, сильно хотелось «хохляцкой подлючей душе» уйти «на гражданку» старшим сержантом, а то и – чем чёрт не шутит, – старшиной.
Да только надо отдать должное негласно справедливому подходу командирского состава роты, «как должно» не оценившему службистского рвения «бдительного» сержанта: на дембель он ушёл с прежними, однако недавно полученными погонами «старшОго» (ст. сержанта).

А покамест Батя с Коробкой на виду у всей роты, – особенно это касалось представителей двух «младших» призывных возрастов: «духов» и «ёжиков» (чтобы не повадно было идти таким же рискованным путём: – «выпивать втихую, без ведома, а главное – без должного угощения «дедушек»), – провели над нами показательную экзекуцию, из «меню» которой мне запомнились только два «блюдА»: «предпрыжковая подготовка» и «дедовский наказ».

Суть первой заключалась в следующем. Ты становился в позу готовности к «прыжку»: правая рука – «на кольце основного парашюта»; левая – на «запаске»; туловище слегка наклонено: колени полусогнуты; зад – оттопырен. Считаешь привычные секунды: «Пятосот один. Пятьсот два. Пятьсот три. Кольцо! (в это же мгновение два крепких «деда», с двух боков ухватив за ножки прикроватную табуретку, широко размахнувшись ею, крепко бьют тебя в худую армейскую задницу…). Перед тем, как выкрикнуть: «Купол!», ты должен сделать большой прыжок, перекувыркнуться через голову, вскочив на ноги и взметнув руки вверх, – словно ухватившись за лямки парашюта.
Всё должно получиться согласованно-красиво. В противном случае, упражнение повторялось до тех пор, пока не была достигнута абсолютная гармония телодвижений и ролей всех трёх участников действия. Обычно, раз на третий-четвёртый удавалось достигнуть «полного консенсуса».
«Второе» же «блюдо» было куда менее изощрённым, но зато и куда более «страшным» в своём ожидании и куда как более болезненным. Ты должен был, заголив зад, лечь на поставленные в ряд табуретки и без криков, без стонов снести пять или шесть (сейчас уже точно не помню) ударов прягой твоего же солдатского ремня, плашмя наносимых кем-то из «распорядителей бала». Нас с «зёмой» по очереди «отходили» всё те же Батя с Коробкой, сделав удара по три каждый в каждую из «белорусских» задниц.

Скажу честно, хорошо различимые пятиконечные звёзды солдатских пряг какое-то неопределенное время то аллели, то синели на наших с Сидором «пятых точках». Благо, показывать их было некому, да и незачем. И матери наши, слава Богу, этого не видели и никогда об этом не узнали.
 
Я бы и сейчас, возможно, обошёл бы этот эпизод стороной, если бы целью моего рассказа была идея прославления советской армии и её элиты – воздушно-десантных войск – в духе ура-патриотических журналистских очерков советской поры. Но моя задача в другом. Я лишь хочу показать и рассказать только о том, что было со мной на самом деле, и чему лично я был непосредственным очевидцем-свидетелем.
 
Больше мы с Вовкой Сидоровичем ни разу не выпивали. Во-первых, потому, что сработал «дедовский наказ» и вся показательная процедура «дедовой» экзекуции, проведённая на глазах у всей роты. А во-вторых, что с «зёмой» Сидором до нашего общего с ним «дембеля» дослужить нам в одной роте, – да что там роте – в Бригаде, – нам обоим, к сожалению, не привелось. И виной тому оказался сам Леший.

Когда после ПХД, по его приглашению, мы выпили «чернилка», я думал, что «зёма» получил денежный перевод и на радостях «проставился». Но на деле все обстояло иначе.
В ту пору наша бригадная столовая была на ремонте, и все подразделения питались по-походному: в районе между вертолетной площадкой и складами ГСМ – метрах в трехстах от здания монастыря – были развернуты полевые кухни: стояли бочки-«маслогрейки», в которых кипятилась вода, варилась еда; из обычных неструганых досок были сколочены длинные столы высотой чуть более метра, пищу на которых приходилось принимать стоя На ночь для охраны «маслогреек» и постоянного поддержания их в «полной боевой готовности», по очереди, от разных подразделений назначались дежурные, – как правило, оди-два человека. От нашей роты почти постоянно то ли назначался, то ли добровольно вызывался Сидор, поскольку все прочие «духи-ёжики» считали такое дежурство ночью едва ли не внеочередным «нарядом на службу», то есть – взысканием.
      
Не ведаю, как объяснял эту странную привязанность к ночным дежурствам сам Сидор нашим «отцам-командирам» (возможно, детской любовью к пастьбе лошадей в «ночном», поскольку родом он был из деревни, и все об этом знали). Странно, но практически никого из офицеров роты это не интересовало, кроме одного… – всё того же прапорщика Попыка, ротного старшины, уже известного читателю по однозначно то ли «жидовскому», то ли «хохлячьему» фокусу-манёвру с тушёнкой.

Но и он, собака местная, «раскусил» Сидора не сразу и не так скоро, как бы ему, наверняка, хотелось, а лишь благодаря случаю. Да и тот подвернулся «куску-хохлу» (прапорщику-хохлу) значительно позже: – уже летом, в июне-июле, когда солдатская столовая уже давно, после ремонта, функционировала на должном уровне. Но обо всём по порядку.

Наши «деды» недаром дали ему кличку – Леший. Как я уже пояснял, он мог достать «бухло» чуть ли не из-под земли. Никто не знал, откуда брались у него на это деньги. Как выяснилось под конец Лешевой службы в Бригаде всё обстояло гораздо проще, но на самом деле – и значительно сложнее.

Дежуря ночами у «маслогреек», Сидор дожидался глубокой ночи (сотоварищи его уже мирно посапывали, расположившись вкруг «негасимого» костерка), подбрасывал дровишек в костер и в топки агрегатов, чтобы хватило часа на два-три, как минимум, и уходил «на дело».
А «дело» заключалось в попытке хищения кооперативной собственности путём взлома навесного замка на входной двери и тайного проникновения под покровом ночи в сельский магазин– «сельпо».
Почему именно двери? – да потому что окна, как правило, были укреплены металлическими решётками, а на электрической «тревожной» сигнализации руководители райпотребсоюзов сплошь да рядом экономили. Ночных сторожей тоже, я думаю, не доставало, – экономили на зарплате. Вот Сидору и удавалось время от времени «подламывать» очередную райсосоюзовскую «кубышку».

Брал он, в основном, «натурой»: – дорогое «бухло», какое находилось в магазинчике и которое мог легко унести в мешке; копчёную колбасу, если таковая оставалась «на ночь» в холодильнике; вафли, печенье, дорогие шоколадные конфеты: – на дешёвые карамельки с ирисками «зёма» мой, как правило, не разменивался. Впрочем, я полагаю, всё зависело от конкретного ассортимента.

Но вот последняя его вылазка в июне-июле 1983-го, когда уже ушли по домам наши «дембеля», и мы, наконец, стали с ним «кандидатами», а в роту из карантина пришло ровно столько  же «духов», сколько ушло «дембелей», была, наверное, одной из самых добычливых из всех тех, что удалось ему провернуть за год и два месяца воинской службы в Бригаде.
 
Тот день запомнился мне очень подробно – в мельчайших подробностях.
С раннего утра, на физзарядке, когда рота делала обычную разминочную пробежку по периметру плаца, а я бежал сразу за Сидором с Сырцовым (тоже наш земляк, родом из г. Бобруйска Могилевской области, – этой негласной столице белорусского «жидОвства»), – я  был крайне раздосадован и прямо «смертельно отравлен» ревностью, невольно наблюдая необычайно весёлое расположению духа моих ротных земляков. Оба шутили, на ходу перебрасываясь одним им известными подробностями какого-то недавнего события, и при этом запашок от их дыхания доносился до меня совсем не простой, а какой-то шоколадно-коньячный… Мне тут же стало ясно, что прошедшей ночью оба спроворили какое-то крайне удачное «дельце»; успели «отметить» несомненный триумф, и сейчас находятся под обаянием приятнейшего конфетно-коньячного послевкусия либо, говоря проще, – «под особенным впечатлением».
 
Да, я невольно ревновал Лешего к Сырцову, очень досадовал на то, что «остался за бортом», и невольно завидовал последнему, по неведомым мне причинам попавшему «в фавору» к Сидору. Дело в том, что до этого Вовка предпочитал общение со мной, а не с «бобруйским жидом». Мы были гораздо ближе друг к другу душевно и куда как больше подходили один другому характерами. Сырцов был «вещью в себе»: замкнутый, недоверчивый, неохотно идущий на какие-либо контакты – никого не подпускающий доверительно близко. Он даже с нами, земляками, как-то исподволь предпочитал очень мало общаться. Явно уважал только грубую физическую силу, а потому чтил «духовитых» старослужащих, способных «нагнуть» его самого. Надо признать, что и он был далеко не слабаком по своим физическим данным, и «деды», недостаточно уверенные в себе, предпочитали его «не замечать», обходя стороной.
Лично я с первого знакомства с ним понял, что это «не мой человек». Он, очевидно, почувствовал то же самое и платил мне тою же монетой. Вот почему тем судьбоносным утром мне было крайне удивительно и подозрительно столь тесное дружеское общение Лешего с Сырцовым.
Всё выяснилось ближе к обеду – часов в одиннадцать-двенадцать. Мы в тот день работали на строительстве давно закрепленного за ротой нового строительного объекта: – будущего солдатского кафе. Вручную замешивали кладочный раствор и подносили его нашим ротным каменщикам; бетонный – ротным же бетонщикам; штукатурный – новоявленным штукатурам. Недаром же в весёлую перекурную минуту прозвали мы между собой собственную роту «летающим стройбатом». Нас и подбирали, поди, с прицелом на будущую «самую мирную» строительную работу.

И вот, ближе к обеду, вдруг пришёл к нам на объект замполит роты и приказал срочно прекратить работы: – строиться в колонну «по-взводно» и – шагом марш на бригадный плац: было объявлено всеобщее Бригадное построение. Мы с удовольствием побросали носилки да лопаты, очистились-отряхнулись, оправились да построились, и, ведомые офицером, двинулись на плац – на свое штатное место в строю. Сидор же, как всегда, вызвался остаться на охране, хотя охранять там, по сути, было нечего, да и незачем: будущее кафе располагалось рядом с плацем, – на открыто обозреваемом открытом месте и хорошо просматривалось с любого места или угла плаца.

Но так уж повелось в армии. Если хоть какое-то воинское имущество на неопределенное время оставалось без присмотра, непременно дОлжно было оставить его под охраной. Поэтому никто из нас не придал значения такой привычно-естественной инициативе Сидора. Немного необычным здесь было лишь то, что «кандидат» вызвался на охрану сам, а не «назначил» кого-нибудь из «духов».

Бригада по ротно, по батальонно, в практически полном своём штатном составе, была выстроена на плацу. Перед её строем, метрах в пятидесяти, где обычно располагалось командование части, помимо высшего офицерского состава Бригады были заметны несколько серьёзно-импозантных штатских лиц, плюс старших офицеров, облачённых в милицейскую форму: – несколько полковников, подполковников. Поговорив о чём-то с нашими старшими командирами, «гражданские» (как позже выяснилось, это были ответственные работники местной администрации и прокуратуры) и ментовские начальники стали обходить бригадный строй, внимательно осматривая верхнюю одежду, что была на нас: бушлаты, шинели. Оказалось, все искали следы несмываемой порошковой краски, какой обычно «заряжались» ловушки-«лягушки», устанавливавшиеся в кассах и сейфах советских магазинов с целью быстрой поимки воров-взломщиков, которых не удалось схватить «тёпленькими» на месте преступления тут же после сработавшей сигнализации либо экстренного звонка по телефону «02» со стороны проявивших бдительность советских граждан.
 
Вскоре после начала осмотра милицейские «чины» подошли к нашей роте, стоявшей на правом фланге двух с половиной тысячного строя Бригады, – то бишь, в начале. Тут-то они и задержались.
На полах шинели Цикунова, на бушлате Болдырева: – оба «духи», всего месяца полтора как прибывшие в роту из карантина. Их вывели из строя и стали допытывать, откуда на их одежде такие странные малиновые пятна, несчищаемые никакой щёткой и несмываемые никакой водой с мылом, – ни водкой, ни ацетоном. И пока «чины» разом с командиром роты, замполитом и начальником инженерно-сапёрной службы Бригады распрашивали ничего не понимающих, хлопающих глазами наших «духов», всё разом смекнувший Попык скорёхонько метнулся на стройку и через несколько минут, на виду у всей Бригады, выволок  «за шкирку» бедного моего «зёму» Сидора, тащившего в левой руке более чем на половину чем-то наполненный мешок из мешковины, в каких по осени обыкновенно вывозят убранный с полей картофель. Полипропилена тогда, кажется, ещё  не существовало.

Доведя Лешего до условного центра плаца, что оставался перед воинским строем, наш старшина  забрал у него мешок и тут же ловко высыпал-выкатил его содержимое прямо на асфальт. Единодушное: «Ааах!?.Эх!!!», – произнесённое одним дружным выдохом вырвалось из сотен-тысяч солдатских глоток как единственно возможная и абсолютно естественная реакция на подобный «фокус-покус».
Это был незабываемый миг Сидорова триумфа и полнейшего заинтересованного сочувствия ему от всего солдатско-сержантского бригадного строя…

Да вы только представьте себе эту «картину маслом»: – пять или восемь бутылок хрустально-прозрачной русской водки «Экстра» в её экспортном варианте затаривания, т.е. в бутылках с длинными горлышками, винтовыми пробками и надписями на двух великих языках международного общения – русском и английском.
Бутылки на две меньше наилучшего, пожалуй, пятизвездочного советского коньяка «КВ» («кавэ»): – грузинского, армянского или молдавского – не суть важно. Коньяк в те далёкие и относительно честные годы, – как и всё остальное, впрочем, что попадало на притязательный стол советских граждан, – резко отличалось от нынешнего «огульного палева» высоким стандартом качества.
Из того «сурового» мешка, как из сказочного рога изобилия, высыпалось также пять или семь палок «Московской» копченой колбасы. Столько же или чуток поменьше вяленого «Финского сервелата». Пачек восемь вафель двух сортов: сливочных и шоколадных. Столько же пачек печенья. «Гора» шоколадных конфет пяти, приблизительно, видов. Причём «самых лучших», а не «абы каких», – например: «Белочка», «Красные маки», «Аэрофлотские», «Грильяж в шоколаде», «Мишка на севере». Словом, невиданная, немыслимая для нас, рядовых и сержантов советской армии роскошь такого возможного, и – увы и ах! – не сбывшегося «пищевого балдежа» и огульного сибаритства. (Особливо, если запихнуть всё это в одну харю!..» – отчего-то вздумалось мне сейчас. Но в тот миг никто из нас об этом толком подумать не успел.)

Как выяснилось в самом коротком времени, Сидор с Сырцовым прошлой ночью, «предусмотрительно» надев «шмотки» «духов», сходили «на дело»: «подломили партачку» где-то в ближайшем к городу селе или даже на окраине Хырова.
И все бы ничего, кабы Сырцов не надоумил «зёму» вскрыть кассу: – денег, видите ли, сучаре жидовскской на халяву прихватить захотелось.
Денег в кассе магазина не было, а зато «лягушка» сработала исправно. Она-то и пометила неудачников-«медвежатников».
В темноте или при минимальном свете фонарика этих пятен они не заметили. А после «дела», уже вблизи бригадного забора и нашей ротной стройки, очевидно, не удержались и решили отметить «свою великую удачу»: – выпили коньячку, закусили шоколадными конфетами с печенюшками (выбор у них, сами понимаете, был роскошный), и явились в роту как раз перед самым подъёмом. Отсюда и ясно уловимый коньячно-шоколадный выхлоп, доносившийся до меня из их весело раззеваемых ртов во время утренней пробежки.

Месяца полтора оба сидели «на губе»: то ли под следствием, то ли в ожидании своей дальнейшей участи, осложнявшейся тем, что уже прошло полгода, как к высшей государственной власти в стране пришёл «строгий взыскательный чекист» – Юрий Владимирович Андропов. Именно он взялся «с места в карьер» ринулся наводить порядок в разгильдяйски-расслабившейся после правления Брежнева огромной стране.
Именно при Андропове стали не только «пачками» отсылать в дисбат зарвавшихся «воспитателей» молодого пополнения – «кандидухов» и «дембелей», – но и беспощадно сажать в тюрьмы «особенно отличившихся» извергов-убийц. Тогда же за утерю, разбазаривание, хищение с целью дальнейшей перепродажи вверенного воину войскового имущества, стали взыскивать его стоимость в пятикратном размере.

Нечто подобное применили и к Сидору с Сырцовым: с них взыскали полную стоимость похищенного в пятикратном размере – что-то порядка шестисот пятидесяти советских рублей. При этом пояснили, что столь гуманный шаг объяснили тем, что обоих обоих покамест оставляют «на воле» – до первого с их стороны криминального проступка, – но только переведут в менее элитные воинские части.

Под конец пребывания любителей халявной выпивки на гарнизонной гауптвахте к ним обоим приезжали родственники: видимо, привозили требуемую с каждого в возмещение ущерба «нехилую» сумму денег.
Помню, что Сырцова «выкупили» сразу же, и он как-то быстро-незаметно «слинял» из поля моего зрения в неизвестном направлении. А вот с Сидором произошла заминка. Сначала к нему приехала мать: плакала горькими слезами, валялась в ногах у комбрига, умоляя «скостить» неподъёмную для неё, горемычной вдовы, сумму «выкупа».
Аппелировала к тому, что одна растит троих несовершеннолетних детей – братьев-сестру Сидора; в колхозе платят мало – всё больше «натурой», да ещё «по итогам года»; что помощи ей ждать неоткуда… Но так и не смогла умолить-уломать сурового и абсолютно принципиального в данном случае полковника Яценко.
Уехала она, ничего не добившись. Но через неделю-другую приехал двоюродный брат Сидора, взрослый мужчина, и привёз необходимую сумму денег, решив все оставшиеся вопросы.

«Зёма» укатил в Мукачево, в разведбат: именно туда ссылали наших «залётчиков», оставивших по себе добрую память в прямом и переносном смыслах этого словосочетания.
 
Оттуда он прислал мне пару-тройку просьб-писем, из содержания которых следовало, что попал он в гораздо более комфортные условия жизни и облегчённого прохождения службы, нежели те, что были у нас.
Пару раз просил, чтобы я выслал ему тельняшек (хотя бы «стеклянных» (шёлковых либо капроновых), какие продавались в нашем воинторге. Сейчас уже точно не помню, один или два раза высылал я ему просимое. Только всё-таки кажется мне, что в первом или втором письме его лежали 3 рубля, и я, получив их, тогда же купил и ценной бандеролью выслал ему две капроновых летних майки-тельняшки. Х/б или шерстяных в продаже у нас, почему-то, не бывало.
 
Через полгода или чуть больше дошли до нас слухи, что Сидор не выдержал длительного алкогольного «поста» и снова рванул «на дело». Снова попался. Но на этот раз «загремел» он в тюрьму годика на три, чем сам себе продлил срок «ограничения свободы». Зато на примере своей судьбы ещё раз подтвердил суровую житейскую правду-истинук: «Кто не попал в тюрьму или в цирк, тот попал в десант».
Так бездарно-напрасно и, в общем-то, в принципе бестолково оборвалась потенциально доблестная (в начале) служба рядового ИСАПР 39-й ОДШБр Сидоровича Владимира Михайловича, белоруса, 1964 года рождения, уроженца и жителя Белыничского района Могилевской области Белорусской ССР.

Своей неумённой тягой к спиртному он невольно повлиял и на мою армейскую судьбу. Когда мы с ним «залетели» в марте 1983-го, ротный, капитан Черных, пропесочивая нас по одному в ротной «канцелярии», пенял лично мне, что собирался через месяц-полтора, когда уйдут на «гражданку» старослужащие, дать мне лычку ефрейтора, а затем, если впредь буду показывать себя достойно, – младшего сержанта, назначив командиром отделения.
Скажу честно, такой поворот армейской судьбы в тот момент нисколько меня не озадачил, – ничуть не повлияв на мои личные честолюбивые планы, поскольку я никогда не чувствовал в себе призвания к военной службе. Скорее даже обрадовался такому обороту судьбы, что так легко избежал в будущем считавшегося между нами, рядовыми, такого позорного звания – «ефрейтор» (Помните? – «Лучше дочь-проститутка, чем сын-ефрейтор!» и т.д., и т.п.).
 
Но Вовку Сидоровича, а по ротному и между собою – Сидора-Лешего, – мне было очень жаль тогда, жалко и теперь. Это был добрый надёжный белорусский парень – истинный белорусс как внешне, так и внутренне. Как бы скрасил он мне всю мою дальнейшую службу бок о бок с собой!.. Глядишь, разом бы и домой уехали, и дружили бы «на гражданке»: – в гости бы друг к дружке запросто бы ездили… Может статься, он бы и судьбу свою не поломал…
Хотя, кто его знает: вряд ли его «по первой ходке» отправили бы дальше, чем ИТК общего режима. И если за время отсидки не отличился бы он ещё где-то и как-то (имею в виду – чем-то криминальном), то он бы наверняка вернулся домой, устроился как-нибудь незатейливо в родном колхозе, женился, детей нарожал, и жил бы себе тихо-мирно у леса да реки: – ловил бы себе рыбку; самогоночку бы свою разлюбезную – непременно житнёвую – втихоря бы себе гнал…
Впрочем, с его замашками устроить себе красивую жизнь пускай и с риском, но разом и, желательно, – на дармовщинку, вряд ли дождалось его «бунтарскую» душу только что нарисованное мною будущее… Эх, Вовка-Вовка! Где ты сейчас? Отзовись!..

Батя @ Коробка

Начав писать о своей службе в десантуре, я поначалу думал всё «зашифровать»: изменить имена, фамилии, название города и номер Бригады, но довольно скоро одумался. Раз я пишу под своим невымышленным именем, и коль писания мои когда-нибудь «увидят свет», то въедливому читателю – особенно из тех, что служили рядом со мной, – весьма просто будет догадаться – “ho is ho”. Так что не стоит и огород городить. Тем паче, что и самому будет проще подробно писать, ориентироваться в тексте. Как говаривал Марк Твен: «Никогда не лгите, и вам нечего будет запоминать». И ещё одно изречение неведомого автора, давно ставшее моим истинным девизом, приходит на ум: «Одна только правда и интересна».

Батя был, насколько я точно помню, родом из Одессы, – как Саня Комад. По крайней мере, из Одесской области. «В миру» звали его Сергеем Пархомцов. А «Батя» – это была его ротная кличка. Видимо, так назвали его «бакинские дембеля» в память о каком-нибудь своём «бате», внешне похожем на Серёгу Пархомца. Так же и мы, в память о нашем «дедушке», как эстафетную палочку передали эту кличку «духу» Саничеву (его имя я позабыл, к сожалению), внешне так же похожего на Серёгу.
«Батя» считался «тузом» роты, и все представители младших призывов его слушались беспрекословно. Да что там «младших»! РавнО слушались его и более «скромные», более слабые духом и телом «годки». Метр восемьдесят семь или восемь роста, нормального и, я бы сказал, довольно плотного телосложения. Крепкий, «накаченный», – это было хорошо заметно даже через «хэбэ».
 
Агрессивным он, в сущности, не был, но предпочитал, чтобы его слушались. Природно одарён гибким умом психолога-филосова, цепкой наблюдательностью, от которой мало что могло «пройти незамеченным» или как-то обмануть его. Ходил он какой-то косолапой «боцманской» походкой, которая сама по себе «свидетельствовала» о его давней близости к морю.

Меня он, помимо вышеописанного случая нашего с Сидором «залёта», ни разу не тронул и ни разу «не прессовал». Да он, по-моему, и вообще никого из «молодых» не трогал и не прессовал: видимо, считал это излишним, недостойным себя. Да и к чему было ему лишний раз самоутверждаться: его и так слушались и все – согласно или внутренне несогласно – признавали за ним авторитет и потенциальную силу, способную, когда надо, подчинить несогласых.
Со мной он любил «погутарить» на психолого-философские темы, про себя уважая мою начитанность и «запросто брошенный» филфак Белгосуниверситета. «Хэбчик» ему я не стирал, сапоги не чистил и подворотнички не подшивал. Кажется, он сам это делал, хотя никакого труда заставить любого «духа» или «ёжика» проделать это ежедневно-еженедельное занятие за него – для него, – не составляло бы ему никакого труда. Многие, пожалуй, сочли бы даже за честь… Данное обстоятельство уже само по себе говорит о его нравственной цельности, личном достоинстве и правильном понимании истинной – не фальшиво-показной – чести, чего не скажешь о его «мемуарном визави», обозначенном в заглавии отрывка. Тот был полной внутренней и внешней противоположностью Бате. По крайней  мере, – лично для меня.
 
«Коробка» («фамилиё» такое) был немного выше Бати ростом сантиметра на четыре-пять, на глаз, но несколько более сухопарый, поджарый, что личто. Самый, пожалуй, рослый среди ещё шестнадцати «рыл дембелей» их призыва, и потому, возможно, самый сильный из них, хотя доподлинно удостовериться в этом за семь месяцев совместной службы бок о бок лично у меня возможности так и не представилось. Метр девяноста два, на глазок, в ушитом, маловатом по росту «хэбчике», он смотрелся наподобие огромного паука на своих длинных сухопарых и слегка кривоватых в коленках, ногах.
Чёрные редкие и простоволосые жидкие волосы на тыквообразной, рахитично-большой голове говорили о явном вырождении (по Бунину). Чёрные редкие «ефрейторские» усики под длинным прямым носом, тонкие, словно бы подзапавшие вовнутрь губы, казалось, также свидетельствовали о визическом вырождении. Маленькие подозрительные, часто бегающие карие глазки с лихвой выдавали в нём глубоко спрятанную вовнутрь неуверенность в себе и «нечистую» на руку, подленькую «хохлячью» совесть, вернее, – всегдашнюю его готовность этой самой совестью – буде это ему выгодно – с лёгкостью ею пренебречь.

При первом моём знакомстве с ним общее и ещё, как правило, неосознанное впечатление от его облика было настораживающе-неприятное, отнюдь не располагающее к общению с ним. И это интуитивное моё впечатление от него с каждым днём узнавания его сущности приобретало стойкий антипатичный характер по мере того, как я всё более и более обозревал его поистине подленькую, мелочную, мерзостную натуру недалёкой, по-черному завистливой провинциальной бездари, желающей от собственной жизни только физических материальных благ: – «сладко пить», вкусно жрать, мягко подолгу спать в натопленной хате, и при этом бы, ни дня не работая.
Это был типичный гоголевский персонаж «Парасюк»!.. или, как его там?.. – что галушки в сметане жрал с помощью дьявольски хитрого взгляда и свовременно раззевляемого большого рта. Главной же внутренней психической потребностью Коробки было непомерное для подобной бездари честолюбие, выражавшееся в жажде личной власти над любыми физически более слабыми либо во всём зависимыми от него по службе людьми. Для удовлетворения этой своей «главной» страсти он был готов поступиться даже удовлетворением всех прочих, в том числе и сопряжённых с так называемыми естественными потребносттями.
 
Этот человеческий тип был всегда противен и даже откровенно ненавистен мне в силу крайней своей противоположности моему собственному типу, складу характера, строю мыслей и души: – всему моему менталитету.
Когда же я на собственной шкуре испытал его излюбленное средство истязания более слабых, зачастую «по уставу» зависимых от него ребят, – особенно это касалось представителей младших призовов и всех тех, кто не мог дать ему отпор либо боялся, – я навсегда, на всю оставшуюся жизнь лично возненавидел его.
Вперёд скажу, что моя ненависть к замкомвзводу второго взвода, а вскоре и старшине (воинское звание, полученное им месяца за три до демобилизации) Коробке В., была далеко не одинока. Достаточно лишь вспомнить финальный акт пребывания их призыва на территории части.

Когда в мае 1983 года их прИзыв в полном составе уходил «на дембель», – все по очереди подходили к нам, остающимся на территории части по сю сторону забора прощаться, многие из нас не могли сдержать слёз, помимо воли наворачивающихся на глаза, а то и открыто плачущих по своим старшим друзьям-однополчанам.
Да, это были наши «деды», которые на протяжении разных сроков службы, – в зависимости от даты твоего появления в части, – учили нас, «молодых», правилам и традициям именно нашей конкретной службы именно в нашей роте, частенько «дроча» и «прессуя» при этом, но не нарочно, – с садистской издевкой, – а скорее нехотя, подчиняясь всеобщей Бригадной традиции «нашей дедовщины» – всему характеру службы в ВДВ.
При этом надо отметить и то, как они частенько бывали заботливы и предельно   справедливы, по-своему гуманны: не стыдясь и не стесняясь, щедро проявляли чувства истинного мужского товарищества, поддержки, взаимопонимания. И мы тогда, провожая, плакали по многим из них, как по родным, – навеки прощавшимся с нами. И только один Коробка не подошел проститься, потому что наверняка знал, чувствовал, что никто из нас не подаст ему даже руки, а если подаст, то сделает это явно нехотя, – с плохо скрываемым пренебрежением, – невольно подчиняясь «въевшемуся за год совместной службы в кровь, в печень, в почки и селезёнки» его уставному старшинству воинского звания и его физической силе.
Вот почему и прошёл он абсолютно один далеко стороной на виду у всей роты, лишь однажды, на ходу, подняв и повернув в нашу сторону голову: – коротко, по-волчьи исподлобья, глянув на нас и тут же отворотив взгляд.
 
Зато Батя сам подошёл проститься. И все, сколько нас там ни было, на плацу, от всего сердца жали его крепкую правую десантскую руку, искренне желая ему счастливого и скорого возвращения домой.