Пули над бродвеем

Мне приснился сон. Слишком реалистичный, чтобы быть просто сном.
В этом сне я был театральным критиком, как из фильмов Вуди Аллена — в удобном вельветовом пиджаке и широких брюках со стрелками. Журнал "Ньюйоркер" ждал от меня рецензию на спектакль, от которого, если честно, я не ждал ничего хорошего.
Театр, маленький, старый, с крошечным фойе, пахнущим вином, встретил меня запахом пыли. Я сидел в четвёртом ряду, рядом со мной оказался угрюмого вида громила, чей револьвер выпирал у него из кармана. "Мы ожидаем теракт", — шепнул он в ответ на мой вопросительный взгляд и показал мне полицейский жетон. Конечно, лучше всего было пересесть, благо зал не был заполнен до конца. Но пьеса уже началась.
На сцене стояла обычная скамейка — это была единственная декорация. На этой скамейке в ожидании автобуса встретились двое мужчин. Один — весёлый, расслабленный, в шортах и майке, по виду турист. Другой — крепкий, чуть угловатый, с заметной злостью в теле, в мятых рабочих брюках, пыльных ботинках и белой рубашке с длинными рукавами. Жаркий воскресный полдень. Вокруг ни души. Всё происходит на Мальте, а там автобус может и вовсе не прийти. Чтобы как-то скоротать время, мужчины затевают разговор. Слово за слово — кажется, у них так много общего, что скоро они плюнут на этот автобус и отправятся за пивом в ближайший бар. Но потом... потом вдруг оказалось, что один — из Газы, а другой — из Израиля. И мгновенно всё изменилось. Их тела напряглись, паузы стали длиннее, слова — точнее. Я чувствовал, как публика вокруг тоже ощутила этот сдвиг: лёгкий разговор превратился во внутренний бой.
Что-то завораживающее было в этом спектакле. Никаких лозунгов, никакой прямой риторики — только столкновение разных миров. Одной идентичности и другой. Один говорил — и ты ему верил. Второй отвечал — и ты верил ему тоже. Это было почти невыносимо. Невозможность быть одновременно правым и неправым. Это была настоящая драма в самом высоком смысле этого слова.
И вот когда напряжение достигло предела — на сцену вышла Она. Женщина. Высокая, в белом платье, с чуть пьяным флером. В актрису невозможно было не влюбиться с первого взгляда. Она говорила с обаятельной поверхностностью, но так точно, что от этого становилось только тревожнее.
Она флиртовала и демонстративно целовала палестинца, уверяя, что всегда будет на стороне слабых. Палестинец в этот момент торжествовал над израильтянином. И вдруг оказалось, что никакая это не женщина, а трансвестит. Израильтянин захохотал, палестинец схватился за нож. Трансвестит запрыгнул в подошедший автобус и сбежал. А двое мужчин на остановке сцепились в смертельной схватке. Я даже не заметил, в какой момент эта схватка превратилась в танец. Казалось, разгорячённые дракой мужские тела вот-вот сольются в любовном экстазе, как в театре Романа Виктюка.
Я не видел сцену. Я был внутри неё. Четвёртая стена рухнула. Я ловил себя на том, что больше не думаю о происходящем с точки зрения написания рецензии — я просто был зрителем и плакал от увиденной на сцене красоты. А потом со сцены зазвучали полицейские сирены, и оказалось, что на остановке остался лежать труп израильтянина, а палестинец сбежал, бросив окровавленный нож. Свет погас, в зале повисла тишина. Потом — взрыв аплодисментов. Люди вставали. Кричали. Я тоже хлопал, не в силах остановиться.
— Автора! Автора! — кричали голоса со всех сторон.
И все почему-то смотрели на меня. И я понял — я знаю этот текст. Я писал его. Это я. О, Боже...
Я встал. Я вышел на сцену. Свет бил в глаза. Я поднял руку — и увидел зайчик лазерного прицела на своей рубашке.
И тогда я проснулся.
Шёл шестисот какой-то там день войны. На еврейском календаре значился пять тысяч какой-то там год. Был ровно девятисотый день моей репатриации в Израиль. И все это на долю секунды показалось мне фрагментом из какой-то нелепой авангардистской пьесы.
© Александр Детков, 2025 год