Иногородцы Часть вторая

Часть  вторая
Глава первая. 1905 год.
В воздухе витал дух революции.
Пару лет назад Пётр заметил, что рабочие мельницы собрались в кружок и что-то обсуждают, а работа стоит. Пётр подошёл поближе и увидел, что центром внимания был его попутчик по пароходу .
- Лёха! – обрадовавшись знакомцу, окликнул Пётр.
Человек обернулся, из-под козырька фуражки блеснули знакомые разбойничьи глаза.
- Ошиблись Вы, господин хороший. Меня не Лёхой кличут, а Сашкой. Уж извиняйте. Пойду я, знакомца вот навестить приходил.
И Лёха быстро исчез. Рабочие стали расходиться, некоторые засовывали в карман какие-то бумажки. Пётр недоумевал. Какой Сашка. Лёха то был, узнал он его. Ну да ладно, решил Пётр. Однако, было совсем не ладно.
 Через пару дней он увидел, что рабочие опять о чём-то шушукаются и читают замусоленный листок. Пётр подошёл тихо, и рабочий, по слогам разбиравший текст, не успел спрятать бумажку. Пётр забрал её и прочитал, что социал-демократы призывают рабочих бороться за свои права. Требовать укороченного рабочего дня и повышения заработка. А ещё приглашают в Переволочную рощу на собрание первого мая.
Пётр понял, о чём говорил с рабочими «Лёха», и порадовался, что вовремя пресёк агитацию. Доносить по начальству или жандармам он не стал. Рабочие его уважали, а подобный донос восприняли бы как предательство. Понадеялся на благоразумие людей, но первого мая многие под разными предлогами не вышли на работу. Это было в 1903 году. С тех пор «Лёха» на мельнице не появлялся, и вроде всё было тихо. Но не в этом году.
Рождество и новый 1905 год у Овчинниковых встречали весело. Дом звенел от молодых голосов, а в дальней детской время от времени раздавался плач, и тогда Елизавета Евграфовна, бросив дела, торопилась туда к маленькому Серёже, которому не было ещё и года. Конечно, при малютке всё время находилась няня, но по твёрдому убеждению Елизаветы Евграфовны, никакая няня мать не заменит.
Молодёжи было много. Аня, заканчивавшая гимназию, мечтала о музыке, и посему почти не отходила от рояля. Послушать её игру и пение в залу приходила Лёля с постоянным спутником – Герой, сыном полицмейстера. Георгий был ранен на Русско-японской войне, и посему находился дома. Бравый подпоручик очень нравился Лёле, и они смотрели друг на друга влюблёнными глазами. Сама Лёля закончила с Золотой медалью гимназию, и уже училась в Петербургском медицинском институте.
Зиша смотрела на влюблённую пару со смехом. Иногда по-детски дразнила их: «тили-тили тесто, жених и невеста…». Лёля смешно сердилась, а Зиша с хохотом убегала в свою комнату. Самой ей было уже пятнадцать лет, и она, как говорят в народе, заневестилась, стала красавицей.
Настя тоже повзрослела. Девочки, точнее уже девушки, по-прежнему дружили. Но Настя знала своё место. Мать давно втолковала ей, что она не ровня дочери миллионера, и поэтому Настя называла Зишу барышней. Зиша сердилась, для неё Настя была подругой и наперсницей. Она доверяла ей свои маленькие тайны, втягивала в различные забавы. Они были почти неразлучны, но Настя понимала, что это ненадолго. Через год Зиша закончит гимназию, и уедет учиться в Петербург, а там забудется детская дружба. А работа горничной останется. Настя старалась успеть всё: и свои обязанности выполнять, и с Зишей проводить время. В доме её любили за старательность, приветливость, ловкость и мастерство, а ещё за красоту. Сероглазая Настя выросла красавицей. В ней не было живого озорного огня, как в кареглазой Зише. Её красота была не такой броской, как у казачек, но это была истинно русская краса. Тёмные волосы только подчёркивали белизну кожи, правильные, будто выточенные умелым скульптором черты лица,  делали выразительнее глаза.
Настя хотя и работала горничной, но стала замечательной портнихой. И теперь Зиша требовала, чтоб платья ей шила только Настя. Тогда девушку на время освобождали от обязанностей горничной, и она старательно шила и расшивала новый наряд для подруги.
В этом году в доме устраивалась уже не детская ёлка, а скорее молодёжный бал. Настя после первого раза больше не участвовала в новогодних праздниках. Чувствовала себя неловко. Понимала, что среди этой блестящей молодёжи ей не место. Разве что поднести шампанское или закуску кому. Да и танцевать она так толком и не научилась, хотя Зиша и пыталась  преподать ей и эту науку.
После нового года дом опустел. Родственники и гости разъехались по своим станицам, студенты собирались на учёбу. Дома пока оставалась Лёля. Георгий, наконец, решился и сделал ей предложение, девушка ответила согласием. Родители тоже не возражали. Теперь надо было дождаться официального сватовства, и объявить о помоловке, определить время свадьбы. Елизавета Евграфовна втолковала дочери, что для женщины важно не образование, а семья, любимый муж и дети, а институт подождёт. Лёля с ней согласилась.
В январе раз  Георгий пришёл какой-то взъерошенный, и сразу стал рассказывать. Его хороший друг вернулся из Петербурга, и рассказал страшные вещи. На Дворцовой площади расстреляли рабочих. Среди убитых много женщин и детей.
У Зиши от ужаса округлились глаза.
- Кто расстрелял? Как они туда попали?
- Они шли жаловаться Государю-императору на свою жизнь. С петицией. Все нарядные, как на праздник, с иконами, пели церковные песни. А их встретили выстрелами.
- Да как же это? Кто приказ отдал?
- Говорят, сам государь велел.
- Быть этого не может! Он же добрый, справедливый!
- Не знаю, Лёля. Теперь я уже ничего не знаю. Друг мой баял, что казакам нашим приказ был дан, разогнать толпу, и сабли наголо. Только казаки не послушались. Одно дело, врагов рубать, а тут свои же. Нагайками разгоняли.
- Это что, казаков наших уже в жандармы записали! – возмутилась Зиша. – А рабочие правы. Давно им пора нормальный рабочий день установить, и платить побольше, а то сами видели, небось, в какой нищете они живут. Маменька меня раз взяла с собой бедным помогать, так я и посмотрела, сколько горя. Страшно!
Зиша уже полгода как посещала ученический революционный кружок. Туда ходили в основном, студенты реального училища, но были и гимназисты, вот девушек мало было. Зиша для храбрости поначалу брала с собой Настю. Насте там не понравилось. В кружке много говорили о бедственном положении рабочих, читали запрещённую литературу, слушали приезжих агитаторов. Их речи сводились к революционным призывам. Насте было страшно от таких речей, а Зиша их бурно поддерживала. Молодёжь понимала, что нужны перемены, но большинство считало, что просто нужна конституция, которая ограничит произвол хозяев фабрик и заводов. А тогда и царю-батюшке легче будет управлять страной. А вот теперь, после расстрела рабочих, Кровавого воскресенья, как сразу назвали этот страшный день, пугающий призрак революции вдруг оказался совсем близко. Тем более, что Георгий сказал, что в Питере начались стачки, митинги и демонстрации, которые было велено разгонять с обнажёнными саблями.
Спор в гостиной разгорелся не на шутку. Георгий осуждал бунтовщиков, и возмущался их наглостью. Лёля во всём соглашалась с женихом. А вот непокорная Зиша была на стороне рабочих. Настя скромно молчала. Она не пыталась понять, кто прав, кто виноват. Вот они, иногородцы, тоже рабочие, мать прачка, сама она прислуга, только отец на мельнице повыше рабочего будет, а живут вовсе даже неплохо, и зачем бунтовать надо? А вообще, ей было просто очень страшно от всего происходящего. Не дай, Бог, революция грянет! Что же тогда будет?
Разговоры прекратила Елизавета Евграфовна, которая позвала молодёжь в столовую ужинать. Здесь за вкусным ужином, в присутствии всего семейства, говорить о политике было уже как-то и неудобно. А вот о грядущем сватовстве – другое дело.
Слух о трагедии в Петербурге быстро распространился по Уральску. То тут, то там, люди собирались кучками, и обсуждали событие. Были и стихийные митинги. Пётр, как то идя мимо, остановился послушать, о чём говорят. Призывали к забастовкам и восстанию. Агитатор был знакомым – «Лёха». Пётр не стал подходить к нему, да и слушать дальше не стал, но от встречи остался неприятный осадок.
В основном, возмущались рабочие. На мельнице Пётр не раз встречал дерзкие взгляды, а несколько человек даже ходили к Макарову требовать повышения жалованья. Жалованье не повысили, но и возмущённых рабочих увольнять Макаров не стал, боялся, что этим может вызвать стачку, и мельница встанет.
Казаки тоже возмущались. Их, умелых и бывалых воинов, оскорбляло повеление царя – пустить казачьи сотни на разгон демонстраций и митингов.
- Мы не жандармы! – возмущался один из казаков.
- Надо к царю-батюшке обратиться, чтоб избавил нас от такой службы! – говорил другой.
Но пока дальше разговоров дело не шло. Не время ещё было.
Сваты пришли в феврале. Овчинниковы уже были готовы к приёму дорогих гостей. Лёля в нарядном светлом платье отчаянно смущалась, щёки полыхали огнём. Зиша, глядя на сестру, посмеивалась, и чего краснеет, стесняется? Всё же очень здорово. Муж хороший будет, вон какой офицер бравый. А ещё и Лёлю безумно любит. Значит, будут счастливы.
Свадьбу назначили на сентябрь, а жениху с невестой разрешили встречаться наедине. Но без глупостей. Пока в церкви не окрутили, ни-ни.
Наступила весна, в городе было тихо. Стихийные собрания прекратились. По непролазной грязи, которой всегда славился Уральск, на митинг не пойдёшь. И хотя вести из России приходили всё тревожнее и тревожнее, в Уральске разве что в мастерских Винклера, да в железнодорожном  депо обсуждали их. Забастовок тоже не было. Люди жили, как и прежде. Вот только эта тишина была очень обманчивой.
Накануне первого мая Зиша с заговорщическим видом позвала за собой Настю. Девушки закрылись в комнате.
- Пойдёшь завтра со мной Первое мая праздновать?- спросила Зиша.
- А что это за праздник такой? – удивилась Настя.
- А ты не знаешь? Это день трудящихся. В 1886 году в американском городе Чикаго рабочие устроили демонстрацию, требовали восьмичасовой рабочий день. Их разогнали, а потом пятерых организаторов казнили. Вот в память о них в Париже на заседании Интернационала и решили объявить этот день днём солидарности всех рабочих. Это в 1890 году было. А теперь этот день вся Европа отмечает, и везде рабочие свои требования выдвигают. А теперь вот и у нас будем праздновать. Пойдём! Ты же тоже трудящаяся.
- Нет, Зиша, не пойду. У меня требований никаких нет, мне у вас нравится работать. Никто не обижает, да и жалованье приличное. Нечего мне там делать.
- Ну, как знаешь. А весь наш кружок идёт. Мы все в Ханскую рощу собираемся, там весело будет.
Утром Зиша выскользнула из дома и побежала к своей гимназии. Место сбора было назначено там. Людей собралось неожиданно много. Построились в колонну, и вдруг во главе колонны кто-то поднял красный флаг с надписью «Да здравствует Первое мая – праздник труда!». Это стало сигналом. Полицейские и жандармы, до этого молча наблюдавшие за событиями, разом бросились разгонять толпу, особенно старались добраться до знаменосца, флаг быстро исчез. Кто-то крикнул в толпу: – «идём к Уралу!». Люди рассеялись, и стали группами уходить к берегу. Там уже была организована переправа на Бухарскую сторону.
Зиша была в полном восторге. Вот это жизнь! Вот это приключение, не то, что за партой сидеть! Конечно, она вместе со всеми перебралась на другой берег полноводного весеннего Урала.  Там уже не прячась, снова подняли красный флаг. И люди вдруг запели:
- Вихри враждебные веют над нами,
Тёмные силы нас злобно гнетут.
В бой роковой мы вступили с врагами,
Нас ещё судьбы безвестные ждут!
Мы поднимаем, гордо и смело,
Знамя борьбы за рабочее дело,
Знамя великой борьбы всех народов
За лучший мир, за святую свободу!
На бой кровавый, святой и правый,
Марш, марш вперёд рабочий народ…
Под эту незнакомую песню к Зише вдруг пришло удивительное чувство единения со всеми этими бедно одетыми незнакомыми людьми, ей хотелось прямо сейчас идти  воевать с «тёмными силами». Она совершенно не думала, что для этих людей её семья тоже относится к «тёмным силам», и все её друзья, и почитаемый  «государь-батюшка», чей необдуманный поступок и привёл к взрыву революционных настроений. Эти мысли придут потом, а сейчас она в едином порыве со всеми подпевала грозной песне и грозила кулачком, неизвестно кому.
 Тем не менее, слушать жалобы рабочих, и речи агитаторов, призывающих к восстанию, ей скоро наскучило. Ничего интересного в этом не было, да и устала она уже. Потоптавшись немного, она снова спустилась к реке. Она была не одна такая, у переправы уже толпились люди. Вернувшись в город, Зиша довольная, хотя и приуставшая, пошла домой. Будет что рассказать Насте.
На лето семья Овчинниковых, как всегда, отправилась в Саламихинскую станицу. Но Елизавета Евграфовна и Лёля быстро вернулись, надо было заниматься подготовкой к свадьбе. Торжество обещало быть грандиозным. Роднились две известные фамилии – Овчинниковы и Ливкины. В швейной мастерской срочно шили богатое приданое, роскошное свадебное платье заказали в Москве по последней парижской моде. Лёля с нетерпением ждала, когда же его, наконец, привезут.
В подготовке приданого Настя участия не принимала, у неё хватало забот и в доме. Вот и сегодня ей надо было собрать все грязные постели и отнести в мыльню. С ворохом белья она зашла к матери. Надя на специальном столе гладила уже постиранное бельё. Настя невольно залюбовалась ловкими движениями матери. Та быстро наматывала на валёк простыню, затем тяжёлым рубелем начинала катать валёк по столу. Рубель делался из твёрдой древесины, чтоб зубцы не стирались, а поэтому был очень тяжёлым. Через некоторое время поглаженная простыня аккуратно складывалась в стопку уже готового белья. Вся процедура напоминала раскатывание теста на скалке. Только тесто катали руками, а здесь использовали рубель.
- Подожди, дочка, сейчас доглажу, и чистое бельё в дом отнесёшь. Там про Федю ничего не слышно? Хозяйка не говорила?
- Говорила, что всё хорошо, загорел. Вместе с Лёнькой по степи носятся, всё в войну играют.
- Дай то, Бог! Главное, чтоб здоров был.
Федя уже учился в гимназии в одном классе с Лёней. Пётр сам оплачивал его обучение. Вот мальчику обязательно нужно образование, а Насте хватит и двух классов. Главное, ремесло в руках есть.
 В это лето Овчинниковы пригласили Федю в Саламихинскую, Лёне нужен был товарищ по играм. Надя, как когда-то с Настей, было упёрлась, не хотела отпускать сына, но Пётр настоял. Мальчик должен видеть мир и учиться жизни. И воинскому делу тоже. Кто знает, как жизнь повернёт. Детская мечта – стать настоящим казаком, так и не прошла. Федя бредил лошадьми, джигитовкой, ловко управлялся теперь уже не с деревянной, а с настоящей саблей, только не заточенной.
Надя была вынуждена согласиться отпустить сына, но материнское сердце всё же было не на месте. Отношения с Петром у неё становились всё более напряжёнными. Вечером после работы Пётр или сидел молча, глубоко задумавшись, или читал «Уралец», - местную газету. Особенно сложно стало после нечаянной встречи.
Дело было на Троицу. Отстояв службу, Надя с Петром решили прогуляться по Большой Михайловской. Народу вышло много. По бархатной стороне, мимо дома Карева, гуляла богатая публика, разодетая в честь праздника в лучшие наряды. Пётр с Надей пошли по ситцевой стороне, на которой стоял дом Овчинникова. И вдруг на узком тротуаре встретили Дарью с Яковом. Дарья крепко держала за руку своё главное сокровище – мальчика лет шести. Знакомцы остановились. Мужчины завели беседу о том, о сём. Пётр, разговаривая, время от времени бросал взгляды на Дарью.  Та стояла молча. В разговор мужчин не встревала, с Надей ей говорить было не о чем. Её волнение выдавалось только тем, что она всё время поправляла сыну одежду.
Надя перехватывала взгляды Петра на соперницу, и камень на её сердце становился всё более и более тяжёлым.  Потом стала разглядывать ребёнка. Мальчик был смуглым, похожим на Дарью, только вот из-под крутого лба на Надю смотрели такие знакомые серые глаза – глаза Петра. Ярость и ревность заполнили всё Надино существо. Она сразу поняла, чей это сын. Хорошо, что Пётр не смотрел на Митю. Слушая Якова, он видел перед собой только Дарью.  А Яков с упоением рассказывал, какой умный и ловкий у него сын, какой замечательный казак из него вырастет. Пётр слушал и поддакивал. Сын Якова его совершенно не интересовал.
Мите скоро надоело стоять рядом с матерью. Он пытался выдернуть руку, но Даша держала крепко.
- Пусти. Я уже большой. Я лучше пойду с мальчишками поиграю, мы на Урал собирались сходить.
- Вот домой придём, и сходите.
Яков понял, что пора заканчивать разговор, и семья пошла дальше. А Пётр с Надей повернули к своему дому.
По дороге Надя думала про себя.
- Вот теперь точно знаю, что было всё у Петьки с Дашкой. И сынок-то Петькин. Точно! Хорошо, что он сам ничего не заметил. Мужики, они ведь ничего не видят, и не понимают. И слава Богу. А то ещё учудил бы чего-нибудь.
После этой встречи Пётр ещё больше помрачнел, и почти совсем перестал разговаривать с Надей. Надя, и без того малоразговорчивая, всё больше замыкалась в себе. Любви в доме больше не было.
Осенью город взбудоражили сразу несколько событий.
Автоном Яковлевич  нервничал. Он договорился о поставке крупной партии скота. Животных только пригнали из степи, и должны были отправить в Саратов по железной дороге, а тут забастовка. Поезда не ходили. Никто не знал, сколько это продлится, а вольный степной скот в тесных привокзальных загонах всё больше терял в весе. Да и внешний вид менялся. Шерсть сваливалась, вид у скотины был уже какой-то больной, словом, совсем не товарный вид.
Кони тревожно ржали и били копытами. Некоторые пытались разбить хрупкую загородку. Коровы мычали, а овцы сбились в плотную кучу в тесном загоне. Погонщики сбивались с ног, стараясь успокоить нервничающих животных, которых надо было ещё и накормить, и за которыми убрать.
Можно было погнать скотину по старинке, через степь, но Овчинников надеялся, что забастовка железнодорожных рабочих вот-вот закончится, но она всё продолжалась и продолжалась. Поддержали уральцы забастовку рабочих Московско-Казанской железной дороги. А посему и задержка с отправкой, да и  покупатели вряд ли будут ждать, пока пригонят животных,  и не продашь их теперь  по уговорённой цене.
Продолжалась забастовка целых две недели. Пётр опасался, что забастовка может перекинуться и на мельницу. Но рабочие, хотя и бурно обсуждали события, сами бастовать не решались. «Лёха» на мельнице больше не появлялся, видимо опасался встречи с Петром. Сам же Пётр как мог уговаривал рабочих, говорил, что силой ничего не решишь, только без работы останешься, или в каталажку угодишь. Все вопросы надо решать мирно.
Люди на мельнице уважали Петра за справедливость, умение спокойно выслушать, дать хороший совет. Они знали, что Пётр сам был из простых, поэтому и понимает их нужды. С другой стороны, он был близок к хозяину, мог с ним поговорить, и они попросили Петра обратиться от их имени к Макарову, чтоб хотя бы снизил время рабочего дня. Тринадцать-четырнадцать часов в сутки – это было многовато. А когда домашние дела делать? Сено, дрова заготавливать, или ещё какие хозяйственные нужды? Пётр пообещал заступиться.
Выбрав подходящее время, Пётр обратился к Макарову:
- Фирс Иванович, рабочие волнуются, как бы забастовку не устроили.
- Знаю, Пётр Фёдорович, знаю. Сам опасаюсь. Что-то делать надо. Может, самых шустрых уволить, как думаешь?
- Нет, увольнять нельзя, ещё хуже будет. Может, наоборот, послабление им какое-никакое дать. Ведь и впрямь тяжело живут люди.
- Послабление? А не решат, что мы их боимся? Или как в пословице: «Протяни палец, всю руку откусят»?
- Да не должно бы, Фирс Иванович. Они сейчас только сокращения рабочего дня просят.
- А ты, значит, уже и их просьбы знаешь?
- Как не знать, постоянно с ними работаю, многие жалуются, что на хозяйство времени нет. Если сделать им рабочий день по десять-одиннадцать часов, мы большого убытку не понесём. Можно будет поднять цены за помол. А коли страда, тем, кто останется на работе, сделать небольшую почасовую доплату, чтоб мельница не простаивала. Я вот тут всё просчитал на досуге, - и Пётр протянул купцу листок бумаги.
Макаров взял листок и стал его изучать.
- Слушай, а коли так, и впрямь нам убытку почти не будет, а цену помола всего на полушку за пуд поднимем. Ладно, уговорил. Листок я возьму, сам ещё помозгую над этим. А ты иди, работай.
На другой день Макаров велел управляющему собрать рабочих, и объявил им новые условия. Кто-то заикнулся, что жалованье надо бы поднять, но ему тут же объяснили, что коли он будет получать те же деньги за меньшее время работы, это уже и есть подъём жалованья, а коли останется сверхурочно, то и прибавку получит.
Люди разошлись довольные, на мельнице стало тихо, а авторитет Петра вырос ещё больше.
 А тут сразу подкатили и другие события. В середине октября на площади перед коммерческим банком, около Красных ворот стали собираться рабочие на митинги и демонстрации. Вездесущая Зиша не могла остаться в стороне. Её интерес к революции так и не прошёл. Автоном Яковлевич снисходительно смотрел на увлечение дочери, считая его детскими играми, даже выписал по её просьбе некоторую социал-демократическую литературу, книги и газеты, которые девушка с гордостью отнесла в свой ученический кружок, устроила читку и обсуждение прочитанного.
Народу на площади было много. Речи были обычные. Люди высказывали свои жалобы, агитаторы говорили, что надо бастовать, чтоб установили восьмичасовой рабочий день, давали достойную заработную плату. Самые рьяные даже призывали взять в руки оружие, но их не поддерживали. Воевать никто не хотел. Словом, почти то же самое, что и на маёвке. Разве что выступил молодой татарский парень – Габдулла Тукай, и прочитал свои пламенные стихи о революции. Зиша слушала его с большим интересом, стихи были хорошие, да и сам поэт, ненамного старше её самой, производил приятное впечатление.
На митинге приняли текст «Обращения к Уральским казакам, командированным в разные города». В Обращении казаков призывали не участвовать в жандармской деятельности, не разгонять митинги и демонстрации рабочих, отстаивающих свои права. Не обнажать оружие против своих братьев.
Зише Обращение понравилось. И действительно, что это такое, когда казаки роль жандармов выполняют!
А вот военному губернатору города митинг совсем не понравился. И он послал два полка казаков разогнать демонстрантов. Учебная команда, увидев, зачем их подняли по тревоге, сразу отказалась от разгона митингующих. Их срочно отправили назад в казармы. Второй полк с неохотой начал выполнять приказ. Казаки возмущались, против своих земляков не хотели пускать в ход даже нагайки. Тем не менее, митинг разогнали, а зачинщиков жандармерия арестовала. «Лёха», который был одним из самых яростных пропагандистов, опять уцелел, успел вовремя скрыться с площади на конспиративную квартиру.
Зишу привёз домой один из казаков, который узнал её в давке, и подсадил на своего коня. По дороге он настоятельно советовал девушке не появляться на подобных сборищах. Не место там дочери Овчинникова. Зиша слушала, но была при своём мнении. Это приключение понравилось ей ещё больше, чем маёвка.
Ночью Обращение распечатали в типографии, а уже на другой день разослали казачьим полкам, служившим в городах России. Результат не заставил себя ждать. Вскоре два полка вернулись в Уральск, не желая участвовать в позорной деятельности. Здесь полки расформировали.
Наполненный противоречивыми событиями 1905 год закончился, но волнения в Уральске не затихали. Заработали подпольные типографии, в городе стали появляться листовки и воззвания. «Обращение к рабочим», «Не доверяйте царскому правительству!», «К казакам», «Воззвание к солдатам» и другие. Приобрело известность имя Габдуллы Тукая. Юноша бросил учёбу в медресе, и поступил наборщиком в типографию. Его стихи, статьи, фельетоны читались и перечитывались. Зиша с интересом следила за творчеством молодого поэта. Многие его мысли и высказывания были созвучны взглядам самой Зиши, и она, как и другие члены их ученического кружка, восторгалась юношей. Его даже пригласили на одно из заседаний, где Габдулла с удовольствием прочитал свои новые сочинения.
Казаки волновались. Собирались группами, спорили, правильно ли поступили те, кто вернулись. А вернувшиеся рассказывали страшные вещи. О расстреле рабочих в Москве, о репрессиях, преследовании революционеров, о жестокостях жандармов, о нищете, в которой живут люди, и ещё о многом другом. Многие казаки относились к восставшим как к бунтовщикам, но многие и поддерживали их.
В здании театра рабочие устроили общегородскую сходку, решили создать профсоюз. К месту прибыли атаман, полицмейстер, жандармы. В театр их не пустили рабочие пикеты. Тогда казакам приказали разогнать всех. Однако, большинство из них отказалось принимать в этом участие. Габдулла Тукай  в статье «Праздник свободы в Уральске» писал: «Более половины казаков, окруживших театр, узнав, для чего их прислали сюда, разошлись, говоря: «Мы не убийцы».
Семью Ширяевых эти события не задевали. Настя не интересовалась политикой, Надя тоже. А Пётр ничего им не рассказывал. Конечно, они были в курсе происходившего в городе, но опасались принимать чью-то сторону или как то комментировать события. Только Федя с детской непосредственностью рассказывал сестре и матери обо всём, что видел и слышал, не скрывая, что осуждает бунтовщиков, ослушавшихся самого царя-батюшку.
Надя старалась пресекать эти разговоры, не нравилась ей политика, ой как не нравилась! И разговоры о ней тоже.

В сентябре грянула свадьба Лёли и Георгия. Такого торжества в городе давно не видели. После венчания молодых, как положено, осыпали зерном, а потом начался грандиозный пир. Гулял чуть не весь город. Люди любовались красивой парой. Лёля в роскошном платье была чудо как хороша, а Георгий, стройный, подтянутый, в полной офицерской форме, своим мужественным видом только подчёркивал хрупкость и нежную красоту невесты. Когда молодожёны проезжали в коляске по Большой Михайловской, их приветствовали толпы горожан, вышедших посмотреть на красивую пару. Люди от души приветствовали молодых, желали им счастья, детишек побольше, ну и всего, чего желают молодожёнам.
Настя с восторгом смотрела на это торжество. Она была в числе сопровождающих кортеж. И невольно думала, а какой будет её собственная свадьба? Будет ли она так же любить жениха, как Лёля? Пока это были вопросы без ответов.



Глава вторая. Федот.

Федот стоял возле каревского дома и лениво разглядывал прохожих. Он был вполне доволен собой. Всего за каких то пяток лет пробиться из приказчиков в управляющие огромного доходного дома – это суметь надо. Многие всю жизнь так в приказчиках и ходят. А он теперь важный господин, самые богатые купцы с ним раскланиваются, по имени-отчеству величают, а раньше и не замечали.
Совсем молодым парнишкой нанялся он когда-то на работу в магазин Карева. После смерти хозяина многие работники разбежались. Вдова, почерневшая от горя, на хозяйство почти не обращала внимания, да и не сильна была она в расчётах и делах купеческих. Заправлял всем главный управляющий, осанистый мужчина средних лет. Важный и степенный, вот только глаза всегда бегали, будто обшаривали округу. Вороватые были глаза. Федот это сразу понял. Сам такой.
Управляющий тоже быстро понял всё про Федота, и стал его выделять. Нет, Федот, если и приворовывал, то только так, чтоб хозяевам ущерба не было, его счета всегда сходились. Но и про себя не забывал. Покупателям умел понравиться, тем и в голову не приходило, что их обманули. А ежели, кто и заметил, то уж больно незначительной была потеря, чтоб скандал поднимать. Как то раз один из покупателей сказал Федоту, что тот неверно подсчитал. Федот не стал отпираться, сразу повинился, мол, ошибочка вышла, извиняйте, господин хороший, а дальше с этим человеком проводил расчёты точно.
Прибыток на этой работе был небольшой, ну да «птичка по зёрнышку клюёт». Сметливого шустрого приказчика скоро сделали управляющим магазина, а вот два года назад – управляющим огромного доходного дома.
Здесь было, где развернуться. Весь первый этаж сдавали под магазины. Самые именитые купцы рады были здесь арендовать помещения. Особенно, когда в витринах впервые в Уральске загорелось электричество. Тогда только ленивый или больной не пришёл посмотреть на чудо. Люди толпились перед ярко освещёнными витринами, а потом заходили в магазины, где было непривычно светло, и покупали, покупали…  Весь город обсуждал это чудо. Старики старообрядцы крестились, говорили, что это от беса. Образованные радовались новшеству и посмеивались над предрассудками. Многие уже видели электрическое освещение в Москве или в Петербурге, и радовались, что и Уральск не отстаёт от столиц.
Второй этаж, со зрительным и бальным залами, арендовал Коммерческий клуб, а на третьем были устроены номера. Федот, едва приступив к новым обязанностям, решил тоже удивить город. По договорённости с Коммерческим клубом заказал аппаратуру для показа синема, и вскоре впервые уральцы увидели кино. Неподалёку, рядом с пожарной частью уже строили первый в городе кинотеатр, который потом получил название «Иллюзион», с окончанием постройки показы фильмов в доме Карева прекратили. Не выгодно было.
К знаменитому дому примыкал садик, занимавший целый квартал. Деревья, посаженные после постройки дома, уже подросли, особое место здесь занимали кусты сирени, экзотического растения для Уральска тех лет, а ещё и жёлтая акация. Уральцы привыкли к клёнам и карагачам, самым неприхотливым деревьям, разве что у дома Овчинниковых были высажены дубы. Причём, садовники постарались, и на одном молодом дубке так обрезали и скрепили ствол, что образовалась буква «О». А вот сирень и акация были внове, многие просили отростки, чтоб и у себя посадить. Федот не отказывал, но и не раздавал, брал деньги за каждую веточку. Во дворе построили беседки, павильоны, открытые веранды. Коммерческий клуб стал организовывать там литературные вечера. Приглашали и местных и заезжих писателей и поэтов, выступали и артисты. По вечерам в садике играла музыка, в беседках на столиках были приготовлены шашки и шахматы для желающих.
Всё это хозяйство было в руках Федота. Надо было проследить за всем, всё проверить, что-то починить, запасти топливо на зиму, посадить цветы в садике, смотреть, чтоб уборщики дом держали в порядке. Ну а главное подсчитать расходы и доходы, при этом, чтоб и хозяевам была внушительная прибыль, да и себя не обидеть.
Федоту уже перевалило за четверть века, а он ещё не завёл ни семьи, ни своего хозяйства. Давно пора было жениться, но он всё раздумывал. Хотелось иметь свой дом, да не какой-нибудь, а чтоб был как у купцов, кирпичный и просторный. Да и невесту подходящую выбрать тоже не просто. Надо, чтоб и красива была, и богата, и обхождение знала. Только вот такую сыскать трудно. Дочки богатеев на него  не смотрели, а какая попроще самого Федота не устраивала. К тому же Федот не был писаным красавцем. Невысокий, коренастый, лицо с грубыми чертами, будто вырубленное не слишком умелым скульптором. Впрочем, сам Федот своей внешностью был вполне доволен. Небольшие усики смягчали черты лица, а прямая важная походка, чувство собственного достоинства, будто делали его и выше ростом, и значительнее.
Со двора Овчинниковых вышла Настя, торопилась куда-то по делам. Федот  проводил её ладную фигурку взглядом. Он давно уже обратил внимание на эту красивую  девушку. Он знал, что она служит горничной, но по стати, походке, одежде была совсем не похожа на прислугу, скорее на барышню. Настя ему очень нравилась. Он навёл справки и узнал, что она не столько прислуга, сколько подружка одной из дочерей Овчинникова, и даже недолго училась в гимназии. Что мать её всего-навсего прачка у тех же Овчинниковых, а вот отец значительное лицо на мельнице Макарова. Это ему понравилось. А ещё нравилось, что они иногородцы, значит, его не будет одолевать многочисленная родня Насти, ежели он всё же надумает посвататься.
Как то раз Федот решил подойти к Насте. Дождался, пока она пойдёт домой мимо каревского дома, и увязался за ней. Он попытался начать тот легкомысленный разговор, который всегда ведут парни, пытаясь познакомиться с девушками. Однако, Настя разговор не поддержала, испуганно взглянула на него, и ускорила шаг. Добежав до своего дома, она быстро захлопнула калитку.
- Порядочная и скромная, - решил про себя Федот.- Мне такая и нужна.
То, что он мог не понравиться девушке, ему и в голову не приходило, он считал себя неотразимым для женского пола.
Ещё раз взглянув вслед уходящей Насте, Федот окончательно решил: «Посватаюсь»!!!
Но к этому делу надо было подходить тонко. Раз не получалось познакомиться с Настей, надо было действовать через её отца. Заручиться его согласием, а там и с Настей познакомится поближе. С Петром Федот был знаком, приходилось зерно на помол сдавать. И он продумал план, как поговорить с отцом Насти.
Несколько дней спустя он снова повёз зерно на мельницу. Подгадал к концу рабочего дня, чтоб на обратном пути без помех с Петром побеседовать. Так оно и вышло. Пётр принял зерно, а сам засобирался домой.
- Пётр Фёдорович, садитесь, подвезу, да и поговорить мне с Вами надо.
Пётр знал, что это управляющий домом Карева, не единожды видел его , но разговаривать не приходилось. Неожиданное предложение заинтриговало, и Пётр охотно согласился. Дорога была короткой, посему Федот не стал «тянуть кота за хвост»,  и сразу приступил к делу.
- Нравится мне Ваша дочь, Пётр Фёдорович! Посвататься хочу.
Пётр растерялся. Такого разговора он не ожидал.
- Ну а она сама-то как? Согласна?
- В том-то и загвоздка. Не знаком я с ней, хотел познакомиться, но она убежала. Вот и решил с Вами поговорить, помогите нам, познакомьте, разрешите мне за ней поухаживать, а уж там и видно будет, глядишь и согласится.
Пётр задумался. Что Настя не стала знакомиться, это его не удивило. Она девушка приличная, не будет на улице лясы точить, с парнями заигрывать. Да и служба у Овчинниковых научила её хорошим манерам. Тут тонкий подход нужен. Нечаянное знакомство, будто всё невзначай. Но прежде, чем решать надо ещё и с женой посоветоваться, что она скажет. С одной стороны Федот завидный жених, Настя ему не ровня, горничная. А с другой, дочь неволить не хотелось бы.
- Ну, вот что, Федот Яковлевич! Застал ты меня врасплох с этим вопросом. Давай так уговоримся, ты через пару дней за мукой приезжай, вот так же ввечеру, а там и решим чего-нибудь. Мне всё обмозговать надо.
На том и порешили. Федот разговором остался доволен, не сомневался, что Пётр придумает чего-нибудь. Такими женихами, как он, Федот, не швыряются. Уж сколько девок ему глазки строило, сколько отцов всё пыталось его с дочками своими познакомить…  Но он себе цену знает.
Пётр пришёл домой озадаченный. Надя возилась в кухне, готовила ужин.
- Слушай, сейчас ко мне Федот подходил, ну, который домом Карева управляет…
- Да знаю, знаю, чаво хотел то?
- Настю хочет сватать. Просит познакомить и разрешить ухаживать.
Надя от неожиданности даже села.
- Настю-ю-ю…,- протянула она. – Губа не дура. Настька то у нас красавица, да и грамоте знает, и обхождение… Ну а ты чаво?
- Да вот с тобой посоветоваться хочу. Ты-то что думаешь?
- Я думаю, саму Настю надо спросить, хочет ли она такого жениха. Не красавец ведь.
- Ну, с лица не воду пить. Только, я думаю упускать его нельзя. Завидный жених. А Настя может сразу отказаться. Я думаю, надо их невзначай познакомить, пускай ухаживает, а там уж Настя разберётся.
- Пожалуй, ты прав. Пусть друг к другу присмотрятся. А там Настя и решит. Девку то неволить не хочется, да и жениха упускать тоже негоже. Её ведь уже девятнадцать годков, пора замуж. А этому откажешь, ещё неизвестно, кто посватает.
Через два дня Федот приехал за мукой. Мужчины договорились, что Пётр поведёт Настю к вечерне, а Федот, будто невзначай, попадётся им по дороге, тут и случится знакомство. Ну а там всё от Федота зависеть будет.
- Ты только вот что, девку мою не забижай. Ни-ни до свадьбы, потерпишь.-
- Как можно, Пётр Фёдорович! Я ведь чай жениться на ней хочу, а не в полюбовницы брать. Для энтого дела то всегда найти кого можно.
- Смотри мне. Коли пожалуется, сам с тобой разберусь.
В оговоренный день, Пётр с Надей и Настей пошли в храм Невского к вечерне мимо дома Карева, где уже стоял в ожидании Федот. Мужчины поздоровались, и Пётр представил знакомцу жену и дочку. Федот стал рассыпать комплименты Наде и Насте, а потом пошёл с ними на молебен. После вечерни проводил семью до дома, рассказывая разные забавные случаи. Надя тихо улыбалась, а Насте рассказы нравились, она смеялась от души, с молодым задором, и время от времени взглядывала на спутника. Федот был доволен, ему удалось привлечь внимание девушки.
На другой день Федот уже смело подошёл к Насте, и проводил её до дома, через неделю предложил погулять, а через месяц спросил, согласна ли она выйти за него замуж, можно ли засылать сватов. Настя обещала подумать.

Глава третья. Настя.

Насте было интересно. Впервые за ней всерьёз ухаживал молодой человек. Конечно, молодые казаки, бывавшие в гостях у Овчинниковых, обращали внимание на красивую горничную, иногда шутили с ней и даже пытались заигрывать, но всё это было несерьёзно. Ни один из них никогда не женился бы на иногородке, да ещё и прислуге, это было бы мезальянсом.  Их интересовали дочери самого Овчинникова. А теперь Федот окружил её таким вниманием, да ещё и сватов засылать хочет.
Настя обещала подумать, а сама была в растерянности. Ей нравились ухаживания Федота, но любила ли она его? Сердце её было свободно, поэтому она и не возражала против ухаживания, но и сказать, что он ей сильно нравится, тоже не могла. Посоветоваться было не с кем. Зиша уже давно жила в Санкт-Петербурге, училась на Бестужевских курсах, а других подруг у неё не было. Родители точно будут её уговаривать выйти за Федота. С их точки зрения он завидный жених. Недаром сам отец её с ним познакомил. Правда, неволить  не станут, но и сама она никак не могла решить, какой дать ответ.
Дома состоялся серьёзный разговор с матерью.
- Меня Федот сватать собирается.
- Федот? Ну что ж, мужчина серьёзный, обеспеченный, бедствовать не будешь. Только вот, как он тебе самой? Любишь?- спросила Надя.
- Не знаю, мама. С ним интересно. А любить…
- Доченька, может тебе другой кто люб, так ты скажи.
- Да нет.
Надя облегчённо перевела дух. Боялась она ответа на этот вопрос, помнила, как сама без памяти любила Петра, а её чуть за Борьку замуж не отдали.
- Ну, тогда соглашайся, станешь женой, будешь мужа любить, никуда не денешься. А там, Бог даст, детишки пойдут, и вовсе не до любви будет.
- Но ты-то отца любишь?
- Очень любила, доченька. Только вот любовь с годами проходит. Жизнь прожить – не поле перейти, многое в ней случается и хорошего, и плохого. Когда сильно любишь, многого ждёшь от любимого, а он порой не может этого дать.
- Значит, теперь уже его не любишь.
- А это как понимать любовь. Того пыла, страсти неистовой давно уж нет. Есть вы с Федькой, есть привычка, есть обязанности. А вообще, для женщины лучше, когда её любят, холят, лелеют, заботятся о ней, а вот, ежели она сама любит безумно, это плохо. Кого больше любят, тот и в доме хозяин. Тебя-то Федот любит?
- Говорит, что любит, а так… Кто его знает.
- Должон любить, иначе сватов бы не засылал. Не ровня ты ему.
- Так что? Соглашаться?
- Соглашайся. Тебе уж девятнадцать, пора своим домом жить, детишек рожать.
С работы вернулся Пётр, а следом прибежал с улицы Федя. За ужином Надя завела разговор.
- У нас новости. Федот вот собрался Настьку сватать. Что думаешь, отец?
- Это тот Федот, что вечно у каревского дома торчит? Он же противный, не выходи за него, Настя! – в разговор вмешался Федя.
- Цыц! Тебе кто позволил во взрослый разговор встревать? Нос не дорос.
И Пётр легонько ударил сына ложкой по лбу. Федя насупился, и обиженно засопел.
- Что я думаю? Мужик справный, серьёзный. Хорошая партия. Главное, что ты сама, Настя, думаешь?
- Да я, тятенька, сама не знаю. Как вы решите, так и будет.
- Ну что ж, пусть тогда сватов засылает, а приданое мы тебе хорошее дадим. Не обидим.
На том и порешили. Настя сидела, опустив голову. Не очень ей хотелось выходить за Федота, а и ждать эту самую загадочную любовь тоже не стоит. Так можно и всю жизнь прождать, да вековухой остаться. Лучше синица в руках, чем журавль в небе.
Смятения ей добавил ещё и Федя. После ужина, он отвёл сестру в сторону и стал уговаривать, не соглашаться на этот брак. Настя обняла брата, и стала ему говорить, что Федот, вовсе не такой плохой, как кажется. Он добрый, весёлый, заботливый, очень любит её, и она обязательно будет с ним счастлива.
Настя и сама не знала, кого она уговаривает: Федю или скорее самоё себя. А Федя слушал сестру насупившись, и не понимал, зачем надо идти за Федота, когда в округе много молодых бравых казаков. Сам он давно забыл, что они иногородцы, и считал себя настоящим казаком.
Как только Настя сказала Федоту о своём согласии, сваты не заставили себя ждать. Сватовство было обычным, по веками сложившемуся ритуалу. Настя краснела и бледнела под пристальными взглядами, а Федот гордо улыбался, и уже по-хозяйски посматривал на невесту. Свадьба была назначена на конец августа.
В доме началась подготовка к свадьбе. Федот сразу поставил условие, что его жена не должна работать, и Настя попросила у Овчинниковых расчёт. Елизавета Евграфовна заахала, поздравила Настю, и подарила ей к свадьбе серьги и кулон, не слишком дорогой комплект, но красивый. Серебро и бирюза с белым платьем должны были смотреться великолепно.
Теперь Настя была свободна, и засела за шитьё приданого и свадебного платья. Швейную машинку ей год назад купил отец, сказав, что она пойдёт в её приданое. Федот хотел было ей по обычаю подарить свадебный казачий сарафан, но Настя отказалась. Не казачка она, да и венчаться в сарафане не хотелось. И теперь она шила себе муслиновое платье с небольшим шлейфом. Платье было скромное, но элегантное, воротник-стойка закрывал шею, длинные рукава – руки. Лиф украшали оборки, кружева, поверх которых должен был красоваться подаренный кулон. Руки у неё были золотые.
А Федот тем временем лихорадочно искал подходящий дом, куда привезёт молодую жену. Дом по сходной цене нашёлся по улице Кирсановской. Большой, кирпичный. Во дворе саманная кухня летняя, тоже просторная, большой деревянный сарай с погребом. Погреб был круглый, выложенный кирпичом, изнутри он напоминал шатёр. В таком погребе снег всё лето пролежит, никакой продукт не испортится. А вот места для скотины не было. Не держали её в этом доме, не нужно было.
У дома была своя история. Решили несколько уральских купцов устроить приют для бездомных. Купили на окраине города дом с хорошим просторным подвалом, установили в подвале нары, а наверху устроили фельдшерский пункт, где бесплатно выдавали лекарства. В другой части дома поселили смотрителя с семьёй.
Поначалу бродяг стригли, отмывали, лечили, кормили. Деньги за это брались небольшие. Прибытка от содержания дома не ждали, а вот расходы надеялись окупить, хоть частично, коли бездомные будут работать, и как то оплачивать своё проживание. Но из этой затеи ничего не вышло. Работать и платить за еду и лечение никто не хотел. Если и зарабатывали где, так сразу же и пропивали, да ещё и дебоши устраивали.
Содержание ночлежки становилось всё дороже и дороже, только на ремонт и  дрова большие деньги уходили, а ещё и обслуге платить надо. Короче, не выдержали купцы. Летом бродяги ушли, дом закрыли и выставили на продажу. Покупателей на него долго не находилось. Дом был запущенный. Развелось в нём много насекомых: и блох, и тараканов, и клопов. Какой только дряни не занесли приживальцы. Цена на дом всё снижалась и снижалась.
Вот этот дом и решил приобрести Федот. Сама постройка очень устраивала его амбиции, а насекомых  вывести можно. Нанял рабочих, те разобрали нары, вытащили из подвала весь мусор, сожгли на костре. Подвал дустом засыпали, стены в комнатах извёсткой выбелили, полы заново прошпаклевали и покрасили. Крышу починили, рамы прогнившие заменили, словом, скоро дом стоял как новенький, осталось его обставить, и молодую жену приводить можно. До свадьбы Федот Насте дом не показывал, хотел сюрприз устроить.
Венчались в Александроневском соборе. Приглашённых было немного, зато зевак набрался, чуть не полный храм. Настя смущалась, прикрывала лицо фатой, зато Федот гордо поглядывал вокруг. Его огорчало только одно, многие именитые купцы из Коммерческого клуба, которых он пригласил, не пришли.
Ширяевы так и не обросли друзьями. Пётр на торжество пригласил только управляющего с мельницы, звать самого Макарова было не по рангу, Степана и Якова. Яков пришёл с Дарьей и Митей. И снова Надя, глядя на мальчика,  убеждалась, что это сын Петра, с годами он походил на него всё больше и больше. Но ни сам Пётр, ни Яков этого не замечали, а Надя ни с кем не делилась своими наблюдениями.
Свадебный обед Федот устроил в садике Коммерческого клуба возле дома Карева. В беседках и на верандах были расставлены яства, играл оркестр. Было немножко чопорно, но напитки сделали своё дело, и скоро народ развеселился. У Насти от всей этой суеты и шума разболелась голова. Наконец, настало время провожать молодых. За коляской, в которой ехали молодожёны, тянулся небольшой обоз с приданым: два сундука, один с одеждой, обувью и постелями, другой с посудой и кухонной утварью; швейная машинка, трюмо в резной раме, горка для посуды, комод, двухведёрный медный самовар и ещё много других вещей, необходимых молодой хозяйке. На похмелье на следующий день гостей пригласили уже в новый дом.
Увидев дом,  Настя ахнула, не представляла, что ей придётся жить в таких хоромах. Дом стоял на углу Кирсановской и Кулагинской улиц, в него вели два входа, оба со двора. Двор был огорожен новым плетнём, вход был с улицы Кирсановской. Федот торжественно ввёл молодую жену в первый вход. Он вёл в широкий коридор-прихожую, упиравшийся в застеклённую дверь. Справа от входа небольшая низкая дверца вела пока неведомо куда, поскольку была закрыта. Слева более массивная и широкая дверь открывалась в гостиную, а застеклённая дверь вела в просторную залу. И гостиная и зала отапливались одной печью, выложенной белыми изразцами.
- Прямо, как у Овчинниковых,- подумала про себя Настя.
Из зала молодожёны и гости прошли в следующие две комнаты, расположенные анфиладой, вторая была спальней, а из первой вышли в большую кухню. В центре стояла огромная печь, с лежанкой, большим устьем, закрытым заслонкой, а перед устьем была ещё встроена плита, которая растапливалась отдельно. Надо борщ сварить, растопи плиту, а вот если хлеб печь или пироги, то уже в самой печи. Под печью в специальной нише хранились ухваты, сковородники и прочая утварь. Сбоку на полке выстроился ряд чугунов и сковород разных размеров.
Вот сюда и вела таинственная закрытая дверца, чтоб из кухни можно было быстро подать угощение гостям. А по другую сторону, к торцу дома, из кухни выходили ещё две двери в комнаты. Одна была совсем маленькой, явно предназначалась для прислуги, а вторая, побольше, могла служить столовой для домочадцев, или детской. Массивная дверь выводила из кухни сразу во двор. Но теперь уже из второго входа-выхода, так называемого «чёрного хода».
Прямо напротив выхода в углу двора было ещё и саманное строение. Федот торжественно повёл Настю и туда. Это была просторная летняя кухня, где могла жить небольшая семья. Здесь уже хлопотали повара и нанятая на пару дней прислуга, готовились к приёму гостей на похмелье.
Столы для похмелья накрыли во дворе. В жаркий августовский день устраивать праздник внутри дома не хотелось. Гости пришли всем скопом, слышно их было издалека, гармонист наяривал «Барыню», а нестройный хор подпевал:
- Барыня, барыня! Сударыня, барыня…
Федот с Настей вышли за калитку встречать гостей. Среди пришедших были и ряженые. Некоторые, несмотря на летнюю жару, напялили на себя вывернутые шубы. Мужчины привязали морковки к причинному месту, а подходя к молодожёнам стали отпускать сальные шутки и делать неприличные жесты. Гости смеялись,  Настя краснела и бледнела, ей было стыдно и неловко. Зато Федот светился от радости, охотно поддерживал шутки, шутил сам. Окровавленная простыня висела во дворе на всеобщее обозрение.
Ох, уж это похмелье! Если свадебное гулянье проходит достаточно чинно, сдерживает присутствие ещё невинной невесты, молодых девушек и парней, детей, то на похмелье, где собираются уже познавшие семейную жизнь, народ веселится от души, не стесняясь ни матерных слов, ни сальных намёков, словом, вообще ничего и никого не стесняясь. Похмелье – это пьяный разгул во всей его красе. Пели казачьи песни, танцевали под гармошку, без почётных гостей все чувствовали себя вольготно и привычно.
В этом безудержном веселье Пётр улучил момент и подошёл к Дарье. Яков к тому времени уже лыка не вязал, Надя хлопотала на кухне, а Степан вытанцовывал в круге, показывая различные коленца под аплодисменты зрителей.
- Как живёшь, Даша?
- Хорошо, Петя, хорошо.
- Не могу тебя забыть. Може, встретимся где?
- Не надо нам встречаться. Не надо прошлое ворошить! Забыла я тебя! Слышишь, забыла! – почти истерично выкрикнула Даша и отошла к танцующим.
Вот по этим истеричным нотам, Пётр и понял, что ничего Дарья не забыла. И любит его, Петра, только вот ворошить прошлое и впрямь не стоило. Горечь от несправедливости жизни подступила к горлу, утешало лишь знание, что она его любит, но это было слабое утешение, оно не могло утолить кровоточащее сердце. А ведь уже десять лет миновало, забыться всё должно бы, ан нет. Привычная, загнанная в самую глубину души боль, вдруг стала настолько нестерпимо острой, что Петру захотелось убежать, биться головой об стену, выть, как приблудный пёс… Он подошёл к столу, налил себе полный стакан водки и залпом выпил всё. Водка непьющему Петру быстро ударила в голову. Он ушёл в угол двора, спрятался за кустом акации, и заплакал. Слёзы душили, рвали горло, он пытался их задавить, но не мог. Ему было стыдно от этого, очень стыдно, сильному уравновешенному мужчине, но слёзы лились и лились, а с ними вытекала вся, накопившаяся за десять лет боль и безысходность.
Здесь, за кустом его и нашла Надя.
- Ты чаво? Набралься што ль? Али Настьку жалко?
- Уйди! Я сам.
- Сам… Давай-ка я тебя в кухню отведу, полежишь малость.
- Уйди, сказал! Постылая!
Надя оторопела. Никогда ещё Пётр не говорил ей таких слов. И тут же всё поняла.
- А, по Дашке страдашь! Так тебе и надо, изменщик!
И Надя ушла. А Пётр ещё долго сидел за кустом. На душе было муторно и противно. От всего. И от водки, и от невозможной любви, и от того, что жену обидел. А ещё и оттого, что потерял дочь. Теперь присмотревшись к Федоту, он вдруг враз понял, что Настя не будет счастлива с этим человеком, никогда не сможет его полюбить. А этот громадный дом будет для неё клеткой на всю жизнь. И кто знает, какая жизнь будет у неё в этом доме.
Настя забеременела сразу. Её постоянно тошнило, кружилась голова, но новый дом надо было обустраивать и заботится о нём и о муже. Пока Федот всем своим приятелям хвалился мужской силой, что сразу молодуху обрюхатил, Настя сходила к Овчинниковым и выпросила отростки «фигуса» и мелкого и крупного «сапарагуса». Ей очень хотелось, чтоб её дом был похож на дом Овчинниковых, который стал для неё эталоном уюта и красоты. Она бережно ухаживала за растениями, и вскоре они стали разрастаться, чем очень радовали молодую женщину. А в целом радостей у неё было немного. Требовательный и придирчивый муж, был ещё и весьма скуп. Потратившись на дом, он теперь экономил каждую копейку, требовал отчёта по всем покупкам. Особенно, если покупка предназначалась самой Насте.
Четыре печки в доме тоже было тяжело топить, а Федот велел экономить дрова. Решили, что постоянно будут топить только две печки: в спальне и кухне, а в нежилых комнатах: гостиной, зале протапливать два раза в неделю, чтоб дом не сырел, а в маленькие комнаты возле кухни просто открывать двери, тепло от кухонной печи само туда проникнет.
У Федота  была лавка, где торговали всем, чем придётся, и он чувствовал себя купцом. За приказчиками был строгий догляд. Сам за прилавком не сидел, хватало работы и в каревском доме, но и свои дела не забывал. Скупал у цыган и кузнецов скобяные изделия: гвозди, скобы, навесы, щеколды, самоварные трубы, а у киргизов уздечки, вожжи, сбрую конскую. Скупал оптом, по дешёвке, долго торговался, а продавал много дороже. Торговля шла хорошо, такая мелочь всегда в хозяйстве нужна. Деньги у него водились, у него, но не у Насти. Для Насти был режим строгой экономии.
В июне 1910 года Настя родила дочь. Назвали Ниной. Настя была счастлива. Маленькая Ниночка была копией Федота. Даже взгляд был насупленный, как у отца. Федот радовался, ожидая первенца, и был уверен, что будет сын. Поэтому рождение дочери его разочаровало. Сначала он даже не хотел брать девочку на руки, но потом постепенно отцовское сердце оттаяло. Но мечта о сыне осталась.
Вскоре Настя снова забеременела. Федот радовался, ждал сына, но в декабре следующего года опять родилась дочь – Зоя. Теперь Федот уже не хвалился своей мужской силой, приятели над ним посмеивались, говорили, что он не слишком старается в постели, вот сынов и нет. Федот злился и срывал своё зло на жене. Тайком от мужа, убаюкивая дочек и напевая им колыбельную, Настя часто плакала от грубости мужа. Девочки были её единственной отрадой.
Федот очень старался в постели, но через полтора года снова родилась дочка – Лидия. Трое детей, и все девочки! Ужас! Жена виновата, что только девочек рожать может! И он отрывался на супруге, обвиняя её во всех своих неудачах.
Настя научилась не отвечать и не реагировать, стала замкнутой. Дети и уход за домом отнимали всё её время. Иногда приходили родители. Пётр только вздыхал, глядя на уставшую дочь и её потухшие глаза. Прежней весёлой  и жизнерадостной Насти больше не было.
Федя забегал чаще, дом был недалеко от мужской гимназии. Жалел сестру, возмущался, но стоило появиться Федоту, быстро уходил, не хотел с ним общаться. Федот злился, что родственники жены так и не приняли его. Себя он считал благодетелем. Взял неровню, вытащил её из грязи в князи, бывшей прислуге такой домину купил, а они ещё от него и нос воротят. Вот она людская неблагодарность! Да они ему в ноги должны кланяться!

Глава четвёртая. Федя.

Федя окончил гимназию вместе с Лёней. Каждое лето его приглашали в Саламихинскую. Там мальчик научился верховой езде, джигитовке, хорошо усвоил все уроки фехтования, которым учил дядя Митяй. Словом, становился настоящим казаком. Огорчало только одно. С годами его друг Лёня всё меньше и меньше интересовался воинскими потехами. Нет, он тоже хорошо усвоил уроки дяди Митяя, но вот играть в войну, участвовать в дружеских поединках отказывался. Лёня часто сидел в задумчивости, иногда не слышал, когда его окликали, и часто что-то писал, но быстро прятал написанное, если входил Федя. Как то Федя не выдержал:
- Ты что пишешь? Любовные письма? Кто она?
- Да нет, так…
- Ну, покажи.
- А ты смеяться не будешь?
- Не буду, обещаю.
Лёня протянул Феде исписанные листки. Это были небольшие рассказы о лошадях, о жизни в Саламихинской, о встречах в степи с дикими животными. Все эти события были известны Феде, но он не ожидал, что его друг так здорово опишет происходившее. У Лёни явно был литературный талант, только он очень стеснялся этого, своей непохожести на братьев и сестёр. Теперь Федя понял, почему друга перестали интересовать детские игры. Он просто жил в другом мире. Смотрел, наблюдал, слушал, а потом писал.
- Слушай, здорово! Тебе в газете надо работать.
- Ну нет, в наши газеты я не хочу. Да и сначала учиться надо. В Петербург хочу.
Этот разговор состоялся в 1910 году, когда молодые люди заканчивали гимназию. Лёня продолжал писать. Позднее он написал повести «Караван в степи» и «Яшенька». Последняя повесть была его мемуарами. Но крупным писателем Лёня не стал, помешала непростая история начала столетия, ранняя женитьба, трагическая смерть первенца, которого не успели довезти до больницы, когда с ним в степи случился приступ аппендицита.
С окончанием гимназии перед Федей встал вопрос, чем заниматься дальше? Обучение в университете было не по карману, да и у самого Феди не было особого рвения к учёбе. Надо было искать службу в Уральске. Здесь снова помогли Овчинниковы.
Дядя Митяй, бессменный наставник сыновей Автонома Яковлевича, совсем состарился, и Феде предложили обучать воинскому делу Сергея, которому в тот год исполнилось шесть. Самый возраст для учёбы. Федя охотно согласился. Эта работа позволяла ему самому совершенствовать мастерство, да и свободного времени оставалось немало. Да и интересно было опробовать себя в роли наставника.
А через пару лет случилось в его жизни ещё одно событие: Федя влюбился. Как-то раз, выходя из церкви, он услышал задорный девичий смех. Возле храма стояли три девушки, смотрели на него и  смеялись. Старшей было лет семнадцать. Она бросила на Федю весёлый взгляд, и все трое снова расхохотались. Федя смутился. Сначала ему подумалось, что что-то не в порядке с одеждой, быстро глянул на себя. Да нет, вроде всё нормально. А девушки, опять посмотрели на него, и снова рассмеялись.
- И чего это во мне такого смешного нашли?- возмутился Федя, подходя к девчатам.
- Да вот думаем, откуда ты такой беленький взялся, на наших казаков совсем не похожий? Мужик что ли?
Федя был светловолосым и сероглазым, как его отец. На замечание обиделся. Мужиками казаки презрительно называли иногородцев
- Ну, мужик! Только я вашей козаре и  на саблях, и в джигитовке не уступлю.
Федя нарочно употребил презрительное название казаков иногородцами.
- Фу, фу! Расхвастался, Аника-воин. С казаками он справится, нос не дорос!
- А может, проверим? – предложил Федя.
- Где тут у вас защитники-опекуны? Кто не побоится сразиться? Не с вами же мне драться.
- Ты смотри, как его заело! – старшая обратилась к сестрёнкам. – И не боится, молодец какой! А коли тебя сейчас тут уронят в пыль, вот стыдно-то будет, хвастун.
- Да не хвастун я. Я у Овчинниковых воинскому делу младшего сына ихнего обучаю. Так что с любым могу сразиться.
- У Овчинниковых… Воинскому делу?... Ну тогда ты и впрямь драться умеешь.
- Умею, умею… А как тебя зовут, Фома-неверующая?
- Вот Фомой и зови, коли так нарёк, а нам пора, пошли девчата.
И девушки со смехом, постоянно оглядываясь, ушли.
Федя побрёл домой. Нечаянная встреча не выходила из головы, в которой всё ещё звучал весёлый смех. А ещё тёмные глаза старшей не давали ему покоя.
Через неделю, после воскресной службы, Федя снова увидел всю троицу. На этот раз он смело подошёл к ним.
- Ну, здравствуй, Фома! И вы здравствуйте, безымянные.
- Мы не безымянные. Меня Нюсей зовут, а это Лена.- сказала одна из младших девушек, скорее ещё девочек, – А вот тебя как кличут?
- Фёдором. А тебя что, так и называть Фомой,- обратился он к старшей.
- Да нет, Татьяной привычнее будет.
- Таня, значит, Танюша. Ну, вот и познакомились.
Сначала виделись все вчетвером возле церкви, Федя провожал девушек до дома. Потом стали встречаться с Татьяной. Гуляли по берегу Урала, ходили в Ханскую рощу. Рощу пытались переименовать в рощу Цесаревича, после приезда в Уральск наследника Николая, ныне царя, но название не прижилось, все так и звали её Ханской.
Федя узнал, что Нюся и Лена младшие сёстры Тани. Мать давно умерла родами, и живут они с отцом, Таня сызмальства воспитывает младших сестрёнок. Они из старинного казачьего рода, ныне сильно обедневшего. Кроме отца мужчин в семье нет, а отец всё прибаливает, тяжело ему дочерей растить. Вот и нет достатка в доме.
Пришло время засылать сватов. Федя опасался отца Татьяны, даст ли согласие. Казаки с древних времён брали себе жён, где хотели, так что девушки-иногородки  выходили замуж за казаков, хотя и не часто. А вот дочерей своих приезжим отдавать не спешили. Казачки должны настоящих казаков рожать, а не иногородцев. Те и воспитания казачьего детям дать не смогут, и прав казачьих иметь не будут. Так что, Федя сильно боялся отказа. Да и Надя была против, что сын на казачке решил жениться. Но не противилась. Любовь есть любовь. Никуда не денешься.
Сваты отказа не получили. Отец обедневшего рода был рад выдать старшую замуж. Бесприданнице хоть за кого бы выйти, а тут и семья приличная, и любовь… А там, Бог даст, и младшенькие подоспеют, тоже хороших женихов себе найдут. Лиха беда – начало.
Свадьбу сыграли весной, после Пасхи. Федя торжественно ввёл молодую жену в свой дом. Надя приняла невестку доброжелательно, но и с опаской. Казаков она недолюбливала. Однако, весёлый доброжелательный нрав Татьяны понемногу растопил её сердце. Да и помощница по хозяйству теперь снова была, а то после замужества Насти она сама ничего не успевала. Пётр тоже радовался невестке. Мечтал внуков понянчить. А это должно уже было скоро случится, Таня быстро забеременела и они с Федей ждали первенца.




Глава пятая. Беда!

Пётр сидел в конторе, и как всегда просматривал счета, потом передавал их Макарову. Тот внимательно просматривал, но нареканий в адрес счетовода не было. Не было уже много лет, и Макаров радовался, что нашёл такого честного и грамотного работника. Паровая мельница работала стабильно, приносила немалый доход, и во многом это была заслуга Петра.
В контору зашёл офицер в российской, не казачьей форме. Видно было, что устал, прискакал издалека, мундир и сапоги посерели от пыли.
Макаров не удивился появлению незнакомого офицера. Шёл август 1914 года. В июле в неведомом далёком Сараево убили наследника австро-венгерского престола Франца Фердинанда. Каким боком к этому событию оказались причастны Россия и Германия, было абсолютно неясно. Наследника убил студент  из Боснии, после чего Австро-Венгрия объявила войну Сербии. Это было понятно. А вот почему в драку полезла Германия и  уже через три дня объявила войну России, а следом Франции и Бельгии, это было не понятно.
 Война началась, и в Уральске шла срочная мобилизация казаков в полном вооружении. Купцы, как могли, помогали уходящим на фронт. Только накануне Фирс Иванович читал в «Уральских войсковых ведомостях» что Овчинников «…раздал безвозмездно казакам Саламихинской станицы, призванным в мобилизационные полки, более сотни лошадей своего завода». И теперь цель приезда офицера на мельницу была абсолютно ясна, армии нужен хлеб. И надо решать, сколько пудов продать, а сколько пожертвовать.
- Поручик Кокорин, - представился вошедший. Вы хозяин? Вот предписание.
Кокорин протянул Макарову бумагу.
- Фирс Иванович,- представился Макаров. - Присаживайтесь, поручик. А ты, Пётр Фёдорович, сходи, посмотри, что там у нас делается.
Пётр вышел. Макаров изучал бумагу.
- Как Вас по имени-отчеству, поручик?
- Александр Васильевич.
- Вот Вы, Александр Васильевич, военный человек. Можете мне объяснить, чего немцы на нас полезли?
- На земли наши рот разинули. Своей им мало. Перелом столетий в нашей истории уж сколько веков войнами отмечен. И все захватить нас пытаются, кусок пожирнее оторвать. В девятнадцатом веке Наполеон полез, в восемнадцатом -  шведы, только дал им жару Пётр Великий  под Полтавой, а потом и совсем выгнал с земли нашей, да и флот свой создал, чтоб снова с моря теперь не лезли. В семнадцатом - Смутное время, тут уж Польско-Литовское княжество расхрабрилось, даже до Москвы добрались. Только все они зубы об нас обломали, и Германия обломает.
- Да историю я и сам знаю. Вот только ты мне скажи, почему это все самые страшные войны на начало веков выпадают?
- Да кто ж его знает, Фирс Иванович, совпадает так, видно. Важно, что Россия сама ни одной войны не начинала, на чужие земли не зарилась.
- А чего зариться-то? Вон у нас земли сколько! Как Вы думаете, победим?
- Справимся. Нас теперь и Англия, и Франция поддерживают, тоже с Германией воюют. Так как насчёт предписания? – резко сменил тему разговора Кокорин.
- Да выдам я муку армии в полном объёме, да ещё и от себя добавлю, не волнуйтесь.
- Вот и ладно. Когда отгрузите?
- Вот завтра к поезду и доставим. Пётр Фёдорович всё посчитает и за отгрузкой проследит.
Кокорин уже хотел попрощаться, как со двора раздались крики.

Пётр вышел во двор. Он понимал, что Макаров хочет о чём-то наедине поговорить с приезжим. Во дворе работа шла как обычно. Рабочие заносили в здание мельницы зерно, другие на склад несли уже готовую муку. Возле ворот стоял армейский конь, поводья лежали на седле.
- Ишь ты, выученный, даже не привязан, без слова хозяина с места не двинется,- подумал Пётр.- А порода то наша, степная, а поручик из России…
Он подошёл к коню поближе, и вдруг узнал его.
- Тулпар!
Конь поднял голову и посмотрел на человека. А Пётр подходил ближе. Ему вспомнилось, как он впервые увидел Дарью, как они гуляли по берегу, тот первый поцелуй… И на сердце стало так тепло, будто  он снова вернулся в то беззаботное время, а конь показался таким близким и родным, что Пётр забыл о его норовистом характере, и о том ударе кнута. Зато Тулпар помнил всё. Он предупреждающе всхрапнул, но Пётр не внял предостережению.
- Тулпар! Тулпарушка, красавец, узнаёшь меня?
Пётр подошёл совсем близко и протянул коню яблоко на ладони. Он забыл, что военный конь не возьмёт угощение от постороннего, он не чувствовал себя посторонним для Тулпара. Но конь воспринял его как врага. И поступил как с врагом. Отвернув морду от лакомства, он схватил Петра зубами за шею, и резко отбросил в сторону. Пётр упал, ударился головой о мельничный жернов и мгновенно умер. На его лице осталась счастливая улыбка от воспоминаний о прошлом.
Из конторы выскочили Кокорин и Макаров. Кокорин бросился к Тулпару и начал успокаивать лошадь. Тулпар рвался, хотел добить Петра копытами, но всё было уже кончено: оторопевший Макаров и рабочие стояли вокруг и еще не могли осознать весь ужас случившегося. Мужчины сняли шапки, молча стояли перед телом, женщины закрывали рты платками, сдерживая рыдания, все крестились. Петра любили на мельнице, и его гибель потрясла всех.
- Ты что ж коня не привязал? Эх ты, вояка, - сказал Макаров.- Какого человека загубили!
- Да кто ж думал, что он к боевому коню полезет! Конь выучен чужих к себе не подпускать. Да что теперь говорить! Был человек – нет человека.
- Вот в Уральске и первая жертва новой войны. Казаки ещё на фронт не ушли, а жертва уже есть.
Макаров помолчал, потом продолжил.
- Жене надо сообщить. Иван,- окликнул он одного из рабочих,- беги к Овчинниковым, найди там Надежду Ширяеву, она там в прачках, скажи, что случилось. А ты, Анисим, готовь телегу, отвезти его домой надобно.
И Макаров перекрестился.
Простоволосая Надя бежала к телеге, которая уже подъезжала к их дому.
- Петенька,- закричала она, и упала на тело мужа.- На кого ты нас оставил, родимый, как же так…
Люди вокруг стояли молча. Надя немного успокоилась, и телега въехала во двор.
Весть о трагической гибели Петра быстро облетела город. Дарья, услышав новость, схватилась за сердце и чуть не упала. Яков во время подхватил её.
- Ты чего, Даша? Из-за Петьки, что ль?
Дарья уже справилась с собой.
- Да нет, что ты! Жалко, конечно, Петра Фёдоровича, знакомец всё-таки. А так просто сердце вдруг прихватило. Бывает со мной такое, ты же знаешь.
Пришёл Степан. Ему тоже было жаль друга, которого искренне уважал.
- Дашка, а ты знаешь, его ведь Тулпар убил. Помнишь коня?
- Помню, Стёпа, помню. Как забудешь.
Дарья враз поняла, почему Пётр подошёл к злому коню. Её вспомнил, их прогулку и первый поцелуй. И ей стало ещё горше. И она заплакала.
Отпевали Петра в Преображенской церкви. И там же похоронили на кладбище. Ильинское к тому времени уже закрыли.
Надя плакала, обнимала гроб, Настя, снова беременная, держала на руках маленькую Лиду, а Нина и Зоя держались за юбку матери. Федя, еле сдерживал слёзы. Рядом стояла молодая жена, а Лёня держал его за руку, и крепкое рукопожатие друга помогало Феде. Дарья стояла окаменелая, в последний раз смотрела на любимое лицо, и не замечала, что по её лицу катятся слёзы. Митя стоял рядом. Ему было скучно, и он не мог понять, зачем мать велела прийти сюда и попрощаться с этим чужим человеком.
Плакали многие. Макаров отпустил на несколько часов работников  мельницы, и те искренне оплакивали Петра. Товарки Нади по службе тоже были здесь, они сочувствовали вдове, и думали, кому из них придётся оплакивать своих казаков, уходящих на войну. А мобилизованных отправляли уже назавтра, и многие казачки торопились, чтоб мужей в дорогу собрать.
Макаров стоял рядом с гробом. Кокорин уже ускакал на своём Тулпаре, мука была отгружена. Смерть человека, даже трагическая и неожиданная не могла остановить жизнь и отменить дела. Жизнь остановилась для одного, а остальным надо было продолжать жить, даже если боль становилась невыносимой. А значит и думать о сиюминутном, неотложном, и продолжать это неотложное, что бы время не останавливалось, а продолжало отсчитывать свои минуты и года, менять поколения, потому что так устроил Бог, потому что только так может существовать человечество.
Мобилизация продолжалась. Часть казаков уже отправились к месту дислокации, другие собирались в дорогу. По всему городу дымили печи, казачки выпекали для уходивших мужей и братьев специальные дорожные кокурки. Кокурки делались из очень сдобного теста, в которое клали много масла, чтоб не черствели, а в дорожные кокурки, которые ещё называли попутники, запекали сырые яйца в скорлупе. Вкусно, сытно и экономно, что и требовалось в пути.
Иногородцев пока не призывали. Федя, хоть и рвался на войну, но не хотел оставлять только овдовевшую мать и молодую жену, которая ждала первенца. Поэтому в душе был даже рад, что его пока не трогали.  Однако, с наставничеством младшего Овчинникова пришлось расстаться. Казаки ушли воевать, но за порядком в городе надо было следить, и решено было привлечь к этому делу иногородцев. Раз они живут в городе, то и пусть тоже за порядком смотрят. Феде предложили стать околоточным надзирателем. Феде было жалко расставаться с работой у Овчинниковых, с поездками в станицу Саламихинскую, но отказаться было нельзя. Раз просят, значит, нужен, и он согласился. Тем более, что Лёня снова уехал в Петербург доучиваться. А работа околоточного не только прилично оплачивалась, но и временно освобождала от призыва в действующую армию.
А вот Федота призвали сразу. Правда, на фронт он не попал, служил в интендантской службе в Новоузенске в чине старшего унтер-офицера. В феврале 1915 года Настя родила ещё одну дочь – Агнию. Спустя две недели Татьяна тоже родила. У неё был сын, назвали Анатолием. На Пасху, вместо традиционной открытки с ангелочками, Настя послала мужу фотографию трёх старших девочек, надеясь всё-таки порадовать отца, чем не ангелочки? Младшая – Агнюша, Гуша, как ласково называла её мать, ещё лежала в пелёнках, фотографировать её было рано. Федот жаждал сына, и фото девочек его не растрогало.
Надя радовалась появлению внука, но стала чувствовать себя в своём доме чужой. Здесь всё напоминало Петра.  И вызывало боль. Татьяна за ребёнком ходила сама, ревниво смотрела, когда свекровь брала на руки младенца. Как то после работы Надя пошла навестить Настю. Та обрадовалась приходу матери. Настя не успевала и за детьми следить, и за домом. Ниночку приходилось даже привязывать к кровати, за ней нужен был глаз да глаз, чуть недосмотришь, она уже за ворота убежала, а потом Насте приходилось бегать по улицам и искать дочь. А дома ещё трое малюток.
Настя помялась:
- Мама, переезжай ко мне жить, не справляюсь я.
- Да как же? Из свово-то дома? Да и Федот что скажет?
- Федот на войне. Жадный он. Давно бы мог няньку нанять. Тогда б и дети были присмотрены, а я бы дом блюла. Да только не хочет. Сына ему подавай, а дочерей нахлебницами зовёт. И не подходит к ним.
- А тебя не заругает, коль я сюда перееду?
- Може и заругает, да мне не привыкать. Недавно вот приезжал на побывку и всё ругался, что сынов рожать не умею. И везде ему всё не так, да не эдак. А мы с тобой вдвоём быстро его на место поставим. А места всем хватит, любую комнату занимай.
 Надя задумалась. Бросать свой дом не хотелось. С другой стороны, Татьяна вполне управлялась с их небольшим хозяйством, и она там не слишком нужна. Скорее не нужна совсем. А здесь дочь никак не справлялась, четыре маленьких дочки требовали постоянного внимания. И Надя согласилась. Она заняла самую маленькую комнату в доме с окном на Кулагинскую, а комната рядом, побольше, уже давно служила детской, теперь Настя спала только там.
Надя перевезла в дом дочери свой сундук, в котором бережно хранила свой свадебный шёлковый сарафан и другие вещи. Она достала сарафан, вспомнила, как счастливы тогда они были с Петром, проверила, хорошо ли увязаны складки на сарафане, но развязывать не стала, положила его на самое дно. В дальнем уголке лежали завёрнутые в тряпочку золотые украшения, которые ежегодно дарили прислуге Овчинниковы, за годы работы их накопилось немало. Надя не любила украшений, и не носила их. Почти никто и не знал об их существовании. На стену комнаты она повесила семейную фотографию.
Что думает по этому поводу Федот, ни Настю, ни Надю не интересовало. Раз не хочет нанимать прислугу и няньку, пусть терпит тёщу. Работу у Овчинниковых Надя не оставила, не хотела зависеть от подачек зятя.

Глава шестая. Революция.

В Уральске было неспокойно. Впрочем, неспокойно было во всей России. Война затягивалась. Многие казачки уже успели оплакать своих служивых. С фронта приходили невесёлые известия. Сидение в окопах, бездействие командиров, холод, голод, разброд мыслей и чувств. И хотя « Уральские войсковые ведомости» писали патриотические материалы, сообщали о подвигах уральцев на войне, брожение в умах не проходило.
Приятно, конечно, читать, что «…В Брусиловском прорыве отличилась сотня есаула Курина и полк полковника Михаила Бородина… Полк стремительной атакой захватил три орудия, 2 пулемёта, 16 офицеров, около 1600 солдат». Радоваться, что только одной сотне казаков за бой с австрийской пехотой «…было пожаловано 77 георгиевских крестов и 5 георгиевских медалей»
Этому даже и не удивлялись. Боевое мастерство, доблесть, безрассудная храбрость уральских казаков были давно и хорошо известны. Они были воинами от природы, и всегда отличались в битвах. Один Иканский бой, память о котором сохранялась и стала уже почти легендой, чего стоил. И всё же общее недовольство всё усиливалось. Некоторые казаки уже почти три года не были дома.
В степи тоже было неспокойно. Ещё в 1914году, когда только началась война, киргизов, которые не подлежали мобилизации, попросили сделать пожертвования для действующей армии. Баи, имеющие многосотенные табуны, отсылали армейцам лошадей. Делали и денежные вклады. Только этого было мало, каждая кибитка должна была пожертвовать рубль. Деньги и не очень большие, только вот у бедных слоёв населения и их не было. А потом их стали привлекать к окопным работам.
«Уральские войсковые ведомости» в июле 1916 года писали:  «…киргизы считают своей обязанностью принять активное участие в обороне страны, даже в качестве окопных рабочих, но предпочитают служить в рядах армии и лить свою кровь в борьбе за родину. Киргизы, как известно, привлечены к окопным работам в порядке реквизиции».
В газете всё выглядело прекрасно, а на деле страдали люди. Степь волновалась. Эта война была никому не нужна, ни русским, ни казахам (киргизам, как их тогда называли), ни самим немцам, развязавшим войну. Бессмысленная, пустая война, затеянная сильными мира сего, была никому не нужной и выматывающей. Россия увязла в этой войне, и закономерным итогом стала Февральская революция 1917 года.
 Весть об отречении Николая Второго быстро достигла Уральска. По Большой Михайловской шла демонстрация. Среди демонстрантов радостно вышагивал Митя и истово, вместе со всеми пел:
Смело, товарищи в ногу.
Духом окрепнем в борьбе.
В царство свободы доро-о-гу
Грудью проложим себе.
Вышли мы все из народа
Дети семьи трудовой.
Братский союз и свобо-о-да -
Вот наш девиз боевой…
Ещё в реальном училище, где была крупная организация революционно настроенной молодёжи, он примкнул к большевистской фракции, самой неистовой и радикальной. Большинство учащихся придерживалось социально-демократических взглядов, но не Митя, он хотел перемен и рвался в бой. Теперь наступила свобода. Большевики вышли из подполья, и шли под своими красными знамёнами. Среди них – Митя. Он пел истово, был счастлив, что получил партийный билет РСДРП. И он готов был так идти на любого врага. За призрачную свободу. При этом сам не понимал, что же такое – эта свобода.
За демонстрантами пристально наблюдал Федя. Особенно за Митей. Улица Стремянная была в его околотке, и подросток всегда доставлял ему немало хлопот. А уж его сближение с запрещенной партией особенно. Он знал, что Митя замешан в распространении листовок, но никак не мог поймать его за руку, Митя всё время ускользал, прокламаций при нем не нашли ни разу, хотя и неоднократно обыскивали, поводов для задержания не находили. Митя был хитёр и увёртлив. Федя мечтал когда-нибудь поймать за руку этого наглеца. А вот теперь большевики вышли из подполья, и Митя празднует победу.
Яков два года назад умер, он как мог пытался удержать сына от опасного увлечения политикой, но тот мало слушал отца. Во все века молодёжь всегда поступала по-своему. Дарья удержать сына не могла.
После смерти Петра она резко постарела, стала задумчивой и неулыбчивой. Потеря любимого будто по капле уносила из неё жизнь. Яков почти не узнавал весёлую приветливую Дашу, и не мог понять, в чём тут дело. А потом и сам слёг. Годы брали своё. Проболев с полгода, он тихо ушёл, оставив жену и сына на переломе эпох. После смерти Якова Дарья одела всё чёрное. Соседки дивились, что она так оплакивает мужа, не верили они в любовь супругов. И, к счастью, никто не понимал, что это траур по большой любви, по ненаглядному Петечке.
Сына Дарья любила беззаветно, и часто, глядя в его серые глаза думала о Петре. Каждый день она молила Бога даровать Петру царство небесное, ставила свечки в церкви и просила простить ему их совместный грех, не винить в этом грехе его, а только её, самоё Дарью. А ещё просила за Митю, чтоб Бог уберёг её сыночка. Волнение за сына как-то привело её к мысли, что она должна повиниться перед Надей, выпросить у неё прощение, тогда Бог поможет уберечь сына. Она уже давно поняла, что Надя догадалась, чей сын Митя.
И вот она решилась. Дождалась, пока Надя выйдет со двора Овчинниковых и подошла к ней. Надя, увидев соперницу, остановилась.
- Чаво тебе?
- Повиниться хочу перед тобой. Прости меня за грех мой! Любила я его больше жизни.
Надя смотрела на соперницу. Пётр давно спал в сырой земле. Но обида от слова «постылая», брошенного сгоряча, в момент отчаяния, не проходила. И вот виновница всех её семейных неурядиц стояла перед ней и просила прощения.
- Митька то твой от Петра?
- Да.
- Я давно поняла, глаза у него Петькины.
Наде хотелось ударить соперницу, оттаскать её за косы, как то отомстить за свою поруганную любовь, но взглянув на чёрную, поникшую фигуру Дарьи, её потухшие глаза, вдруг поняла, как тяжело пришлось этой некогда ненавистной женщине, как не просто было ей порвать связь с любимым, когда приехала она, Надя. Ей, пожалуй, было ещё тяжелее, чем самой Наде. И её сердце отмякло.
- За Яшку то вышла грех прикрыть?
- Да. Не люб он мне был. А ребёнку отец нужен.
- Ну да я так и подумала. А Петька так и не понял, что Митька евонный сын.
- Яков тоже не понял. Так ты простишь меня?
- Да чего уж там. Петра нет, делить нам с тобой больше некого.
- Спасибо тебе, Надя! Я ведь себе места не находила, что виновата перед тобой.
- Да ладно. Ты вот что, будет невмоготу, заходи ко мне, вместе поплачем, вместе помянём.
Бывшие соперницы, а теперь почти подруги разошлись в разные стороны. Даша стала иногда заходить к Наде. С удовольствием возилась с Настиными дочками. Настя не могла понять, чего это её не слишком общительная мать подружилась с казачкой, но вопросов не задавала.
Перемены ощущались везде. В конце марта в Уральске проходит войсковой съезд выборных. Власть в городе и области переходит в руки самого съезда депутатов и Войсковому правлению. Съезд упраздняет должность губернатора, а Войсковым атаманом выбирает полковника М. Бородина. А формированием войскового правления занимался Автоном Яковлевич Овчинников, в него вошли многие его родичи. Авторитет Автонома Яковлевича в области был огромным. Многие подпольщики находили приют в его станице Саламихинской. Собственно, у Автонома Яковлевича не было никаких официальных должностей и полномочий. Он просто советовал, но его советы воспринимались как руководство к действию.
 Уральское войско переименовывается в Яицкое. Второго апреля в газете выходит объявление, что отныне, по решению съезда «Уральские войсковые ведомости» будут называться «Яицкая Воля».
Степняки тоже не отставали. Одновременно проходит Алаш-ордынский областной съезд, который постановил поддержать Временное правительство, высказался за войну до победного конца, о чём была послана телеграмма в Петербург, точнее в Петроград, так теперь стали именовать город Петра Великого.
Большевиков не устраивала поддержка уральцами Временного правительства во главе с А.Керенским. Они рвались к собственной власти. И в июне в Уральске был избран первый Совет рабочих, солдатских и казачьих депутатов. Таким образом, в городе возникает двоевластие.
Общество раскололось. Казаки в возрасте и более зажиточные придерживались умеренных взглядов, а беднота и молодёжь радикальных. Споры не утихали, но до стычек, слава Богу, дело не доходило. Пока, не доходило.
Раскол стал более явным, когда в Петрограде в октябре совершился новый переворот. Керенский и Временное правительство бежали. К власти пришли большевики. Теперь им надо было установить свою власть в каждом городе России.
Вот тут-то в Уральске и разгорелась политическая борьба, предшественница Гражданской войны. И если Совет рабочих, солдатских и казачьих депутатов признал новую революцию и праздновал победу, то Войсковое казачье правление признавать новую власть отказалось. Они были верны Временному правительству. Правительству, которого уже не было, и которое надо было создавать заново, а для этого надо собрать по всей России делегатов на Учредительное собрание. Оно и должно было решить будущее страны. Радикальная платформа большевиков не устраивала здравомыслящее казачество. Они больше тяготели к программам эсеров (социалистов-революционеров) и кадетов (конституционных демократов).
В этой политической борьбе на один из первых планов выходит фигура видного учёного, бывшего депутата Государственной Думы Николая Андреевича Бородина, который всегда отстаивал конституционное правление, и верил, что все политические проблемы можно и нужно решать мирным путём. Наивные надежды. Горячие головы были всегда, а в период революционных переворотов особенно.
И после Октябрьского переворота, когда большевики с помощью оружия устанавливали свою власть в городах России, казакам надо было отстаивать свои интересы, свои взгляды. Поскольку военных частей в этот период в городе не было, надо было срочно создавать новые.  По городу расклеили объявления о наборе добровольцев в Белую Гвардию.
Федя пришёл записываться в добровольцы одним из первых. Теперь уже не смотрели, казак ты или иногородец. Раз пришёл, значит – свой. Так начала сбываться детская мечта – стать настоящим казаком. В добровольческой армии его записали в казачий полк.
Татьяна, узнав о поступке Феди, расплакалась.
- Феденька! Да зачем же? Тебя ведь не призывают. Зачем?
Федя обнял любимую жену.
- Прости, Танюха, но так надо. Сейчас решается, как все мы будем дальше жить. Что наши дети увидят? Да и на войну я не иду, здесь буду, пока не понадобится.
У Фёдора с Таней было уже двое детей. В прошлом году у них родилась дочь, которую назвали Евгенией. Маленькой Женечке был уже почти год, а Татьяна чувствовала, что снова беременна. Растить детей ей помогали сёстры. Они подросли, стали взрослыми девушками. Их бы пора было замуж отдавать, да женихов не находилось, все на войну ушли. И они с удовольствием возились с племянниками.

Ряды Белой гвардии всё пополнялись и пополнялись. В Уральск из ближних городов, захваченных красными, приезжали офицеры, интеллигенция, просто бегущие от войны люди. Приехала из Петербурга и Зиша. Её увлечение революционными идеями давно прошло, прав был Автоном Яковлевич, детство ещё в ней играло. А сейчас она бежала от революции, слишком страшной она оказалась.
Настя шла навестить Федю. Племянников давно не видела. А заодно и заглянуть в магазин в каревском доме, и вдруг увидела идущую Зишу. Зиша держала за руку мальчика лет пяти-шести. Подруги обрадовались друг другу.
- Твой?
- Мой! Толиком зовут.
-Ты с мужем приехала?
Зиша помрачнела и покачала головой.
- Нет. Погиб Серёжа. Ещё в четырнадцатом.
Настя опустила голову.
- Царство небесное! Офицер был?
- Нет, военврач. В первые же дни призвали, а через два месяца убили. Хорошо хоть сына успел понянчить. Два годика ему было, когда осиротел.
Настя сочувствующе посмотрела на Зишу.
- А ты как, Настя? Муж жив?
- Жив, слава Богу. Он и до фронта не добрался, так в Новоузенске и прослужил по снабжению.
- А дети?
- Пятеро у меня. Четыре девочки, а недавно вот сыночек родился.
- Счастливая! Много детей – много радости. А у меня вот только одна радость.
И Зиша прижала к себе сына.
Женщины разошлись. Настя ещё долго оглядывалась, будто чувствовала, что эта случайная встреча с подругой будет последней.
В городе становилось тесно от приезжих. Большинство из них возлагало большие надежды на уральское казачество, славившееся не только воинской доблестью, но и верностью присяге. Был открыт арсенал, и новые бойцы получили оружие.
В одну из ноябрьских ночей Белая гвардия совершила налёт на команду местного Совета. Все сто человек команды были арестованы и отправлены в городскую тюрьму. Мрачный тюремный острог, построенный ещё в девятнадцатом веке, неприступной крепостью высился в двух верстах от окраины города. Вокруг него была голая степь.
Среди арестованных оказался и Митя. Даша, узнав об аресте сына, бросилась к Наде.
- Сыночку мово арестовали!!! Помоги! Ведь он же малец ещё, семнадцать только стукнуло.
- Да чем же я тебе помочь могу?
- Поговори с Фёдором, он там за главного в охране, може выпустит!
И Дарья бросилась в ноги Наде. Та опешила.
- Ну, ты встань, встань, нельзя эдак-то…
Но Дарья только мотала головой, и ещё крепче обнимала колени Нади.
- Помоги! Упроси Фёдора, братаны ведь они!
- Ладно, поговорю, только чаво это даст? Федька-то меня и слушать не станет!
- Ты главное. Поговори! Христом-Богом тебя умоляю!
- Да поговорю, поговорю. Вставай уж.
Даша тяжело поднялась с колен. Лицо было залито слезами.
Вечером Надя со вздохом пошла навестить Федю. Предстоящий разговор её пугал. Фёдор был дома. Играл с детьми. Татьяна, живот которой заметно округлился, приветливо встретила свекровь. Приласкав внуков, перекинувшись парой слов с Татьяной, Надя засобиралась домой и попросила Федю проводить её, час, мол, поздний, а время неспокойное. Федя охотно согласился. По дороге Надя начала так мучивший её разговор. Ой, как не хотелось ей его начинать, да раз дала слово, должна поговорить.
- Слышь, Федя, ко мне Дашка приходила, просила умолить тебя сынка её, Митьку выпустить. В острог его посадили.
- Ну, коли посадили, так было за что. Чего это его выпускать? Непутёвый у неё малец, мало того, что шалопай, ещё и с большевиками связался. Мы весь их отряд посадили, чтоб воду не мутили, народ под бунт не подбивали. По нему давно тюрьма плачет, не буду я никого выпускать. Командование решит, что с ними всеми делать. Може и выпустят кого.
- Ну ты уж там постарайся, чтоб Митьку выпустили.
- А чего это ты за него заступаешься? Почему Дарья к тебе пришла?
Надя замялась. Сказать – не сказать? Федя уже большой, вправе знать семейную тайну. А и говорить боязно. Да и стыдно. После недолгого молчания она решилась.
- Да ведь Митька то брат тебе по отцу.
Федя оторопел от такой новости.
- Как это, брат?
- Любовь была у Петра с Дашкой, покуда я с вами малыми не приехала. Только поздно приехала, Дашка уж понести успела. И чтоб грех прикрыть срочно замуж выскочила. Яков-то ничего не знал, своим Митьку считал, да Пётр, слава Богу, не догадывался. Вот и вся история.
У Феди никак не укладывалось в голове, что его отец всегда такой степенный, серьёзный, справедливый, и вдруг оказался изменщиком. А и мать, тоже хороша. Просит за этого Митьку приблудного, с Дашкой общается. Да он бы на её месте…
- А ты что же, отца простила?
- Простила, Феденька, простила. И Дашку простила. Жизнь, она ведь всякая бывает. А отец вас с Настей очень любил, заботился о всех нас. И к Дашке потом ни-ни, близко не приближался. Раскаялся. Царство ему небесное! Бог всех прощать велит. И ты прости.
- Ну, ты простила, твоё дело, а я никого прощать не собираюсь. А с Митькой как командиры решат, так и будет. Отпустят, скорее всего. Его безоружного взяли. А вот тех, что оружные были под суд пойдут.
Так за разговором дошли до Настиного дома. Настя возилась у печи, а счастливый Федот нянчил маленького Геночку. Наконец-то у него сын! Наследник!
Федот вернулся ещё в феврале. Для него война окончилась. Успел как раз к родинам. И когда повитуха объявила, что у него мальчик, радости отца не было предела. Присутствие тёщи в доме его не смущало, мать должна помогать дочери, когда детей в доме столько. Не няньку же нанимать, да деньги платить. Ну, уж нет, лучше тёща. Поворчит, поворчит, да и успокоится, а деньги-то целые.
Политические передряги его не волновали, больше беспокоило, что торговля в лавке шла слабо, дохода почти не было. А там белые или красные – всё равно, кто сильнее, тот и победит, а он с любой властью поладит. А что война может прийти и в Уральск он не верил.
А тем временем, город гудел. Ждали возвращения с войны казаков. Советская власть распустила по домам казачьи части, и в городе в декабре со дня на день ждали прибытия эшелона. Казаки, побывавшие на войне, были счастливы вернуться домой. Оружие у них не отобрали, сказали, что может ещё пригодится. Подавляющее большинство казаков, побывавших на войне, поддерживало Советскую власть, объявившую «мир народам», вместо «войны до победного конца».
Эшелон прибыл 22 декабря 1917года. Весь город вышел встречать служивых. Неслись приветственные крики, женщины высматривали своих родных казаков. Отряд Белой гвардии тоже радостно приветствовал приехавших. Им сразу же предложили пополнить ряды отряда. Но фронтовики отказались. Они не хотели снова воевать. Каждый хотел поскорее попасть в свою станицу, к семье, детям. Снова заниматься привычным делом, ловить рыбу, сеять хлеб, заготавливать сено.
Отпускать в станицы казаков в полном вооружении было опасно, если что не так повернётся, и в спину могли ударить. И поэтому прибывшим предложили сдать огнестрельное оружие. О том, чтоб сдать кинжалы и сабли речь не шла. Какой казак без шашки, с детства с ней в обнимку живёт, потому все и мастера фехтовального боя.
Но и винтовки казаки не захотели сдавать. Мало ли чего ещё будет. Тогда атаман Мартынов отдал приказ, и ночью отряд белой гвардии напал на казарму, где разместили фронтовиков. Завязалась перестрелка. Несколько фронтовиков было ранено, а один убит.
- Это что же деется! Немец его пощадил, а дома свои пристрелили! Покажем им ребята, отомстим за нашего товарища, - выкрикнул кто-то в казарме.
- Покажем! Отомстим!- закричали все и ринулись на нападавших.
Отряд белой гвардии был разгромлен. Атаман Мартынов снял с себя полномочия, которых в сущности, уже и не было. Вышедшие из подполья оставшиеся члены Уральского Совета попросили фронтовиков освободить заключённых, и те двинулись к тюрьме.
Митя радовался, попав в тюрьму. Вот теперь он настоящий большевик и подпольщик. Ленин тоже по тюрьмам сидел. И другие видные большевики. Они все герои. Вот и он, Митя, теперь тоже герой. В камере сидели такие же, как он. Обидно было только одно. В Петрограде власть своя, большевистская, а тут контрреволюция их заточила. Ну, они им ещё покажут!
Сидеть было скучно, и Митя запел гимн большевиков – «Интернационал».
- Вставай, проклятьем заклеймённый,
Весь мир голодных и рабов.
Кипит наш разум возмущённый,
И в смертный бой идти готов.
Это есть наш последний и решительный бой….
Песню подхватили другие заключённые, и скоро вся тюрьма пела, что «…весь мир насилья мы разрушим до основанья, а затем, мы наш, мы новый мир построим…». И Митя верил, что этот новый мир будет прекрасным, добрым и справедливым. И в этом мире есть место и для него, Мити.
- А ну, прекратить пение!- раздался голос надзирателя.
Дверь в камеру отворилась, и вошли двое: надзиратель и Федя. Ему сегодня поручили проверить, как налажена охрана в тюрьме. Феде не слишком хотелось выполнять это поручение, но приказ есть приказ. Тюрьма встретила его «Интернационалом».
- Вот тут у нас и сидят самые бунтовщики, - сказал надзиратель. – Особливо вон тот щенок смуту вносит.
И он указал на Митю.
- Какой я тебе щенок, - возмутился Митя, - я взрослый. А вот ты сам хуже собаки. Контра!!! Не имеете права нас тут держать. Наша власть в стране…
- Ну, ты, потявкай, потявкай, живо в карцер угодишь!
- Оставь ты его, пусть тявкает, - сказал Федя.
Сам он внимательно рассматривал Митю, старался увидеть в нём семейные черты. И не находил. На какой-то миг они с Митей встретились глазами, и тут Федя вздрогнул: на него ненавидяще смотрели глаза отца.
- Ну, пойдём что ли,- обратился он к надзирателю. – Закрывай камеру.
«И чего он на меня так уставился? - думал Митя, - я ему что, картинка?   Контра проклятая. Ну мы ещё с ним разберёмся. Придёт наше время».
Федя возвращался из тюрьмы понурив голову. Если в его душе ещё теплилась надежда, что Надя ошиблась, то теперь он и сам понял, что это его кровный брат. Только вот братских чувств к этому бандиту он не испытывал, и просить за него не собирался. Сам вляпался в большевизм, пусть сам и разбирается. А помогать ему он не будет. Ишь, сколько ненависти во взгляде! Прямо убить готов.
Митя провёл в тюрьме меньше месяца. Подоспевшие фронтовики освободили заключённых. В городе  установилась власть Советов. Фронтовики оставили в Совете своих выборных и разъехались по домам, где давно их ожидали семьи и мирные хозяйственные дела. Воевать снова никому не хотелось.
А борьба за власть продолжалась. Большевики, желая привлечь больше людей на свою сторону, проводят крестьянский съезд, куда приглашают представителей казачества и фронтовиков, устанавливают контроль над железной дорогой, казначейством.
 Офицеры во главе с генералом Савельевым, приехавшим из Петербурга, раздают оружие из арсенала надёжным казакам. А купцы, во главе со Стуловым организуют комитет по борьбе с восстанием и собирают огромные средства. Каждому прибывающему с фронта казаку они предлагают значительное жалование, и приглашают в ряды вновь создаваемой Белой  гвардии. Но казаки народ  хитрый. Многие получали жалованье, а потом тихо уезжали в свои станицы, надеясь там переждать, чья возьмёт. А деньги ещё никогда никому не мешали.
Жалованье получил и Федя, только вот никуда уезжать и прятаться не собирался. Вместе с Лёней, который вернулся из Питера, они активно участвовали в создании новой гвардии. Казачество собирало силы, чтоб снова ударить по советам. Была объявлена мобилизация в добровольческую армию.
Двоевластие в городе продолжалось. В начале марта 1918 года почти одновременно проходит два съезда. Один Войсковой, организованный Войсковым правительством, другой - большевистский. Большевики принимают решение распустить Войсковое и Алаш-Ордынское правительства и провести мобилизацию казаков в Красную Армию. Войсковому правительству был предъявлен ультиматум, в котором предлагалось признать Советскую власть, в течение двух суток сдать оружие и распустить добровольческие полки. В противном случае против них будут открыты военные действия.
Стало ясно, что Гражданская война началась. Время терять было нельзя. И в ночь с 16 на 17 марта добровольцы пошли в наступление, арестовали почти всех членов большевистского правления, отправили их в тюрьму, запретили митинги и демонстрации, которыми так увлекались Советы, закрыли увеселительные заведения. Город был на военном положении. Был создан военно-полевой суд, и наиболее рьяные большевики были казнены в устрашение другим.
На этот раз Митя в тюрьму не попал, в правление он не входил, но среди заключённых и казнённых было немало его знакомцев и людей, перед которыми он преклонялся. Он тяжело переживал случившееся. Мать запретила ему выходить из дома, и он не противился. Сейчас благоразумнее было не высовываться, город патрулировали вооружённые добровольцы, могли и пристрелить, коли что не так. И связи со своими он потерял, оставшиеся члены правления ушли в глубокое подполье. И поэтому Митя молча валялся на топчане и думал, что же делать дальше.
Федя с ещё одним добровольцем шёл мимо дома на Стремянной. Сегодня ему выпала очередь патрулировать город.
- Давай ка сюда заглянем, – сказал он напарнику, - знакомца одного проверим. Не прячет ли кого. За красных он. Только я пойду, а ты тут оставайся, поглядывай вокруг, а то мало ли чего…
Что в доме никого не прячут, он не сомневался. Тётя Даша не позволит. А вот ещё раз взглянуть на Митю очень хотелось. И поговорить, вразумить непокорного парня тоже. Брат ведь. Хоть и сам Митька этого не знает. Но он то, Фёдор, знает. А потому его и тянуло поговорить с нежданным братом. Он сам не знал, радоваться ему или огорчатся. Уж больно они разные. Но какое-то тёплое чувство уже зашевелилось в груди. Хотелось защитить парня, уберечь его от беды. И он постучал в ворота.
Дарья открыла калитку, и испуганно охнула.
- Ты чего, Федя? Митьку арестовывать пришёл?
- Да нет, тётя Даша. Просто поговорить хотел. Мать мне всё сказала.
- Значит, знаешь. Ты только Митьке не говори. Я уж сама как-нибудь скажу.
- Да не скажу, не скажу. Посмотреть на него хочу, побеседовать, може и послушает. Хотя вряд ли. Упрямый он. Дома что ль?
- Дома. Который день в подклете сидит. Переживает.
Фёдор зашёл в подклет. Здесь мало что изменилось с поры, когда он здесь был ребёнком. На топчане лежал Митя. На скрип двери даже не повернул головы.
- Опять поесть принесла. Да не хочу я.
- Надо есть. Силу беречь нужно, а то, что ты за казак будешь, коль силу потеряешь?
Услышав мужской голос, Митя резко вскочил.
- За мной пришёл? Ну на, вяжи, вяжи! Контра! Таких людей казнили!
- Успокойся ты! Никто тебя вязать не собирается. Сядь. Поговорить пришёл.
- А… Значит воспитывать будешь. Не о чем нам с тобой разговаривать!
Федя сел.
- Угомонись. Чего тебя воспитывать. Поздно уже. Только не правильную ты дорогу себе выбрал.
- А это уж мне решать правильную или неправильную. И вообще… Чего ты тут расселся! Иди куда шёл. А ко мне не лезь! Ненавижу вас!
Митя злобно посмотрел на Федю. Федя внутренне сжался. Отцовские глаза никогда и ни на кого не смотрели с такой ненавистью. Разговора и впрямь не получалось. Федя встал.
- Ну, как знаешь. Только совет тебе дам. Сиди пока дома. Для здоровья полезнее будет.
- Заботливый какой! С чего это?
- Да уж есть с чего.
И Федя ушёл. На душе было тоскливо. Вот уж послал Бог нежданного братца. И что с таким делать?
Митю тоже озадачил и нежданный визит, и особенно последняя фраза. Он не мог понять, чего от него хотел Федя. Ведь ясно, что к ним в добровольцы он записываться не станет. Наверное, выведать хотел что-нибудь об организации. Где члены Совета прячутся. Но он, Митя , быстро его выставил, контру проклятую. Ничего он им не скажет, даже под пытками. И он начал представлять, как его пытают, а он только молчит и издевается над мучителями. В мыслях он почувствовал себя героем, и настроение исправилось.
- О чём он с тобой говорил? – в комнату вошла Даша.
- Да так ни о чём. Узнать, наверное, хотел, где наши прячутся. Только я его выгнал.
- Ох, Митенька, неладно так то, людей прогонять, что к тебе с добром идут.
- Да какое от него добро, мамаша. Контра он, вот и всё.
Даша только покачала головой. Сказать сыну правду она так и не решилась.
А может, зря не решилась?
А события в городе шли своим чередом. Налаживается доставка оружия из Самары. Оттуда в Уральск присылаются трактора и грузовики для перевозки солдат и пушек.  Казачество раскололось на две части. Малоимущие поддерживали красных, зажиточные – белых. Ленина не устраивало положение дел в Уральске, где не признали его власть, и он посылает к Войсковому правительству парламентариев. Первого парламентёра казака-коммуниста И.С. Ружейникова просто выпроводили с территории войска. Второго – Ф.М. Неусыпова расстреляли, хотя тот от имени Ленина обещал автономию Уральскому казачеству. Однако, новой власти просто не поверили.
Политические страсти кипели.  Но жизнь, есть жизнь. В ней, кроме политики, ещё много чего понамешано. И радости, и горестей. В семье Феди  была радость - родилась ещё одна девочка, назвали Тамарой. Федя с Таней любовались новорождённой, и мечтали о счастливой жизни, без войны и политических передряг. Но мечты мечтами, а реальность была суровой.
А у Насти, наоборот, случилась трагедия. Маленький Геночка заболел. Он горел огнём, кашлял и задыхался. Надя привела знахарку. Та сказала, что у ребёнка лихорадка, велела поить отварами трав, натирать на ночь свиным салом. Но ни травы, ни сало не помогали. Тогда Федот привёл врача. Тот осмотрел ребёнка, заглянул в горло, и ужаснулся. Приговор был страшным – дифтерит. Доктор посоветовал родителям молиться. Запретил пускать в комнату других детей, чтоб не заразились, прописал какие то микстуры и пилюли, и вздохнув, ушел. Сам он не верил, что мальчик поправится.
Федот сам побежал в аптеку, и постоянно следил, чтоб Настя точно по времени давала лекарства. Но всё было тщетно. Настя ходила по пустым комнатам, убаюкивая сына. Мальчик уже не плакал, он дышал с хрипом и стоном, и это дыхание становилось всё тише и тише. А потом смолкло.
- Ну вот, мой хорошенький, полегчало тебе. Ты обязательно поправишься. Баю, бай, Спи сыночек, спи.
Настя сама уже не спала несколько дней. В комнату вошла Надя. Взглянув на посиневшее лицо младенца, сразу всё поняла. Перекрестилась. А Настя всё напевала и напевала колыбельную.
- Настя, доченька, он не проснётся. Дай его мне.
- Нет, мама, не дам. Он так хорошо уснул. Он выздоравливает.
И она крепче прижала к груди сына.
- Ты иди, иди, а то разбудишь своим разговором.
- Доченька, родная! Он не проснётся. Господь взял к себе его чистую душу. Ему там тоже ангелы нужны.
- Нет, мама, он просто спит. А к вечеру проснётся, кушать захочет. Ты пойди, ему кашки свари молочной.
- Настенька! Умер он.
- Неправда! – закричала Настя,- Он спит, спит!
И она зарыдала. На шум пришёл Федот. Он тоже сразу всё понял.
- Не уберегла! Дай сюда!
- На, Федотушка! Только осторожно, не разбуди. Он только-только уснул.
Федот осторожно взял мальчика. На глаза навернулись слёзы. Столько лет сына ждал! И вот тебе.
Геночку похоронили рядом с Петром.
Настя затосковала. Самое страшное для матери – смерть ребёнка. Настя сидела в плохо протопленной гостиной, подальше от всех, и не чувствовала ни холода, ни голода. В голове билась одна мысль, звучало только одно имя – Геночка! Почему, почему он её оставил? Почему??? Она сидела так уже больше месяца, и спала, точнее, пыталась спать тут же на диванчике. Окружающий мир для неё исчез. Она не видела, как заходила Надя, ставила ей какую-то еду, горячий чай. Она не замечала ничего вокруг, и ничего не хотела. Весь мир сложился для неё в одно слово: Геночка! И вопрос: почему? Она похудела, осунулась. Приходили девочки, они пытались растормошить мать, жаловались друг на друга, дёргали её за платье, но Настя ничего не замечала. Она не плакала. Слёз не было. Ничего не было.
Федот тоже очень переживал. По своему обычаю, винил во всём Настю, мол, не досмотрела. Настя не откликалась. Она и сама винила себя, что не уберегла сына. Не доглядела, не помогла вовремя, не спасла, не умерла сама вместо него.
Надя сильно боялась за дочь. Теперь она была на хозяйстве. Работать у Овчинниковых она перестала год назад, и теперь всё своё время и силы отдавала Настиной семье. Однако, время великий лекарь. Через месяц Настя стала постепенно возвращаться к жизни. Сначала просто механически выполнять необходимую хозяйственную работу, а потом и интересоваться окружающим. Вместе с девочками начала подготовку к Рождеству и наступающему Новому – 1919 году.

Глава седьмая. Гражданская война

На Новый год Федот собирался, как обычно, устроить детский праздник. Несмотря на свою жадность, он любил приглашать гостей. Тут и домом можно было похвастаться, и красавицей женой, встретиться с нужными людьми, обсудить дела, а если повезёт и выгодные сделки заключить. Настя не возражала. Готовила она прекрасно, гости всегда оставались довольны.
Но в этот раз она упёрлась. Со дня смерти Геночки едва миновало сорок дней. И устраивать праздники было рано. Да и город на военном положении. Федот подумал, и согласился. Решили в зале поставить детям ёлку, но гостей не звать. К тому же Настя снова была беременна, и очень боялась повредить ребёнку.
Рождество и Новый год в городе отпраздновали тихо и скромно, в основном сидели по домам. На город со всех сторон наступали красные войска. А многие части добровольцев были ненадёжны, не хотели воевать против вчерашних друзей и соседей. В одном месте даже началось братание казаков с красноармейцами. Всё это внушало большую тревогу Войсковому правительству. Правда, на юге России был Деникин, а Сибирь была занята армией Колчака, и казаки надеялись, что тот пришлёт подмогу. Но подмога пришла не к ним, а к красным. Прибыла 25-ая дивизия, и уже в январе начались тяжёлые бои.
Красные захватили вокзал, и оттуда начали наступление на город. Добровольцы защищали каждую пядь, каждый дом. В этом бою был ранен Федя. Лёня вывез его из-под огня и привёз в дом Насти, который был поблизости.
- Позаботься о брате. Спрячь его понадёжнее от чужих глаз, - сказал он выбежавшей навстречу молодой женщине.
-  Спасибо тебе, что вывез! Только, Лёня, помоги мне его в подвал снести. Не хочу, чтоб Федот знал. Ругаться будет.
- А Федот где?
- Да в погребе с детьми прячется, обстрела боится.
- А ты, значит, не боишься?
- А я, Лёня, после смерти Геночки ничего не боюсь. Что Бог даст, то и будет.
Лёня помог Насте уложить Федю на топчан в подвале, а сам ускакал воевать дальше.
Настя быстро разожгла печку, в подвале хранился запас дров, согрела воду, промыла раны Феде, перевязала как смогла. Кровотечение остановилось. Федя с благодарностью и нежностью смотрел на сестру.
- Ну вот, доставил я тебе хлопот, будто у тебя своих мало.
- Молчи, Феденька, тебе разговаривать вредно. Потерпи немного, а я тебе поесть принесу, и чая горячего побольше. Холодно тут, пока ещё печка нагреется. Хорошо хоть, топчан рядом с ней стоит. Не замёрзнешь.
Настя, пугливо оглядываясь на гремевшие совсем рядом выстрелы,  побежала в дом за едой. Там её встретила Надя. Она тоже не стала прятаться в погребе. Дети в безопасности, Федот за ними присмотрит, а уж они с Настей как-нибудь тут. Сидеть в тесном погребе в обществе Федота ей не хотелось. Не любила она зятя, ох, не любила.
- Что случилось? Кто приезжал?
- Федю раненого Лёня привёз. Я его в подвал спрятала.
Надя заахала. Женщины быстро собрали еду, прихватили пару простыней  для перевязок, тёплые одеяла и одежду и спустились в подвал. Федя уже ждал их. Надя было начала причитать над сыном, но Федя сморщился.
- Не надо, мать. Я в порядке. Вот отлежусь неделю и домой пойду. Тане пока не говорите, что я здесь. Ей и с детьми хлопот хватает, а то сюда начнёт бегать, ещё и пристрелят по дороге. Пусть уж потерпит, пока сам вернусь.
- Федя, ты уж не обижайся, но мы часто приходить не будем. И подвал на замок запрём, как всегда. Не надо, что б Федот знал, что ты здесь. Мутный он человек, - сказала Надя.
- Да ничего, я и сам как-нибудь справлюсь. Ранение не больно тяжёлое. А Федоту и впрямь не нужно обо мне знать.
На другой день в городе была установлена Советская власть, а на площади перед театром устроен парад войск. Парад принимал сам командующий армией М.И Фрунзе. Федот, надев одежду попроще, пошёл смотреть парад, а заодно и разузнать, что и как, и чего ждать от новой власти. Настя и Надя сразу побежали к Феде. Тому стало лучше, но вставать пока ещё не мог. Накормив и перевязав раненого, раскочегарив посильнее печку, женщины вернулись в дом. В этот раз Федот ничего не заметил.
Остатки добровольческих отрядов рассеялись. Значительная часть ушла степью на соединение со своими. В их числе был и Лёня. Другие, особенно раненые, вернулись к себе домой. Красных не устраивало, что в городе много белоказаков, и начались обыски и аресты. Новой власти активно помогали выпущенные из тюрьмы члены Совета.
Митя праздновал победу. Его сидение в подклете закончилось. И он охотно показывал красноармейцам, где живут семьи добровольцев. Сам он уже тоже вступил в Красную гвардию, и даже получил винтовку. Красные сильно не церемонились. Если казак отказывался пополнить их ряды, его тут же и расстреливали.
Привёл Митя пикет и в дом Фёдора. Испуганная Таня прижимала к себе детей, и клялась, что не знает, где её муж и что с ним. Обыскав дом и все хозяйственные службы, красноармейцы ушли ни с чем. «Ушёл, гад, - думал про себя Митя. – Ну, ничего, я тебе ещё отомщу, контра проклятая!»
К Насте пикетчики не приходили. Все знали, что Федот в добровольцах не был, оружия против красных не поднимал, и новая власть его не трогала.
Беда, как всегда, пришла нежданно. Федот куда-то ушёл, и Настя, схватив чугунок и каравай хлеба пошла в подвал. Но Федот никуда не уходил, он просто вышел за ворота, посмотреть, что вокруг делается. Открыв калитку, он заметил, что подвал открыт и туда пошла его жена. Федот бросился за ней. Увидев лежащего Федю, сразу всё понял.
- Ты что это, сука, творишь?! Меня под монастырь подвести хочешь? От меня избавиться! Да меня ж расстреляют за то, что беляка укрываем!
Федот схватил Настю за грудки, прижал к стене и начал трясти. Голова Насти билась о стену, но она ничего не чувствовала. Душевная боль была сильнее.
- Не трожь сестру. Уйду я сейчас.
И Федя попытался встать. Но предательские ноги не держали, и он плюхнулся на топчан. На повязке выступила кровь, рана открылась от напряжения.
- А ты, щенок, молчи! Знаю, как ты меня ненавидишь! Презираешь. Ну, погоди! Отольются кошке мышины слёзки!
И Федот выбежал из подвала.
- Федя! Феденька, уходить надо, предаст ведь!
Настя пыталась помочь Феде встать, но ничего не получалась.
Федот вернулся быстро. По соседней улице проходил пикет красногвардейцев, в числе пикетчиков был и Митя.
- Товарищи! Пойдёмте, пойдёмте со мной! Моя жена, сука, беляка прячет. Я и не знал, а то бы раньше к вам пришёл! Это всё она, гадина! От меня видать избавиться хочет. Я тут ни при чём! Это всё она!
Пикетчики вошли в подвал.
- Вот и встретились, контра!
И Митя направил винтовку на Федю.
- Не дам! Опомнись, Митька!
Настя закрыла Федю собой.
- Уберите бабу, - сказал старший из пикетчиков. – А ты погоди, сейчас разберёмся.
Красноармеец отшвырнул Настю в угол.
- Ну, ты, беляк! За нас воевать пойдёшь?
Федя с трудом сел. Не хотел встречать смерть лёжа. Встать он не мог, и очень жалел, что не может.
- Я присягу дал, изменять ей не буду.
- Ну тогда, в расход. Действуй, вы кажись старые знакомцы, - сказал он Мите.
Митя поднял винтовку и прицелился. На шум прибежала Надя.
- Стой! Не смей!
Но было уже поздно. Митя спустил курок. Федя схватился за грудь и завалился на топчан. Надя бросилась на Митю с кулаками.
- Ты чего наделал, Ирод! Брата свово кровного убил!
 - Какого брата? Чего ты мелешь, бабка!
- А ты в глаза его глянь! Да Дашку поспрашай, чей ты сын!
Митя посмотрел в ещё открытые, и пока не остекленевшие глаза Феди, и вдруг понял, что это правда.
- Ну, здесь всё,- буднично сказал старший. Пошли дальше, товарищи.
Пикетчики вышли. Митя шёл и оглядывался. Ему было очень не по себе.
Надя закрыла глаза Феди, обняла его голову, и стала качать, приговаривая: «Феденька, Феденька, сыночек мой». Настя стояла в углу и плакала. Федот утирал пот со лба, что-то говорил, спрашивал, но на него никто не обращал внимания.
Митя отстал от пикетчиков. Он вспоминал, как в детстве всегда мечтал о старшем брате, друге и защитнике. Теперь он понимал, почему к нему приходил Федя. А он, Митя, и говорить с ним не стал. А теперь вот стал братоубийцей. Ком подступил к горлу, но Митя быстро справился с собой.
- Подумаешь, брат неведомый! Контра, он и есть контра. И правильно он его пристрелил. Всех их стрелять надо!
С этой мыслью Митя побежал догонять ушедших вперёд пикетчиков. Он успокоил свою совесть.
Федю похоронили на кладбище сзади Золотой церкви. Там нашли последний приют и те, кто пал за белых, и те, кто пал за красных. И тут уже никто не выяснял за кого ты, потому что теперь это не имело никакого значения. Всем досталось по два метра земли, а  Бога, к которому отлетели души убитых, политика не интересовала.
Федота в доме не замечали. Настя окончательно перебралась спать в детскую. В семейную спальню не заходила даже для уборки. Надя перебралась жить в саманную летнюю кухню. Там было тепло и спокойно. Она повесила в углу иконы и часами молилась. После того, как она услышала, что в церкви агитируют за Советскую власть, сделала вывод, что все попы продались красным, и перестала ходить в церковь. Сшила себе лестовку, и часами сидела, перебирая её и читая молитвы. Красных она возненавидела на всю жизнь. Федота и Митю тоже.
А жизнь в Уральске неслась с бешеной скоростью. Большевики стремились укрепить свою власть, завоевать доверие населения. Бедняков ведь всегда было больше, чем богатых. Фрунзе через газету «Яицкая правда» обратился к казахскому населению, призывая бедноту взять власть в свои руки. В степь были направлены эмиссары.
В феврале в город прибыли Д.Фурманов и В. Чапаев. Был организован областной революционный комитет. В том же феврале ревком национализировал крупные промышленные предприятия, в том числе и мельницу Макарова. Зерно и мука, находившиеся там были реквизированы. Прибывающие красные войска надо было кормить. У богатых степняков реквизировали скот. Для налаживания хозяйственной деятельности был создан областной совет народного хозяйства – Совнархоз, который руководил работой национализированных предприятий. Кроме мельниц были национализированы мастерские, кузницы и т.д.
Федот был в растерянности. Кое какой запас скобяных изделий в его лавке был, но запасы всегда надо пополнять. В кузнице отказались принять его заказ, тогда он побежал в Совнархоз, но и там отказали, сказав, что кузница будет выполнять только заказы советской власти, а не частных лиц. Он расстраивался, что скоро нечем будет торговать.
Одновременно с Совнархозом были созданы отделы народного образования и здравоохранения, организован  комсомол.  Открывается бесплатная больница для населения, школы и детские сады для детей бедноты. Отдел социального обеспечения открывает бесплатные столовые и детские дома для беспризорников. Всё это способствует признанию людьми новой власти.
Но советы беспокоились не только о нуждах беднейшего сословия. Главной их задачей было удержать свою власть, вести борьбу со всякой контрреволюцией. И поэтому при ревкоме была создана Чрезвычайная Комиссия – ЧК.
Участвуя в пикетах, Митя проявил себя ярым сторонником новой власти. К тому же его знание города и людей было очень ценным, и посему ему предложили работать в ЧК. Его ненависть к «контре»  была хорошо известна. Митя с радостью принял это предложение. Теперь он ходил в кожанке, с пистолетом за поясом, и искал «контру» везде, даже, где её и не было.
После убийства Феди у него состоялся разговор с матерью. Даша ужаснулась, узнав, что он сотворил. Она всё рассказала сыну. После этого отношения между ними испортились. Мать не могла простить сыну убийства Феди, а с началом его работы в ЧК часто думала, сколько ещё невинных душ может он погубить в своём рвении. И не могла понять, как из её милого Митечки мог вырасти такой жестокий человек. Иногда она думала, что если бы её сына воспитывал не Яков, а Пётр, то он мог бы быть совсем другим.
Митя не мог простить матери, что она раньше не рассказала ему семейную тайну, лишила его поддержки старшего брата. Возможно, он тогда и не выстрелил бы  в него. Хотя, всё равно его убил бы другой пикетчик.
С другой стороны он презирал мать за то, что та зачала его не от мужа, а от хахаля. То, что она вышла замуж уже беременной, возмущало ещё больше, значит, всю жизнь обманывала отца, Якова, которого он почитал. Ну а такое эфемерное понятие, как любовь, было ему просто незнакомо, напридумывали всё, чтоб ****ство оправдать.
Противоречивые чувства раздирали его, и он с ещё большим рвением занимался поисками «контры». Теперь уже казаков не приглашали в ряды Красной Армии, а требовали сдать оружие. А коли не сдаёшь, значит, «контра».
А война тем временем продолжалась. С востока наступал Колчак, с запада – Деникин, из Гурьева вёл на Уральск войска генерал Толстов. Если бы все эти армии соединились, то , пожалуй, пришёл бы конец Советской власти, и не только в Уральске, но и по всей России. Так неожиданно Уральск стал эпицентром войны. Красные понимали всю опасность ситуации и организовали оборону города, которую потом назвали Героической.  Ленин тоже понимал всю важность Уральска, и прислал защитникам города приветственную телеграмму. На площадях шли митинги, в комитетах собрания, а бои шли почти под самым городом.
В один из майских дней казаки почти ворвались в город, переправившись через Чаган в районе Ханской рощи и Казённого сада. Но красные среагировали быстро, нападающие были отброшены назад за реку. Шли и артиллеристские обстрелы.
В эти страшные дни вся семья Насти перебралась в летнюю кухню, в доме жить  стало страшно. Там поселили красноармейцев, оборонявших город. Во время обстрелов все спускались в погреб. Для Насти это было серьёзное испытание, она скоро должна была снова родить, и спускаться по лесенке в холодный погреб было трудно, но необходимо. Она боялась не за себя, а за будущего ребёнка, его надо было уберечь во что бы то ни стало.