Храню, как музыку, слова. Николай Ушаков

Ушаков абсолютно блистательный поэт, который осуществился в очень малой степени.  Но он умудрился, во-первых, воспитать блестящую плеяду, а во-вторых, Ушаков олицетворял благородство- его облик, его проза, его поведение.


А мир творился
 

Здесь даже пес припал к ногам,
и душно дачнице кисейной
от псины,
от шмелей,
от гамм,
от листьев в высохшем бассейне.
И снова гаммы.
Вот те раз, —
куда уйти от них с террасы?
Здесь начиналась много раз
мигрень
и бегали за квасом.
И, желтым зноем опален,
дыша
и задыхаясь вяло,
с открытым ртом
упал пион
на стеганое одеяло.
Он умирал полуседым.
И люди в тесноте немилой
надеялись:
«Пересидим
на даче
сотворенье мира».
А мир творился в мелочах,
он агрономам слал декреты,
пока
цветок над пеплом чах,
пока
играли гаммы где-то.


***
В пространство мировое посылаем
Мы наши корабли.
И с каждым днем
Вселенную подробней постигаем
Своим математическим умом.
Есть чертежи.
Но есть и вдохновенье,
И есть мечта, и говорить — мечте,
И начинается стихотворенье
Об отдаленном пирсе —
на звезде!


Весна республики

 

Весна,
седеющие села,
малиновки со всех сторон.
Перелетел за частоколы
черешен розовый трезвон.
Но в синих снах,
и в сонной сини,
и в нежной яблочной пурге —
возможно ль мыслить
о бензине
как не о друге,
а враге?
Крепите,
стройте
и буравьте,—
здесь, над проселочной трусцой,
встает
весна в олеонафте
и отливает зеленцой.
В природе есть
глухая зависть,
когда приветствуешь завод,
и даже маленькая завязь
железный ощущает плод.
И даже лошади жеребы
тобой, ревнующий «рено»,
и выползают небоскребы
высоким стадом на гумно.
По дну ползучего оврага
в воронограй,
в переполох
идет мятежное Чикаго
на огурцы
и на горох.
И вижу — на дуге трамвая,
уездной качкой растрясен,
«Известия» распродавая,
босой
несется
Эдисон.
Ему,
весне
и солнцу верьте!
Весна фруктовая ясна!
Кто смеет говорить о смерти,
когда в Республике — весна!
 


Весна-уборщица

 

Пыль углов
и беспорядок
ты проходишь напролом
треском щеток,
флагом тряпок,
гуся ломаным крылом.
Гардероб седой Европы
в несгораемых шкафах,—
все развесим
мы салопы на балконах
и кустах.
Мы подымем
палкой воли
(потому что не слабы)
теплую мякну моли —
гнезда
бабочек слепых.
Тленье бабочек несносных!
Сонь немытого окна!
Зреют всюду, зреют весны —
всем уборщица нужна.
Наша,
золотую губку
в пальцах розовых
зажав,
веет красной,
веет юбкой
из восьмого этажа.
Подоткнув свои подолы,
паутину рвет в углу,
и мелькает
локоть голый
по заплывшему стеклу.
Снизу —
подоконник белый,
сверху — синий потолок,
а твое кошачье тело
шерстяной стянул платок.
Пой,
уборщица,
и комкай,
если разбитная ты,
эти
чахлые соломки
и бумажные цветы.
Эти
полочки с вещами,
этот
розовый
уют,
где добротные мещане
над гитарами поют.
 


Вино

Г. В. Шелейховскому
 

Я знаю,
трудная отрада,
не легкомысленный покой,
густые грозди винограда
давить упорною рукой.
Вино молчит.
А годы лягут
в угрюмом погребе, как дым,
пока сироп горячих ягод
не вспыхнет
жаром золотым.
Виноторговцы — те болтливы,
от них кружится голова.
Но я, писатель терпеливый,
храню, как музыку, слова.
Я научился их звучанье
копить в подвале и беречь.
Чем продолжительней молчанье,
тем удивительнее речь.
 


Вся ли нами страна замечена
 

Вся ли нами страна замечена?
Вся ли
в строки вошла стихов?
Беспощадный открыл Донетчину,
Приамурье — Петр Комаров.
Агрономы,
шахтеры,
воины —
мы тебя изучаем, страна!
К сожалению,
мало освоена
поэтическая целина.
А она под крылом у летчика,
всей тайгой за разъездом Кадуй
ждет
поэта-первопроходчика,
говорит она:
«Зарифмуй!»
Мы звенели стихами приятными,
воспевали простор без границ,
а простор оставался за пятнами
наших,
в сущности,
белых страниц.
Сколько нами еще не написано,
а бывает,
и отстаем
мы не только от острова Диксона,
от района,
в котором живем.
А район этот
убран начисто,
электричество на току.
Всем количеством он,
всем качеством
так и просится
к нам
в строку.
Разливает широкое зарево,
наливает строфу через край.
Ты гори, заря,
разговаривай,
подзадоривая,
увлекай!
Ты бери стихотворца за руку
и вперед,
через горы,
в путь,
за лесные массивы, на реку, чтоб поэзии
зачерпнуть.
 


Дезертир
 

Познав дурных предчувствий мир,
в вокзальных комнатах угарных
транзитный трется дезертир
и ждет
облавы
и товарных.

И с сундучка глазком седым
на конных смотрит он матросов
и, вдруг устав,
сдается им
и глухо просит
папиросу.
И зазвенел за ним замок.
И с арестованными вместе
он хлещет синий кипяток
из чайников
тончайшей
жести.
Пайковый хлеб
лежит в дыму,
свинцовые
пылают блюдца, —
он сыт,
и вот велят ему
фуфайку снять
и скинуть бутсы.
Свистят пустые поезда,
на полках —
тощая бригада.
Над мертвецом висит звезда,
и ничего звезде не надо.


Дождь

 У неба
из светлого ситца,
У тучек,
не слишком высоких,
как легким дождям
не проситься
в подсолнух районов далеких?
Донбасс на мгновение ясен —
До самой Ясиноватой все вышки,
все шахты
в Донбассе
от теплых дождей
синеваты.
Там лошадь,
на уголь ступая,
с опаскою ставит ногу.
Скажите —
она слепая
или забыла
дорогу?
Дождя золотистая сетка
так близко —
достанешь рукою.
Как тихо скользит вагонетка!
Лицо у шахтерки
какое!
Лишь луч из-за тучи брызнет,
сейчас же
идет на убыль.
Как все это
нежно в жизни,
как все это
в книгах грубо!




ПАТЕФОН

Привычный путь игла свершает.
Пластинка –
больше ничего,
но голос по миру блуждает,
он ищет тела своего.
 
Певица спит в могиле тесной
По сенью траурных ракит.
А голос старины прелестной
по кругу черному скользит,
центростремительною силой
под сень
плакучих ив зовет –
как будто этот голос милый
над черным мрамором поет.

 

ОБРАТНАЯ СТОРОНА ПЛАСТИНКИ

Игле, как кляче молотящей,
ходить по кругу все трудней,
но льется голос,
уводящий
в мелодии минувших дней.
 
Старик не слушает,
а плачет,
на стол склонился головой,–
в пустом стакане
тройка скачет
с актеркой
в шапочке глухой.
 
Дорога,
столбики расставя,
бежит,
никем не занята,
но муфточка из горностая
мешает целовать в уста.