Моя служба до года

     В начале, думаю, самое время рассказать о дедовщине и неуставных взаимоотношениях, что творились в нашей части в период моего прихода туда и ещё около года после, покамест новый Генсек ЦК КПСС Ю.В. Андропов полностью не набрал  должного политического веса и не овладел искусством управления политическим кораблём – советским государством – после естественной смены у кормила власти и ухода на вечный покой его предшественника – Л.И. Брежнева.

     А дело было вот в чём – в том, что предшественник моего комбрига Яценко – подполковник (п-к) Рзаев, командовавший Бригадой как при переброске её из Баку, так и несколько лет после, – вплоть до её окончательного формирования по месту постоянной дислокации в г. Хырове, – сам, будучи «чуркой нерусской», сквозь пальцы смотрел на полный беспредел, что устраивали «бакинцы» – «бакинские дембелями» – в отношении младшего и среднего офицерского состава: - начиная с «летёхи - "Ваньки взводного», - и заканчивая капитаном-комроты включительно.

     В чём это заключалось? А хотя бы в том, например,  – и это ещё цветочки, – что даже на моей памяти в нашей части не принято было отдавать офицерам честь воинским званием ниже майора. Майоры же, как правило, занимали должности командиров батальонов, артдивизиона, специальных служб. Те же из «младших» и средних офицеров, кто проявлял особое служебное рвение и абсолютную принципиальность в строгом соблюдении Устава внутренней службы, весьма рисковали вечером, в расположении, где-нибудь у себя в кабинете или в каптёрке запросто весомо «огрести по шее».
 
     Видеокамер тогда не было. И что мог сделать один офицер против троих-четверых забуревших «дедов», выпивших для храбрости и желающих самоутвердиться перед «духами», а заодно и перед всем личным составом своего подразделения?
     Жаловаться вышестоящему начальству в Бригаде не полагалось: не приветствовалось «ни где, никак и ни разу», и скажу более: – считалось «западло». Если сам офицер не мог или не умел навести порядка во вверенном ему подразделении, то такому офицеру просто не было места в штате части.
 
     Вспоминаю такой факт. Спустя полгода после моего прихода в Бригаду, а было это в мае 1983-го, пришел к нам в роту Радик Ильбактин, татарин по национальности. Он полгода прослужил в «Таповской учебке», где до него проходил аналогичную службу и автор этих строк. Показывая как-то нам доармейские свои фотографии, взятые на память из дома, на одной из них он показал своего старшего брата, задолго до него служившего в Баку в том же самом полку ВДВ, из одного батальона которого в 1979 году была «зачата» наша «39-я отдельная».
На фотографии был представлен «ярый десант» в ушитой «парадке», в лихо заломленном на затылок берете с выбивающимся из-под него  пышным чёрным чубом; широким белым аксельбантом, выделяющимся на правой половине могучей груди; в сапогах со шнурками по бокам голенищ, – стоящий где-то в центральном городском парке г. Баку на фоне пышно бьющего фонтана и приобнимающий за талии  двух весело смеющихся девиц в светлых летних платьях.
 
     Так вот, Радик нам рассказывал, что его брат, то ли заранее зная, что «малого» по окончании инженерно-саперной учебки пошлют служить в те же войска, в которых служил он сам, то ли так – на всякий случай – напутствовал Радика перед уходом в армию следующими, примерно, словами:
     – Служи, брат, честно, как положено: как требует присяга на верность Родине. Не бойся ничего и никого. Постарайся найти и обрести себе настоящих друзей, и крепко держись за их дружбу, – так легче будет выстоять-выдержать «дедовщину», которую надо перетерпеть. Придет время – ты сам станешь «дедом». Тогда, может быть, и поймешь, –зачем это нужно. И еще, пожалуйста, очень тебя прошу: офицеров не бейте! – Они ведь тоже люди, и они старше вас…

     При мне, если честно, – а это - октябрь 1982-го – июнь 1984-го – офицеров уже не били. Но «честь» по-прежнему отдавали так, как было сказано выше: – через пень-колоду. Так сказать, сохранялся некий рудимент недавней, отошедшей в жуткое прошлое, действительности.
 
     Впрочем, с приходом к власти Ю.В. Андропова, он стал постепенно, но неуклонно уходить в прошлое, всячески искореняясь вдруг морально восставшим из "пепла небытия"  «малым» и «средним» офицерством. Очевидно, в стране, сверху-донизу, стали наводить уставные порядок в дисциплину.

     Ну покамест, за чрезмерное ного-рукоприкладство, нередко заканчивавшееся досрочным, но безвозвратным «дембелем» молодых неоперившихся солдатушек, стали беспощадно сажать в тюрьмы лет на шесть-семь виновников-зачинщиков армейского беспредельного мордобоя. Стали «пачками» отправлять в дисбаты тех, кто не только присутствовал при жестоком «забое» "салажат", но также своим равнодушием, вкупе с бездействием, способствовал приходу неотвратимых физических последствий.

     В «застольные» брежневские времена, а также ещё с год после них, в среднем, от неуставных взаимоотношений навсегда физически выбывало из строя части от пяти до семи человек.
     Как правило, такая статистика преобладала в батальонах, артдивизионе. Оно и понятно: чем больше людей в подразделении, тем меньше они соприкасались друг с другом, тем меньше друг о друге знали, тем легче было пьяным "дедам", по беспределу, запросто избивать малознакомых "духов" до стадии искалечения, а то, - когда в раж входили, – и до самой смерти.
     Да и делалось это, как правило, скопом: – в призрачной надежде избежать не всегда неминуемо наступавшей ответственности.

     Помню, еще в период ноября 1982–апреля 1983 на утренних Бригадных построениях раза два или три среди личного состава волнами прокатывались зловещие слухи, новости о гибели от побоев «духов» то ли в третьем парашютно-десантном батальоне (ПДБ), то в первом… А там, глядишь, и артдивизион на полную катушку отличился…

     У нас, у «спецов» (в спецподразделениях), такого беспредела вообще не было. Во-первых, сами подразделения были намного меньшей по численности, чем батальоны. Так, в нашей ИСАПР (инженерно-сапёрной роте) численный состав не превышал 41-42 человек, из которых солдат и сержантов было всего лишь 36 человек. В любом ПДБ, ДШБ или АртД полнокомплектный состав насчитывал от 450 до 500-550 «штыков», а это уже легендарная древняя «тьма» по в сравнению с нами. И роты там были человек по 120-150, как правило.

     Во-вторых, к нам попадали призывники и младшие специалисты, младшие сержанты после учебок с более-менее положительными аттестатами об окончании средней школы, с законченным и незаконченным средним специальным и высшим образованием, то есть, почитай, дипломированные, можно сказать, специалисты.
     Причём и по-своему национальному составу это были, в основном, «братья-славяне»: русские, белоруссы, украинцы. Причём украинцы не "западэнцы", разделение на которых и всех прочих насельников Украины обозначилось лишь в последнее - жутко нетолерантное - время.
 
     Все они, в массе своей, были ребятами мозговитыми. В батальонах же и артдивизионе около половины л/с было сформировано этническими выходцами «из Чуркистанского военного округа»: автономных республик Северного Кавказа, Закавказья, Средней (Центральной) Азии.
     Среди их контингента было очень развито землячество. И если где-то, по недосмотру "верхнего" воинского начальства нарушался принцип правильности национальных пропорций при формировании таких значительных по численности воинских подразделений, как батальоны, то это частенько грозило превращением нормальной воинской жизни и быта в слабо-тлеющие костры межэтнических "разборок", а то и межнациональных войн на почве не столько националистического шовинизма со стороны «чурок нерусских», сколько на почве бытовых неуставных взаимоотношений.

     Как я уже заметил, дедовщина в Бригаде была отменной. По своей собственной «духанке» я, кажется, не вспомню того дня, чтобы лично в умеренных, а то и в немерянных количествах не огребал от дембелей, "бурых кандидухов" увесистых «ля-лю-люей» как «за дело», так и просто так – для острастки: чтобы свои-чужие боялись.
    
     Поскольку «дедов» в роте было семнадцать человек. Из них «крутолобых» – шесть-семь. Этих слушались беспрекословно и без всяких напоминаний. Затем шли «дедушки-середнячки». Тех тоже обреталось человек пять-шесть. Ну и «глушённые», или только – «чуток приглушенные», – в сухом остатке. А прибавьте к ним ещё пятерых «кандидухов», из которых двое уже точно позиционировали себя вровень с «дедами». А то, порою, и покруче иного «дедушки», поскольку во что бы то ни стало то ли «отличиться» хотели перед дембелями, то ли личный «задел на будущее» себе подготавливали: – прививали, как умели, так называемое беспрекословное «духовское» повиновение.
 
     Нас же, «ёжиков», было всего лишь пятеро. Плюс «духов» – семеро. Из них младших сержантов, прибывших, по очереди, из сапёрной и сержантской учебок – трое. И этих «желтопогонников» “опускать” до уровня «глушённых», если они себя сами не изъявляли желания "опустить", в Бригаде принято не было.
     Как же?!. – «младшие командиры», как-никак: – будущие командиры-начальнички!.. Хотя, если «по чесноку», бывало и такое…

     Вмятые «хэбэшные» пуговицы: – вторые сверху, что как раз располагались "на грудахе", - над солнечным сплетением. Избитые до синевы большие берцовые кости обеих ног, которые из-за особой болезненности таких ударов по ним твёрдыми кирзовыми рантами солдатских сапог, которые в профессиональном футболе, как правило, защищаются специальными пластиковыми (или матерчато-деревянными в моём детстве) щитками. «Непрофессионально», или как попало, «опущенные» почки. Совсем или только наполовину «глушённые» уши с «любовно травмированные» то ли «перепонными барабанками», то ли - всё ж таки - барабанными перепонками…
 
     Всего такого я, отчасти, «до отвала» насмотрелся в роте. А что касаемо двух первых, считающихся незначительными, видов телесных истязаний, я лично – всё по той же суровой, и даже, на самом деле - немилосердной «духанке», перетерпел и испытал лично на себе.
     Что же касательно до всего остального, то мой правдивый и незатейливый рассказ – впереди. 
 
     Когда на втором году службы я с травмой правой ноги, спровоцированной всё той же «дедовщиной-неуставщиной» дня на три амбулаторно попал в Бригадный госпиталь: – о-хо-хо!.. – чего я только там не насмотрелся.
     Мне были явлены во всей красе и представлены на обозрение как выбитые нижние челюсти, скреплённые с верхними оловянными решётками-скрепами, напоминающими металлические забрала на лицах средневековых рыцарей.
     Через подобные забрала могла пролезать исключительно жидкая пища: процеженные бульоны, кашеобразные супы или достаточно разбавленные водянистые каши.
     Были мне представлены, во всей красе, и «слоновьи яйца», распухшие в результате   жёсткого удара ноги в пах, – невольно принявшие размеры страусиных, – едва позволявшие их горемычному владельцу кое-как передвигаться по коридору госпиталя.
Были рёбра в корсетах. Загипсованные руки и ноги. Костыли. Трости: – как самые привычные в быту спецсредства элементарных способов передвижения.
 
     Там же я узнал из рассказов санитаров-«годков» (ровесников по призыву) из медроты, что хирургическое отделение не только нашего госпиталя, но и ряда других, таких как, - Старого Самбора, Самбора, Львова, – это отнюдь не единственное место в Львовской области, где лежат хыровские десантники. Ими также, зачастую, были заполнены и хирургические отделения некоторых иных госпиталей. При этом ни одной «голубопогонной» души, как правило, не лежало ни в терапевтическом, ни в пульмонологическом отделениях «прочих-разных» госпиталей.
 
     Подобная печальная картина могла наблюдаться ещё при «молодом Андропове». Позднее она постепенно и неуклонно стала выправляться в лучшую сторону.
     А вот что было в Бригаде «при Брежневе», да и при «бакинских дембелях», – это я непременно расскажу.

     Был у нас в роте один замечательный «дед» – Саня Комад, – родом из Одессы.  «Красавец-мужчина»!.. – Внешне весьма даже смахивающий на Леонардо Ди Каприо: по крайней мере, лицевая «заточка» такая же: серо-зеленоглазый блондин с густыми вьющимися волосами пшеничного цвета и фигурой “а ля” «грудь – моряка, жопа – грузчика», и ростом в самую точку: 178–182 см.

     Он как-то сразу расположился ко мне. А когда узнал, что у меня за плечами «брошенный» филфак, то и вообще душевно распростёр надо мной ментальные «обьятия», что два белых ангельских крыла, которые защищали, как могли, меня от неприятно досаждавших «наездов» прочих «дембелей-середняков».
     Поэтому я до сей поры душевно ему за это благодарен. Если бы не он, да ещё один его «годок», а мой земляк из Могилева, кажется, служивший в бригадной ЗРБ (зенитно-ракетной батарее), что располагалась с нами по соседству на втором этаже, – я бы вряд ли отделался лишь одной серьезной травмой правой ноги…

     Сане я писал любовные лирические письма для его девушки, и они неизменно ему нравились. Видимо, нравились и «Ей», потому что всегда, когда он получал долгожданные ответы, поток несказанной, неожиданной щедрости, исторгавшийся из его благодарной благородной души неизменно обрушивался на мою голову в виде двойной-тройной, после ужина, «порцайки» (у Сани был свой повар-земляк). Под "порцайкой" подразумевалась порция белого хлеба, "кругляш" сливочного масла весом 35 грамм, какой выдавался нам на ужин (был также точно такой же кругляш весом в 40 грамм, но тот выдавался на завтрак) и 3-5-7(?) кусочков "советского" сахара-рафинада. Означенный "чисто армейский десерт", - на нашем сленге, - и назывался "порцайкой".

     Кто из нас - "духов", "ёжиков", - не мечтал по первому году службы о том, как придя "на дембель", в один замечательный день, оставив все дела и заботы гражданской житухи, пойдёт в ближайший "гастроном" либо "универсам", купит булку белого пшеничного хлеба; пачку сахара-рафинада; 200-граммовую пачку сливочного масла... Придёт домой: заварит вкусный чёрный "цейлонский" чай. Нарежет белый хлеб "в размер" наших армейских "порцаек". Как бог на душу положит, - намажет сливочным маслом те чудо исполинские бутерброды, о которых "духом"-"ёжиком" ты не однажды мечтал в особо напряжённые дни или месяцы искусственно создаваемой некоторыми особо злопамятными "дедами" огульной "бескормицы", когда приходилось чёрный хлеб по карманам прятать от недоедания.    
    
     Но я отвлёкся. И так, о Сане Комаде.
     Большой – из двух сложенных вместе широких его «десантных» ладоней «горкой» насыпанных, зачерпнутых из целлофанового пакета шоколадных конфет; бутылки лимонада и приличного куска всеми нами любимого тогда торта “Львів”, купленных в “булдыре” (солдатской чайной).
 
     Именно Саня Комад в один из дней “лирических воспоминаний” поведал мне кое-что из своей “духовской” бытности, когда в роте ещё были “бакинские дембеля”, то есть те ребята, что молодыми прибыли в Хыров из Баку, – куда первоначально призывались на службу.

     Саня рассказывал, что “монастырь”, в котором размещался почти весь личный состав Бригады, ещё на его недолгой памяти только-только начинал переоборудоваться под большое армейское общежитие с отдельными расположениями рот, батальонов, артдивизиона, “спецов”. Еще были “живы” сотни монашеских келий, в которых можно было легко затеряться: – спрятаться от старослужащих.
     В деревянном заборе, что окружал часть, дырок было больше, чем досок, а на вечерних и утренних поверках часто не доставало личного состава, который, частенько, пропадал в длительных самоволках не только в Хырове, но и в прочих культурно-административных центрах Львовской области: в Самборе, Дрогобыче, да и в самом Львове.
     И вот какие жестокие проверки "на вшивость" да "на зрелость" устраивали, порой, те легендарные дембеля своим “дущарам”.
 
     После отбоя, часов в двенадцать и более ночи “молодых” будят и вызывают в каптерку, где работает телевизор, накрыт роскошный стол: “деды” выпивают, закусывают, смотрят польское ТВ, – благо до государственной границы между СССР и ПНР всего лишь каких-то двенадцать-четырнадцать километров.
     И вот персонально приглашают очередного “духа” в их собственный ротный (батальонный и т.п.) "штаб", ставят по стойке смирно и “зачитывают” ему боевой приказ: получить от каптерщика двадцать копеек; прыгнуть за забор и принести литр водки и какой ни то закуски (сала, например); и при этом "сдачи не надо"...
     Справишься с поставленной задачей, – будешь поощрён. Не справишься, – будешь наказан “по всей строгости армейско-уголовных законов”, что бывало равносильно жестоким побоям, граничившим с досрочно полученной в "самом цветущем возрасте" инвалидностью, а нередко, - и самой смертью, - о чём было говорено выше. Одним словом, бедолаге в расположение лучше было не возвращаться в тот же самый вечер, если справиться с заданием не представилось возможным.

     Одну такую проверку Саня с честью выдержал. Спасло его то, что как-то раньше познакомился он с бабкой, жившей “за забором”: – то ли воды ей натаскал с колодца, то ли курицу помог поймать, дров наколоть – неважно. Важно то, что в роковой час рванул он прямиком к той бабке, ночью: – едва достучался тогда и через закрытое окно умолил-упросил  её одолжить литр самогонки (бабка, видимо, этой “валютой” расплачивалась с добровольными помощниками), с куском сала с хлебом: – на закусь беспредельщикам, пообещав, что завтра же придёт к ней и переколет кучу дров, натаскает воды, переловит всех кур…

     Бабка, – Царствие ей Небесное, – сжалилась над “гарным хлопцем” и дала ему всё то, что просил.
     Когда же принёс дембелям то, за чем его посылали, то “от лица службы” его поздравили с удачным выполнением “особо сложного и ответственного задания”, налили полный двухсотграммовый стакан самогона, заставили выпить, закусить “лустай сала з хлібом” и отправили спать. Больше его на подобные задания не посылали; проверка “настоящего воина-десантника” была им пройдена “на отлично”.

     …Теперь уже точно не помню, в Беличи – учебный центр (УЦ)– впервые я попал до первых своих двух прыжков или после них – не суть важно, да только запомнилось мне знакомство с ними навсегда… Как «первая любовь», право.

     Наша рота в тот день расчищала место под свой полигон. Под корни высоких буков, дубов и грабов закладывались тротиловые заряды и с помощью бикфордовых шнуров, электрических кабелей с электромагнитными взрывателями мы подрывали мощные корневые системы, выросшие на прикарпатских сопках.
Затем обрубали сучья, распиливали относительно стройные стволы на шестиметровые хлысты, складировали. А когда в назначенный день приезжали трелёвщики, грузили те хлысты в длинные кузова и такие же прицепы.

     Я, как новоиспечённый "пришлый ёжик", попал четвертым в звено дембелей. "Батя" (Сергегей Пархомец, рядовой, родом из Одессы или области, славянин или, судя по фамилии, украинец, но - по типу поведения, неотличимо смахивающий на русского, то есть - славянина).
     Саня Олишевец (сержант, замкомвзвод первого взвода, – по национальности и типу поведения - «хохол»). О таких, как он, существовала расхожая армейская поговорка: «Хоход без лычки, что «пили-были» - без затычки».
     Коробка Владимир (старший сержант, «замок» второго, моего кстати, взвода, бывший родом из Бахмача (Сумская, кажется, область), тоже - «хохол»).
     Батя с Коробкой в роте считались «тузами», то есть самыми «крутыми дедами».
Оба высокие, – что-нибудь без малого «восемьдесят семь–девяноста два» "сэмэ"  ростом. Крепкие, физически накачанные мужики, «дошлифованные» до атлетических параметров силовыми видами спорта: борьбой, боксом, секционным спортзалом с его обычной традиционной «качалкой».
     Обоим было уже лет по двадцать или чуток поболее, поскольку мне, девятнадцатилетнему пареньку на момент нашего первоначального с ними знакомства, оба казались уже настоящими «дедами», «дембелями», хотя возрастная разница между нами составляла, от силы, год-полтора.
 
     На военных союзных учениях «Щит-82» либо каких-то других, проходивших осенью-зимой 1982 года, у нас в роте ходила упорная молва про то, что эти «два орла», невзначай, изнасиловали некую случайно подвернувшуюся им «гражданскую юбку», за что оба чуть было не угодили в дисбат, а то и «за краты» ("за решётку"). Однако, благодаря благодушным нравам «эпохи застоя», им каким-то ловким образом удалось отвертеться "от очагчающих обстоятельств.

     Олишевец Саня родом был то ли из Винницы, то ли из Полтавы. Выглядел он куда как субтильнее двух предыдущих: нечто в роде именно моего стройно-спортивного телосложения: красавчик-брюнет с чёрными аккуратными усиками, – "а ля" наш «ротный – капитан Чернюк», - с шустрыми карими глазками и багровым, ввиду явного переизбытка здоровья, румянцем на обеих щеках с белой и гладкой, бархатно-глянцевой, кожей на «морде лица».
 
     Сперва он мне даже очень понравился и легко расположил к себе, - видимо, в виду общей схожести физической однотипности между нами. Однако позднее он сыграл одну весьма неприглядную роль «хохла-предателя». Мечтая в очередной раз выслужиться перед офицерским составом (мечтал честолюбивый хохол «уйти на дембель» не простым сержантом, а непременно - «старшим», а то и вовсе, – «старшиной».
     Забегая наперёд скажу, что это ему вполне благополучно удалось совершить.   
     Подобный же «финт ушами» также блестяще удалось совершить и нашему «второму замку» - Коробке. От себя же добавлю: борони нас Господи от подобной воинской славы...
   
     …Итак. Загрузили мы очередной трелёвщик. «Гражданский» водитель в качестве платы традиционно выставил трёхлитровую банку самогона с незатейливой домашней закуской: – шматком сала да караваем хлеба. «Деды» сами выпили по стакану да и мне «поднесли». Я, было, стал отказываться: не пью, дескать, да и не пил почти никогда до этого (пара редких "детских" раз – не в зачёт), – только сие было напрасно. Заставили. С трудом и отвращением выпил я тогда тёплой украинской самогонки. Тут же добрый «бутер» в руку – “луста хлеба з салом”, – жуй! Ну а через минуту-две, как водится, – «жить стало легче, стало - веселей!..»

     После стакана «сэма», заеденного куском хлеба с салом, дембеля предложили мне закурить. Я и тут, было, в отказники: не курю, дескать, да и не курил никогда... Какое?!.. И слушать не стали. Кури, говорят, а то, не дай бог, офицеры учуют запах самогонки, – из нарядов вылезать не будешь!.. Пришлось и "тутака" подчиниться…

     Сейчас уже не вспомню: подносили мне “деды” ещё разА самогонки или всё обошлось одним двухстаграммовым стаканОм. Помню только, что тот своеобразный экзамен ротных «дедов-дембелей» мне в тот раз удалось пройти достойно: – и мордой в грязь не упал, и нигде не спалился. Никто, кроме тех троих, даже не узнал в тот день о невзначай пройденном мною тайном испытании. Однако же первый тот стакан и первая сигарета без фильтра (Львовская «Верховина» - пятый класс, 16 копеек пачка) были теми пушкинскими «искрами», из которых позже «разгорелось пламя». Но об этом – по ходу повествования - будет немного позднее.

     Что ещё вспоминается мне из тогдашнего «первого случая» пребывания в Беличах?
     Хорошо помнятся взводные полевые палатки, врытые в землю, с деревянными наружными бортами и деревянными полами, чтобы было тепло и сухо внутри. Помнятся почти бесцветные жирные бельевые вши, которых вечерами, сидя у костра до пояса обнажёнными, мы выискивали в складках шерстяных тельняшек и безжалостно казнили, с хрустом давя ногтями больших пальцев. А то и просто выкуривали расплодившихся насекомых с помощью дыма-жара костров, держа тельники подвешенными на рогульках вырезанных палок, а то и на штыках БСЛ (больших сапёрных лопат).

     Но самое яркое, незабываемое воспоминание осталось у меня от того, как нас четверых: Суслика (Суслов, русский деревенский парень то ли из-под Рязани, то ли из-под Тулы али Воронежа: – так называемый «глушёный дед», – имени которого я, к сожалению, уже и не вспомню); Ахмеда (Ахмедзянов, татарин, тоже «батист» (от имени тягача "БАТ-М" - "бульдозера на артиллерийском тягаче модернизированного", такого же, как и я, но только на полгода ранее меня прибывшего в Бригаду всё из той же «Таповской» эстонской учебки. Этот тоже оказался «глушёным кандидатом». И его полного имени я, увы, тоже не помню.
     Да вот, наконец, «Леший», или - Вовка Сидорович, «Сидор» – мой «годок» и к тому же земляк родом  из-под Могилёвских Белыничей. Тоже оказался «ёжиком», как и я.

     Нас четверых оставили «на охране» суток на трое-четверо, как первоначально планировалось, когда вся рота по «боевой тревоге» смоталась в Хыров к вечеру 10 ноября 1982 г.: – в день официальной кончины Генерального Секретаря ЦК КПСС Леонида Ильича Брежнева. Такая, видать, была в те поры «разнарядка» Генштаба Вооруженных Сил СССР: во дни чрезвычайных событий приводить войска, расположенные у внешних границ "Союза", в полную боевую готовность во избежание возможных провокаций и непредвиденных чрезвычайных ситуаций со стороны вечно враждебного нам по идейно-политическим соображениям капиталистического Запада.  Тем более, что это касалось наиболее подготовленных войск, частей, к которым, вне всякого сомнения, принадлежала и наша Бригада.

     Примерно в одно время со мной к нам в роту перевели и прапорщика Егорова на должность заместителя командира роты по технической части: – одним словом, «зампотехом».
     Пришёл он к нам прямым ходом из Афгана. Хороший был мужик, правильный, вот только жаль – за воротник шибко закладывал, - по-черному. С утра, без литра водки, день для него не начинался, а если и начинался, то был прожит абсолютно зря, то есть, напрасно.
     Сам он оправдывал себя тем, что «горькая», как ни что в этом мире, помогает ему утишить, загоить душевную боль от жестоких, нестерпимо болезненных воспоминаний об Афганистане, – о навсегда потерянных на дорогах войны боевых друзьях.

     Мы в то время – «чистейшие салабоны», ничего подобного в жизни не пережившие, разумом сочувствовали ему, однако в глубине души, – так, по крайней мере, было со мной, – не понимали и считали «рохлей»: – ещё до конца неспившимся алкашом.
     Периодически бывая в лёгком подпитии а, следовательно, в хорошем настроении, он много чего рассказывал нам о реальной войне в ДРА, – той реально и нестерпимо долго кровоточившей «ране на теле дружественного Афганистана», победные реляции о которой доносились до нас из рупоров официальных СМИ. Было в его рассказах кое-что и о «витебских головорезах», и о вырезанных душманами советских ротах, батальонах тёмными афганскими ночами, - как правило всегда под утро, когда особенно крепок сон у молодых солдат, и даже часовые, не совладавшие с дурманом Морфея,  намертво засыпали на своих постах.
 
     Было там и о выжженных огнемётным огнём кишлаках, о разбитых о стены дувалов головах грудных младенцев; вырезанных на грудях и спинах советских солдат, попавших в плен, кровавых пятиконечных звёздах.
     Было и о метании штык-ножей, стропорезов, малых сапёрных лопаток совсем близко с привязанным к дощатым щитам телам, лицам пленных душманов с целью заставить тех «говорить».
     Надо признаться, никто не взыскивал с тех ребят, у кого, часом, «дрогнула рука», и он вместо того, чтобы метнуть штык-нож или МСЛ рядом с телом, лицом "духа" попадал точно «в цель.
     Те же, как правило, – и здесь им надо отдать должное, молчали до последнего. «Развязывали же языки» лишь под реальной угрозой быть повешенными на парашютной стропе, одним концом в виде самозатягивающей петли накинутой на шею пленника, а другим – привязанной к концу пушечного дула "БМД-ешки" (боевой машины десанта).
 
     Как известно, дуло у «бээмдэшки» может автоматически подыматься-опускаться. И вот когда готовый к повешению душман начинал чувствовать, как петля на шее скоро-неумолимо начинает затягиваться, жутким смертным кольцом сдавливая горло, и тут же пятки начинают отрываться от земли, – он мигом начинал благим матом верещать по-своему, видимо, на фарси, скорее обещая рассказать всё и даже значительно больше, – только бы избежать позорной смерти: быть повешенным "неверными". Ибо, по их вере, душа повешенного навсегда остаётся в бренном и дохлом теле, и уже не может улететь на небеса: – на обещанную муллой крайнюю встречу с Аллахом.

     Много чего ещё рассказывал нам о той непопулярной войне прапорщик Егоров. Многое и я подзабыл за давностью лет. А то, о чём вспомнил, постарался вкратце изложить здесь.

     Итак, непосредственно перед тем, как наша рота срочно, по тревоге, снялась и уехала к месту постоянной дислокации - в г. Хыров, - прапорщикк Егоров на короткое время исполнял обязанности временно отсутствующего старшины роты – прапорщика Попыка (по-русски фамилия этого "куска" звучала как «Попик»).
Егоров - от широты русской души - оставил на нас четверых два ящика свиной тушенки. В каждом ящике, дай боженька памяти, было по десять-двенадцать «конкретных полукилограммовых (по весу «нетто»), смазанных каким-то техническим жиром либо густым, наподобие литола или солидола, жестяных банок.

     И я прекрасно помню ту нашу дружную эйфорию от сознания того, что такой щедрый Егоровский подарок колоссально обеспечивал нам четверым вполне себе безбедное существование не только на протяжении каких-нибудь трёх-четырёх, а то и целой недели никому не нужного, по сути своей, то ли дежурства, то ли нахождения «на охране».
 
     О, как же дружно-счастливо мы были обрадованы тогда!..
     Думали: вот уж пожируем дня три-четыре в полнейшем отсутствие роты, - «грёбаных дедов», "отцов-командиров"!..
     Ан нетути! «Недолго музыка играла, недолго фраер танцевал»!.. Часа через полтора-два после того, как рота снялась и уехала из учебного центра, вдруг, ни с того, ни с всего, нежданно-негаданно, как августовский снег, примчался на «ГАЗ-66» ротный старшина – прапорщик Попык (вот уж что за истинный «хохол» был! мало что не «натуральный бандеровский «кусок» и ротный старшина «в одном флаконе»): – оставил нам, гнида, только четыре банки тушёнки (по числу предполагавшихся дней нашего нахождения "на охране"). Остальное же забрал с собой (очевидно, бесконтрольно употребив "съэкономленное" в одну свою ненасытную хохляцкую харю).
 
     Вот тогда-то мы и пригорюнились. Кроме тех четырёх банок свиной тушёнки; малого мешочка какой-то крупы; заплесневелых сухарей; скольких-то буханок чёрного и белого хлеба; пачки чёрного азербайджанского или грузинского чая; мешочка сахара-рафинада; порционного сливочного масла, отмерянного и взвешенного ровно по норме на "Учебно-центровской ПХДэшке" (временной походно-передвижной кухне) в количестве положенного пищевого довольствия на четверых солдат, помноженного на расчётный период дней пребывания нас «на охране», – ничего больше вышеперечисленного у нас не было:  ни сгущенки, ни печенья с вафлями, ни конфет, которые, при наличии денег, легко можно было купить в Бригадном «булдыре» (солдатской чайной). Впрочем, до булдыря ещё предстояло добраться, - хотя бы в мечтах. Впрочем, денег у нас тоже не было. По крайней мере, у меня.

     Возможно, и даже наверняка, нам были оставлены ещё некоторые овощи (лук репчатый, морковь, капуста, свекла, картошка) и несколько видов круп (рис, гречка, перловка), о которых я или позабыл, или не знал вовсе, потому что готовкой пищи, по молодости лет, ещё ни разу не приходилось заниматься.
     Помню только, что на второй или третий день нашего пребывания там мы с Сидором ходили на общую «корнегрызку» учцентровской пэхэдэшки, оставленной и вовсе без какой-либо охраны и даже без присмотра, поскольку охранять там и точно было нечего. И если мы тогда что-нибудь и нашли, то это было очень и очень немногое. Так, пыль мучную по сусекам соскребли. Вовка же рассчитывал найти в мешках крупу, муку, картошку, чтобы излишки снести в деревню: - поменять на самогон. Какое там! Себе четверым и то чего-нибудь съестного добыть, практически, не довелось.

     Но в тот памятный вечер 10-го ноября 1982 года, когда мы, наконец, остались одни возле раскаленной буржуйки, бодро гудевшей нутряным жаром среди кухонной палатки, от всего сердца матеря жадного «хохла» и «куска» Попыка, мой драгоценный неунывающий «зёма» вызвался сам, один, сходить в деревню, находившуюся в седловине пологих склонов двух лесистых холмов, на верхушке одного из которых высшим Бригадным комсоставом было решено построить-оборудовать учебный центр с незатейливым названием, идентичным названию близлежащей деревни – «Беличи». Находилась та довольно большая деревня (или село) километрах в двух от нашего конкретного местопребывания.
 
     Чтобы не бить ноги понапрасну, Леший взвалил на правое плечо один мешок цемента весом 50 кг (других весовых категорий расфасовки по плотным бумажным мешкам советская промышленность тогда ещё не выпускала), на левое плечо проделать то же самое помогли ему мы с Ахмедом. Сверху,  на могучую белорусскую крестьянскую «тыкву», кое-как защищённую всегда небрежно сидевшей и сильно прижатой, словно из-под катка, шапкой, мы с невольным внутренним сомнением (донесет ли?), но как только могли бережно опустили два новых листа шифера стандартной длины, примерно, по метр-двадцать, – как представляется мне сейчас, - и, внутренне про себя помолясь (хотя вру: молиться мы тогда ещё не умели), пожелав ему удачной дороги, ещё несколько минут стояли, наблюдая, как уверенно, легко и споро пошагал наш Леший-Сидор вниз по склону к вожделенной цели.

                Сидор-Леший

     Кем и каким был этот простой белорусский деревенский парень? О таких в народе говорят: «ладно скроен да крепко сшит». Хотя и вру: «скроен» он был не совсем «ладно», нечто наподобие дубового сутунка: метр семьдесят пять-шесть в длину и с добрый двойной аршин (0,75м * 2) в обхвате. Плечи, правда, были непропорционально широкие, так что два полных стандартных мешка цемента свободно умещались, - правда по одному, - на них. Крепкие и в меру длинные руки. Ноги «столбиками». Большая голова с добрым доверчивым белобрысым лицом (волосы, ресницы, цвет лица – всё было «белым», а точнее, – светлым, как и полагалось этому быть у природного белоруса).
     Светло-серо-голубые глаза. Короче – «белый рус» в самом прямом, наглядном его представлении. Мне уже встречались похожие лица именно в Могилевской области, в Круглянском районе, куда, после поступления в БГУ и по окончании средней школы нас, первокурсников, посылали в осенний «трудовой семестр» на уборку льна и картофеля. Помнится, многие из местной пацанвы, с которой приходилось иметь дело, несмотря на юный возраст, очень любили «выпить». Сидор был как раз из «их» числа. Позже я подробнее остановлюсь на этой пагубной страсти его, а покамест займёмся тем памятным «праздничным» ужином.

     Тот ужин наш воистину получился праздничный. Нажарили большую чугунную сковороду картошки с лучком, куда под конец жарки вывернули целую банку свиной тушёнки. Ждали-ждали Сидора и, не стерпев больше громкого урчания в подведенных к рёбрам животах, устав сглатывать обильную слюну, заливавшую ротовые полости у всех троих, мы только присели вокруг стола, вооружившись большими алюминиевыми ложками, как кстати счастливо прибыл и наш Леший добытчик: Вовка Сидор.
     И чтобы вы думали? Он, наш неутомимый благодетель, принёс с собой трёхлитровую банку самогона и ещё «добрый шмат» сала с белым хлебом, чем ещё раз несказанно обрадовал наши вконец обозлённые Попыком желудки.
     И вот только тогда у нас, наконец, наступил поистине праздничный ужин...

     Вовка Сидор. Точнее, – Владимир Сидорович. А ещё точнее, – «Леший». Кличку эту ему дали наши дембеля. Видимо, потому, что он мог достать «бухалово» чуть ли не из-под самой  земли… леса… или ещё чёрт знает из каких глубин-недр земных, водных, небесных…

     Впервые мы с ним, даже не вспоминая о «Беличской ноябрьской охране», бухнули в марте следующего, 1985-го года, – «на ПХД» (в «парково-хозяйственный день»), который в Бригаде, как правило, приходился на пятницу.
 
     Помыв, просушив, протерев-обмазав соляркой ротные грузовые машины: УРАЛ-594, два «шестьдесят шестых» ГАЗона в составе части «духово-ёжикового» персонала, по обыкновению задействовавшегося в "дни ПХД" на этой грязной работе, под конец рабочего дня мы с ним как-то уединились за оградой автопарка: вернее сказать, Сидор отозвал меня в сторону и предложил «бухнуть»:
– А что?!. И где?..
– У меня есть: «чернилка» будешь?
– Давай!..
– Пошли!..
И мы с лёгкостью и вдохновением перекинули наши слегка тренированные тела через  двухметровый бетонный забор. Недалеко отошли по склону – ближе к кустам, присели на траву, предварительно постелив под себя бушлаты.
 
     День был солнечный и довольно тёплый, – весна была ранняя. Вовка на минутку отлучился куда-то дальше в кусты и принёс стандартную бутылку «фауста»: – то ли "Вермута", то ли "Портвейна"; пачку вафель и пачку печенья. «Это на закусь», – по-хозяйски пояснил он.
     Затем с «профессиональной» лёгкостью сорвал зубами полиэтиленовую укупорку, подцепив её жёлто-зелёным нижним клыком, сверху придавив точно такого же цвета верхним, и протянул мне: – как первому, «гостю», так сказать.
     Я же, совсем непривычный к такого рода возлияниям, сделав пару-тройку осторожных глотков, вернул бутылку ему.
     Он же перед тем, как припасть к вожделенному сосуду, разорвал обёртки с вафель и печенья, - протянул мне целую вафлю: «Закуси». Затем привычно «просветив» взглядом тёмное содержимое бутылки, оборотив её на свет уходящего к закату солнца, приложился к горлышко своими пухлыми обветренным губами: запрокинул голову, подобно пионеру-горнисту, «играющему зОрю», проглотив едва ли с половины того, что оставалось в бутылке, и только затем прикусил небольшим кусочком вафли.
 
     Через какую-нибудь минуту на душе у меня стало значительно веселее и как-то «жарче». Я снова глотнул из протянутой, по-братски, бутылки: на сей раз, кажется, вовнутрь вместилось несколько поболее. Сидор допил остаток. Снова закусили и потом уже – с большим удовольствием - закурили.
 
     Затем, как водится, завязался лёгкий задушевный разговор двух братков-ровесников, «бульбашей-земляков», занесённых волей судеб довольно-таки далеко от белорусской родины – ажно в самое Прикарпатье, - в богом забытый то ли Хиров (так пишется по-украински), то ли Хыров (а так звучит по-русски), – в «суровые, но однозначно, справедливые» воздушно-десантные войска.
 
     Вспомнили «гражданку» и то, как хорошо жилось «там» - под мамкиным приглядом... Да и без него, как будто бы, тоже бывало неплохо. Лично я крайние полгода до призыва в армию жил один (если не считать семью батькиного друга-лесника - Бронака Янушевского).
     Сидор же с раннего детства жил в своей деревне с одной матерью (не помню, куда девался его родитель, да и вообще: рассказывал ли он о нём вообще).
Спустя полчаса Вовка снова отлучился «на одну минутую», и снова, откуда ни возьмись, появилась ещё одна бутылка «чернилка». И снова: я – начинал, он – приканчивал.
 
     А весна, между тем, незаметно набирала силу. Небо стало, сперва, лазоревым. Затем – налилось синевой. Заходящее за горизонт солнце уносило с собой тепло дня. Вечерело; становилось прохладно. Пора была возвращаться в расположение роты.

     Нам тогда казалось, что мы абсолютно трезвые, и никто в роте не заметит и не унюхает странно-непривычный запах, исходивший от наших тел, не говоря уже, – от наших, нашего дыхания, да и вообще, - наших душ. Тем более, что предусмотрительный Сидор достал из бокового кармана «хэбэ» тюбик пасты, мятный вкус и запах которой, как мы надеялись, напрочь скроет от посторонних «нюхачей» наш весьма дерзкий, по тому времени, проступок.

     Но мы просчитались. 
     Сейчас уже не помню, кто из дембелей первым то ли «унюхал», то ли по незаметному для нас, но весьма даже приметному для других поведению «раскусил» нас. Кажется, это был Гаркуша – младший сержант, командир второго отделения первого взвода. Скорее всего, именно он и «заложил» нас двум «тузам»-дембелям, державшим всю роту в своём неформальном подчинении-повиновении, – Бате с Коробкой.
     И ещё я отчетливо помню, что именно Олешивец «сдал» нас ротному на следующее утро: – выслуживался, гад, перед «дембелем». Видимо, сильно хотелось хохляцкой, априори, подлючей душонке уйти «на гражданку» старшим сержантом, а то и, – чем чёрт не шутит, когда Бог спит, – старшиной.

     Однако стоит отдать должное негласно справедливому подходу командирского состава роты, как дОлжно не оценившему службистского рвения «бдительного» сержанта: "на дембель" он ушёл с прежними, ещё недавно полученными погонами «старшОго» (ст. сержанта).

     А покамест Батя с Коробкой на виду у всей роты, – особенно это касалось представителей двух «младших» призывных возрастов: «духов» и «ёжиков» (чтобы не повадно было идти таким рисковым путём: – «заныкаться, выпивать втихую, без ведома, а главное – без должного участия (угощения) «дедушек»), – провели над нами показательную экзекуцию, из «меню» которой мне запомнились только два «блюдА»: «предпрыжковая подготовка» и «дедовский наказ».

     Суть первой заключалась в следующем. Ты становился в позу готовности к прыжку: правая рука – на кольце основного парашюта; левая – на «запасном»; туловище слегка наклонено; колени - полусогнуты; задница – отодвинута взад.   
     Ты должен привычно отсчитать три секунды: «Пятосот один. Пятьсот два. Пятьсот три. Кольцо! (в это же мгновение два крепких «деда», с двух боков ухватив за ножки прикроватную табуретку, широко размахнувшись ею, крепко бьют тебя в худую армейскую задницу…). Перед тем, как выкрикнуть: «Купол!» - ты должен сделать большой прыжок, перекувыркнуться через голову, вскочить на ноги и, взметнув руки вверх, словно схватившись за лямки парашюта, окончательно "приземлиться".
     Всё должно было получиться согласованно и красиво. В противном случае, упражнение повторялось до тех пор, пока не была достигнута абсолютная гармония телодвижений и ролей всех трёх участников действа. Обычно, раз на третий, всем действующим лицам удавалось, так или иначе, удавалось достигать «полного консенсуса».

     Другое «блюдо», - недаром же было поименовано неизвестным нам "дедом-затейником" - "вторым", - было куда менее изощрённым, чем "первое", но при этом, - и куда более «страшным» в своём телесном ожидании, и куда как более болезненным.
     Ты должен был, заголив зад, лечь на поставленные в ряд табуреты и без криков, без стонов снести пять или шесть (сейчас уже точно не помню число ударов прягой твоего же солдатского ремня, плашмя наносимых кем-то из «распорядителей бала»).
     Нас с «зёмой» по очереди «отходили» всё те же Батя с Коробкой, сделав удара по три-четыре каждый в наши худосочные «белорусские» задницы.

     Скажу лишь, что достаточно различимые пятиконечные звёзды солдатских пряг наших кожаных ремней какое-то недолгое время толи "аллели", тоои "синели" на наших с "зёмой" пятых точках. Благо, показывать их нам надобности не было. Да и незачем. И мамки наши, слава Богу, этого никогда не видели и ничего об этом не узнали.
 
     Я бы и сейчас, возможно, обошёл бы этот эпизод стороной, если бы целью моего рассказа была идея прославления советской армии и её элиты – воздушно-десантных войск – в духе ура-патриотических журналистских очерков советской поры. Но моя задача в другом. Я лишь хочу показать и рассказать только о том, что было со мной на самом деле, и чему лично я был непосредственным очевидцем и свидетелем.
 
     Больше мы с Вовкой Сидоровичем ни разу не выпивали.
     Во-первых, потому, что сработал «дедовский наказ» и вся показательная процедура «дедовской» экзекуции, проведённая на глазах у всей роты. А во-вторых, что с "земелей"-Сидором до нашего с ним общего календарного «дембеля» добыть-дослужить нам в одной части и в одной роте, – да что там в роте – в Бригаде(!), – так обоим и не довелось. И виной тому, - как читателю будет нетрудно догадаться, - оказался всё тот же Леший.

     Когда под конец того памятного парко-хозяйственного дня (ПХД), после его внезапного приглашения мы с ним так неожиданно "вкусили" сладко-терпкого, 18-19-градусного «чернилка», я наивно ожидал, что «зёма» нежданно получил денежный перевод из дома, и на радостях решил «проставиться».
     Однако же на деле всё обстояло иначе.
 
     На ту пору наша бригадная столовая была на капремонте, и все подразделения части питались "по-походному": в районе между вертолетной площадкой и складами ГСМ – метрах в трехстах от здания монастыря были развёрнуты полевые кухни: - стояли «бочки-маслогрейки», в которых кипятилась вода, варилась пища. Из обычных неструганных досок были сколочены длинные столы высотой чуть более метра, пищу за которыми приходилось принимать стоя. Ночами, для охраны «маслогреек» и стабильного поддержания их «в полной боевой готовности», по очереди, от разных подразделений назначались дежурные, – как правило, один-два, редко - три человека. От нашей роты практически постоянно, - то ли назначался, то ли сам добровольно вызывался Сидор, поскольку все прочие наши «духи-ёжики» считали такое дежурство по ночам едва ли не внеочередным «нарядом по службе»: – почти что равносильным дисциплинарному взысканию, - либо мало чем отличавшимся от него.
      
     Не ведаю, как объяснял эту странную привязанность к ночным дежурствам сам Сидор нашим «отцам-командирам» (то ли детской любовью к пастьбе лошадей «в ночном», поскольку сам был родом "из беларускай вёски" (деревни), - и наши прапорщики-офицеры все об этом знали.
     Странным было то, что практически никого из начальников-командиров это не  заинтересовало, не насторожило, кроме одного: – всё того же вездесущего прапорщика Попыка, ротного старшины, уже известного читателю по однозначно проделанному то ли «жидовскОму», то ли «хохляцкому» фокусу-покусу: - манёвру с ротной тушёнкой, великодушно оставленной истинно русским человеком, "афганцем", - прапорщиком Егоровым.

     Но только и он, "собака дикая", не сразу сумел «раскусить» Сидора, не так скоро, как бы ему, наверняка, хотелось, а только благодаря случаю. Да и тот подвернулся «куску-хохлу» ("прапорщику-украинцу": - перевод с армейского жаргона) значительно позже: – уже летом, в июне-июле, когда солдатская столовая уже давно после ремонта как следует функционировала.
     Но обо всём расскажу по порядку.

     Наши «деды» недаром ведь дали ему кличку – Леший. Как я уже пояснял, он мог достать «бухло» чуть ли не из-под земли. Никто не знал, откуда брались у него на это деньги. Как выяснилось под конец Лешевой службы в Бригаде, всё обстояло гораздо проще, но зато и на самом деле, – значительно сложнее.

     Дежуря ночами у «маслогреек», Вован дожидался глубокой ночи (когда его сотоварищи по совместным дежурствам давно и вполне себе мирно почивали, угревшись возле «неугасимого костерка»), подбрасывал толику дровишек в костер и в топки маслогрейных агрегатов, чтобы хватило часа на два-три, и спокойно уходил «на дело».
     Его «дело» состояло в очередной попытке хищения сельской кооперативной собственности путём взлома навесного замка на входной двери склада либо магазина, и тайного проникновения, под покровом ночи, в очередное деревенское «сельпо», или, называя по-Бригадному, - «портачку».
 
     Почему именно двери? Да потому, что окна, как правило, были укреплены металлическими решётками, а на электрической «тревожной» сигнализации руководители райпотребсоюзов в то счастливое спокойное время сплошь и рядом экономили. Ночных сторожей тоже, я полагаю, на всех не хватало: – как всегда и испокон веков, - экономили на фонде оплаты труда. Вот нашему дошлому Вовке Сидоровичу и удавалось, время от времени, «подламывать» очередную райсоюзовскую сельскую или поселковую «кубышку».

     Брал же он, в основном, «натурой»: – дорогое «бухло», какое находилось в магазине и которое мог легко унести в мешке; копчёную колбасу, если таковая оставалась «на ночь» в холодильнике; вафли, печенье, дорогие шоколадные конфеты: – на дешёвые карамельки с ирисками «зёма», как правило, не разменивался. Впрочем, полагаю, всё зависело от конкретного ассортимента.

     Но вот последняя его вылазка в июне-июле 1983-го, когда уже ушли домой наши дембеля и мы, наконец-то, стали с ним «кандидатами», а в роту «из карантина» пришло ровно столько  же «духов», сколько ранее ушло из неё дембелей, - оказалась, наверное, одной из самых добычливых из всех тех, что удалось ему провернуть без малого за год и два месяца воинской службы в Бригаде.
 
     Тот день запомнился мне во всех нестираемых в памяти подробностях.
     Уже с самого раннего утра, ещё на физзарядке, когда рота делала обычную разминочную пробежку по периметру плаца, и я бежал сразу же за Сидором и Сырцовым (тоже наш земляк, родом из г. Бобруйска, Могилевской области, – этой негласной столицы белорусского «жидовства»), – я  был крайне раздосадован и чуть ли не «смертельно отравлен ревностью», невольно наблюдая необычайно весёлое расположению духа двух моих земляков. Оба весело шутили, на ходу перебрасываясь одним им известными подробностями какого-то недавнего события, и при этом запашок от их «лёгкого дыхания» доносился до меня далеко не простой, а какой-то
эдакий: затейливо то ли шоколадный, то ли - коньячный… И мне тут же стало ясно, что прошедшей ночью оба спроворили какое-то крайне удачное «дельце»: успели «отметить» свой несомненный успех, и теперь находятся под обонянием приятнейшего конфетно-коньячного послевкусия, или, говоря по-Гоголю, - позаковыристее: – под особенным и весьма даже приятственным впечатлением.
 
     Да, я невольно ревновал Лешего к Сырцову и очень досадовал на то, что в этот раз «остался за бортом», - невольно завидовал последнему, по неведомым мне причинам попавшему «в фавору» к Сидору.
     Дело в том, что до этого Вовка предпочитал общение лично со мной, а не с «бобруйским жидом». Мы с ним были гораздо ближе друг другу душевно и куда как больше подходили один другому характерами.
     Сырцов был «вещью в себе»: замкнутый, недоверчивый, неохотно идущий на какие-либо контакты: – никого не подпускающий к себе даже мало-мальски доверительно близко. Он даже с нами, земляками, как-то исподволь предпочитал очень мало, если не сказать «совсем», общаться.
 
     Он явно уважал грубую физическую силу, и потому старательно чтил «духовитых» старослужащих, способных запросто «нагнуть» и его самого. Приходится признать, что и он был далеко не слабаком по своим физическим данным, и «деды», недостаточно уверенные в себе, предпочитали его «не замечать», обходя стороной.

     Лично я с первого знакомства с ним понял, что это абсолютно «не мой человек». Он, очевидно, почувствовал тоже самое, и платил мне той же монетой. Вот почему тем судьбоносным утром мне было крайне удивительно и подозрительно столь тесное дружеское общение Лешего с Сырцовым.

     Всё выяснилось ближе к обеду: – часам к одиннадцати-двенадцати.
     Мы в тот день работали на строительстве давно закреплённого за ротой нового строительного объекта: – будущего солдатского кафе. Вручную замешивали кладочный раствор и подносили его нашим ротным "каменщикам"; бетонный – ротным же "самопальным бетонщикам"; штукатурный – новоявленным штукатурам. Недаром в одну весёлую перекурную минуту прозвали мы между собой собственную роту «летающим стройбатом». Нас, "инженеров-сапёров", ещё на стадии прохождения первой и последней медицинских комиссий в разных, по местам прописки, военкоматах, возможно, и подбирали с дополнительны прицелом на возможную в ближайшем будущем «самую мирную строительную работу», - всего лишь наполовину разбавив её военной учёбой, зубрёжкой уставов, ежедневной многочасовой строевой подготовкой, крайне, по началу, изматывающей шагистикой по плацу и всей прочей воинской будничной маетой.    

     Итак, ближе к обеду, вдруг пришёл на объект замполит роты и приказал срочно прекратить все работы и живо "идти строиться" в колонну «по-взводно»: шагом марш на бригадный плац, чтобы приготовиться ко всеобщему Бригадному построению.
 
     Мы тут же побросали носилки, мастерки и кельмы разом с лопатами; наспех почистились-отряхнулись, оправились и, ведомые офицером, строем двинули на плац: – на свое законное штатное место в Бригадном строю.
 
     Сидор же, по обыкновению, самостоятельно остался на давно привычной ему охране, хотя охранять там, по сути, было нечего, да и незачем: - будущее солдатское кафе располагалось в непосредственной близости за плацом, – на абсолютно открытом и отлично обозреваемом со всех четырёх сторон месте.

     Но так уж повелось в армии. Если хоть какое-то воинское имущество на неопределенное время оставалось без присмотра, то непременно дОлжно было оставить его под охраной. Поэтому никто из нас не придал значения такой привычно-естественной инициативе Сидора. Немного необычным здесь было лишь то, что «кандидат» вызвался на охрану сам, а не «назначил» кого-нибудь из «духов».

     Бригада по-ротно, по-батальонно, в практически полном своём штатном составе была выстроена на плацу. Перед её строем, метрах в пятидесяти, где обычно располагалось командование части, помимо высшего офицерского состава Бригады были заметны несколько серьёзно-импозантных штатских лиц, плюс старших офицеров, облачённых в милицейскую форму: – несколько полковников, подполковников.
     О чём-то переговорив с нашими воинскими высшими командирами, «гражданские» (как позже выяснилось, это были ответственные работники местной администрации и прокуратуры) и ментовские "чины" стали обходить бригадный строй, внимательно осматривая верхнюю одежду, что была на нас надета: бушлаты, шинели.
     Оказалось, все они искали следы несмываемой порошковой краски, какой обычно «заряжались» ловушки-«лягушки», устанавливавшиеся в кассах и сейфах советских магазинов с целью быстрой поимки воров-взломщиков, которых не удалось схватить «тёпленькими» на месте преступления вскоре после срабатывания сигнализации либо экстренного звонка по телефону «02» со стороны проявивших бдительность советских граждан.
 
     Вскоре после начала осмотра милицейские «чины» подошли к нашей роте, стоявшей на правом фланге двух с половиной тысячного строя Бригады, – то бишь, почитай, в самом начале. И вот именно тут-то они и задержались.
 
     На полах шинели Цикунова, на бушлате Болдырева: – то были «духи», всего лишь месяца полтора, как прибывшие в роту из карантина. Их вывели из строя, поставили лицами перед строем и стали допытывать, откуда на их одежде такие странные малиновые пятна, несчищаемые никакой щёткой и несмываемые никакой водой с мылом, – ни водкой, ни ацетоном.
     И пока «чины» разом с командиром роты, замполитом и начальником инженерно-сапёрной службы Бригады распрашивали ничего не понимающих, а только хлопающих глазами двух наших «духов», всё мигом смекнувший Попык скорёхонько метнулся на стройку и через несколько минут, на виду у всей Бригады, выволок  «за шкирку» бедного моего «зёму», тащившего в левой руке более чем на половину чем-то наполненный мешок из мешковины, в каких по осени обыкновенно вывозят убранный с полей картофель. Полипропилена тогда, как упаковочного материала, кажется, ещё  не существовало.

     Доведя Лешего до условного центра плаца, что находился перед воинским строем, наш дошлый старшина забрал у Вовки мешок и тут же ловко, даже как-то щегольски, высыпал-выкатил его содержимое прямо на асфальт. Единодушное: «Ааах!?..Эх!!!...» – громогласно и единодушно произнесённое одним согласным выдохом вырвалось из сотен, двух с чем-то тысяч армейских глоток единственно-возможная и естественная реакция на тот внеочередной фокус-покус нашего Попыка.
     О, это был незабываемый миг Лешевого псевдо-триумфа, а также полного душевного сочувствия ему всего солдатско-сержантского строя части.

     Да вы только представьте себе ту удивительную «картину маслом»: пять или восемь бутылок хрустально-прозрачной русской водки «Экстра» в её экспортном варианте затаривания и укупорки, - то есть в бутылках с длинными горлышками, винтовыми пробками и надписями на двух языках международного общения: русском и английском.
     Бутылки на две меньше само-лучшего, пожалуй, на то время, пятизвёздочного советского коньяка «КВ»: – грузинского, армянского или молдавского – не суть важно. Коньяк в те далёкие и относительно честные годы, – как и всё остальное, впрочем, что попадало на притязательный стол советских граждан, – тогда ещё чётко отличалось от нынешнего «контрафакта либо огульного «палева» своим высоким, по-прежнему непревзойдённым, стандартом качества.
 
     Из того «сурового мешка», как из сказочного рога изобилия, высыпалось ещё пять или семь палок «Московской» копчёной колбасы. Столько же или чуть поменьше вяленого «Финского сервелата». Пачек восемь вафель двух сортов - сливочных и шоколадных. Столько же пачек "сахарного" печенья. «Гора» шоколадных конфет пяти, приблизительно, видов. Причём само-лучших, а не «абы каких», например: «Белочка», «Красные маки», «Аэрофлотские», «Грильяж в шоколаде», «Мишка на севере». Словом, невиданная, немыслимая для нас, рядовых и сержантов советской армии, роскошь такого возможного, и – увы и ах – не забываемого, хотя бы в мечтах, «кондитерского праздника». (Особенно, если подумать только, «запихнуть всё это в одну глотку», – почему-то подумалось мне это сейчас, когда вспомнил про вездесущего старшину Попыка.)

     Как выяснилось в самом коротком времени, Сидор с Сырцовым прошлой ночью, предусмотрительно надев шмотки двух «духов», сходили «на дело»: сбегали «за забор» и по быстренькому «подломили портачку» где-то в ближайшем к городу селе или на окраине Хырова.
 
     И всё бы ничего, пожалуй, - пронесло бы, как бывало не раз, кабы не жадный до денег Сырцов не надоумил бы на время оставить «зёму» свою обычную бдительность, чуток задержаться и вскрыть сельповскую кассу. Видите ли, денег карманных, сучаре жидовской, на халяву раздобыть захотелось...
 
     Денег в кассе магазина не было, а «лягушка» - как назло - сработала. И сработала исправно. Она-то и пометила неудавшихся «медвежатников».
     В темноте или при минимальном освещении фонариком этих пятен наши "джентельмены удачи" не заметили. А после «дела», уже вблизи бригадного забора и нашей ротной стройки, очевидно, не смогли удержаться, чтобы тут же не отметить «свою великую удачу»: – выпили коньячку, закусили шоколадными конфетами с печенюшками, - колбаску предусмотрительно оставили "на потом", - и явились в роту как раз перед самым подъёмом. Отсюда и ясно уловимый коньячно-шоколадный выхлоп, доносившийся до меня из их радостно раззеваемых ртов во время утренней пробежки.

     После этого два ротных неудачника полтора месяца сидели «на губе»: то ли под следствием, то ли в ожидании своей дальнейшей участи, осложнявшейся тем, что уже прошло полгода, как к высшей государственной власти в стране пришёл «строгий и взыскательный чекист» – Юрий Владимирович Андропов. Именно он и взялся, с места в карьер, ринулся наводить порядок в разгильдяйски-расслабившейся после правления Брежнева огромной стране.
     Именно при Андропове стали не только «пачками» отсылать в дисбат зарвавшихся «воспитателей» молодого пополнения – оборзевших до беспредела «кандидухов» и «дембелей», – но и беспощадно сажать в тюрьмы особенно отличившихся среди них  извергов-убийц, изредка ещё встречавшихся среди представителей ряда северо-кавказских народностей.
     Тогда же за утерю, разбазаривание или хищение с целью продажи ранее похищенного войскового имущества стали взыскивать его номинальную стоимость в пятикратном размере.

     Нечто подобное применили и по отношению к Сырцову с Сидором. С них взыскали полную стоимость похищенного той ночью в пятикратном размере: – что-то порядка шестисот пятидесяти советских рублей. При этом авторитетно пояснили, что столь гуманный шаг был применён к обоим потому, что их, покамест, оставляют «на воле», – до их первого же криминального проступка. А до тех пор переведут в менее значимые воинские части.

     Под конец пребывания наших любителей дармовой - хотя и вовсе не халявной, как оказалось, - выпивки на гарнизонной гауптвахте к ним обоим приезжали родственники: видимо, привозили требуемую с каждого в возмещение ущерба и отнюдь немалую сумму денег.
     Помнится, Сырцова «выкупили» сразу, и он как-то быстро-незаметно «слинял» из поля моего зрения в неизвестном направлении. А вот с Сидором произошла заминка. Сначала к нему приехала мать: плакала горькими слезами, валялась в ногах у комбрига, умоляя «скостить» неподъёмную для неё, горемычной вдовы, сумму выкупа.
 
     Аппелировала к тому, что одна растит троих несовершеннолетних детей – двух братьев и сестру злосчастного Вовки Сидора. В колхозе платят мало: – всё больше, «натурой», да ещё - «по итогам года». Сколько-нибудь существенной материальной помощи ждать неоткуда… Но так и не смогла умолить-уломать нашего сурового и оказавшегося абсолютно принципиальным и неподкупным подполковника Яценко.
     Уехала она, ничего не добившись. Но через неделю-другую приехал двоюродный брат Сидора, - уже взрослый мужчина, - и привёз требуемую сумму денег, порешав все накопившиеся вопросы.

     Бедолага «Зёма» укатил в Мукачево, в тамошний разведбат: именно туда, как выяснилось, отсылали наших «залётчиков», оставивших по себе добрую или не совсем добрую память в прямом и переносном смыслах этого словосочетания.
 
     Оттуда мой друг-земляк прислал мне пару-тройку письменных просьб, из содержания которых следовало, что попал он в гораздо более комфортные условия жизни и куда как облегчённого прохождения службы, нежели те, что были у нас.
     Пару раз просил, чтобы я выслал ему тельняшек (хотя бы «стеклянных» -  (шёлковых или капроновых), какие продавались в нашем военторговском магазине.

     Сейчас уже точно не помню, один или два раза высылал я ему просимое. Только всё-таки кажется мне, что в первом или втором письме его лежали 3 рубля, и я, получив их, тогда же купил и отослал ему ценной бандеролью две капроновых летних майки-тельняшки. Х/б или шерстяных тогда в продаже у нас, почему-то, никогда не бывало.
 
     Через полгода или чуть больше дошли до нас слухи, что Сидор не выдержал длительного алкогольного «поста», и снова рванул «на дело». И снова попался. Но на этот раз он «загремел по полной»: попал в тюрягу годика на три, тем самым продлив себе срок «недобровольного ограничения свободы».
     Но зато на примере своей злосчастной судьбы ещё один раз подтвердил суровую правду-матку: «Кто не попал в тюрьму или в цирк, тот попал в десант!».

     Так вот бездарно-напрасно и, в общем-то, в принципе, бестолково оборвалась потенциально доблестная (в самом начале) служба рядового ИСАПР 39-й ОДШБр Сидоровича Владимира Михайловича, белорусса, 1964 года рождения, - уроженца и жителя Белыничского района Могилёвской области Белорусской ССР.

     Своей неуёмной тягой к спиртному он невольно повлиял и на мою армейскую судьбу. Когда мы с ним «залетели» в марте 1983-го, ротный, капитан Черных, пропесочивая нас по одному в ротной «канцелярии», лично мне пенял на то, что той весной собирался через месяц-полтора, когда уйдут на «гражданку» старослужащие, дать мне лычку ефрейтора, а затем, если и впредь буду вести себя достойно, – другую лычку - младшего сержанта, назначив командиром отделения.
 
     Скажу честно, такой поворот в моей армейской судьбе на тот момент нисколько меня не озадачил, – ничуть не повлияв на мои честолюбивые планы, поскольку сам я никогда не чувствовал в себе призвания к военной службе. Скорее даже обрадовал такому обороту судьбы, потому что относительно легко позволил избежать в будущем дополнительной ответственности за подчинённый состав, а также считавшегося между нами, рядовыми "тягловыми лошадками" такого позорного звания – «ефрейтор» (Помните?.. – «Уж лучше дочь-проститутка, чем сын - ефрейтор!..»).
 
     Но Вовку Сидоровича, а по ротному и между собой: – Сидора-Лешего, – мне было очень жалко тогда, жалко и теперь. Это был добрый надёжный белорусский парень: – истинный белорус как внешностью своей, так и внутренними качествами.
     Ох, как бы скрасил он мне всю мою дальнейшую воинскую службу рядом с собой!.. Глядишь, разом бы и домой уехали, и дружили бы потом «на гражданке»: – в гости бы друг к дружке запросто наезжали бы… Может статься, он бы и судьбу свою так бездарно бы не сломал…
 
     Хотя, кто его знает: вряд ли его «по первой ходке» отправили бы дальше, чем ИТК (исправительно-трудовая колония общего режима). И если за время отсидки "не отличился бы" он ещё где-то, как-то (я имею в виду, – в чём-либо криминальном), то наверняка бы вернулся домой: устроился как-нибудь незатейливо в родном колхозе; женился; детей нарожал бы и жил бы себе тихо-мирно у леса и реки: – ловил бы себе рыбку; самогоночку бы свою разлюбезную "для души", непременно "житнёвую", втихаря бы себе "тиснул"…
 
     Впрочем, с его вовсе непростыми замашками устроить себе "красивую жизнь" пускай и с риском, но только разом и, желательно, на дармовщинку, - вряд ли дождалось бы его необузданную «бунтарскую» душу только что нарисованное мной предполагаемое будущее… Эх, Вовка-Вовка!.. Где ты сейчас? Отзовись!..

                Батя и Коробка

     Начав писать о своей службе в десантуре, я поначалу думал всё «зашифровать»: изменить имена, фамилии, название города и номер Бригады, но довольно скоро одумался. Раз я пишу под своим невымышленным именем, и коль писания мои когда-нибудь «увидят свет», то въедливому читателю, – особенно из тех, кто служили вместе со мной, буде таковые отыщутся, – просто будет догадаться – “who is who”.
     Ну а буде никто на мой одинокий вызов не откликнется, то тем паче: пусть будет так, как будет. Как говорил Марк Твен: «Никогда не лгите, и вам нечего будет запоминать». И ещё одно изречение неведомого автора, давно ставшее моим внутренним девизом: «Одна только правда и интересна».

     Батя был, насколько я помню, родом из Одессы, – как и Саня Комад. По крайней мере, из Одесской области. «В миру» звали его Сергеем Пархомцов. А «Батя» – его ротная кликуха. Кажется, так его назвали «бакинские дембеля» в память о каком-нибудь своём «Бате», внешне смахивавшем на Сергея Пархомца. Так же и мы, в свою очередь, в память о нашем «дедушке», как эстафетную палочку передали эту кличку «духу» Саничеву (его имя я, к сожалению, позабыл), внешне так же похожего на «Батю».
 
     Батя считался «тузОм» роты, и все представители младших призывов слушались его беспрекословно. Да что там младших! РавнО слушались его и более «скромные», более слабые духом и телом «годкИ». Метр восемьдесят семь или восемь роста, нормального и, я бы сказал, довольно плотного телосложения. Крепкий, в меру «накаченный», – это было заметно даже через «хэбэ».
 
     Агрессивным он, в сущности, не был, но предпочитал, чтобы его слушались. Он был от природы одарён гибким умом философствующего психолога, цепкой наблюдательностью, от которой мало что могло скрыться либо пройти незамеченным. Не просто было как-то походя обмануть его.
     Ходил он какой-то косолапой «боцманской» походкой, которая сама по себе «свидетельствовала» о его давней природной близости к морю.

     Меня он, помимо вышеописанного случая нашего с Сидором  «залёта» и вышеописанной «экзекуции», ни разу больше не тронул и ни разу «не прессовал». Да он, по-моему, и вообще никого из «молодых» не трогал и никогда не измывался: видимо, считал это излишним, - недостойным себя. Да и к чему было ему лишний раз самоутверждаться: его и так слушались и все – согласно или внутренне несогласно – признавали за ним авторитет и потенциальную моральную, а также необходимую физическую силу, способную, когда надо, подчинить своей воле несогласных.

     Лично со мной он любил в добрую минуту поговорить на психолого-философские темы, про себя уважая мою начитанность и некогда походя «запросто так брошенный филфак».
     «Хэбэшку» ему я ни разу не стирал; сапоги не чистил и подворотничков не подшивал. Кажется, он сам лично всё это исполнял, хотя никакого труда заставить любого «духа» или «ёжика» проделать это ежедневное-еженедельное занятие за него – для него, – не никому из нас не составляло никакого труда. Многие, пожалуй, сочли бы даже за честь…
 
     Данное обстоятельство уже само по себе говорит о его нравственной цельности, личном достоинстве и правильном понимании истинной, а не фальшиво-показной человечьей чести, - чего никак не скажешь о его «мемуарном антиподе», поименованном в заглавии данного отрывка.
     Тот был полной внутренней и внешней противоположностью. По крайней  мере, – в моём представлении и по его отношению ко мне.
 
     «Коробка» (и это отнюдь не какой-то безобидный гоголевский персонаж) был несколько выше Бати ростом: - сантиметров на четыре-пять, на глаз; немного сухопарый, что ли. Он был самым, пожалуй, рослым среди остававшихся шестнадцати «дембелей» их призыва, и потому, пожалуй, самым сильным из них, хотя доподлинно удостовериться в этом за семь месяцев совместной службы моей бок с ним и Батей, к сожалению, так и не представилось возможным.
 
     Метр девяноста два-три, на глазок; в ушитом, и к тому же маловатом по росту «хэбчике», он смотрелся подобно огромному членистоногому или пайку-тарантулу на своих долгих сухопарых и чуть-чуть кривоватых ногах.
 
     Чёрные редкие простоволосо-жидкие волосы на тыквообразной в своей верхней части и рахитично-большой голове говорили о явном "беспородном" вырождении (по Бунину: "Петлистые уши", Казимир Станиславович). Чёрные редкие «ефрейторские» усики под длинным прямым носом; тонкие, словно слегка запавшие вовнутрь губы, казалось, тоже свидетельствовали о физическом вырождении. Маленькие подозрительные, часто бегающие карие глазки с лихвой выдавали в нём глубоко спрятанную вовнутрь неуверенность в себе и «нечистую на руку» подленькую «хохлячью» совесть, а вернее, – всегдашнюю ментальную готовность этой самой совестью – буде это ему выгодно – с лёгкостью и к личной выгоде - пренебрегать.

     При первом же моём знакомстве с ним общее и ещё неосознанное впечатление от его внешнего облика сразу же было настораживающе-неприятное, и отнюдь не располагающее к какому-либо продолжительному общению с ним.
     И это интуитивное моё впечатление от него с каждым днём узнавания его человечьей сущности приобретало стойкий антипатичный характер по мере того, как я всё более и более обозревал его поистине подленькую, мелочную, мерзостно-пакостную натуру недалёкой, по-чёрному завистливой провинциальной бездари, желающей, по жизни, потреблять лишь как больше физических материальных благ, как то: сладко пить; сытно и вкусно жрать; мягко спать и подолгу спать в своей натопленной хате, - и при этом бы, - ни дня бы не работая.
 
     Ближе всего к его человеческому типу, отчасти, подходил бы гоголевского персонажа «Парасюка», или, как его там?.. – что галушки со сметаной жрал лишь с помощью дьявольски хитрого прищуренного взгляда и своевременно раззевавшегося огромного рта.
     Главной же внутренней психической потребностью Коробки было непомерное для такой бездари честолюбие, выражавшееся в жажде непомерной личной власти над любыми физически более слабыми или зависящими от него по службе людьми.
     Для удовлетворения этой своей «главной» страсти он был готов немедленно поступиться и удовлетворением всех прочих, в том числе и сопряжённых с так называемыми плотскими естественными потребностями.
 
     Этот человеческий тип был всегда противен и даже откровенно ненавистен мне в силу крайней своей противоположности моему собственному типу, складу характера, строю мыслей и души, в общем, – всему моему менталитету.
     Когда же я на собственной шкуре испытал его излюбленное средство истязания более слабых, зачастую «по уставу» зависимых от него ребят, – особенно это касалось представителей младших призывов и всех тех, кто не мог дать ему должного отпора или боялся дать, я навсегда, на всю оставшуюся жизнь лично, страстно и особенно остро возненавидел его.
 
     Наперёд скажу, что моя великая ненависть к замкомвзводу второго взвода, а вскоре уже и старшине Коробке В.(воинское звание, полученное им месяца за два или три перед демобилизации), была далеко не одинокой. Достаточно только вспомнить финальный акт пребывания их призыва на территории части.

     Когда в мае 1983 года их прИзыв в полном составе уходил «на дембель», – все по очереди подходили к нам, остающимся на плацу - этой ментальной сердцевине воинской части по нашу, внутреннюю сторону забора, - многие из нас просто не могли сдержать слёз, помимо воли наворачивающихся на глаза, а то и открыто плачущих по своим старшим друзьям-товарищам, однополчанам.
     Да, это были наши «деды», которые на протяжении разных сроков службы, – в зависимости от даты твоего появления в части, – учили нас, «молодых», правилам и традициям именно нашей конкретной службы именно в нашей роте, частенько «дроча» и «прессуя» при этом, но не нарочно, – с Коробкинской сладостастной и всегда садистской издёвкой, – а скорее нехотя, подчиняясь всеобщей Бригадной традиции «нутряной дедовщины»: – больше всему характеру службы в ВДВ.
 
     При этом нужно отметить и то, как они частенько бывали заботливы и предельно   справедливы, по-своему гуманны по отношению к нам: - не стыдясь и не стесняясь, щедро проявляли чувства истинного мужского товарищества, поддержки, взаимопомощи и взаимопонимания.
     И мы тогда, провожая "дедов на дембель", искренне плакали по многим из них, как нашим родным, очень близким людям, – навеки-вечные прощавшимся с нами. И только один Коробка не подошел проститься, потому что наверное знал, ясно чувствовал, что никто из нас, "младших", не подаст ему на прощание даже руки, а если и подаст, то сделает это исключительно нехотя, – и с плохо скрываемым на лице и душе пренебрежением, – невольно подчиняясь «въевшемуся за год совместной службы в кровь, в печень, в почки и селезёнки» его как уставному, так и физически доминирующему старшинству.
 
     Вот почему и прошёл он совсем один и значительно дальше, стороной, на виду у всей роты, лишь однажды, на ходу, подняв и повернув в нашу сторону голову: – коротко, по-волчьи исподлобья, глянув на нас и тут же отворотив взгляд.
 
Зато Батя сам подошёл проститься. И все, сколько нас там ни было, на плацу, от всего сердца жали его крепкую правую руку, искренне желая ему счастливого и скорого возвращения домой.